Текст книги "Путь вниз"

Автор книги: Ричард Мэтисон (Матесон)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

13

Скотт сидел на одной из широких перекладин садового кресла, стоявшего в самом низу, прислонившись к толстому, как дерево, подлокотнику, и жевал кусочек печенья. Он выжал из губки несколько капель воды только один раз – на середине первого этапа подъема. Рядом с ним лежала свернутая как лассо нитка с крюком, сделанным из булавки, и длинное, блестящее копье, тоже из булавки.

Медленно, как бы по каплям, усталость оставляла отдыхавшее тело. Скотт наклонился и растер правое колено, которое от напряжения опять припухло, потому что, забираясь по нитке, он ударился о ножку кресла. Гримаса боли исказила лицо. Но Скотт надеялся, что хуже не будет.

В погребе было тихо. Масляный обогреватель за последний час ни разу не заревел: наверное, было тепло не по-весеннему. Он взглянул на окно над топливным баком. Оно показалось Скотту блестящим квадратом. Закрыв глаза, Скотт думал: «Почему не слышно Бет во дворе? Водяной насос давно не работал. Наверное, Лу и Бет нет дома? Куда они могли пойти?»

Что-то неприятное поднималось в груди, и Скотт, вовремя сообразив, заставил себя прогнать навалившиеся на него мысли о солнце, об улице, жене и ребенке. Все это ушло из его жизни. И только глупый мужчина думает о том, что к нему никак не относится.

Да, он еще был мужчиной. Хоть роста в нем оставалось две седьмых дюйма, он все еще был мужчиной.

Скотт вспоминал ту ночь, которую провел с Клариссой, и как тогда к нему пришла та же мысль: «Я все еще мужчина».

– Тебя не надо жалеть, – шептала она, касаясь пальцами его груди, – ты же мужчина.

Это был решительный момент.

Чувствуя ее горячее дыхание на своем плече, он почти всю ночь пролежал без сна, боясь разбудить ее и думая о том, что она сказала.

Да, он все-таки мужчина. Пригибаясь все ниже и ниже к земле под бременем своего недуга, чувствуя, что для Лу он уже не муж, переживая постоянные неудачи, он забывал об этом. Как будто, сжимаясь, его тело заставило сжаться и его дух, сделало его не мужчиной. Для того чтобы убедиться, что это не просто самокопание, достаточно было подойти к зеркалу.

Но все-таки в этом не было еще всей правды, потому что мужчиной он был или не был только в отношении к кому-то: сейчас, лежа в кровати по росту, он обнимал женщину и, значит, был мужчиной. И, следовательно, размеры ничего не меняют, ведь у него есть разум – он еще личность.

Утром, когда мягкий желтый солнечный свет заиграл на их ногах, Скотт, чувствуя приятное тепло ее тела, рассказывал Клариссе обо всем, что передумал за ночь:

– Я не собираюсь бороться. Но и сдаваться не намерен, – быстро добавил он, увидев ее недоуменный взгляд, и пояснил:

– Я не собираюсь бороться с тем, что не могу победить. Я неизлечим. И я теперь спокойно говорю об этом, и это моя победа. Раньше я боялся признаться себе в том, что я неизлечим. Так боялся, что однажды сбежал от врачей и убедил себя в том, что обследование мне не по карману. А на самом деле, и я теперь понял это, меня путал его вероятный страшный результат.

Чувствуя пристальный взгляд Клариссы и тепло ее маленькой руки на своей груди, он лежал, уставившись в потолок.

– Да, я принимаю это, – проговорил он. – Я принимаю это и не собираюсь больше жаловаться на судьбу. Я не хочу уходить из мира, затаив злобу, – и, неожиданно повернувшись к ней, возбужденно спросил:

– Ты знаешь, что я решил?

– Что, милый?

На его лице мелькнула почти детская улыбка:

– Я опишу это. Я буду писать, пока смогу. Я расскажу обо всем, что происходило, происходит и будет происходить со мной, ведь это удивительно, и я покажу это. В этом не только проклятье – в этом уникальность. Я изучу это. Разгадаю все, что смогу разгадать. Это будет моя жизнь и моя борьба.

Я не собираюсь дрожать. Я больше никогда не буду бояться.

* * *

Скотт дожевал печенье и открыл глаза. Достал из халата губку и выдавил в рот несколько капель воды. Вода была теплая и солоноватая, но приятно смягчала его сухое горло. Он сунул губку за пазуху: впереди было еще долгое восхождение.

Посмотрев на свой самодельный крюк, Скотт заметил, что тот чуть разогнулся под тяжестью его тела. Он погладил блестящую поверхность крюка и подумал, что сможет, если понадобится, снова загнуть его.

Послышавшийся наверху, над головой, шум заставил его вздрогнуть и задрать голову. Это было мрачным напоминанием о поджидавшей его наверху опасности. Скотта передернуло, и ироничная улыбка тронула его губы.

«Я больше никогда не буду бояться». Эти слова, казалось, издевались над ним. «Если бы я знал, – подумал Скотт. – Если бы я знал о тех леденящих кровь мгновениях, которые ожидают меня, я ни за что бы не произнес эти слова. И только счастливое неведение давало мне силы следовать им».

И он следовал им: ничего не говоря Лу, каждый день, захватив с собой маленький карандашик и толстую общую тетрадь, спускался в сырую прохладу погреба, садился там и писал до тех пор, пока рука могла держать карандаш.

В нетерпении, смешанном с отчаянием, Скотт растирал руку, казалось, пытаясь влить в нее силы, необходимые для работы. Потому что голова его с каждым днем все быстрее и быстрее, как неуправляемая, идущая вразнос электростанция, выдавала нескончаемый поток воспоминаний и размышлений. Не запиши он их на бумагу, они вылетели бы из головы и потерялись. Скотт писал так упорно, что в несколько недель добрался до последнего, сегодняшнего дня.

Потом он начал перепечатывать это, медленно, старательно ударяя по клавишам пишущей машинки, из-за которой ему пришлось обо всем рассказать Лу. Скотт не мог ей соврать, потому что машинка напрокат стоила дорого, а денег у них было маловато для пустой забавы. Лу не пришла в восторг, но машинку и бумагу все же дала. А дни текли.

Когда он написал письмо в журналы и книжные издательства, то почувствовал ее интерес, а когда почти сразу же в ответ полетели письма с выгодными предложениями, она внезапно поняла, что Скотт, несмотря ни на что, стремится обеспечить ей безбедное будущее, на которое она уже не питала никаких надежд.

В одно славное утро, получив первый чек за свою рукопись и сидя рядом с Лу в гостиной, Скотт слушал, как она рассказывает, что столько дней была совершенно безразлична к миру, и как ей жаль, что она так себя вела, хотя это ей и помогало. Лу сказала, что гордится им, и, взяв его маленькую ручку в свою, добавила:

– Скотт, ты все еще тот мужчина, за которого я выходила замуж.

* * *

Скотт встал. Довольно о прошлом. Он должен идти дальше: до верха еще далеко.

Подняв булавку-копье, он забросил его за спину – от лишней тяжести больная нога подогнулась и колено запылало. Скотт скривился. «Ерунда», – стиснув зубы, он поднял самодельный крюк и огляделся.

От ручки кресла его отделяло приблизительно пятьдесят футов пустоты, и это делало невозможным подъем в этом месте. Ему придется забираться по спинке, пользуясь почти тем же методом, каким он поднимался к сиденью.

А делал он это так: закинув крюк на низкую, отлого поднимающуюся к сиденью полку, он залез на нее и пошел по ней, перелезая при помощи крюка через встречавшиеся перекладины, – это было нетрудно. И единственным препятствием на его пути был короткий, но сложный, почти вертикальный участок – от полки до ножки к сиденью. И вот он здесь.

Что ж, ничего не поделаешь, и теперь для того, чтобы подняться выше, ему придется чуть-чуть спуститься. И он направился вниз по склону сиденья к спинке кресла. И хотя расстояния между перекладинами здесь были шире, чем на полке, казалось, это просто.

Скотт подошел к первому проему и, раскрутив нитку, бросил крюк через него. Нитка тяжело упала, и крюк, зазвенев, вонзился в дерево.

Грохот масляного обогревателя застал его врасплох. Скотт вздрогнул от неожиданности и скривил губы. Зажав как можно плотнее уши руками, он стоял с закрытыми глазами, сотрясаемый грохочущими волнами звука.

Когда обогреватель наконец выключился, Скотт стоял, обмякнув, бездумно глядя вперед. Но быстро пришел в себя, помотав головой, и, разбежавшись, прыгнул через пустоту на следующую перекладину. Это было не так просто, как казалось. Скотт едва допрыгнул до нее. А боль, которая пронзила больную ногу при приземлении, исказила его лицо, и он со стоном почти сел.

– Боже мой, – пробормотал Скотт. – Лучше так не делать.

Через минуту он поднялся и, ковыляя, пошел к следующему проему, волоча за собой нитку. Подойдя, Скотт забросил нитку на следующую перекладину.

Осторожно снял булавку-копье, чтобы, перебросив его, прыгать без лишнего веса. Он попробует приземлиться на здоровую ногу.

Брошенное копье просвистело через проем и воткнулось в оранжевую древесину, но тяжелая головка булавки, по инерции пролетев дальше, вывернула ее острие. И, когда Скотт отошел для разбега назад, он увидел, как его копье катится по склону перекладины.

* * *

«Оно сейчас свалится!»

Сломя голову он разбежался и прыгнул, и, конечно, приземлился опять на поврежденную ногу. Лицо его сморщилось от боли, но он не остановился: булавка-копье, набирая скорость, катилась к следующему проему. Теряя сандалии. Скотт бросился за ней, не обратив внимания на то, как в босую ногу впилась заноза. Он летел, стараясь догнать булавку. Не раздумывая, нырнул за ней, когда она уже переваливалась через край перекладины. Колено взорвалось болью. Скотт едва не сорвался вниз, а булавка уже падала.

Соскальзывая острием вниз, она вонзилась в другую перекладину. Ее головка застыла перед растянувшимся Скоттом. Хватая ртом воздух, он вытащил ее, воткнул в дерево рядом с собой, как в песок, и, поджав ногу и стиснув от боли зубы, сжал огрубевшую желтую кожу ступни и вытащил большую, как щепка, занозу. Из ранки выступила кровь. Скотт со злостью выдавил несколько капель. «Я не буду бояться, я никогда больше не буду бояться.

Решено».

Он хотел растереть колено, но, охнув, отдернул руку. Оказалось, что она была разодрана при падении. Взглянув на нее, тяжело вздохнул и вдруг почувствовал, что теплые струйки воды бегут по его груди, складкам живота.

«Губка». Упав, он сдавил ее.

«Ерунда, – закрыв глаза, подумал Скотт. – Все нормально.

Оторвав от края халата тряпицу, он забинтовал руку. „Уже лучше, – и, кусая губы, чтоб не чувствовать боли, он решительно растер колено. – Вот так-то лучше, много лучше“.

Осторожно прихрамывая. Скотт подошел к сандалии, надел ее, завязал еще несколько узлов, чтобы она больше не сваливалась. Потом вернулся к нитке, лежащей кольцами, и отнес ее к краю перекладины. На этот раз он привязал копье к ней. Теперь, когда он бросит копье, оно уже не покатится вниз, и к тому же не надо будет специально перебрасывать нитку.

Так и получилось. Он перепрыгнул вслед за копьем, приземлился на здоровую ногу и подтянул крюк за нитку. Да, так гораздо лучше. И надо-то было чуть-чуть подумать. И таким образом Скотт перебрался через все сиденье к спинке.

Присев отдохнуть, он посмотрел на ее почти отвесную стену и увидел торчащие высоко над собой крокетные воротца. „Они тоже могут пригодиться“.

Отдышавшись, Скотт выдавил в рот несколько капель воды из губки и встал, готовясь к следующему этапу восхождения – к ручке верхнего кресла.

Вряд ли это будет трудно: спинка из трех широких досок скрепляется тремя перекладинами, – надо забросить крюк на первую, подняться по нитке, забросить на вторую, потом на третью…

Скотт начал забрасывать крюк. Четвертая попытка оказалась удачной, и, закинув копье за спину, он полез.

Час спустя, уже на верхней перекладине, Скотт обнаружил, что крюк почти разогнулся, и все-таки забросил его на ручку кресла, поставленного вверх ногами. Забравшись вверх по нитке, он почти заполз на нее, тяжело дыша.

„Боже, как я устал“, – думал он, перекатываясь от края.

Скотт взглянул на проделанный путь и не удержался – вспомнил, что когда-то его могла полностью закрыть его, Скотта, спина. Кода-то он мог легко переносить это кресло с места на место. Скотт перевернулся на спину.

Усталость по крайней мере прогоняет мысли. Если бы ее не было, он бы мог думать о пауке, о прошлом, о тысяче других бесполезных вещей. А так он лежит в безмыслии, и это хорошо.

Скотт поднялся на дрожащих ногах и огляделся. Вероятно, он какое-то время проспал». Провалился в сон, как в черную бездну. Закинув копье за спину и подняв крюк, двинулся по длинной оранжевой плоскости подлокотника, волоча за собой извивающуюся, как ленивая змея, нитку.

Почему-то мелькнула мысль о пауке. Скотта смущало то, что с самого утра он не видел знаков его присутствия, тогда как обычно мерзкая тварь день и ночь крутилась где-то рядом, не оставляя его надолго.

«Может, он сдох?»

Чувство ликования пронзило его: может, паук каким-то образом был убит.

В ту же секунду восторг прошел. Скотт не мог поверить в то, что эта тварь мертва. Паук был бессмертен. Это был больше, чем просто паук: это был неизведанный страх мира, превратившийся в извивающийся, с ядовитыми челюстями кошмар; это ужасное, черное, как ночь, создание вселяло в Скотта неуверенность, беспокойство, страх.

Прежде чем продолжить восхождение, надо было позаботиться о булавке.

Ему не нравилось, как она разгибалась под его весом. А что, если она, совсем разогнувшись, соскочит?

– Этого не будет, – сказал себе Скотт и, засунув острие крюка в щель между подлокотником и ножкой, загнул его:

– Вот так.

Забросив крюк и зацепив его за крокетные воротца, Скотт подергал нитку, испытывая прочность крепления. Потом, раскачиваясь на нитке, полез вверх.

Через две минуты он уже прижимался к гладкой металлической поверхности воротец.

Понадобилось много времени, чтобы проползти по их холодной, изогнутой перекладине. Тяжело было от того веса, который он вынужден был тащить на себе: нитку, крюк и копье. А перебросить их было нельзя – слишком большое расстояние.

Снова и снова Скотт съезжал под тонкую перекладину и висел вниз головой. Его сердце бешено стучало. И каждый раз он все с большим трудом поднимался, заползая на перекладину. Наконец, уже у самого ее окончания, съехав в очередной раз, он уже не стал подниматься, а пополз, так и вися вниз головой, отчаянно подталкивая тело руками и ногами. Нитка болталась в разные стороны.

Когда он добрался до полки верхнего кресла, мышцы уже начинало сводить от усталости. Скотт заполз, тяжело дыша, на полку и лег, уперевшись головой в дерево, шершавая поверхность которого раздражала и без того израненный лоб. Но у него не было сил пошевелиться. Ноги свисали над семисотфутовой пропастью.

Через двадцать минут он почти затащил себя наверх и взглянул через край. Под ним простирался мир погреба. Далеко внизу красный шланг опять показался неподвижно спящей, разинувшей пасть змеей, подушечка – усыпанной цветами лужайкой. Скотт увидел напоминавшую колодец дырку в полу, куда как-то поначалу чуть не свалился, а позднее чуть не прыгнул, услышав журчанье воды. Теперь дырка казалась лишь маленькой черной точкой. Крышка коробки, под которой он спал, напоминала размытый серый квадрат.

Скотт на четвереньках добрался до толстой ножки кресла и, прислонившись к ней, снял с себя крюк, нитку и копье. Вытащив из-за пазухи губку и последний кусочек печенья, начал жадно пить и есть. Ноги расслабленно вытянулись. Воды в губке оставалось немного, но это Скотта не волновало.

Он скоро будет наверху. И если без происшествий доберется до хлеба, то легко спустится вниз. Если же нет – то ему не нужны будут ни вода, ни еда.

Подошвы сандалий коснулись верхнего края скалы. Подергав за нитку, Скотт освободил крюк и, когда тот, кувыркаясь, стал падать вниз, удержал его и рывками втащил наверх. И тут же бросился за стеклянное основание огромной, похожей на колокол электрической пробки. Обежав его, замер, тяжело дыша, вглядываясь через край в широко раскинувшуюся сумеречную пустыню.

В бледных лучах света, пробивавшихся через пыльное окно, он видел огромные трубы и вьющиеся над головой провода, подвешенные к балкам; громадные щепки, камни и картонки, разбросанные по пескам; слева – высящиеся громады склянок и жестянок из-под краски; прямо перед собой – убегающие вдаль, насколько хватало глаз, цепи барханов.

В двухстах ярдах от него лежал ломоть хлеба.

Облизнув губы, Скотт бросился было бежать по песку, но, резко отпрянув назад, стал озираться. «Где же гадина?» Он начинал уже нервничать от неопределенности.

Тишина, безмолвие. Лучи света, падая под углом, напоминали светящийся столб, который кто-то прислонил к окну и казавшийся живым от постоянного движения пылинок. Громадные щепки, камни, бетонные балки, провода и трубы, жестянки из-под краски, склянки, барханы – все замерло, будто в ожидании.

Скотт вздрогнул и перекинул копье на грудь. Он почувствовал себя уверенно, держа в руках упиравшуюся головкой в цемент булавку-копье с острым, как бритва, концом, дрожавшим чуть выше его головы.

– Ну, – пробормотал Скотт, сглотнул пересохшим от волнения горлом и пошел через пески.

Крюк волочился по песку, и он бросил его. «Он мне не пригодится, – подумал Скотт, – оставлю его здесь». Но, пройдя несколько шагов, остановился. «Все-таки не хочется его оставлять. Ничего, конечно, с ним не случится, и все же – вдруг пригодится? Без него, как без рук».

Осторожно, оглядываясь через плечо, Скотт пошел назад и, подойдя к крюку, суетливо наклонился и поднял его. Если паук бросится сзади, он быстро бросит крюк и схватит обеими руками копье.

– Не дергайся, еще ничего не случилось.

Скотт снова двинулся через пески. Шел медленно и осторожно, беспокойно озираясь по сторонам. Он ничего не мог поделать с ней, с этой ниткой, – наоборот, это она делала все: шурша по песку, зарываясь в песок, она мешала ему и напоминала своим шорохом о па…

Скотт остановился и испуганно обернулся.

– Никого, хватит дергаться, – приказал он себе и неторопливо осмотрелся. Сердце медленно, как молот, билось о ребра. – Нет, никого!

Только тени, тишина и застывшие, как бы в ожидании, предметы.

В ожидании? В ожидании, потому что все было вкривь и вкось: вздернуто, наклонено, подвешено. Каждая линия, казалось, беспокойно текла. «Что-то должно случиться. Я предчувствую. Сама тишина, кажется, нашептывает это».

Что-то должно случиться.

Скотт воткнул копье в песок и начал сматывать нитку в лассо, чтобы можно было нести ее на плече, не вслушиваясь в предательское шуршание за спиной. Сматывая темную нитку, с которой постоянно осыпался песок, он беспокойно озирался.

Услышав подозрительный шорох, Скотт выпустил лассо и, выхватив копье из песка, выставил его перед собой. Мышцы рук и плеч дрожали от напряжения, ноги упирались в песок, широко раскрытые глаза сверлили сумрак пустыни.

Дрожащее дыхание срывалось с его губ. Он стоял, настороженно вслушиваясь.

Может, это дом оседает? Может…

Щелчок, хлопок и волна рева.

С глухим вскриком Скотт развернулся, вглядываясь в темноту полными ужаса глазами, и почти сразу понял – масляный обогреватель. И, бросив копье, зажал дрожащими руками уши.

Через две минуты, клацнув, обогреватель выключился, и тишина упала на залитую тенями пустыню.

Смотав нитку, повесив ее тяжелые кольца на плечо и взяв в руки копье, Скотт двинулся дальше, все еще беспокойно озираясь. «Где эта гадина? Где она прячется?»

Подойдя к ближайшей щепке, он остановился и, скинув нитку, выставил вперед копье. Эта гадина может прятаться за любой щепкой. Скотт облизнул сухие губы и, пригнувшись, двинулся вперед. Чем дальше он углублялся в дюны, тем чернее становился сумрак. «Она может быть за щепкой. Что, если гадина там?»

Вдруг он задрал голову, его неожиданно осенило, что, возможно, тварь спускается на него сверху по невидимой паутине.

Стиснув стучащие зубы, Скотт опустил голову. От страха под ложечкой холодело и посасывало. «А что, черт побери! Я не собираюсь стоять здесь, как паралитик». Решительно, хотя и на дрожащих ногах, он подошел к концу щепки и заглянул за нее. Никого.

Вздыхая, Скотт вернулся к нитке и поднял ее. «Ну и тяжесть! Надо было ее оставить. Что с ней случилось бы?» Он постоял в нерешительности, а затем к нему пришла светлая мысль, что крюк нужен для того, чтобы подтянуть ломоть хлеба к краю скалы. Согласившись с этим, Скотт поднял тяжелое лассо на плечо. Он был рад тому, что придумал. Теперь у него была веская причина тащить нитку. Какой бы тяжелой она ни казалась, бросать ее уже не хотелось.

И каждый раз, подходя к щепке, валуну, куску картона, кирпичу, куче песка. Скотт вынужден был выполнять одну и ту же щекочущую нервы процедуру: скидывать лассо, подкрадываться, выставив вперед копье, и убеждаться в очередной раз, что паука нет. И каждый раз после этого облегчение – временное – ватой заполняло его, тело становилось вялым, копье утыкалось в песок, и он возвращался к нитке, крюку и затем шел к следующему препятствию. Временным облегчение было потому, что каждая удача была на самом деле только отсрочкой.

Когда Скотт наконец добрался до хлеба, есть ему уже не хотелось.

Он стоял перед возвышавшимся перед ним белым кубом, как ребенок перед многоэтажным домом. Ему раньше не приходило в голову, как он потащит ломоть к краю.

«Ерунда, – мелькнуло смутно. – Мне совсем не нужно так много на один день».

Скотт осторожно огляделся, но никого не увидел. «А может, паук все-таки сдох?» Он не мог в это поверить, хотя, впрочем, если бы гадина была жива, она бы уже выдала себя. Раньше эта тварь чувствовала его присутствие. Она, наверное, помнила его и, возможно, ненавидела. Но он-то точно ненавидел ее.

Скотт воткнул копье в песок и отломил твердый кусок хлеба, вгрызся и начал жевать. «Вкусно». Через несколько мгновений аппетит вернулся к нему, а спустя еще минуты он, казалось, готов был съесть все разом. Хотя осторожность не покинула его, Скотт поймал себя на том, что отламывает кусок за куском и жадно грызет белые хрустящие крошки. Раньше как-то не приходило в голову, как ему не хватало хлеба. Печенье – это совсем не то.

Наевшись, как не наедался уже давно, он запил хлеб водой и, подержав в нерешительности губку, отбросил ее. Она свое сделала! Затем поднял копье и отколол им кусок в два раза больше себя самого. «Слишком много», – вмешался рассудок. Скотт не обратил на это внимания.

Он воткнул крюк в кусок хлеба и потащил его медленно к обрыву, оставляя в песке глубокую борозду. У края скалы вытащил крюк и, подталкивая сзади свою добычу, сбросил ее вниз.

Кусок полетел, и мелкие крошки закружились снежинками вокруг него.

Ударившись об пол, он раскололся на три части, которые, попрыгав, прокатились по полу и замерли. «Так. Ну вот». Он совершил трудное восхождение, добыл хлеб. Дело было сделано.

Скотт стоял, оглядывая пустыню.

Но если все так хорошо, почему он все еще напряжен? Почему не отпускает неприятное ощущение под ложечкой? Он в безопасности. Паука нигде нет: ни за щепками, ни за камнями, ни за кусками картона, ни за склянками-жестянками. Он в безопасности.

Почему же тогда не спуститься вниз?

Скотт стоял неподвижно и смотрел на сумрачную бескрайнюю пустыню, а его сердце билось все быстрее, как будто собиралось вымучить для него правду, посылая удары по позвоночнику вверх – к мозгу, как бы пытаясь достучаться в его двери, пробить его стены и сказать: ты сделал только полдела – добыл хлеб, теперь надо убить паука.

Копье выскользнуло из рук и зазвенело по цементу. А Скотт стоял, дрожа от возбуждения: он знал, чем вызвано его напряжение, знал точно, что должно было произойти – что должно было сделать.

Скованным движением Скотт поднял копье и пошел в пески. Через несколько ярдов ноги его подломились и он тяжело сел, подогнув их под себя. Копье скатилось по коленям, а Скотт все сидел так, держа его руками и глядя на безмолвные пески неверящим взглядом.

Он ждал.