Текст книги "Пески Титана"

Автор книги: Ричард Ловетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Ричард Ловетт
Пески Титана

Всегда гадал, каково это – быть мертвым. Впрочем, я не очень уж торопился это выяснить. И уж точно не трижды в течение дня.

Само собой, я говорю не о «мертвом» мертвеце. Во всяком случае, пока. А о том самом чувстве «О, черт, вот оно», которое (как я теперь знаю), приблизило меня к моменту, когда перед глазами промелькнула вся моя жизнь, ближе чем что-либо, испытанное прежде. Чувстве, которое, наверное, пережили мои родители в Сан-Франциско, когда Большой Толчок обрушил половину башни «Терра банка» на них и на полную людей улицу. Только в их случае это действительно стало «оно». Мне тогда было семь лет, но я и теперь ясно помню момент, когда узнал о том, что спасатели, откопав наконец их тела, увидели: они умерли рядом, очевидно, держась за руки. Именно такое знание терзает ребенка во сне – я знал: у них было две-три секунды, чтобы понять, что сейчас произойдет, и осознать, что спасения нет.

На меня же ничего не рушилось, хотя впечатление создавалось именно такое: красно-оранжевая поверхность Титана мчалась навстречу, причем, на мой взгляд, слишком быстро. Картина прямо из ада – грязно-оранжевое небо, тускло-оранжевые облака. Оранжево-коричневый туман, густеющий вдалеке, оранжево-черные тени внизу. И все это освещено не ярче, чем кабина корабля, где свет приглушен для навигации в пределах прямой видимости. Но сейчас меня от всей этой оранжевости отделяли лишь тонкий облегающий костюм-«шкура» и много… ну… можно ли назвать это «воздухом», если он вчетверо плотнее нормального корабельного, приправлен метаном и заморожен до девяноста пяти градусов по Кельвину

[1]

[Закрыть]? Если это и воздух, то он, наверное, превратит меня в ледышку быстрее, чем я задохнусь – если мне настолько не повезет, что я останусь жив, когда удар пробьет дыру в моей «шкуре».

Мое имя Флойд Эшман, хотя это всего лишь метка, которую мне прилепили, когда я родился. Многие зовут меня Фениксом: это одно из мест, где я побывал – и намек на мое реальное имя получился довольно умный, хотя как раз сейчас я точно ни из чего не возрождаюсь.

[2]

[Закрыть]

Еще несколько секунд назад я болтался под куполом парашюта – легкий как перышко. Потом был внезапный рывок, и вот я уже нигде не болтаюсь, а свободно падаю, и в такой близости от поверхности планеты это ничем хорошим завершиться не может – даже если мои рефлексы космонавта и настаивают на том, что не я перемещаюсь в пространстве, а сама планета мчится навстречу мне, подобно гигантской мухобойке, намереваясь вышибить меня с небес.

Но какая мне разница? Удар есть удар. Мне было жутковато от кажущейся замедленности происходящего, и я прикидывал (наверное, теперь уже в последний раз), о чем именно думали мои родители, глядя, как стеклянная облицовка башни льется на них смертельным дождем осколков-ножей. У меня даже нашлось время пожелать, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кого я смог бы взять за руку, хотя я тут же сообразил – это означало бы, что и она тоже умрет, поэтому, пожалуй, даже хорошо, что я никогда не пытался пустить корни, даже временно.

Короче говоря, падение затянулось примерно на три вечности, хотя я и не смог бы сказать, измерялись они миллисекундами или годами.

А потом мы ударились.

Я спейсер, а не планетная крыса (во всяком случае, уже давно), и когда кувыркание прекратилось, я так и не смог понять, почему остался жив. Но одно было очевидно: сегодня мой счастливый день. Я уцелел во время гибели буксира и рискованного входа в атмосферу внутри проклятого грузового контейнера. Затем, поскольку контейнер был рассчитан на удар в двадцать «g», а я нет, я был вынужден прыгнуть с аварийным планирующим парашютом, кое-как сшитым на живую нитку из парашюта стабилизации контейнера за те считанные минуты, пока мы с Бритни пытались выяснить, есть ли хоть какой-нибудь способ уцелеть после падения на этот проклятый туманный шар.

И вот я внизу и почему-то все еще жив. Так что сегодня или самый счастливый, или худший день моей жизни – в зависимости от того, как на это посмотреть. Если проживу достаточно долго, то, может быть, когда-нибудь разберусь с этой философской проблемой. А пока мне просто хотелось знать, почему я жив и в состоянии об этом думать.

К счастью, мне не придется ломать над этим голову в одиночку.

– Попали в десяточку! – произнес нахальный голос, прозвучав словно у меня в ухе. Бритни может выбрать себе любое настроение, но она предпочитает нахальство. – Хотя для пользы дела мог бы подогнуть ноги и смягчить удар, а не вопить до самого приземления.

Мне почему-то казалось, что я был поразительно спокоен, но я давно научился не спорить с ней о подобных вещах. У нее есть мерзкая привычка вести записи.

– Так ты хочешь сказать, что сделала это сознательно? – спросил я вместо ответа.

С момента, когда мы коснулись атмосферы, нашим спуском управляла Бритни. Хотя управлять там было почти нечем. Как только контейнер сбросил тепловой экран и затормозился до приемлемой скорости, мне осталось лишь распахнуть люк и выпрыгнуть.

Во время лихорадочной подготовки к прыжку еще на буксире я едва успел переключить на Бритни радиоуправление сервомоторами, регулирующими ориентацию полотнищ «умного» парашюта – хотя без веса контейнера управляемость конструкции оказалась примерно такой же, как у перышка во время урагана. Я также передал ей управление пиропатронами отстрела парашюта, чтобы нас не поволокло ветром, если мы и в самом деле достигнем поверхности живыми. Но мне и в голову не приходило, что она отстрелит парашют, когда мы будем еще черт знает на какой высоте.

– Конечно. – На самом деле Бритни не разговаривает, хотя и кажется, что она это умеет. Теоретически она может пользоваться радио в моем костюме, но обычно ее голос достигает меня через имплантант в правом ухе. – Мы направлялись к озеру, поэтому я и уронила нас на большую дюну. И мы упали на крутой склон, который смягчил удар настолько, что мы с тобой не расстались. – Она трещала без остановки, словно на спаде адреналинового шока, хотя у нее нет адреналина, а на мой она реагировать не должна. – Признаюсь, мы немного рисковали. При силе тяжести в одну седьмую от земной, плотности воздуха вчетверо выше стандартной и гораздо более сильном ветре, чем ему полагается быть, радиус дрейфа был великоват.

Никогда не слышал о радиусе дрейфа, но идею уловил.

– А разве озеро не мягче дюны?

Клянусь, она вздохнула, хотя технически это невозможно:

– А как по-твоему, из чего состоит это озеро?

Бритни – мой симбионт, и живет она в нескольких чипах, объединенных в локальную сеть и распределенных у меня между ребер. Она постоянно твердит: внутри моего черепа ей было бы намного безопаснее. Это вполне может оказаться правдой, но делить одно помещение с моим мозгом я никому не позволю. До того как Бритни стала разумной, она была лучшим за всю мою жизнь вложением денег, если только заключенное в нетрезвом состоянии пари на все мое имущество можно квалифицировать как вложение денег. С тех пор она могла при желании стать настоящим шилом в заднице. Я частенько угрожаю ей перепрограммированием; начнем с того, что нет лучшего способа расстаться с мечтой о реальном человеке, которого можно взять за руку перед лицом неминуемой смерти, чем смешать свое сознание с неким существом, которое представляет себя семнадцатилетней девушкой. Но идея регулировки личности приводит Бритни в ужас, хотя другие искины – искусственные интеллекты – и говорили ей, что это ничуть не страшнее обновления памяти.

Просить Бритни заткнуться бесполезно. У нее это отчасти возрастное. Полагаю, возраст для нее – понятие условное, это примерно как сравнивать возраст собаки с возрастом человека. Разумной она стала всего десять месяцев назад, но сейчас воспринимает себя девушкой на пороге взрослости. Но кто я такой, чтобы спорить? Когда она начинает изображать педанта, гораздо легче ей подыгрывать, чем возражать.

Я принялся вспоминать то немногое, что знал о Титане. Как оказалось, действительно немногое. Я болтался в окрестностях Сатурна уже два года, с тех пор как перебрался сюда от Юпитера, но все мои знания о его крупнейшем спутнике можно было свести к нескольким фразам. Большая гравитационная дыра. Плотная атмосфера. Отлично подходит, чтобы сбрасывать на парашютах припасы для ученых, которые полагают, что это самое крутое место на свете. Но ученые всегда так думают о тех местах, где находятся, поэтому я не обращал на это особого внимания. По одному из моих контрактов я должен перехватывать контейнеры с припасами для них, которые выстреливали из электромагнитной катапульты на околоземной орбите, и доставлять контейнеры на парашютах к поверхности Титана. Работа занимала всего пару недель в году, неплохо оплачивалась, а заодно относилась к той категории деятельности, при которой к тебе никто не лезет с указаниями, если только не облажаешься. Другими словами, неплохая халтур-ка для сироты, у которого в психологической характеристике наверняка записано о нарушениях привязанности – или как там они обзывают склонность полагать, что нет ничего лучше одиночества.

Работа эта оказалась одной из самых скучных во всей Системе, и я так думал до тех пор, пока в мой буксир что-то не врезалось – скорее всего, обломок кометы, выброшенный гравитационной пращой из далеких окраин Системы по гиперболической траектории. После этого о скуке пришлось срочно позабыть, и я был вынужден сброситься вниз вместе с припасами. Или, точнее, без них, потому что они так и остались в том проклятом контейнере. Сейчас у меня имелись только я сам, моя «шкура» и Бритни… которая, все еще пребывая в состоянии, равноценном для искинов адреналиновому шоку, неумолчно болтала об озерах. Когда-нибудь ее все-таки придется перепрограммировать.

Но пока мне не оставалось ничего другого, как смириться с ней, поэтому я заставил себя думать. Метановая атмосфера. Верхние слои хорошо освещены Солнцем. У поверхности становится туманной. Туман этот состоит из всего, что становится жидким при девяноста пяти градусах по Кельвину. Я об этом читал, но очень давно. Черт, наверное, еще в начальной школе. Поразительно, насколько такие сведения западают в память. Я до сих пор могу назвать столицы половины государств, входящих в ООН, хотя и не собираюсь в ближайшие годы побывать на Земле.

– Жидкий этан? Какие-нибудь углеводороды? – Что-либо иное при такой температуре замерзает и превращается в лед. Черт, а ведь дюна, на которую я шлепнулся, наверняка состоит из ледяных зернышек, запачканных какой-нибудь оранжевой химической гадостью. Но смотрится в точности как старый добрый песок. Чуть покрупнее и погрубее, чем земной, но все равно как песок.

– Неплохо. В основном метан. Или смесь с другими углеводородами. Угадай, что случилось бы, если бы мы упали в озеро из жидкого метана?

Клянусь, я ее перепрограммирую!

– Большой плюх?

– Да. А потом.

– Мы бы поплыли? – «Шкура» рассчитана на пребывание в вакууме или атмосфере, но наверняка не дала бы мне замерзнуть и в жидкости, во всяком случае, какое-то время.

– Вряд ли. Из чего ты сделан?

– Черт побери, Бритни…

– Ладно, ладно… Так вот, гений, правильный ответ – из воды. В основном. И твой удельный вес около единицы. А у этана удельный вес 0,57. Уметана еще меньше, примерно 0,46. И неважно, что это планета с низкой гравитацией, соотношение здесь такое же. Короче, мы бы камнем пошли ко дну. И ты бы сейчас топал по дну метанового озера, пытаясь угадать, где же ближайший берег, и я бы в этом случае не назвала наши шансы на выживание большими.

Ладно, может быть, не стану ее перепрограммировать. Но могла хотя бы оказать мне любезность и предупредить о своих намерениях, прежде чем отстреливать парашют.

Кстати, а куда подевался парашют? Впрочем, если он и пропал, то беда невелика. А нужен мне контейнер. И я должен как-то его отыскать, располагая лишь встроенной в костюм рацией малого радиуса действия и его ресурсами, рассчитанными на среднее время выживания в течение суток полной автономности, плюс тем, что Бритни узнала о Титане из корабельной библиотеки, пока я лихорадочно мастерил парашют и запихивал в контейнер все, что попадалось под руку.

Дюна оказалась высотой почти в полторы сотни метров и крутой, поэтому я после падения и катился по ее склону целую вечность. Судя про борозде, которую я пропахал, был даже момент, когда я заскользил по склону, как на доске для серфинга. Когда мне было восемь лет, я проделывал такое на дюнах Келсо в Старой пустыне Мохава – той ее части, которая существовала еще до того, как глобальное потепление расширило пустыню, отхватив большие куски территории четырех штатов. Эти дюны, образовавшиеся после последнего ледникового периода, состояли из поразительно мелкого песка, насыпанного в кучи как раз под нужным углом, чтобы скатываться по ним на животе, разгоняясь пловцовскими движениями рук. Если все сделать правильно, песок начинает испускать восхитительный низкий звук, который слышится до тех пор, пока склон не выравнивается, а скольжение не превращается в бессмысленное барахтанье. В туристическом путеводителе было написано, что это одни из немногих «гудящих» дюн планеты, хотя мне тот звук, который я вызывал, напоминал звучание гобоя.

Я любил эти дюны. Думаю, тогда я впервые был счастлив после смерти родителей, и я весь день взбегал на эти дюны и скатывался по ним, пока не стемнело и приемные родители не увезли меня, сказав, что никогда больше не подпустят к дюнам. Нет, они не были злыми, просто слишком обыкновенными для мальчишки, который тосковал по открытым пространствам, где ничто не может на тебя упасть и где нет людей, которые могут умереть у тебя на руках, потому что там вообще нет людей.

Во всяком случае, так сказали психологи, когда разрешили выдать мне лицензию пилота буксира, однако сочли нужным предупредить, что я убегаю «отсюда», а не «туда», и пока я не изменю направление бегства на противоположное, мне никогда не найти того, к чему я стремлюсь.

Что ж, теперь я находился настолько далеко от всех, насколько это возможно. И, к сожалению, я очень давно не практиковался не только в катании по дюнам, но и годами обходился лишь минимальными физическими упражнениями, а это означало, что одна седьмая земной силы тяжести и есть предел, к которому мои мышцы могут приспособиться. В конце концов, мускулы для планетных крыс. А мои дни в этом качестве, как я полагал, давно миновали.

Песок оказался коварным. И не потому что действительно был странным, а потому что выглядел таким нормальным. Даже по цвету он оказался бы вполне уместен в Келсо, во всяком случае, во время закатных сумерек, венчавших тот великолепный день. И как знать, быть может, восьмилетний мальчик смог бы заставить зазвучать и эти дюны.

Подниматься было столь же трудно.

Уже на середине склона я задумался, не делаю ли это самым тяжелым и дурацким способом. Чтобы смягчить удар, Бритни уронила меня на самый крутой склон, который сумела отыскать, поэтому мысль о том, что можно найти и более легкий путь наверх, показалась вполне логичной. Меня немного удивляло, что Бритни молчит по этому поводу, но, может быть, ей было невтерпеж поскорее насладиться видом окрестностей. На корабле она могла подключиться к любому интерфейсу с подходящей телеметрией, теперь же у нее остались лишь имплантант в моем ухе и отвод от моего оптического нерва. Все прочие мои органы чувств были ей недоступны, потому что при всей полезности Бритни я очень четко ограничил ее доступ к моему сознанию. По той же причине я разговаривал с ней вслух, через ушной имплантант. В толпе субвокализатор оказался бы удобнее, но я избегаю скопления народа, к тому же при субвокализации слишком рискуешь высказать вслух свои мысли.

На подъем ушло, наверное, менее пяти минут, но когда я наконец-то шагнул на «вершину», сердце у меня колотилось не хуже отбойного молотка. Согнувшись и задыхаясь, я пересек гребень дюны… и меня едва не свалило ветром. Неудивительно, что парашют настолько сильно тянуло к озеру. В такой атмосфере ветер может буквально ударить.

– Ради всего святого, – пробился сквозь гулкие удары сердца голос Бритни, – не мог бы ты взглянуть вверх? Я вижу только песок!

Вообще-то, пылали мои легкие, а не ее, но я пошел на компромисс и уселся. Так я мог и отдыхать, и обозревать местность.

Вдалеке, как она и говорила, виднелось озеро. Ветер гнал по нему волны с каемкой белой пены. Я уехал из Сан-Франциско много лет назад и с тех пор ни разу не смотрел на океан, но что-то в этих волнах показалось мне неправильным. Слишком крутые? Слишком медленные? С неправильными интервалами? Я так и не смог понять, что в них не так. Дюна выглядела поразительно земной. А озеро – нет.

Бритни этого или не заметила, или ей было все равно.

– Замечательно, – сказала она. – Видишь парашют? Вон то белое пятно в паре сотен метров от нас? Думала, что он утонет, но, наверное, под ним остался воздушный пузырь. Примерно там бы мы и оказались, если бы не дюны. И видишь ровный берег между нами и озером? Спорим, что песок там насыщен жидкостью! Что-то вроде зыбучих песков или грязи. Ходить по такому – одно мучение. Мы и в самом деле угодили в правильное место!

Озеро оказалось большим, но не огромным, потому что я видел холмы на его дальнем берегу: морщинистые склоны, которые словно плавали над горизонтом наподобие миража. Я подумал, что такой эффект возникает из-за перепадов температуры, но может, причиной была кривизна планеты. Бритни или знала всю эту физику, или могла быстренько ее рассчитать, но мне требовалось, чтобы она успокоилась и сосредоточилась, иначе никто из нас не выберется из этой переделки живым. Она протянет чуть дольше меня, однако ей надо, чтобы я оставался жив и двигался, иначе ее пьезоэлектрические источники питания перестанут работать. Впрочем, она прекрасно об этом знает. И ей никогда не забыть, как близко к смерти она оказалась, когда на Энцеладе

[3]

[Закрыть] прямо под нами сработал гейзер, и я оказался первым человеком в истории, облаченным в «шкуру», потерявшим сознание при ударе и способным потом об этом рассказать. Я не приходил в себя целую неделю, а Бритни связалась с моим кораблем и вызвала помощь, и потом ей несколько дней пришлось максимально экономить энергию, пока до нас не добрались спасатели.

Именно тогда она и родилась по-настоящему. Никто не знает, почему некоторые искины достигают подлинной разумности, в то время как большинство, наподобие компьютера моего корабля, есть не что иное, как имитации разума. Со своими задачами они справляются очень хорошо, но, кроме искусственных интерфейсов, к этому ничего не прилагается. Бритни же «очеловечилась», пока ждала спасателей. К тому времени, когда врачи вывели меня из комы, она уже дала себе имя и стала болтливой двенадцатилетней девчонкой. Не знаю, как работают у искинов эти «собачьи года», но только не линейно.

Странно, как ее детство, если его можно так назвать, отражает мое. Хотя в настоящем зеркале предметы «зеркалятся» лишь частично. Бритни несколько дней (целую вечность по меркам искинов) смотрела, как приближается смерть. Моих родителей смерть настигла, когда меня не было рядом с ними, и лишь потом я стал бесконечно о ней размышлять.

Несколько месяцев она изводила меня требованием установить ей более емкие батареи, чтобы продлить время своего выживания, если меня опять что-нибудь обездвижит. А когда я наконец уступил, она от них отказалась. И объяснять ничего не стала, что весьма странно, ведь обычно Бритни разглагольствует на любые темы, словно полагает, будто болтовня – синоним жизни. «Я разговариваю – следовательно, я существую». Со временем до меня дошло, что больше отключения питания она боится только одного – остаться в одиночестве. И это делает нас воистину странной парочкой.

Смутило меня не только озеро. Тусклый свет, дымка и относительно далекий горизонт мешали ощутить масштабы.

– Это потому, что Титан раз в десять больше тех планеток, к которым ты привык, – пояснила Бритни. Энцелад она без крайней необходимости не упоминала. – Но диаметр его всего лишь треть от диаметра Земли. С такой высоты до горизонта примерно…

– Словом, ты хочешь сказать, – прервал я неизбежную лекцию по сферической тригонометрии, – что эта планета большая, но не настолько большая, как Земля?

Она помедлила с ответом, из чего я заключил, что задел ее чувства:

– Да.

– А где контейнер? – Я отчаянно надеялся, что тот лежит на каком-нибудь сухом и возвышенном месте, потому что ей удалось здорово меня напугать рассказом об озерах. Пешком по дну, подумать только! Во мраке. Уж больно напоминает ситуацию с обрушением здания, хотя речь и не идет о чем-то остром и тяжелом. Если мне придется умереть, то я твердо намерен сделать это на суше, где, по крайней мере, хоть что-то видно. Кстати, отсюда и следующий вопрос: – И сколько у нас времени до наступления ночи?

Думаю, именно в тот момент Бритни повзрослела еще на год. Я ожидал услышать в ответ нечто ехидное вроде: «А ты как думаешь, гений?», а также напоминание – она способна видеть только то, что вижу я, поэтому я и сам могу прекрасно рассчитать, где мы расположены относительно терминатора

[4]

[Закрыть]. Это так, но она умеет рассчитывать траектории спуска, поправку на снос ветром и еще черт знает сколько параметров гораздо лучше и быстрее меня.

– Мы неподвижны относительно Сатурна, – ответила она сразу на второй вопрос. – Поэтому длительность суток равна периоду обращения. – Это я и так знал, но на сей раз прикусил язык и был вознагражден продолжением ответа. – Сейчас здесь сутки перевалили за полдень, но у нас есть еще не менее семидесяти двух часов светлого времени.

– А контейнер?

– Где-то там. – Тут она сообразила, что не может указать направление без внешнего интерфейса. – Так, повернись-ка на сто пятьдесят пять градусов.

Я крутанулся почти на сто восемьдесят в правую сторону.

– Проклятье… – Никогда прежде не слышал, как она ругается. – Я имела в виду, в другую сторону. Ты обычно поворачиваешься против часовой стрелки. Нет, обратно не разворачивайся. Видишь тот горный хребет справа, похожий на спящего аллигатора? Нет, не этот, а рядом. Нет, теперь проскочил. Не шевелись, попробуй разглядеть. Я бы сейчас зуб отдала за возможность указывать.

– Не очень-то заманчивое предложение. – Это было лучшее, что пришло мне в голову в качестве извинения за то, что минутой раньше я прервал ее научные выкладки. – Если учесть, что единственный зуб поблизости – мой.

– Верно, но ты любишь образные выражения. – Другими словами, извинения принимаются.

– Что если… – начал было я, но она меня опередила.

– Хорошо. У меня есть только твои глаза. Поэтому медленно осмотри горизонт справа налево, и я дам знать, когда ты это увидишь.

Это, когда я его обнаружил, не очень-то смахивало на аллигатора, но я никогда не отличался таким типом воображения.

– Значит, контейнер там? – Я понятии не имел, как далеко до этого хребта. Пять километров? Десять? Не следовало прерывать ее урок по тригонометрии, но гордость не позволяла это признать. Дорога к нему выглядела вполне проходимой. Никаких озер, а дюны постепенно становились меньше, пока не уступали место поверхности, которая, во всяком случае отсюда, смотрелась твердой.

И тут Бритни меня ошарашила:

– Нет, это всего лишь направление. Примерное. Во время спуска направление ветра несколько раз сильно менялось, и теперь нелегко точно вычислить, как ветер повлиял на траекторию контейнера. Я уверена лишь в том, что он тяжелее нас, поэтому и снесло его гораздо меньше. А раз он падал быстрее, то должен находиться где-то там. – Она весьма по-человечески помолчала. – Если только с ним чего-нибудь не произошло. Мы ведь оставили люк открытым, а это могло повлиять на торможение и снос. А поскольку у меня нет точной информации… – снова пауза, – это лишь достоверное предположение.

Ого… Хотя, если мне и суждено доверить свою жизнь чьему-то достоверному предположению, то предположение Бритни лучше, чем мое.

– И далеко до него?

– Я больше уверена в направлении, нежели в расстоянии. Мы слишком рано открыли люк.

Это стало очевидным, когда у нас ушло почти два часа, чтобы спуститься на парашюте. Проблема заключалась в том, что мы воспользовались стабилизирующим парашютом контейнера, а это означало, что он падал быстрее нормальной скорости. Насколько быстрее, мы не могли сказать из-за отсутствия технических данных и… короче, без телеметрии, и имея для принятия решения лишь приблизительные расчеты Бритни, я был настроен открыть люк раньше, а не позднее, чтобы мы смогли хотя бы выглянуть наружу. Затем контейнер начало сильно раскачивать, а все вокруг закрыли облака, которые могли закончиться до падения, а могли и нет. Мы немного поспорили, но моими мышцами Бритни управлять не могла, а я точно не собирался помирать в этом проклятом контейнере. Поэтому мы прыгнули. И целую вечность дрейфовали.

– Так насколько он далеко? – повторил я вопрос.

– Ветры у поверхности Титана обычно не превышают нескольких километров в час, – начала она тем же тоном, каким говорила об Эн-целаде. – Но мы, кажется, опустились в центре местной бури.

Я пригляделся к тому, как ветер несет песчинки через дюну.

– И сколько это? Пятнадцать или двадцать километров в час?

– Да. Но на высоте ветер был сильнее. Не знаю, как далеко нас отклонило, пока мы не упали ниже облаков, но общий дрейф легко мог оказаться километров в восемьдесят. Может, и в сто двадцать. Где-то в этих пределах.

Вот уж точно, ого. Если бы я тренировал свои мускулы как следует, то прогулка на восемьдесят километров при низкой гравитации наверняка оказалась бы не слишком серьезным испытанием. Даже сто двадцать вполне можно пережить. Если, конечно, мы отыщем контейнер. А раз так…

Я набрал в легкие побольше воздуха, как ныряльщик перед прыжком в воду или актер, пытающийся разогнать дуновением бабочек.

– Да, – опередила меня Бритни. – Пора отправляться в путь. Ты идешь, а я указываю приметы и направление. – Она снова заговорила быстро – наверное, очередное адреналиновое возбуждение в варианте для искинов. – Как только мы опустились достаточно низко, чтобы разглядеть местность, я постаралась запомнить ее как можно точнее. Главные твои проблемы – каньоны и боковое отклонение. Ну, когда идешь по прямой, выдерживая направление по компасу, то всегда отклоняешься в одном направлении, обходя деревья. Конечно, у нас нет компаса, как нет и деревьев, но каньоны создадут ту же проблему…

Тридцать минут спустя я все еще тащился через дюны. Ну, не совсем уж тащился: сейчас я был силен примерно как обитатель планеты с половинной гравитацией, что на планете с силой тяжести в одну седьмую от земной примерно равнялось возможности тащить на себе около сотни килограммов на Земле.

Давным-давно, когда я был планетной крысой, мне доводилось тягать весомые грузы на большие расстояния. Здесь же, к счастью, мне предстояло нести лишь собственный уменьшенный вес и костюм весом в несколько килограммов. Но мягкий сыпучий песок есть мягкий сыпучий песок. Если пытаться по нему бежать, он просто высасывает из тебя энергию.

Сперва я пытался изобразить нечто вроде «лунного бега», но этот фокус попросту не сработал. Всякий раз, когда мне удавалось набрать приличную скорость и отыскать подходящий ритм, я обязательно попадал на участок особо мягкого песка и падал. Даже при низкой гравитации инерция сохраняется полностью, и в результате я несколько раз плюхался на живот и пропахивал в песке борозду щитком шлема.

После десятка таких акробатических упражнений я сдался и принялся вспоминать, что мне известно о мягких поверхностях после туристического опыта на Земле. Если кратко, то суть сводилась к тому, что применение чрезмерных усилий лишь измотает тебя окончательно. Но мне еще никогда не доводилось оказываться в ситуации, когда каждый шаг становится метрономом, отсчитывающим недолгое время оставшейся жизни.

Терпение тоже никогда не было сильной чертой Бритни. Наверное, это как-то связано с различием в скорости наших внутренних часов. Я мыслю категориями секунд, а она способна работать на уровне фемтосекунд

[5]

[Закрыть], а может, и еще быстрее.

Обычно ей удается неплохо приспосабливаться. Например, разговаривая со мной, она очень хорошо имитирует, будто мыслит в реальном времени. Весьма вероятно, что это действительно так – даже у искинов, не являющихся личностями, интерфейсы внешнего общения требуют гигантского количества процессорного времени. Она также обладает способностью использовать вычисления с переменной скоростью, чтобы сделать разговоры более естественными. Но если она чем-то одержима… короче, достаточно лишь напомнить, что в одной секунде больше фемтосекунд, чем секунд в жизни большинства людей.

– При таком темпе мы добраться не успеем, – заявила она, как только мы наконец-то достигли границы песков.

– Надеюсь, сейчас мы прибавим скорость.

– Меня не скорость тревожит.

– А что тогда?

– Жизнеобеспечение. Насколько я могу судить, ты преодолел около четырех километров. Но истратил намного больше четырех процентов воздуха. А воду ты расходуешь еще быстрее.

– Я пить хотел, черт побери! – Показания счетчиков я мог видеть не хуже нее. В костюме двухлитровый запас воды, и я уже выпил одну десятую часть. В герметичном скафандре это не стало бы проблемой – вода в нем улавливается и возвращается в оборот. В моей же «шкуре» я дышу сухим кислородом и сбрасываю избыток водяных паров вместе с углекислотой через мембрану с избирательной проницаемостью. Но тут я ничего поделать не могу.

– Послушай, хоть я и не умею решать в уме уравнения сферической тригонометрии, зато я кое-что знаю о пустынях. – Пусть даже вокруг меня леденящий холод, эта местность очень напоминала пустыню. – Экономить воду нет смысла. Из-за этого только быстрее устанешь, уж поверь мне. Наилучшее решение – пить, сколько надо, пока вода не кончится.

Потом, разумеется, не останется иного варианта, кроме как мучиться от жажды, поэтому все так отчаянно и пытаются сохранить последние капли воды. Но психологически это дает лишь обратный результат.

– Поверь мне, – повторил я, в основном стремясь ободрить самого себя.

– Откуда ты все это знаешь?

– Неважно. Знаю, и все.

Она удивила меня, приняв мои слова на веру.

– Ладно. Но главная проблема не в воде.

– Ты это серьезно?

– Послушай…

Проклятье. Я опять ее задел. Черт, она же не виновата в том, что корабль наткнулся на булыжник. Виноват я, потому что не установил более чувствительные локаторы. Но такие булыжники попадаются невероятно редко, а оборотных денег вечно не хватает, вот я и купил вместо него «шкуру». В принципе, правильно сделал, если учесть, что мы реально наткнулись на булыжник, но еще лучше было бы на него не натыкаться.