Текст книги "Жук
(Том II)"

Автор книги: Ричард Марш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава 30. Необычное поведение мистера Холта

Я стояла посреди комнаты, Сидней – между мной и дверью; мистер Холт оставался в коридоре, прямо за порогом, так сказать, в обрамлении дверного проема. Как только Сидней сделал к нему шаг, мистер Холт забился в конвульсиях, столь сильных, что ему пришлось прислониться к косяку, чтобы не упасть. Сидней остановился, не спуская с него взгляда. Припадок закончился так же неожиданно, как и начался; мистер Холт вновь застыл, совсем как за минуту до этого. Он замер в лихорадочном ожидании: подбородок поднят, голова запрокинута, взгляд вперен в потолок, лицо искажено той же жуткой гримасой, какую мы видели, когда вошли в дом. Мне показалось, что он очень напряженно вслушивается во что-то; мускулы его застыли, и он уподобился каменному изваянию. Вскоре недвижность сменилась тем, что со стороны виделось беспричинным возбуждением.

– Я слышу! – вскричал он необыкновенно странным голосом. – Я иду!

Он словно говорил с кем-то далеким. Повернувшись, он направился к передней двери.

– Эй! – окликнул его Сидней. – Куда собрался?

Мы оба поспешили следом. Мистер Холт неловко тормошил засов, но не успели мы приблизиться, как дверь открылась и он вышел. Сидней бросился за ним, догнал на крыльце и схватил за руку.

– Это еще что за выходка такая?.. Куда это ты вознамерился отбыть?

Мистер Холт не соблаговолил обернуться и одарить его взглядом. Тем же сомнамбулическим, глухим и неестественным тоном – не спуская остекленевших глаз с какого-то явно удаленного объекта, видимого только ему одному, он произнес:

– Я иду к нему. Он меня зовет.

– Кто тебя зовет?

– Повелитель Жука.

Сложно сказать, по своей ли воле Сидней выпустил его руку. По-моему, мистер Холт сам выскользнул из его хватки. Выйдя за ограду и повернув направо, он зашагал туда, откуда мы только что пришли. Сидней смотрел на него в откровенном недоумении. Потом он заговорил со мной:

– Ну и ну!., вот ведь положеньице!.. что нам теперь делать?

– Что с ним происходит? – спросила я. – Он сошел с ума?

– Если так, то безумие его весьма осмысленно. Он в том же состоянии, в котором я встретил его той ночью, когда он убегал из дома Апостола. – У Сиднея ужасная привычка называть Пола «Апостолом»; я не раз делала ему замечания, но он отказывался обращать внимание на мои слова. – Надо пойти за ним: не исключено, что именно сейчас он устремился навстречу нашему таинственному другу… Хотя, может, и нет; вполне вероятно, это не что иное, как трюк нашего приятеля-фокусника, и цель его – выманить нас и завести подальше от сего элегантного обиталища. Он уже дважды провел меня, третьего раза не будет – мне определенно не хочется, чтобы он вернулся и не застал меня здесь. Он вполне мог уловить намек и решить кануть в Ewigkeit[4]4
  Вечность (нем.).


[Закрыть], и тогда ключ к самой странной в моей жизни тайне исчезнет вместе с ним.

– Я могу остаться здесь, – сказала я.

– Вы?.. В одиночестве?

Он с сомнением посмотрел на меня, и было очевидно, что мое предложение пришлось ему не совсем по вкусу.

– Почему нет? А вы сразу же пришлете мне на помощь кого-нибудь, кто попадется вам по дороге – полицейского или извозчика. Я жалею, что мы отпустили наш кэб.

– Да, очень жаль. – Сидней прикусил губу. – Чертов идиот! Да еще как быстро уходит-то!

Мистер Холт уже дошел чуть не до конца улицы.

– Если вы считаете, что за ним надо обязательно проследить, то идите. Не успеет он далеко отойти, как вам попадется кто-нибудь, кого можно послать сюда ко мне.

– Наверное, так я и сделаю… Вы готовы остаться здесь в одиночестве?

– А что такого?.. Я не ребенок.

Мистер Холт дошел до угла, завернул за него и скрылся из глаз. Сидней нетерпеливо хмыкнул.

– Нужно поспешить, иначе могу его упустить. Делаем, как говорите: посылаю вам первого, кого встречу, чтобы вы стерегли дом вместе.

– Вот и хорошо.

Сидней побежал следом за мистером Холтом, прокричав мне:

– Пяти минут не пройдет, как я кого-нибудь сюда пришлю!

Я помахала ему рукой, проводив взглядом до угла. Там он обернулся и тоже помахал мне. Затем исчез, как и мистер Холт до него.

Я осталась одна.

Глава 31. Ужас днем

Стоило Сиднею скрыться, как я чуть было не рассмеялась. С чего бы ему вдруг волноваться просто из-за того, что на несколько минут я окажусь единственной живой душой в пустующем доме – и это при свете дня! Тревога тут, мягко говоря, неуместна.

Я на несколько секунд задержалась у калитки и поразмышляла о том, что все-таки могло стать причиной странных поступков мистера Холта и с какой именно целью Сидней пустился следить за его передвижениями. Затем решила вернуться в дом. Как только я повернулась к нему, в голове возник иной вопрос: что, в конце концов, может связывать столь важного человека, как Пол Лессинхэм, с эксцентричным созданием, поселившимся в таком незавидном обиталище? Я плохо понимала суть рассказа мистера Холта, и внезапно мне пришло в голову во всем разобраться. Его история скорее напоминала невозможную околесицу и бред сумасшедшего, чем четкое изложение произошедшего в действительности. Честно говоря, я не думала, что Сидней воспримет ее настолько серьезно. Кажется, он в уловил в ней нечто откровенно ускользнувшее от меня. То, что мне виделось абракадаброй, было для него яснее ясного. Насколько я могла судить, он действительно имел наглость предположить, что Пол – мой Пол! – Пол Лессинхэм! – великий Пол Лессинхэм! – был втянут в самые темные похождения бедного, слабоумного, истеричного мистера Холта неким, не делающим ему чести, образом.

Конечно, одна мысль об этом представлялась чистейшей галиматьей.

Я никак не могла понять, что за навязчивая идея овладела Сиднеем. Но я отлично знала Пола. Дайте мне только встретиться лицом к лицу с этим странным виновником необычайных злоключений мистера Холта, и я, женщина, своими лишь силами сумею показать всякому посмевшему шутить с Полом Лессинхэмом, что он играет с огнем.

Я вернулась в легендарную комнату, куда, по его собственным словам, имел несчастье вломиться мистер Холт. Кто бы ни занимался ее меблировкой, понятия о современном жилье у него были оригинальные. Внутри не оказалось ни стола, ни стула, ни дивана; присесть было некуда, разве что на кровать. На полу лежал чудесный ковер, сотканный, как я рассудила, руками восточных мастеров. Был он до того толстый и мягкий, что нога ступала по нему, как по тысячелетнему мху. Цвета его поражали великолепием, а узор…

Рассмотрев, какой узор его покрывает, я неприятно удивилась.

Ковер испещряли жуки!

По всей его поверхности, на малом расстоянии друг от друга, были разбросаны изображения особого вида насекомого – одного и того же, опять и опять, снова и снова. Мастер вплел сей жуткий рисунок в основу и уток ткани с такой хитроумной искусностью, что при пристальном взгляде на ковер невольно хотелось спросить, не живые ли это создания.

Несмотря на мягкость ворса и – своеобразную! – виртуозность исполнения, я мгновенно решила, что столь отвратительного ковра мне видеть еще не случалось. Я покачала пальцем в воздухе, говоря «нет» повторяющимся изображениям ненавистного – мне! – насекомого.

«Заметь я вас до того, как ушел Сидней, вряд ли отпустила бы его так легко».

Мне стало невыносимо противно. Я попыталась встряхнуться: «Как тебе не стыдно, Марджори Линдон, даже думать о таком вздоре. Вся на нервах, воображение разыгралось – и это у тебя, так гордившейся своей рассудительностью! Славно же ты рвешься в бой… Они ведь ненастоящие!»

С большой неохотой я опустила ногу на одно из нарисованных созданий. Конечно, то были проделки моего воображения, но мне показалось, что из-под туфли раздался хлюпающий звук. Это было омерзительно.

– Ну что ты! – подбодрила я себя вслух. – Так не пойдет! Как там говорит Сидней… ты вознамерилась строить из себя идиотку?

Я отвернулась к окну и поглядела на часы.

«Сиднея нет уже больше пяти минут. Он наверняка успел послать кого-нибудь мне для компании. Пойду, посмотрю, не появился ли кто».

Я направилась к калитке. На улице не было ни души. От этого меня охватило такое сильное чувство разочарования, что я растерялась, как мне быть дальше. Оставаться на месте, во все глаза глядя, не прислал ли мне Сидней кого-нибудь, возможно, полицейского или извозчика, во временные компаньоны, казалось равносильным признанию себя простушкой; и в то же время я ощущала, что в дом мне возвращаться совсем не хочется.

Здравый смысл, или то, что я за него принимала, однако, одержал победу, и, прождав еще минут пять, я уговорила себя вернуться внутрь.

На сей раз, изо всех сил стараясь не обращать внимания на жуков на полу, я начала, удовлетворяя любопытство и занимая мысли, осматривать постель. Тут мне хватило одного поверхностного взгляда, чтобы понять, что казавшийся кроватью предмет мебели таковой не являлся; ведь если это и была кровать, то, конечно, не в британском, а в восточном смысле слова. У нее не оказалось спинок, к тому же целиком отсутствовал каркас. Передо мной высилась просто куча одеял и ковров, в беспорядке брошенных на пол. По-моему, их там было невероятное количество – всех стилей, и форм, и размеров, да и материалов тоже.

Сверху я увидела покрывало из белого шелка – высочайшего качества. Оно было огромно, но столь тонко, что его без усилий можно было бы, как говорится, пропустить сквозь обручальное кольцо. Я, насколько мне позволило свободное пространство, развернула покрывало перед собой. В середине обнаружила рисунок – вышитый или вытканный, разобрать мне никак не удавалось. Вдобавок, поначалу я не могла понять, что именно изобразил художник, настолько ослепительно и завораживающе блестели нити. Постепенно я сообразила, что яркие оттенки были языками пламени, и раз уж так, то надо заметить, что имитация огня получалась отнюдь не плохая. Затем пришло осознание, что передо мной изображение человеческого жертвоприношения. Его своеобычная реалистичность заставила содрогнуться.

Справа располагалась величественная фигура сидящей богини. Руки ее были скрещены на коленях, верхняя часть тела обнажена. Мне подумалось, не Исида ли это. На ее челе я заметила пестро окрашенного жука – того самого вездесущего жука! – ярким пятном застывшего на фоне ее медной кожи; насекомое было точно таким, как на ковре. Перед божеством горел огромный костер. В самом сердце пламени стоял алтарь. На алтаре сгорала заживо нагая белая женщина. Не приходилось сомневаться в том, что она была еще жива: сковывающие ее цепи давали некоторую свободу движения, и ее тело выгибалось и извивалось; глядя на ее позу, всякий с ужасом понял бы, что ее терзает агония: художник, без сомнения, приложил немало усилий, стараясь передать всю гамму боли, обрушившуюся на жертву.

«Глаз радуется, ей-Богу! Отделка помещения вопиет о прекрасном вкусе здешнего жильца! Человек, с удовольствием живущий в таком доме, особенно с таким вот покровом на постели, должен обладать своеобразными понятиями о домашнем уюте».

Я не отрывала взгляда от изображения, и вдруг мне показалось, что женщина на алтаре пошевелилась. Пусть это нелепо, но она будто свела руки и ноги вместе и чуть повернулась вбок.

«Да что ж это со мной? С ума схожу? Не может она двигаться!»

Если это делала не она, то все равно что-то происходило: изображение словно подбросило вверх. Мне пришла в голову одна мысль. Я отдернула покрывало в сторону.

Загадка объяснилась!

Из самой середины тряпичной горы тянулась тонкая, желтая, морщинистая рука: это она заставляла женщину на алтаре двигаться. Я недоуменно воззрилась на нее. За ладонью показалось предплечье, за предплечьем – плечо, за плечом – голова: даже в самых страшных кошмарах мне не являлось лица уродливее, ужаснее, отвратительнее. На меня уставились два исполненных злобой глаза.

Я вздрогнула, внезапно осознав, в какое положение я попала.

Сидней, последовав за мистером Холтом, погнался за химерой. Я осталась наедине с хозяином загадочного дома – главным героем удивительной истории мистера Холта. Все это время чудовище скрывалось под горой одеял.

Книга четвертая
ПОГОНЯ
(Завершение истории взято из журнала расследований Августа Чэмпнелла, частного детектива)

Глава 32. Новый клиент

В пятницу, второго июня 18… года, я вносил в журнал некоторые заметки в связи с прелюбопытным делом о сейфе герцогини Дэтчетской. Было около двух часов дня. Вошел Эндрюс и положил на стол визитную карточку. На ней стояло: «Мистер Пол Лессинхэм».

– Попросите мистера Лессинхэма войти.

Эндрюс пригласил его в кабинет. Я знал, конечно, как выглядит мистер Пол Лессинхэм, но впервые встретился с ним лично. Он протянул мне руку.

– Вы мистер Чэмпнелл?

– Да.

– Кажется, я не имел чести видеть вас раньше, зато имел удовольствие быть знакомым с вашим отцом, графом Гленливетским.

Я поклонился. Он пристально посмотрел на меня, будто пытаясь понять, что я за человек.

– Вы очень молоды, мистер Чэмпнелл.

– Говорят, одна знаменитость, часто обвиняемая в этом, как-то заметила, что молодость не обязательно преступление.

– Но вы выбрали особый род занятий – такой, в котором вряд ли есть место юности.

– Однако вы сами, мистер Лессинхэм, отнюдь не старик, тогда как считается, что политики должны быть убелены сединами… Предпочитаю думать, что я достаточно пожил для выполнения ваших поручений.

Он улыбнулся.

– Полагаю, это так. Мне неоднократно рассказывали о вас, мистер Чэмпнелл, и всегда только самое хорошее. Мой друг, сэр Джон Сеймур, буквально на днях говорил мне, что недавно вы с большим мастерством и тактом помогли ему с одним делом деликатнейшего свойства, и он горячо рекомендовал вас на случай, если вдруг и я попаду в затруднительное положение. Сейчас я нахожусь именно в таком положении.

Я опять поклонился.

– Это затруднение, кажется, довольно необычного сорта. Естественно, все, что я могу вам сейчас сказать, вы сохраните в тайне, совсем как отец-исповедник.

– Уверяю вас в этом.

– Хорошо… В таком случае, для прояснения ситуации, я должен начать с рассказа о случившемся… если позволите мне испытать этим ваше терпение. Я постараюсь быть не более многословным, чем того требуют обстоятельства.

Я предложил ему присесть, поставив стул так, чтобы свет, льющийся из окна, падал на лицо посетителя. Сохраняя абсолютное спокойствие, мистер Лессинхэм сделал вид, что не понял моего замысла, и переставил стул к другому краю стола, повернув его в обратную сторону. Теперь все было иначе: он сидел к свету спиной, а я – лицом. Положив ногу на ногу и сцепив руки на коленях, он на некоторое время застыл в молчании, как будто обдумывая что-то, потом окинул комнату взглядом.

– Полагаю, мистер Чэмпнелл, что в этих стенах не раз звучали весьма необычные истории.

– Да еще какие. Но необычность никогда не отпугивала меня. Я давно к ней привык.

– Тем не менее я готов поспорить, что настолько странного рассказа, как мой, вам слышать еще не доводилось. Та глава моей жизни, о которой я намерен поведать вам, воистину поразительна, и я не единожды пытался собрать и сложить происшествия с математической точностью, дабы заверить самого себя, что все здесь чистая правда.

Он умолк. В его поведении я уловил нежелание говорить дальше, нередко свойственное тем, кто собирается достать скелеты из шкафа и представить их на мое обозрение. Его следующее замечание, кажется, показало, что он догадался, какие мысли роятся у меня в голове:

– Мое положение не становится легче от того, что я не из разговорчивых по природе людей. Я не испытываю симпатии к современному поветрию выставлять себя напоказ, и придерживаюсь мнения, что личная жизнь даже у человека публичного должна оставаться в неприкосновенности. Мне бывает особенно горько и неприятно, когда любопытствующие пытаются влезть в области, которые, как я полагаю, являются исключительно моим делом. Так что вы, мистер Чэмпнелл, должны простить мне некоторую неловкость, с коей я открою перед вами определенные эпизоды из своей жизни, хотя ранее я надеялся схоронить их глубоко в тайниках моей души и унести с собой в могилу. Уверен, вы сможете принять как должное мое искреннее признание в том, что я вынужден сделать вас своим конфидентом исключительно под властью необоримого стечения обстоятельств.

– Мистер Лессинхэм, по опыту мне известно, что никто не приходит сюда по собственной воле. Люди относятся к визиту ко мне хуже, чем к посещению врача.

На его губах мелькнула холодная усмешка: было очевидно, что я для него гораздо хуже любого доктора. Вскоре он поведал мне самую поразительную историю – даже я такого еще не слышал. С каждой минутой я убеждался, как сильно и как естественно его нежелание говорить об этом. Вероятно, он отдал бы многое, лишь бы сохранить дело в тайне, хотя бы из-за того, что в его рассказ было нелегко поверить. Да и сам я, скажу честно, вряд ли поверил бы в нечто подобное, узнай я про это от какого-нибудь Тома, Дика или Гарри, а не от Пола Лессинхэма.

Глава 33. У чему привело подглядывание в окно

Поначалу рассказ его был отрывочен, с довольно длинными паузами. Постепенно голос крепчал. Слова полились быстрым потоком.

– Мне еще нет сорока. Поэтому, когда я говорю вам, что двадцать лет назад был сущим юнцом, я не грешу против истины. Я намерен поведать о событиях, произошедших два десятилетия тому назад.

Я потерял обоих родителей чуть не в отрочестве и после их кончины, необыкновенно рано для такого мальчишки, стал хозяином самому себе. У меня всегда был ум бунтаря, и, окончив школу, в зрелом возрасте восемнадцати лет я решил, что больше узнаю из путешествий, чем из пребывания в стенах университета. Итак, остановить меня было некому, и я, вместо Кембриджа или Оксфорда, поехал за границу. Несколько месяцев спустя я очутился в Египте – метался в лихорадке в каирском «Шеперд-отеле». Я подхватил болезнь, выпив зараженной воды в Пальмире, во время посещения тех мест с бедуинами.

Как-то вечером, когда мне стало лучше, я вышел в город в поисках развлечений. Без всякого сопровождения, я отправился в туземный квартал: не самый мудрый поступок, особенно в поздний час, но мудрость нечасто встречается у восемнадцатилетних, к тому же я до смерти устал от однообразия болезни и жаждал приправить жизнь приключениями; итак, я попал на некую улицу, и у меня есть все основания полагать, что она давно канула в Лету. Место носило французское название – рю де Рабагас: я видел табличку на углу, когда туда сворачивал, и теперь мне не стереть ее из памяти.

Улочка оказалась узкой, извилистой, темной и, конечно, грязной, более того, на момент моего появления там никого не было. Я, пожалуй, успел добраться до ее середины, не раз при этом угодив ногой в канаву и не уставая поражаться, какая фантастическая прихоть занесла меня в такую дыру и что со мной будет, если – а это выглядело весьма вероятным! – я заблужусь. Вдруг мой слух уловил звуки музыки и пения, доносившиеся из ближайшего дома.

Я ненадолго остановился послушать.

Справа от меня было открытое окно, загороженное решетчатыми жалюзи. Звуки исходили из комнаты за ними. Кто-то пел, аккомпанируя себе на инструменте, похожем на гитару, – и пел необычайно хорошо.

Мистер Лессинхэм прервал рассказ. Кажется, на него нахлынула волна воспоминаний. Глаза подернулись мечтательной дымкой.

– Я помню все, словно это случилось лишь вчера. Невероятно отчетливо: грязная улочка, зловоние, блеклый свет, девичий голос, вдруг заполнивший пространство. Да, пела девушка: полнозвучно, и нежно, и сладко; такой голос редко услышишь, тем более в подобных местах. Это была модная песенка, которую тогда мурлыкало пол-Европы, – ариетта из оперы, шедшей в театрах парижских бульваров, «La Petite Voyageuse»[5]5
  «Маленькая путешественница» (фр.).


[Закрыть]. Но меня она поразила как гром среди ясного неба. Я застыл на месте и дослушал ее до конца.

Не знаю, по какой причине любопытство так сильно подзуживало меня, но когда песенка смолкла, я сдвинул жалюзи чуть в сторону, чтобы хоть краем глаза увидеть певицу. Внутри оказалось нечто схожее с кафе – из тех, что тогда наводнили Европу; такие заведения часто нанимали певиц для привлечения публики. В глубине комнаты устроили подобие невысокой сцены, на ней сидели три девушки. Одна из них, как я понял, только что закончила петь: в руках она продолжала держать музыкальный инструмент, вяло перебирая струны. Две других играли роль зрителей. Облачены они были в замысловатые наряды, какие обычно носят женщины в подобных местах. В углу сидела и вязала старуха – я принял ее за приставленную к девушкам дуэнью. Больше никого, кроме этих четверых, я не увидел.

Наверное, они услышали, как я дотронулся до жалюзи, или заметили движение: стоило мне бросить взгляд внутрь, как в ответ со сцены ко мне повернулись три пары глаз. Лишь старуха в углу не подала вида, что заметила мое присутствие. Секунду или две мы молча вглядывались друг в друга. Затем девушка с арфой – потому как инструмент в ее руках более походил на арфу, чем на гитару, – позвала меня: «Entrez, monsieur! Soye le bienvenu!»[6]6
  Входите, сударь! Добро пожаловать! (фр.).


[Закрыть]

Я немного устал. К тому же душу одолевало любопытство, что там такое: даже при первом, мимолетном взгляде маленькое кафе поражало воображение и едва ли могло сойти за обычное заведение. Скажу больше, я был не прочь послушать ариетту повторно или насладиться другой песней той же исполнительницы.

– Только, – ответил я, – если вы споете мне еще.

– Ах, месье, я с величайшим удовольствием спою вам еще двадцать разных песен.

Девушка была почти, если не так же, мила, как ее слова. Она принялась развлекать меня песнями. С уверенностью заявляю, что мне редко, быть может, никогда не доводилось слышать звуки столь же пленительные. Кажется, для нее не существовало языковых границ. Она пела по-французски и по-итальянски, по-немецки и по-английски, пела на совершенно незнакомых мне языках. Именно эти восточные мотивы удавались ей более всего. Неописуемо странные и будоражащие сердце, они лились с удивительной живостью и сладостью. Я сидел за одним из многочисленных столиков и зачарованно внимал певице.

Время пронеслось быстрее, чем я думал. Пока она пела, я медленно тянул какой-то напиток, принесенный дуэньей. Меня заворожили изумительные таланты певицы, и я не замечал, что именно я пью. Оглядываясь назад, могу лишь догадываться, что это было некое отравляющее зелье, состряпанное их собственными руками. Одна-единственная рюмка вызвала странное опьянение. Тогда я еще не вполне оправился от лихорадки, лишь недавно сотрясавшей меня, и, конечно, это не могло не сказаться на моем состоянии. Я по-прежнему сидел в зале, когда ощутил, что впадаю в оцепенение и не могу с ним бороться.

Вскоре певица закончила свой концерт, ее место заняли подруги, а она присоединилась ко мне за столиком. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что время совсем позднее, и собрался уходить. Она поймала меня за запястье: «Не спеши, – сказала она на ломаном английском с престранным акцентом. – С тобой все хорошо. Отдохни немного».

Вы будете смеяться, да я и сам бы посмеялся, услышь я подобное, но правда в том, что ее прикосновение оказало на меня воздействие, которое правильнее всего назвать магнетическим. Стоило ее пальцам сомкнуться на моей руке, как силы меня покинули, словно она сковала меня стальными цепями. То, что звучало приглашением, по сути было повелением. Хотел я того или нет, но уйти я не мог. Старуха подлила мне зелья, и по приказанию певицы я выпил его. Полагаю, после ее прикосновения я больше не вымолвил ни слова. Говорила одна она. И при этом ни на миг не сводила глаз с моего лица. Ах, эти глаза! Глаза дьявола. Уверяю вас, воздействие их было колдовским. Они лишили меня сознания, силы воли, способности мыслить: я стал воском в ее руках. В памяти остался последний образ той роковой ночи – певица сидит передо мной, облокотившись о столешницу, и вытянутыми пальцами поглаживает мне запястье, глядя своими наводящими ужас глазами. А после словно занавес пал. Больше я ничего не помню.

Мистер Лессинхэм замолчал. Он оставался спокоен и довольно сдержан; и все-таки я мог заметить, что простое воспоминание о тех событиях всколыхнуло глубины его души. Это подтверждали ставшие резче морщины у рта и настороженное выражение глаз.

Его история, однако, показалась мне вполне обыденной. Современный Каир изобиловал описанными им заведениями – как много англичан, на свою беду, заглядывают в них! Мистер Лессинхэм славился тонким чутьем, не раз помогавшим ему на политической арене, и сразу догадался, какое направление приняли мои мысли.

– Вам уже приходилось слышать о таком?.. Без сомнения. И часто. Ловушкам нет числа, да и неосторожных болванов немало. Но самое необычное еще впереди. Вы должны простить мою медлительность и неуверенность. Мне очень хочется как можно нагляднее представить вам случившееся и при этом отсечь всякие подозрения в сгущении красок. В своем рассказе я стараюсь избегать крайностей, но боюсь, вам все равно покажется, что я преувеличиваю. Случай мой настолько уникален и так сильно выпадает из сферы привычного всем опыта, что даже самое сухое изложение фактов будет отдавать сенсационностью.

Как вы успели догадаться, когда сознание вернулось ко мне, я понял, что нахожусь в совершенно незнакомой обстановке. Обнаженный, я лежал на груде ковров в углу зала с низким потолком. Само помещение, стоило мне разглядеть окружающее, повергло меня в изумление. Рядом со мной на коленях сидела Певица. Наклоняясь, она осыпала мои губы поцелуями. Нельзя описать, какой ужас и отвращение меня переполняли, когда ее рот прижимался к моему. Было в ней нечто столь неестественное, столь нечеловеческое, что клянусь, даже тогда я без малейших колебаний и угрызений совести раздавил бы ее, как мерзкое насекомое.

Я воскликнул:

– Где я?

– Теперь ты с детьми Исиды, – ответила она. Я не понял тогда и не знаю по сей день, о чем она говорила. – Ты в руках великой богини, матери всех людей.

– Как я сюда попал?

– Благодаря любящей доброте великой матери.

Конечно, я не утверждаю, что передаю ее речь дословно, но говорила она примерно так.

Приподнявшись на коврах, я огляделся – и поразился увиденному.

Зал, где я находился, со стенами отнюдь не высокими, казался едва ли не огромным, и мне никак не удавалось понять, внутри какого здания он мог размещаться. Потолок и стены – из голого камня, будто весь зал был высечен из скальной породы. Ароматы странных благовоний наполняли этот зал, показавшийся мне храмом. В центре стоял алтарь, изваянный из цельного валуна. На нем плясали бледно-голубые языки пламени: несомненно, поднимавшийся с алтаря дым и был источником поразивших меня запахов. За алтарем стояла огромная, гораздо выше человеческого роста, бронзовая статуя в виде сидящей женщины. Хотя прежде, впрочем, как и с тех пор, мне ни разу не доводилось видеть фигуру Исиды, я позднее пришел к выводу, что это была именно она. На лбу статуи расположился жук. Я понял, что он настоящий: пока я его рассматривал, он дернул крыльями.

Жук на челе богини был единственным живым насекомым в зале, однако храм кишел его изображениями. Я видел их на камнях потолка и в отливающих огненными красками вышитых занавесях, там и тут закрывающих стены. Повсюду мой взор встречал скарабеев. Это воистину поражало. Мир виделся будто в кривом зеркале кошмарного сна. Я спросил себя, наяву ли все это, не является ли мое бодрствование только лишь иллюзией, вправду ли я очнулся.

И сейчас, мистер Чэмпнелл, мне хотелось бы заострить внимание на одном моменте, особо его подчеркнув: не забывайте, что я не готов с уверенностью утверждать, какая доля моих злоключений в этом необычном и жутком месте произошла в действительности и что было порождено воспаленным воображением. Пребывай я в убеждении, что все виденное мной тогда случилось на самом деле, я давным-давно разомкнул бы уста, не думая о последствиях. Но в том-то и загвоздка. События оказались настолько невероятными, а мое состояние таким ненормальным – ведь с самого начала и до последней минуты я был сам не свой, – что я сомневался в тот час и по-прежнему сомневаюсь, где проходила грань между домыслом и фактом.

Смутно надеясь удостовериться, не сон ли это, я попытался подняться с горы ковров, на которой возлежал. Однако женщина у моего одра легко опустила руку мне на грудь. Брось она, вместо этого мягкого прикосновения, на меня тонну железа, вряд ли бы что изменилось. Я рухнул на постель и лежал там, хватая ртом воздух и гадая, не пересек ли я рубеж меж разумом и безумием.

– Дай мне встать!.. позволь уйти! – прохрипел я.

– Нет уж, – проворковала она, – останься еще чуть-чуть, о, возлюбленный.

Она опять меня поцеловала.

И вновь мистер Лессинхэм помедлил. По его телу пробежала дрожь. Напрасно он прилагал усилия, стремясь сохранить самообладание: лицо его исказила страдальческая гримаса. Несколько секунд он пытался найти слова для продолжения рассказа.

Когда ему наконец удалось заговорить, голос его зазвучал надтреснуто и нервно:

– Мне представляется совершенно невозможным описать, как тошнотворны были поцелуи той женщины. Они наполняли меня невероятным отвращением. Я вспоминаю их, содрогаясь телесно, умственно и душевно, хотя с той поры миновало двадцать лет. Самым кошмарным было то, что мне никак не удавалось оказать хотя бы малейшее сопротивление ее ласкам. Я лежал как бревно. Она делала со мной, что хотела, а я терзался в немой агонии.

Мистер Лессинхэм достал из кармана носовой платок и вытер им со лба выступивший, несмотря на прохладный день, пот.

– Подробный рассказ о случившемся во время моего вынужденного пребывания в том жутком месте выше моих сил. Не рискну даже заговорить об этом. Сама попытка рассказать, решись я на нее, оказалась бы тщетной и слишком болезненной для меня. Я смотрел на происходящее вокруг словно сквозь мутное стекло, искажающее действительность. Как я успел отметить, взор мой был затуманен и все казалось чересчур странным и слишком чудовищным, чтобы являться правдой.

Только позднее, когда у меня появилась возможность сличить даты, я выяснил, сколько времени провел взаперти. Меня не выпускали из того ужасного логова больше двух месяцев – двух неописуемых месяцев. И все это время перед моим помутившимся взглядом мелькала фантасмагория призрачных фигур, которые постоянно приходили, уходили и возвращались обратно. Полагаю, то было место некоего религиозного служения, а его центром являлись алтарь и бронзовая статуя с жуком на челе. Более того, проводились церемонии не только с поражающей воображение сложностью тайных обрядов, но, если моей памяти стоит хоть немного доверять, перерастали в вакханалию невыразимых ужасов. Я был свидетелем таких кошмаров, что мозг мой трепещет и разрывается при одной мысли о них.