Текст книги "В опасности"

Автор книги: Ричард Хьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

2

Когда люки были закрыты, капитан Эдвардес отыскал стюарда. Он хотел накормить команду, но выяснилось, что еды почти нет, а воды нет совсем. Поэтому они со стюардом поделили то, что было, на всех поровну и раздали в салоне при свете лампы. После семнадцатичасового поста завтрак получился убогий: два-три сухаря и крохотный кусочек голландского сыра. Англичане приняли паек с видимым удовольствием; китайцы омрачились, а потом пошли за деньгами и тайком стали совать их помощнику, прося прибавки. Он не мог убедить их, что еды больше нет ни для кого, что все получили поровну. Китайцы были уверены, что он и капитан придержали провиант для себя и за несколько долларов поделятся с ними.

Однако отсутствие воды было серьезнее, чем нехватка пищи. Доступ к цистернам, как я вам говорил, – через люки в полу машинного отделения. Но пол машинного отделения был залит морской водой; открыть цистерну – значит испортить то, что в ней хранится.

Только у одной цистерны с пресной водой люк находился на незатопленном месте, но она, как назло, была пуста, то есть технически пуста – настолько пуста, насколько ее могли выкачать насосы. Однако насос оставляет несколько сантиметров на дне. Поэтому Гэстон и стюард отвинтили люк, Гэстон с ковшом и кувшинами был спущен туда и начерпал сколько мог. Набралось немного, только смочить горло – и это все, воды больше не будет, пока они не выйдут из шторма. Перед тем как закрыть крышку, они пустили в цистерну морскую воду – балласт.

Пока занимались водой, судно вышло из центра – если это можно назвать центром. Начался второй раунд схватки. Вернее, так они думали.

Когда вы идете к центру урагана, ветер дует (в основном) с одной стороны. Пересекли центр, вышли на другую сторону, и тут он дует, конечно, с противоположной. Когда "Архимед" вышел из центра, ветер снова стал более или менее постоянным. Но дул как будто бы с той же стороны.

Судно развернулось? Эдвардес посмотрел на компас: нет, курс прежний.

Значит, "Архимед" не пересек центра: этого не могло быть. Он только приблизился к центру, и его отнесло назад. Он был в том же квадранте шторма, что и прежде.

Так что шторм не прошел над ними, он утягивал "Архимеда" за собой.

Семнадцать часов в ожидании передышки прежде казались долгим сроком. Теперь о таком можно было только мечтать. Ибо теперь капитан понял, что рассчитывать на избавление даже через семнадцать часов напрасно: пока шторм их засасывает, на избавление рассчитывать нечего.

Рассчитывать вообще ни на что нельзя.

Рассвело; но видимость от этого не улучшилась. Все скрывали брызги распыленный океан. Была черная ночь, стала белая, и только.

Не спал никто; но только один человек продолжал работать все утро. Радист.

У него унесло антенну, но этим его неприятности не ограничились. Электричества в сети не было. Но на такой случай есть аварийный генератор с керосиновым движком наверху радиорубки. Да, только в это время отцепившаяся грузовая стрела разбивала движок вдребезги. Пусть: в самой рубке есть аварийные батареи, рассчитанные на пятьдесят часов непрерывной работы. Да, но шпигаты рубки забил мусор, и рубка была полна воды. Когда он вытащил батареи и осмотрел, оказалось, что они тоже полны морской воды. Так что для начала он шесть часов сушил их паяльной лампой. Потом тем же способом ему пришлось сушить все важные детали оборудования, чтобы заработал аварийный передатчик с запасной антенной. Тем не менее к девяти часам он наладил передатчик. Засветилась большая красивая лампа, зажужжал мотор.

В начале каждого часа на пятнадцать – восемнадцать минут все судовые передатчики замолкают: в это время можно подавать только сигналы бедствия. В 9.16 радисту удалось установить связь с автоматическим приемником сигналов бедствия на другом судне – в пятидесяти или шестидесяти милях; он связался с ними, услышал об их погоде. Там был сильный ветер – настолько сильный, что они могли бы даже предположить (если бы не ноябрь) существование где-то неподалеку урагана – на северо-востоке. И "Архимед" сообщил, что ураган действительно есть, только не к северо-востоку от них, а к юго-западу.

Не поняли вашу погоду, – радировали те слегка раздраженно, и прежде чем "Архимед" успел ответить, передатчик умер. Рубку снова затопила соленая вода, и всюду замкнуло.

Это было в 9.30. Но, по крайней мере, внешний мир знал, что они в беде: мир, не затронутый ураганом, об урагане знал. Владельцы в Бристоле услышат об этом очень скоро и будут очень встревожены. Жаль, что Эдвардес не мог передать для них сообщение, успокоить их, сказать, что "Архимед" справляется прекрасно, в самом деле. Но надежды оживить радио не было покуда они утопают в брызгах. Они отрезаны, помощи ждать не от кого (и даже владельцев нельзя утешить).

Однако сам тот факт, что удалось связаться с другим судном, вселил в них бодрость. Крышки люков, которые удалось уложить с таким трудом, снова вырвало. Что из того? Они продержались по меньшей мере два часа. Два часа не летела в трюм водяная пыль. Значит, "Архимед" продержится на плаву лишних два часа – а от этого может многое зависеть. В конце концов, если они опять приблизятся к центру, то смогут снова закрыть люки – и, пожалуй, выгадать еще два часа.

3

С тех пор как погасли топки, о машинах никто особенно не думал; теперь стали думать. Пар. Утечка ликвидирована; если будет пар для помп, водяная пыль, летящая в люки, им не страшна. Надо поднять пар, решило палубное начальство.

Капитан Эдвардес приказал мистеру Макдональду разжечь топки.

Это нелегкая задача – разжечь холодные топки, даже в доке и при наличии трубы.

Мазут надо разогреть паяльными лампами, и на это нужно время. Во-вторых, его надо вручную накачивать в форсунки. Далее, пока пара недостаточно для работы вентиляторов, полагаться можно только на естественную тягу в трубе. А когда трубы нет вовсе, понимали механики, сделать ничего нельзя. Но капитан был непреклонен: они должна разжечь топки. И мистер Макдональд передал его приказ так, как будто нет ничего на свете проще. И механики взялись за дело так, словно оно было выполнимо. Не им объяснять старшему, что дело – невозможное: он это знает и сам, и не им объяснять капитану: сами топки должны объяснить. И объяснят, очень скоро и доходчиво.

Что до китайцев из машинного отделения, они почему-то не впали в панику, как палубные матросы. Им было обидно, что помощник хочет за припрятанную провизию больше, чем они могли дать, – но это только укрепило их в преданности своему начальству. Мистер Макдональд, полагали они, удовлетворился бы умеренным барышом, соизмеримым с их средствами. С голоду (если бы помощник проявлял прежнюю алчность) они могли бы поднять бунт; но до этого еще не дошло, и пока что они подчинялись командам так, словно все было нормально. Гэстон велел им зажечь паяльные лампы, греть мазут. Понимали они, что топки разжечь невозможно? Бог знает. Они никак не выразили своего отношения к приказу и занялись лампами. Они работали впотьмах, пол под ними кренился, и при каждом крене катался по полу туда и обратно маленький вонючий прилив.

На разогрев мазута ушло несколько часов. Наконец старший механик скомандовал зажечь одну топку. Как и ожидалось, огонь выбросило назад взрывом. Механик послал за капитаном, и капитан явился. Никто ничего не сказал. Пусть объясняются топки: для демонстрации их зажигали снова и снова, покуда горячий мазут не потек по полу.

4

Мистер Макдональд уже успел переодеться, в последний раз: он снова был на посту. Старики приспосабливаются ко всему медленнее, чем молодые, но все же приспосабливаются. Большой опыт, упрямство, а главное, почти физическое родство с машинами двигали им в его сражении со штормом, и чем дальше, тем неуклоннее. Теперь этот порыв настолько захватил его, что, если бы и появилась возможность передохнуть, расслабиться, он все равно не смог бы.

Капитан ушел, и Макдональд повернулся к Сутеру.

– Вспомогательный, – сказал он.

Маленький вспомогательный котел дает пар для малых механизмов (лебедок и прочего) в порту, когда разжигать главные топки нет смысла. Он находится в отдельном помещении, над машинным отделением, рядом с котельным кожухом. У него свой дымоход, крохотный по сравнению с главной трубой, с которой он скреплен для прочности. Поэтому его, конечно, вместе с ней и унесло. Но пенек, около метра, остался. Кроме того, топка вспомогательного котла – с естественной тягой, от вентиляторов не зависит, и оставшейся части дымохода ей могло хватить для работы. Так что когда Сутер отозвал механиков от главных топок и велел разжечь вспомогательный котел, они взялись за работу рьяно. Эта работа была не безнадежной. И если получится – будет пар хотя бы для помп, а может быть, и для вентиляторов – и тогда, пожалуй, удастся разжечь главные топки, даже без трубы. Судно снова оживет. Гэстон устал как собака, но принялся вручную качать мазут (чтобы мазут распылялся, вылетая из форсунки, он должен быть под давлением), словно только и ждал случая поупражняться. Он качал так, как будто греб за Оксфорд или за Кембридж, и с радостью занимался бы этим, если надо, весь день. Старший не сообщил капитану о своем плане: машинное отделение действовало на свой страх и риск, готовя палубным подарок.

К четырем часам дня котел был подготовлен. Паяльные лампы свою работу сделали. Мазут был под давлением. Старший механик дал команду; топливный кран открыли; в рифленое нутро топки сунули факел. И для начала она тоже выплюнула огонь. Но они не отчаивались. Может быть, просто неудачный порыв ветра; пусть покуражится. Несколько вспышек могут быть кстати: если разогреют топку, возникнет тяга.

Возможно, одна из этих вспышек повредила форсунки. Канал в них не прямой: посередке проходит винт, так что мазут движется к распылителю по спирали, все быстрей и быстрей, завихряясь. Может быть, там поломка. Или же какая-то грязь прошла сквозь фильтр и забила канал. А может быть, просто не хватило давления. Так или иначе, форсунки перестали работать. Мазут из них выходил не распыленный, а тек струйкой. Хотя и достаточно горячий, чтобы воспламениться.

Но они уже вошли в раж и не могли остановиться. Горячий мазут вытекал из дверцы на пол, а они снова и снова пытались разжечь топку. И даже не заметили, как загорелся мазут. Так что через несколько минут огонь разлился по всему помещению, и механики (к счастью, мокрые и оттого еще не загоревшиеся) прыгали в нем, словно дети через костер.

При крене огонь взбегал по железным стенам, выплескивался на них, как вода, выплескивался за высокий порог. А мазут все вытекал из форсунок. Если пожар вырвется наружу – вот будет подарок палубным! Скоро в этом замкнутом пространстве, все сильнее нагревающемся, пары мазута и воздух образуют гремучую смесь. На минуту Гэстона парализовала апатия. Что толку? Конец будет быстрым. Что толку биться, если каждая попытка отвести опасность приводит к новой опасности?

По команде старшего механики со всех ног кинулись за огнетушителями, и апатия у Гэстона прошла. Все вместе они стали упорно теснить огонь пеной. Вытекавший мазут подкармливал пламя, и оно росло перед ними, всползало по стенам; минута-другая, и оно перекинется через порог. Но они действовали методически, а не как попало: рассекали пламя на мелкие участки, обстригали их с краев; наконец, каждый пожарчик загоняли в угол и там душили, один за другим. И одолели в конце концов.

Гэстон с раструбом в руках случайно оглянулся и увидел в дверях наблюдавшего за ними капитана. Ну, теперь наверху поймут. Машинное отделение больше ничего не может сделать. Что дальше – решать самой Палубе (если тут есть что решать).

– Довольно, – сказал капитан Эдвардес. – Все наверх. Чинить люки. Мы уже в центре – на этот раз без дураков.

Погашен был последний огонь, и слова капитана заставили механиков вспомнить о внешнем мире, про который они совсем забыли в пылающей котельной. Они вдруг заметили, что рев урагана смолк: сменился ватной тишиной. Но что-то неладно было с этой тишиной: все равно приходилось кричать, чтобы тебя услышали, – так же как во время шторма. Словно тишина и впрямь была ватным одеялом: не просто отсутствием звука, а чем-то толстым, рыхлым, глушившим звук. Голоса их глохли еще в глотке, шаги были бесшумны.

Они не понимали, что нельзя долго жить среди такого грохота и не оглохнуть.

Воздух был разрежен так, что хотелось вздохнуть поглубже, как в горах, но он не бодрил – он был сырой, тяжкий и жаркий почти до невыносимости, даже для механиков. Крупные капли пота, не испарявшегося в сыром воздухе, стекали по губам, соленые и теплые.

В замученном черном небе светилась, не потухая ни на секунду, одна сплошная зарница.

Впервые с тех пор, как шторм набрал полную силу, они могли увидеть все судно целиком. Впервые они увидели зияющий кратер на месте трубы. Смятые грузовые стрелы, скрученные штаги. Рулевую рубку без стекол, как разбитый парник. И крен: поначалу он чувствовался, потом, привыкнув, они почти забыли о нем; но сейчас увидели косой горизонт, и океан встал перед ними кручей, словно готовый вылиться за край мира; непонятно было, почему он не хлынет через подветренный фальшборт. И он был полон акул, которые смотрели на тебя глаза в глаза, чуть ли не сверху вниз. Казалось, в любую минуту они могут соскользнуть по наклонной зеленой воде и грохнуться прямо тебе на голову. Они явно чего-то ждали, и ждали с большим нетерпением.

Но акулы были не единственными живыми существами. Живыми существами была покрыта вся разгромленная палуба и надстройки. Живыми, но неподвижными – птицами, даже бабочками и саранчой. Измученное черное небо беспрерывно озарялось молниями, и с топа мачты и с грузовых стрел струилось яркое свечение, словно электрические волосы; но большие черные птицы сидели прямо среди них не шевелясь. На главном компасе сидели три грифа. Большая птица, вроде журавля, сложив крылья, казавшиеся чересчур большими для нее, сидела на шлюпке и глядела сквозь людей безразличным взглядом. Несколько цапель попытались сесть на подветренный фальшборт, обдаваемый волнами; акулы поснимали их, как яблоки с дерева. И птицы, похожие на ласточек: они скопились словно перед перелетом. Они обсели все штаги и поручни. Но лететь не собирались. Когда ты хватался за поручень, чтобы удержаться на ногах, они не шевелились; приходилось их сталкивать. И тогда они просто падали.

Палубу покрывала черная липкая смола, извергнутая трубой. Птицы вязли в ней, как мухи в липучке. Капитан и помощники ходили босиком и наступали на птиц – свободного места на палубе не было. Я не хочу на этом задерживаться, но должен рассказать вам все, как было и покончить с этим. Ты чувствовал, как хрупкий скелет хрустит под ногой, но не наступить было невозможно, и слипшиеся перья даже не трепыхались.

Ни одна птица, даже раздавленная и полураздавленная, не кричала.

Передышка? Это затишье обессиливало хуже урагана. С каждой минутой птиц прибывало. Больших птиц сидело столько, что в воображении капитана Эдвардеса (уже полубредовом) этот дополнительный груз на надстройках все сильнее кренил судно: они прилетали тучами и чудовищным весом своим уже опрокидывали "Архимеда", и вся команда съезжала по скользким палубам к заждавшимся акулам. Маленькие птицы – среди них колибри – садились на фуражку капитана, на плечи, на вытянутую руку, и невозможно было их стряхнуть: жужжа крыльями, они вцеплялись булавочными коготками даже в уши.

Только работа могла отвлечь тебя от птиц; к счастью, ее хватало: надо было снова заложить люки, затянуть тентами вместо брезента. Но как она может отвлечь, если птицы садятся на тебя и цепляются за тебя даже во время работы?

Теперь они мечтали о ветре, и работа была закончена до того, как он задул.

А когда задул, с противоположной стороны, и унес птиц к их гибели, все были благодарны ему.

Слава богу, ни одной из них больше не пришлось увидеть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Пятница

Глава VII

Назавтра в полдень капитан и мистер Бакстон стояли на мостике вдвоем. Это была пятница, а ураган начался в среду утром. В четверг утром они, кажется, что-то ели – сухари? И воды глотнули. Что до сна – не спали они уже две ночи и даже не отдыхали ни минуты.

Шторм опять бушевал вовсю, бушевал с тех пор, как унес птиц.

От бессонницы у капитана случалось что-то вроде мгновенных помрачений: словно тонким пинцетом кто-то выдергивал из сознания доли секунды. Он боялся, что это кончится головокружением и он упадет; после каждого такого провала он чувствовал легкую тошноту. Бакстону, должно быть, не легче. Поэтому он сказал Бакстону:

– Пойдите отдохните.

Бакстон ушел в рулевую рубку, уперся ногами в нактоуз, а спиной в стенку, ухватился за мертвый штурвал и уронил голову на грудь.

Через десять минут он проснулся, чтобы увидеть волну, вставшую над ним как дерево. И уже бежал по палубе, вылетев из рубки, кричал людям, чтобы надевали спасательные пояса – судно тонет.

Тот, кто из-за нескончаемого рева не услышал его, все равно понял.

Практиканты увидели, как он срезает штанины у колена, чтобы легче было плыть, и сделали то же самое. Море было ужасное, хуже прежнего. Стало ясно, что они не на глубокой воде: глубоководная волна не вздымается так бешено (глядя на волну, можно подумать, что у нее есть только верх и нет низа, но это заблуждение: ее сила и ее тело не только на поверхности, но и под водой, и, если внизу ее тормозит дно, она вскидывается вверх).

Капитан Эдвардес приказал бросить лот; бросили, но ветер понес его над водой почти горизонтально. Он показал шестьдесят саженей. Вздор: тут не могло быть шестидесяти саженей. Они над отмелью. Где? Он мог только гадать. Может быть, Серанна. Может быть, Серанилья. Да разве узнаешь, каков здесь нормальный уровень воды? В центре вихря океан вспучился огромным волдырем, и они на его макушке. А это вообще может быть суша! Песчаная коса или остров, а они дрейфуют, не цепляя дно, и еще недовольны бурунами!

Волны, действительно, были величиной с дерево и почти такой же формы, как деревья – только деревья эти мчались, хлестали и разбивали друг друга вдребезги.

Если крышки люков снова сорвет, несколько таких волн, обрушившись на палубу, заполнят трюмы, и "Архимед" пойдет на дно. Валяйте! Режьте штаны, надевайте спасательные пояса! Посмотрим, как вы поплывете стилем среди этих волн! Которые рушатся на тебя с высоты двадцать метров и весят пятьсот тонн! И куда же вы поплывете, черт побери!

Одна волна действительно низверглась на палубу – словно рухнул огромный дуб. Еще несколько таких – и судну конец.

Затем пришла еще одна большая и вылилась в кратер бывшей трубы. Там, по-видимому, было еще жарко – она вышла обратно быстрее, чем вошла, вырвалась с ревом и черной сажей. Увидев пар и сажу, люди закричали: "Пожар!" Услышав крики "Пожар", Макдональд решил, что какой-то дурак снова занялся вспомогательным котлом, и на этот раз дело кончилось совсем плохо. Услышав крики "Пожар", Бакстон подумал о бочках со спиртом в кормовой надстройке – единственном горючем грузе на борту после того, как все промокло... нет, ерунда, горящий спирт не даст ни дыма, ни сажи, он взовьется до неба от первой же искры. Дурак, надо же придумать, что это спирт горит! Я, наверно, схожу с ума.

И тогда он стал следить за самым главным – за тем, чтобы не сойти с ума, и сразу опомнился, остыл, протрезвел. Он посмотрел на исполинские волны, потом на свои дурацкие обрезанные штаны, на идиотский пробковый пояс и почувствовал, что у него горят уши.

Это тебе за то, что уснул.

Осталось одно средство: масло – и немедля.

Гальюны были на обоих концах судна: впереди – для команды, позади для паломников, по левому борту мужские, по правому – женские. Судам не помешали бы специальные устройства для слива масла на бурную воду, но их нет, и за неимением лучшего для этой цели пользуются гальюнами. Единственное неудобство с ними – отражатель снаружи, мешающий маслу равномерно распределиться вокруг судна.

Наверху машинного отделения, возле двери, была запасная цистерна со смазочным маслом. Капитан Эдвардес велел открыть ее, потому что к ней был удобный доступ; китайцы-кочегары наливали из нее в двадцатилитровые железные бочонки и тащили их до колодезных палуб, носовых и кормовых. На палубу они вылезать не желали, поэтому здесь у них перенимали груз палубные.

Уотчетта отправили в носовой гальюн.

Тут как раз появился из капитанской каюты практикант Беннет, с виду вполне свежий. Паренек был худощав и не очень силен, и его отправили на корму, лить масло в женском гальюне, а Бакстон и другой практикант, покрупнее, Филлипс, должны были подносить бочонки. У Беннета был пук пакли – для затычки, чтобы масло вытекало медленно и равномерно, а не выливалось напрасно большими порциями. Чтобы успокоить воду, масла надо совсем немного: даже такому большому судну бочонка должно хватить часа на два.

Беннет бросился к юту и вбежал в узкое железное помещение с длинным рядом очков; за ним вкатили бочонок, и большая железная дверь захлопнулась. В уборной была кромешная тьма и стоял густой запах цитронеллы (масло везли здесь, чтобы не пропахли трюмы). Из-за крена этот правый гальюн находился почти на уровне океана, при качке вода поступала через горловины, клокоча как в сливе гигантской ванной, и заливала его до колен. В панике он кинулся к двери, но она не открылась: запор снаружи из-за крена закрылся сам; теперь Беннета можно было открыть только оттуда. Если судно еще чуть-чуть накренится, гальюн, конечно, затопит. Шахтеров при прорыве воды иногда спасает воздушный карман; они убегают в верхнюю часть наклонной выработки, и вода не доходит до них, потому что ее не пускает дальше сжавшийся воздух, которому некуда деться. Но гальюны надлежащим образом вентилируются, на это есть строгие правила; иначе говоря, они сконструированы так, что запертый в них погибнет неизбежно, как мышь в мышеловке.

Ну ладно, вода пока что поднималась не выше колен, да и то изредка. Так что он приступил к делу. Заткнул отверстие паклей и стал лить. Он не знал, есть ли от его работы польза: это могли видеть только люди наверху.

Люди наверху видели, что масло производит волшебное действие. Пленка толщиной всего в несколько молекул (когда масло расплылось) усмиряет миллионы тонн воды. Огромные водяные башни неслись к кораблю, как взбесившиеся соборы; потом их покрывало масло; они спадали безобидно, оседали, скруглялись, как женская грудь. А если даже заливали палубу, это была всего лишь безобидная, мертвая вода.

Через полтора часа бочонок у Беннета опустел; а с новым никто не появлялся.

Не появлялись они потому, что не могли. Ветер дул исступленно. С пустыми руками человек, может быть, и сумел бы преодолеть броском колодезную палубу – но не с бочонком масла. Поэтому механики стали лить его с палубы ведрами. Расточительный способ; но, решили они, лучше, чем ничего.

И расточительный, и гораздо менее действенный. Скоро стало ясно, что они должны доставить новый бочонок Беннету. И помощник с Филлипсом решили рискнуть, встали с бочонками наготове, дожидаясь, когда появится хотя бы ничтожный шанс перебежать палубу – при том, что это все равно казалось невозможным.

Филлипс не видел, как побежал помощник; когда он оглянулся, Бакстона не было.

Его нет! Упал за борт? Филлипс уронил свой бочонок и кинулся в салон.

– Помощник за бортом! – крикнул он в дверь.

Стоявшие там механики вежливо повернулись к нему, но не выразили ужаса. Тогда он побежал обратно, схватил свой бочонок и сам кинулся к задней надстройке: он счел это необходимым, поскольку остался один, но добраться не надеялся.

Однако добрался и отпер дверь. Оттуда на него вывалился Бакстон. Филлипс был настолько уверен, что помощник капитана утонул, что при виде его сам чуть не упал за борт от неожиданности.

Теперь у Беннета было два бочонка – должно хватить почти до вечера. Он принялся за работу.

Вообще, человеку это свойственно – гордость за свое дело и желание выполнить его хорошо. Это один из главных источников усердия: гордость от совершенствования средств, а не одно лишь желание цели. Такую гордость мы ожидаем встретить в художниках и поэтах, можно понять ее в отличном ремесленнике – плотнике или моряке. Но на самом деле она есть почти у каждого, какова бы ни была его работа. Мусорщик гордится качеством отходов, с которыми имеет дело. Рабочий канализации знает, что ни один из беспечных прохожих у него над головой, будь он герцог или таксист, не прочистит засорившуюся магистраль так умело, как он. Занятие Беннета – медленно сливать масло в полузатопленном темном гальюне – может показаться вам монотонным. Ничего подобного. С каждым часом техника его улучшалась – само это доставляло удовольствие. Сколько масла вылить за раз. На сколько и как часто вытаскивать конопляную затычку, чтобы выпустить его. За что держаться, когда подступает вода. Вы подумаете, что он соскучился? Нет: парень стоял на посту без еды и без отдыха двадцать часов, до середины субботнего дня, – лил масло; и хотя под конец так устал, что видел сны стоя, скуки не почувствовал ни разу.

А сны довольно быстро переплелись с техникой.

Чаще всего он видел себя в аудитории, где нудный лектор бубнил о разливании масла. Иногда лектором был он сам и в мерных периодах объяснял Высокое Искусство Проливания Масла – выпады, уклоны, защиту, контратаку, а завороженные студенты записывали в тетради все его пункты и подпункты а и б, все его следствия и выводы.

Скачок в сознании – и он обнаруживал, что реально делает то, о чем, ему казалось, он говорит. Потом плавное соскальзывание по склону рассудка обратно, и снова ему казалось, будто он ведет речь о том, чем на самом деле был занят.

Ни разу за все двадцать часов ему не пришло в голову бросить это дело. Иногда очень трудно провести грань между героем и артистом. Безусловно, судно спаслось тогда благодаря тому, что лили масло. Безусловно, масло подействовало так удачно благодаря тому, как держался на своем посту в кормовом гальюне Беннет и в переднем – Уотчетт. Когда цистерна с маслом в машинном отделении опустела, механики сломали одну из тех загнутых труб, о которых я говорил вначале, – они выпускают газы из топливных цистерн, – и стали черпать мазут ведрами.

2

Китайцев из машинного отделения, наверное, зря вывели на палубу. Внизу они чувствовали себя более или менее сносно, а теперь им стала ясна вся тяжесть их положения. Это подействовало на них не лучшим образом. Теперь они вобще отказались таскать масло. Они не впали в апатию, как палубные, они озлились. Они на это не подписывались. Если их собирались подвергнуть такому, надо было сказать заранее. Англичане затащили их в такой шторм, не предупредив, когда нанимали; англичане нарушили договор – а это все равно что обманули. И в довершение всего – мошенничество с едой (они уже испытывали сильный голод): такого они терпеть не обязаны. Виду они почти не подавали, но можно было ждать от них серьезных неприятностей – пороху достаточно было маленькой искры.

Мистер Макдональд не только к своим машинам относился чутко, он очень чуток был в отношении своих подчиненных. Он сразу понял, что лояльность их кончилась, что им нельзя доверять. И это ему самому не пошло на пользу. Теперь он то и дело резко оборачивался и воспаленным взглядом смотрел, нет ли за спиной китайца. Сутер из-за этого тоже был на взводе. Он видел, что Макдональд опасается китайцев, и возмущался этим. Если китайцы бузят, им что, нельзя накостылять? Господи, до чего же ему хотелось! Чего хорошего, если старший так взвинчен из-за китайцев. Боится их?

На пути Сутера, тащившего бочонок, оказались два китайца с застывшими злыми лицами. Неожиданно пустив петуха, он обругал их и хотел пнуть, но промахнулся. Они исчезли. Это заметил Макдональд и повернулся к нему.

– Опять вы не доверяете людям, мистер Сутер, – сказал он. – Вы не можете сдерживаться?

Это он-то им не доверяет! А сам трясется от страха!

Обоих охватил гнев, и они свирепо уставились друг на друга: Макдональд с наполовину сожженными у вспомогательного котла седыми усами и воспаленными красными глазами, Сутер с искаженным мучнистым лицом, которое приобрело черноватый оттенок, словно в жилах у него текли чернила, и редкими ресницами, почти спрятавшимися между опухших век.

В эту минуту со старшим спокойно заговорил Гэстон.

– Сэр, у меня есть вода. Немного, горло смочить.

Вода! Первая за полтора дня! От одного этого слова свело рот.

– Я придумал отвинтить золотники в лебедках, – объяснил Гэстон. – Там конденсат – одна-две чашки. (В воду превратился остывший пар, который вращал лебедки.)

Это было неотложное дело. С тщательностью старателей, извлекающих золото из песка, они выцедили из лебедки воду. Каждому хватило смочить губы. Каждому, кроме Уотчетта, лившего масло в переднем гальюне, и Беннета – в кормовом. О них никто не вспомнил.

Темнело. Белый мрак снова сменялся черным. Море бесновалось по-прежнему, и масло, безусловно, предстояло лить всю ночь.

Эдвардес при свете фонарика просматривал стопку записей, которые должны будут превратиться в официальный судовой журнал. Они были накорябаны на обороте радиобланков и засунуты в шкаф с сигнальными флагами на мостике. Где он? Понять было невозможно, подсказать мог только инстинкт. Ни по звездам, ни по солнцу не определиться – их нет, и надежды увидеть их нет. "Архимеда" тащил шторм, но куда тащил? Путь был настолько ломаный, что нельзя было даже примерно сказать, куда их несет. Эта отмель была, возможно, Серрана или Серранилья, хотя... но куда их вынесет? Ураганы рано или поздно встречают сушу. Когда этот налетит на Кубу, или на Юкатан, или на Флориду, по-прежнему ли они будут у него внутри?

Глава VIII

Следующая ночь была такой, что никто из них ее не забудет; правда, и ясно вспомнить никто не сможет.

Дику было легче бороться со сном, чем Беннету: он вообще не спал, и скорлупа бодрствования сохранилась в целости. Но в некоторых отношениях ему было хуже. Переднюю надстройку било сильнее, чем ют. Через вентиляцию наливалось больше воды. Кроме того, этим гальюном до шторма пользовались. Зато он не был заперт, как Беннет: дверь сорвало напрочь. У него болела голова; язык был не плоский и влажный, а круглый и сухой. Поэтому он норовил просунуться между губ, как клин. Но не мог, всякий раз прилипал к губам, словно смазанным вязким клеем, и отлеплять его приходилось осторожно, чтобы не содрать кожу.

– Понимаешь, – объяснял он Сюки, – тут нужна большая осторожность. Если дашь ему прилипнуть к коже, он ее сорвет. Очень плавно, вперед и назад – тогда он отлипает, и я могу убрать его в рот.