Текст книги "Кто идет?"

Автор книги: Ричи Достян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

НЕРАЗРЕЗАННЫЙ АРБУЗ

В двенадцатом часу ночи под медленным осенним дождем наш теплоход подходит к пристани Юрино.

Народу на пристани много. Во всю длину барьера теснятся люди и напряженно смотрят, как подваливает теплоход. Видно, прождали они не час и не два на продуваемой со всех сторон пристанёшке, которая и сама выглядит так, словно тоже застигнута дождем и ей до смерти надоело мокнуть и зябнуть.

Пристань освещена плохо. Виден лишь размытый съезд с пригорка да рощица в стороне от причала. Терпеливо стоят на дожде неподвижные березы. Под ними несколько груженых подвод. Лошадиные морды выражают то же бесконечное, наводящее тоску терпение…

Но как только с теплохода на пристань полетела лёгость, поднялся шум. Люди, столпившиеся у раздвижного барьера, мешают шкиперу подкатить сходни. И, как всегда в таких, случаях, вовремя появляется боцман, вскидывает длинные ручищи, гудит басом, и сразу водворяется порядок. Покуда жив боцман Тимохин, на борт «Седова» без его ведома не попадет даже сам начальник пароходства.

Первыми на пристань сходят работники почты с легкими, бумажными мешками. Следом, размахивая пачкой накладных, бойко пробегает третий штурман Аленкин. К нему бросаются все, кто дожидался теплохода. Аленкин с трудом проталкивается в диспетчерскую. На пристани сразу становится просторней: люди обступают двери диспетчерской, с тревогой поглядывая на теплоход. Подвижная старушка, в ватнике, с кнутом в руке, часто бегает в конец дебаркадера и, перегнувшись через барьер, глядит во тьму, наверно на подводы.

Грузовых операций нет. Матросы в жестких, необношенных брезентовых плащах с капюшонами ходят без толку взад и вперед.

Погода до того унылая, что никто из пассажиров даже и не выглянул. Лишь буфетчица Ксеня, в тоненьком летнем платье, в тапочках на босу ногу, накинув зеленую шерстяную жакетку на голову, побежала куда-то. Боцман, который не отходил от сходней, посмотрел на голые Ксенины ноги и укоризненно покачал головой.

Когда Ксеня пришла назад, все шерстинки на ее жакетке светились мелкими, крепко державшимися каплями. Тапочки ее вымазаны в жидкой глине по самые шнурки. На клочке размокшей газеты Ксеня бережно несет горку блестящих соленых грибов.

– Стоп! – командует боцман и кривым шилом, которое всегда при нем, искусно подхватывает скользкую шляпку гриба. Глотает, почти не прожевав, и с тревогой спрашивает:

– Все или еще есть?

– Два ведра, – отвечает Ксеня.

Из диспетчерской вышел наконец штурман Аленкин. Люди снова бросились к нему. Штурман поднял руки и отрубил:

– С берега груз не возьму, далеко носить – не успеем.

Колхозники обступили его и уже не просили, а ругались, требуя, чтобы штурман разрешил погрузку мешков, которые мокнут на дожде.

Аленкин ловким движением угнал рукав шинели от кисти почти до самого локтя и, показав людям часы, сказал:

– Стоянка пятнадцать минут…

Шум голосов заставил штурмана замолчать. Он на какое-то мгновение заколебался и начал снова:

– Товарищи, за нами следом идет грузо-пассажирский, простоит час. Заберет всех до одного, а мы не можем, мы скорая линия, понятно?

Снова поднялся шум. Старушка в ватнике сердито трясла кнутом и, передразнивая штурмана, кричала:

– Скорая ли-ния… совисти у тебя нет, сови-сти-и!

Аленкин покраснел. Для большей суровости он сжал губы, но от этого на его левой щеке засеклась добрая ребячья ямка.

– Да поймите же вы – не могу. Не имею права ломать расписание…

Уловив в тоне штурмана слабинку, несколько человек побежало к подводам. Взвалив на плечи по мешку, они бегом вернулись назад и так, с мешками на плечах, стали ждать.

Из диспетчерской вышел начальник пристани, поглядел на продрогших людей, на штурмана, покачал головой и громко сказал:

– Чем спорить, лучше бы грузил, – время-то идет!

Аленкин обернулся и кинул ему вызывающе:

– Чем зря болтать, лучше бы подготовили груз! Почему не перебросили мешки с берега на дебаркадер?

– А ты мне грузчиков прислал? Своих небось жалеешь! – Он иронически кивнул в сторону матросов, которые сновали по дебаркадеру и с серьезными лицами носили соленые грибы в плошках, в кружках, в бумажных кульках. Только боцман по-прежнему стоял у сходней и прислушивался к скандалу.

– А ты чего зеваешь! – крикнул ему на ходу кочегар, бегавший на берег как был – в одной безрукавке. – Грибы – во!

Боцман даже и не обернулся. Он еще раз взглянул на черную шинель штурмана, ярко темневшую среди серых, осенних одежд, и пошел, но только не на берег, а на теплоход.

Аленкин ничего больше не слушал и не объяснял, он требовал от начальника пристани звонков к отвалу. Тот не двигался с места.

Штурман старался не смотреть в разгневанные лица и обиженно думал, что вот эти самые люди, живущие тут в прибрежных селениях, выверяют часы по свистку «Георгия Седова», а теперь не хотят понимать, что такое расписание. На железной дороге никому ведь не приходит в голову требовать задержки поезда из-за багажа! Но больше всего Аленкина возмущал начальник пристани: он-то знает, что такое график движения! Запоздал – законно жалуются пассажиры, которые были на борту; не взял народ с пристани – законно жалуются оставшиеся. И никому дела нет ни до славы судна, ни до тех, у кого пароходство отнимает за опоздание почетные вымпелы.

Время стоянки истекало.

Скромным на этот раз движением правой руки отогнув манжет у левой, Аленкин еще раз глядит на часы, беспомощно оборачивается к теплоходу и видит то, что и хотел, бы увидеть: по ярко освещенному трапу, сунув кулаки в карманы шинели, медленно спускается капитан. Но идет он подчеркнуто неторопливо, с тем особым, ничего не говорящим выражением на лице, которого больше всего и опасались штурманы «Седова».

Встретив взгляд Аленкина, капитан отводит глаза. Штурман весь напряжен и вопреки здравому смыслу теряет вдруг уверенность в своей правоте.

Капитан молча входит в толпу. Посмотрел направо, потом налево – шум прекратился.

– Теплоход перегружен, – твердо говорит капитан, – взять не могу.

Секунду еще держится тишина. В этой тишине глухо шлепаются один за другим скинутые с плеч мешки. Потом начинается суматоха: одни отчаянно и зло бранятся, другие с досадой смотрят на капитана.

Начальник пристани, ни слова не сказав, направляется к медному колоколу, висящему под часами.

Капитан поворачивается и молча идет к трапу. Люди еще подбегают, упрашивают…

Опустив голову, следом за широкой спиной капитана продирается Аленкин, подавленный всем случившимся и благодарный своему капитану.

* * *

На следующий день в мире было прибрано и светло. Обсыхали под солнцем заново вызелененные берега, а между волн в просторных впадинах плавала такая яркая лазурь, как будто ее смыло дождем с неба.

На скользкую палубу выходили люди и без причины улыбались.

Капитан стоял перед рубкой и глядел куда-то вверх, заслоняя глаза от солнца фуражкой, которую высоко держал над головой.

– Ни черта не смотрят штурмана, – говорил он Аленкину, стоявшему в рубке у окна, – труба-то у нас ай грязная!

Надев фуражку, капитан сел перед рубкой на лавку. У штурвала лучший рулевой – Матвей Денисов.

Капитан заметил меня и жестом пригласил сесть рядом. Судя по этому жесту, настроение у него хорошее. Он молчал, смотрел на Волгу. Глаза его молодо, весело, жадно вбирали в себя пространство. Казалось, для того он и сидит так прямо, чтобы видеть дальше.

Аленкин почтительно перегнулся из рубки наружу и попросил разрешения сойти вниз.

– Идите, – сухо сказал капитан, и глаза его вдруг поскучнели. Он проследил, как проворно сбегает по мостику Аленкин, и ворчливо добавил: – Воображает, что он гвоздь мира!

Я не поняла, что это значит, но спрашивать было неудобно.

– …Переведи его в старшие – пойдет, в капитаны – пойдет! Даже и не задумается: могу – не могу…

– А разве же он плохой штурман?

– Этого я не говорю, – уклончиво ответил капитан. Он вдруг поднял руку, сделал, легкое движение от себя.

Из рубки тут же отозвался Матвей:

– Есь-есь!

– Люди думают, что у штурмана только и дела– стоять на вахте колом и голос подавать: право руля, лево руля!

Из рубки долетел осторожный смешок Матвея.

– Руль да плес – это, конечно, дело важное, очень важное, даже самое важное, но еще не все!.. Вот вчера как поступил бы на месте Аленкина хороший штурман? Я хочу сказать, настоящий штурман!

Капитан сузил глаза и пошел рубить с азартом:

– Вышел, посмотрел, прикинул и. командуй! Давай грузи, давай не задерживай: мы – скорая линия!.. Матросам то же самое… – налетай, ребята! К чертям грибы… А боцману в таких случах только мигнуть надо, да еще такому боцману, как наш. А мешков этих сколько было? На полчаса хорошей работы!.. Потом сообразить не вредно: впереди большой перегон, – значит, можно еще и к механику пойти, попросить по-хорошему. Механик тоже человек. Глядишь, и прибавил ход, а это значит– и людей забрал, и из графика не выскочил. Все довольны, все рады, сам рад! Лишние единички к плану– тому же штурману слава! Да вы что? Хороший штурман никогда не оставит на берегу груз, скорее у другого из-под носа сцапает, да еще осенью! Расписание и так сбито. – Капитан прищелкнул языком и добавил: – Он не то что свою команду, он бы этого… этого дохлого начальника пристани грузить заставил, да, да, как миленького… А «Баху» достался бы кукиш.

– Какому Баху?

– «Академику». Тому самому, что вчера за нами следом шел, есть такой пароход «Академик Бах»… А как поступил Аленкин? Вот когда я был штурманом, у меня однажды артисты из первого класса клепку для бочек грузили, да еще благодарили потом за физкультуру.

– Так почему же вы?..

Капитан не дал договорить.

– Потому что если он дурак, то, сами понимаете…

Я ничего не поняла. Капитан скосил глаза в мою сторону:

– Да поймите же вы, я вышел, когда Аленкин уже принял решение. Какой он ни есть, но он штурман – все кричат на него, а он стоит, выдерживает. Потом, представляете себе, выхожу я и отменяю решение. Колхозники, конечно, довольны. Начальник пристани тоже. А про себя думает: не штурман, а шляпа! А штурману Аленкину, может, всю жизнь придется заходить на эту пристань ― вот ведь в чем дело!.. Вообще-то Аленкину, конечно, повезло: не будь за нами парохода, пострадал бы его штурманский авторитет.

В это время с шумом откатилась дверь рубки, и над нашими головами тяжело задышал Аленкин.

– Товарищ капитан… там опять история с масленщиком.

– Ну?

– Опять этот новенький, знаете…

– Ну?

– Шепелев говорит: лазит к нему в тумбочку новенький.

– Почему до сих пор не знаете фамилии? Что значит «новенький»? – Капитан обернулся и уничтожающе посмотрел на Аленкина. Тот покраснел и, не поднимая глаз, сказал:

– Я знаю фамилию… Агулин… но что я могу, когда..

Капитан молчал.

– По-моему, товарищ капитан, ему надо вменить.

– Ну и вменяйте.

– Я думаю, надо через комсомольскую организацию.

– Ну и давайте через комсомольскую. Вы штурман – чего спрашивать?

Аленкин еще проворнее скатился вниз.

Капитан посмотрел ему вслед и вдруг улыбнулся:

– Ну что ты скажешь, а? Пятьдесят лет хожу по Волге вверх да вниз, пятьдесят лет выбираю арбузы в Быковых Хуторах, и то случается – ошибусь. А тут не арбуз… жмешь его и так и этак: вроде ничего… А вдруг промахнулся?

СОЛЕНОЕ ЗАЙМИЩЕ

Теплоход миновал Сызрань. Идет дневная капитанская вахта.

Капитан сегодня в «настроении», и это сказывается на штурмане Аленкине. Штурман, облокотясь о колонку машинного телеграфа, стоит себе, и вид у него такой, будто не вахту несет, а прохаживается на пассажирской палубе.

В погожие дни смотреть на реку трудно – слепит глаза. А берега в этих местах скучные.

Левый – распластан, на нем видны бесконечно далекие селения. На правом, горном, – глинистые холмы с травою в плешинах. Холмы эти как ножом срезаны у воды и похожи на краюхи хлеба. Изредка под ними заляжет бережок. В одном месте он залегал.

По берегу идет тропа. Этой тропою, укачивая на спине троих мальчишек, шагал большой верблюд.

Мальчишки сидели один за другим, держались за локти, босые пятки прижав к бокам верблюда.

Капитан заметил всадников и захохотал. Он хохотал очень долго.

– А знаете, что было в Тамбове, когда там в первый раз появился верблюд? С иконами вышел к нему народ. Вперед выпустил самого дряхлого старца, и старец сказал: «Матушка Загогулина, не губи ты нас, не иди на Тамбов, а иди на Рязань…»

Так с верблюда повело капитана на смешное. Он рассказывал историю за историей, и вдруг глаза его сделались серьезными.

– Узнаете это место?

На правом берегу, у края глинистого кряжа, белела церквушка на сером бугре, серые хаты, ветряк и – ни деревца! Голо. Пусто. Скучно.

– Не узнаю.

– Прошлым рейсом… неужели не рассказывал?

– О чем?

– Значит, память у меня захлестнуло. А знаете почему? Потому что очень хотел не забыть. Это ж Соленое Займище!

Если еще когда-нибудь пройдете мимо этих мест на барже, на плоту, на любой посудине, в любое время, в самую темную ночь – спросите: где идем? Вам назовут Соленое Займище и сразу расскажут эту историю.

В девяностых годах на военном флоте отбывал действительную Андрей Иванович Яковлев. Мой учитель. Это я с его слов.

У Андрея Ивановича был друг – тоже матрос родом отсюда. Вышли они в кругосветное плавание и… в какой порт ни зайдут, мимо каких берегов ни проходят, матрос этот смотрит, всему удивляется, а потом говорит: «Нету-нет – Соленое Займище лучше!»

Стали над ним посмеиваться и уже нарочно спрашивали: «Ну как, нравится?» Матрос глядит… А там?! Чего расписывать – пальмы не пальмы, коралловые рифы… Марсели… Таити-Гаити… черт те что!.. А он наглядится, вздохнет и свое: «Нет, братцы, Соленое Займище лучше».

В каком-то порту подхватил матрос этот холеру. Обнаружили поздно, уже в открытом море… А знаете, что такое эпидемия на корабле?

Ссадили матроса на первой попавшейся земле. Это был остров. Я даже запомнил название: остров Сокотра. Есть такой в Аравийском море…

Капитан замолчал.

Здесь Волга сворачивает круто. Теплоход огибал глинистый кряж. Село на минуту открылось нам с другой стороны и скоро исчезло, заслоненное соседним холмом.

– Наверно, помер, – тихо сказал рулевой.

– Хорошо, если помер, ну а если остался жить?.. Вот ведь какая история.

НИКОМУ НЕ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ

Соседнюю с моею каюту занял человек в форме речника. Он почему-то не закрывал у себя дверей, сидел часами на стуле и смотрел в пол, а как стоянка – первым выскакивал на пристань.

В Камском Устье он остановил начальника вокзала, который куда-то спешил, осаждаемый со всех сторон людьми, и принялся очень ехидным тоном задавать дурацкие вопросы, не дожидаясь при этом ответа: почему не работает умывальник, где вход в буфет, где медпункт, как пройти в камеру хранения, где уборная?

Когда я рассказала об этом капитану, он захохотал.

– Очень умные вопросы, молодец Адамыч! Попробуйте в Камском Устье найти, где у них что! А сколько там народу толчется – все суда с Волги и Камы заходят на эту пристань. Нету-нет, он не дурак и большой знаток своего дела.

– Какого дела?

– А вы поговорите с ним сами.

– Василий Адамович, – с удовольствием представился странный мой сосед, нервно потер маленькие белые руки и предложил сесть таким жестом, будто сказал: «Прошу-с!»

Усаживаясь, он на секунду потупился, и я сразу поняла, почему этот человек подолгу неподвижно сидит: он слушает музыку через пол. Внизу, под нашими каютами, к потолку носового пролета прикреплен громадный репродуктор.

Я сказала:

– Вы любите музыку?

Василий Адамович встрепенулся. Был он плоскогрудый, с маленькими глазами, коротким носом и внезапной, быстро слетающей улыбкой.

– Итак, перед вами старший инструктор стоечного флота, или, как еще принято говорить, несамоходного флота. Де-бар-ка-дера-ми командую!

– Интересно, – сказала я.

– Ну вот, – обрадовался Василий Адамович, – вы сразу поняли, какая это важная вещь. А они не хотят понять, что если уничтожить старый дебаркадер, то судам, прошу прощения, не к чему будет приставать. А как рассуждают они? Куйбышев заслуживает, Куйбышеву полагается новый дебаркадер! Понимаю. Согласен, а где взять? Шесть единиц Волго-Дон забрал, две заберет еще, одну утопили – понимаете, сколько у меня выбыло!

Он прикоснулся пальцами к острому кадыку, привстал в поклоне и со словами: «Вы позволите?» – расстегнул верхний крючок у ворота кителя.

Положив ногу на ногу, Василий Адамович немного откинулся, вынул портсигар, сказал: «С вашего разрешения» – и закурил, держа папиросу в плоских подушечках пальцев так, словно она могла запачкаться. Он сделал несколько глубоких затяжек, дружески глянул мне в глаза и произнес:

– Великая вещь дебаркадеры. Великая и прекрасная!.. Вот вы представьте себе – приходит в Куйбышев «Гоголь»! А там – ничего! Пустое место, так сказать, берег. К чему хочешь, к тому и приставай! Или, предположим, даже торчит захудалый дебаркадеришко, а где красота? У «Гоголя» на носу золотые вензеля – видали? А как вы думаете, для чего? Неужели же не поплывет он без вензелей?.. За милую душу! Но для души этой совершенно необходимы и золото, и голубая краска, и кружевные балкончики, клянусь вам честью!

Он нахмурился, вздохнул.

– Может, и в самом деле не стоит ремонтировать куйбышевский дебаркадер? Я за тем сейчас туда и еду… Вот посмотрю – и решу. Очень возможно, что они и правы, да, да, да!

И снова глянул весело и живо, потушил в пепельнице недокуренную папиросу и спросил:

– А вы дебаркадер номер сто двадцать видели? Я хочу сказать – сталинградский дебаркадер?

Меня все больше и больше удивляло, как хорошо, даже мелодично в устах Василия Адамовича звучит это неудобное, нерусское слово – дебар-ка-дер.

– Нет?! – насторожился Василий Адамович. – До сих пор не видели?! Теперь вы понимаете, как вам повезло, что вы встретились со мной! Запомните: Трофимов Иван Михайлович, рождения тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, беспартийный, образование сельское, на речном флоте с тысяча девятьсот двадцать пятого года, должность – шкипер, а на самом деле не шкипер, а легенда. Почему вы на меня так смотрите? Совершенно живая легенда. Сейчас я вам это докажу. Одну минуточку, только проверю свою память.

Он вынул из кармана записную книжку:

– Так, рождения тысяча восемьсот восемьдесят девятого, беспартийный, так, образование сельское – все совершенно верно.

Спрятав записную книжку, он заговорил назидательно:

– Как только прибудете в Сталинград – я ведь в Куйбышеве сойду, – первым делом осмотрите пассажирский дебаркадер. Учтите, я его после ремонта сам принимал. Поверите, во все приходилось вникать, даже по художественной части. Когда подниметесь на второй этаж, в ресторан, обратите внимание на картину, которая висит над лестницей. Переправа на ней изображена.

Вот подошел я к этой картине еще во время приемки и вижу: баркасик идет, баржу с воинами тянет, а трос провис – весь в зигах! Ну, у нас это случается, если, скажем, баржу льдом подзатрет, тогда чалка бывает свободна, она вьется, а тут. Я спрашиваю у художников: «Это у вас что – лед или вода?» Говорят – вода. Тогда я спрашиваю: «Каким же образом двигается баржа на такой чалке?» Ну, для пассажиров, которые мимо картины в ресторан идут или уже из ресторана, это, может, незаметно останется, а вот речники могут даже обидеться.

Поверите, художники тут же воздвигли леса и натянули трос на картине, как я им сказал. Точно по моему указанию… Ну вот, когда все осмотрите, отыщите шкипера – стоит он того. Ивана Михайловича, я убежден, за границей лучше знают, чем у нас. Вы имеете представление, сколько иностранных делегаций перебывало в Сталинграде? Очень вам советую, попросите Ивана Михайловича рассказать, как он этот дебаркадер спасал. Говорит старик очень охотно – привык!

Тсс! Вот это мы послушаем. – Василий Адамович закурил безо всякого на этот раз «с вашего разрешения». – Есть у меня эта слабость – музыку очень люблю. Мандолину сам себе сделал – это раз! Гитару сделал – два! Пианино реставрировал. Только настроить не могу. Вторая моя слабость – лыжи. Каждую зиму немножко хожу. Вот, помню, выпал мне отпуск в Абастумане. За тридцать пять дней десять кило прибавил. И вот чудо! Представляете, сижу на открытом окне, играю на мандолине, а мороз двенадцать градусов, а я играю – красота! Со мной в одной комнате азербайджанец жил, тот все укрывался, а мне после Волги хоть бы что. У нас ведь четыре градуса тепла еще, а мы в тулупах вахту стоим, валяные сапоги надеваем, а там, пожалуйста, в одной рубашке – двенадцать градусов – у открытого окна! Там, видите ли, высоко от уровня моря – в этом все дело.

Мы вместе поужинали, а потом до трех часов ночи проговорили.

Василий Адамович сидел у маленького столика в своей каюте, подперев рукой висок, не отводя глаз от линкруста у меня над плечом. Могло показаться, что там висит панорама сталинградского рейда и он видит то, о чем говорит.

… День, а Волга черная от дыма, который отражается в воде. Ушла в Каспийское море эта вода, а из памяти ее не вытравишь… Плывут одна за другой горящие баржи. Уносит их. Пароходы большие и маленькие, катера Волжской флотилии – все это плавает по рейду, выделывает восьмерки. Капитаны стоят снаружи перед рубками, смотрят в небо – уходят от бомб, и не забывайте, пожалуйста, мирные капитаны пассажирского флота, гражданские, так сказать, люди!

Между налетами и во время налетов эти суда подвозят городу военные грузы и увозят из города население.

Василий Адамович топнул ногой:

– Вы знаете, что эта вот старая посудина постройки 1914 года прошла под лобовым огнем фашистских минометов, а тоже не линкор, как видите, – из дерева и горючей масляной краски. И чуда тут никакого нет. Я это еще тогда понял: самая надежная броня – воля, а еще точнее, душа человека, когда он воюет за свою правду и землю.

Василий Адамович взял книгу в зеленом переплете, положил ее на стол корешком наружу, провел пальцем по верхней его грани.

– Это берег. Вот сюда, на самый край, немцы выкатили минометы и танки. Они вырвались к Волге между Черным Рынком и Ерзовкой. Берег там, как переплет этой книги, ровный.

Он посмотрел на меня внимательно, потом провел ладонью по скатерти перед книгой и сказал:

– Это Волга.

Потом Василий Адамович белыми плоскими пальцами взял спичечный коробок и встряхнул его:

– Это «Георгий Седов» двадцать седьмого августа тысяча девятьсот сорок второго года.

Он осторожно положил коробок на скатерть подле книги.

– Выглядел теплоход тогда немного иначе после многих дней работы на сталинградской переправе. В каютах не было ни одного целого стекла. Зеркал тоже не было целых. Корпус был деформирован. Капитан контужен – контужен, но ходит. В таком виде он явился двадцать шестого августа к наркому речного флота, находившемуся тогда в одном из затонов. Ну, а характер капитана вы, наверно, знаете. Ну, предположим, что знаете!

К этому времени на Волге сложилась такая обстановка, что судам невозможно было дольше оставаться на сталинградском рейде. Галашин сам пришел к наркому и сказал:

«Разрешите увести «Седова». Не могу, чтобы его потопили».

«Пойдешь вниз – минные поля. Пойдешь вверх – фарватер пристрелян фашистами».

«Я пойду вверх, в Горький», – ответил Галашин.

«Тогда держись луговой стороны, поближе к своим, и в плен не попадайся».

«Хорошо, – сказал Галашин, – только я пойду как можно ближе к противнику».

Вы поняли что-нибудь? – с торжеством в голосе спросил меня Василий Адамович. – Ну, слушайте дальше. Дальше нарком говорит: «Вам дадут зенитку». А Галашин отвечает: «Не надо нам зенитки, она будет мешать».

Василий Адамович встал и тут же сел.

– Вот, смотрите: гитлеровцы здесь, на высоком берегу. Это фарватер. – Он ребром руки провел черту на скатерти. – Галашин решил пройти у них под носом – вот здесь, – и Василий Адамович провел ладонью вдоль корешка книги, – чтобы снаряды летели через «Седова» хотя бы в первые минуты, пока враг спохватится. Мысль на редкость простая, но пройти под самым берегом и не угодить на мель может только такой капитан, который знает дно реки не хуже, чем ее поверхность.

Ну вот, накануне рейса «Седов» ночевал в луговой стороне, замаскированный ветками. В те дни весь флот ходил в зелени – сверху немцы принимали суда за островки, благо их много на Волге.

Вечером двадцать шестого Галашин созвал всех женщин, проводниц, работников ресторана, и сказал: «Дело опасное. Идите-ка берегом, так вернее доберетесь до своих».

На берег никто не сошел… почти никто. Капитан еще раз обратился к команде: кто не уверен в себе, пусть сойдет сейчас! Таких не оказалось. После этого началась подготовка «Седова» к обороне. На тент были выведены пожарные насосы, чтобы судно все время обливалось водою. Водою частично затопили каюты. Рубку забронировали автопокрышками. Пассажиры разместились в трюмах. Боцман со своими помощниками заготовил все необходимое для заделки пробоин в корпусе. По всему судну были расставлены посты с таким расчетом, чтобы ни одного уголка не оставалось без надзора.

На следующий день, в одиннадцатом часу ночи, капитан дал команду: «Полный вперед!» И было у него на борту двести человек пассажиров – раненые и эвакуированные, четыреста пятьдесят тонн военного груза, команда, члены семейств и десять зенитчиков, запертых на ключ.

Ночь была темная – ни одного огонька на воде, только бурый отблеск пламени. В рубке капитан, покойный лоцман Козлов и штурвальный Матвей Денисов.

Василий Адамович бережно взял спичечный коробок и пододвинул его к уголку книги. Он свел брови и, пристально глядя на коробку спичек, очень медленно повел ее вдоль зеленого корешка.

– Теплоход подошел к Черному Рынку, это рядом с Тракторным. В ту же минуту взвились четыре ракеты, повисли в небе, осветили теплоход. Вы видите?! – закричал Василий Адамович. – Вот тут началось! Они били из орудии и минометов по тонким надстройкам ― это же все равно что бить по этому спичечному коробку! Целый час!

Неужели вам не рассказывали?

Я промолчала. Мне хотелось дослушать, как этот человек, влюбленный в дебаркадеры, говорит о чужих подвигах. Василий Адамович говорил, а мне припоминалось, как о том же рассказывал матрос Олесов:

«Шестьдесят минут нас крошило, шестьдесят минут – это же понятно, что такое иногда бывает час?.. А вот мы до сих пор живем, и «Седов» наш жив, и «дед» наш здравствует, и рулевой Матвей тоже все это время, пока шли в огню, у колеса выстоял – не шелохнулся человек никуда! Потому что с ним тут же капитан был, который что скажет, то и сбудется. А он сказал: уверен, что пройдем! Ну, а мы с ним всегда заодно, мы тоже были уверены, что пройдем, и тут, конечно, как полыхнет пожар! От Рынка до Ерзовки семь раз горели. Семь пожаров погасили».

О том же самом, очень волнуясь, рассказывал мне и боцман Тимохин:

«В одно время и тонем и горим. В первом классе раковины от жара трескаются, в трюме – вода! Девять пробоин – это ж полный ко дну! Тут, конечно, боцман засучил рукава, но, конечно, хуже всего капитану. А он – ну куда там!.. Он имел свою волю. Вот если наш капитан промахнул бы – пошел середкой, – мы бы сгорели или потонули. Разница не особенно большая. Да-а, с кем ни поговори, каждый скажет: он спас теплоход и всех. Я даже не располагал, что останусь живой. А главное в этом деле – голова у него хорошо думает: не разрешил, видишь, зенитчикам стрелять. Только бы фрицам наводку сделали, а толку?.. Конечно, спасибо ему, слава богу, жив остался. Детей у меня много и жена есть, а жена не сапог – с ноги не скинешь. Ну, хватит, всего насказал, остальное другие скажут».

Говорили и другие, каждый по-своему, и все об одном: это капитан спас сотни жизней и судно. Он сказал, что пройдем, – потому и прошли!

…Василий Адамович мучительно медленно двигал по скатерти коробок впритирку к книге. Другая рука, сжатая в кулак так сильно, что побелела кожа на суставах, лежала на переплете.

– …Гитлеровцы стали бить по рубке из пулеметов, но пули вязли в автомобильных покрышках, которыми изнутри была обложена рубка. Один только осколок влетел внутрь, он прошел между капитаном и лоцманом и врезался в переднюю стенку… Кстати, эта дыра так и оставлена на память… Посмотрите потом – в левом углу, внизу.

Пятнадцать километров прошел «Седов» под огнем. С берега видели – шел как факел!

Спичечный коробок добрался до верхнего уголка книги. Василий Адамович откинулся на спинку стула, улыбнулся, разжал кулак и, поглаживая зеленый переплет, с облегчением сказал:

– У Ерзовки огонь прекратился сразу, все, крышка! Дальше немцев не было.

Василий Адамович замолчал. Он выглядел усталым. Только глаза были еще разгоряченные. Он поглядывал то на стенку, то на стол. Что-то еще мелькало у него перед глазами. Потом спросил:

– Послушайте, а что, Галашин вам ничего не рассказывал?

– Рассказывал… Могу повторить: «Команда показала образцы мужества, в результате чего теплоход «Георгий Седов» с честью выполнил поставленную задачу и прорвался в Горький через линию огня. Убитых не было. Ранило одного матроса».

– И все? – с умилением спросил Василий Адамович. – Какой молодец, а?.. Русская душа – не умеет хвастать!..

На следующий день, за несколько часов до Куйбышева, я нашла Василия Адамовича на палубе. Встретил он меня очень приветливо и до самого привала рассказывал интереснейшие истории о дебаркадерах. Оказывается, у них есть своя столица – Алатырь, близ Казани. Там они зимуют, там царство плотников и всяких деревянных дел мастеров. Оказывается, в старину подводные части дебаркадеров заполнялись солью, чтобы дерево не гнило.

Рассказывал все это Василий Адамович медленно, с утомительными подробностями, называя дебаркадеры единицами и измеряя их погонными метрами… И все равно впечатление было такое, как будто речь шла о произведениях искусства.

Он говорил до тех пор, пока не стал отчетливо виден куйбышевский пассажирский пыльно-голубого цвета «дебаркадеришко», как называл его Василий Адамович.

Когда теплоход стал разворачиваться, Василий Адамович побежал к другому борту. Положив руки на поручни, он впился глазами в свою «единицу» и с этой минуты позабыл обо мне. Разглядывая голубой плавучий дом, который быстро увеличивался, приближаясь, Василий Адамович, как художник у картины, то отдалялся в глубину палубы, то подходил к поручням. Потом, наклонив голову набок, смотрел куда-то вниз, бормоча:

– Провис… провис корпус, докования просит.

Перед отвалом из Куйбышева я еще раз увидела Василия Адамовича. Он сидел на корточках под окном диспетчерской и согнутым пальцем обстукивал филенку. Я окликнула его. Василий Адамович выпрямился. Его аккуратный синий китель весь был в паутине, на локтях и коленях темнели мокрые пятна.

Отряхивая ладони, он озабоченно сказал: