Текст книги "Октавиан Август. Крестный отец Европы."

Автор книги: Ричард Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Именно Октавиан создал новую форму управления (историки называют ее принципатом, а последующие поколения называли Римской империей), но едва ли он достиг бы столь кардинальных перемен, если бы Цезарь не осветил ему путь. Сама империя – как географическое понятие – уже большей частью существовала. Октавиану, помимо дальнейшего расширения ее границ, предстояло перестроить форму управления, то есть заменить систему ежегодно избираемых магистратов, поддерживаемых сенатом, одним верховным правителем, также поддерживаемым сенатом, членов которого он сам может назначать или отправлять в отставку.

Но намеревался ли Цезарь уничтожить республику? Плутарх, греческий историк-биограф и религиозный мистик, живший около ста пятидесяти летспустя после описываемых событий, полагал, что Цезарь планировал именно это, причем с самого начала, и ему помогали боги. Если пристально изучать жизнь Цезаря, становится ясно, что она изобиловала счастливыми случайностями. Все могло сложиться совершенно иначе. По вопросу, хотел ли Цезарь установить монархию, взгляды ученых разделились. Согласно мнению большинства, он просто хотел стать первым человеком в Риме, человеком с самым большим auctorito [7]7
  Auctoritas (лат.) – авторитет, влияние.


[Закрыть]. Но враги настолько стремились его остановить, что Цезарю приходилось все больше повышать ставки, пока в конце концов он не встал перед выбором: либо подвергнуться преследованию и рисковать жизнью, либо силой оружия сделать себя единственным правителем.

Некоторые из разделяющих такую точку зрения утверждают, что причины гораздо глубже и республика пала, ибо устарела. Эта позиция уже тверже. При республике сложная система взаимоограничения не позволяла отдельным политикам забирать себе высшую власть в ущерб прочим. Всем спокойнее, если власть в небольшом городе-государстве разделена таким образом, чтобы никто не получал слишком много; а тот, кто получал ее законным путем, через год от нее отстранялся. Убийцы, заколовшие Цезаря, думали, что достаточно убить диктатора и республиканская система возродится. И если бы Октавиан не доказал их ошибку, то доказал бы какой-нибудь другой сильный политик. Согласно этой теории, проблема заключалась не в стремлении Цезаря к власти. Невозможно было и дальше управлять обширной империей в интересах лишь горстки состоящих в родстве семейств, представители которых только и делали, что старались обойти друг друга и выжать из управляемых провинций как можно больше денег, пренебрегая интересами основной массы своих сограждан. Державе требовалась сильная централизованная власть с постоянным и неподкупным руководством в колониях, или же государство распалось бы. На некоторое время страна и вправду распалась на две части, и только Октавиан восстановил ее.

Обе теории друг другу не противоречат и в высшей степени правдоподобны. Одна опирается на анализ своеобразной и единственной в своем роде политической системы, другая сфокусирована на изменениях в общественной, политической, экономической, военной и колониальной структуре. Недостаток же их обеих в том, что они оставляют без внимания или просто отбрасывают мощную совокупность доказательств в пользу мнения Плутарха: Цезарь хотел стать «царем» и направлял к тому усилия уже с первых шагов на политическом поприще. Некоторые из этих доказательств говорят о том, что он прочил Октавиана в наследники трона.

Для чего же Цезарю становиться царем, если как пожизненный диктатор он уже пользовался единоличной властью? Уже больше четырехсот лет попытка сделаться царем расценивалась в Риме как тяжкое преступление. А Цезарь носил царские одежды. Он сидел на золотом троне. Перед ликующей толпой Марк Антоний пытался возложить на него царский венец. Однажды такими венцами украсили и статуи Цезаря. Двое трибунов убрали венцы и приказали арестовать людей, которые это сделали, а Цезарь освободил задержанных и принудил сенат отставить трибунов. Трудно усомниться в утверждении Брута и Кассия, что они убили Цезаря из-за его стремления царствовать. Решив назначить Октавиана своим наследником, Цезарь приступил к переделке родословной Октавиана – совсем в духе Оруэлла. Происхождение его племянника не выдерживало критики, и Цезарь постарался отовсюду вычеркнуть упоминания о его родном отце. Ему нужно было согласие Атии, которую явно убедили принять сфабрикованную легенду о божественном вмешательстве.

Она не стала отрицать слух, что Октавиан, возможно, сын Аполлона, а не простого смертного. Во время ночной службы, призналась Атия, она уснула в храме Аполлона. Пока она спала, бог собственной персоной, приняв облик змеи, проник в ее лоно, а потом тихонько выскользнул. А через девять месяцев родился Октавиан.

Светоний прямо называет эту историю небылицей и сообщает, что прочел ее в книге. Однако у Стефана Вайнштока, современного специалиста в подобных вопросах, сомнений нет: породила легенду богатая фантазия Юлия Цезаря. Что же касается отвергнутого отца, то Гая Старшего пришлось призвать на помощь с того света – подтвердить божественное происхождение сына. В бытность наместником Македонии, писали мифотворцы Цезаря, Гай спрашивал у жрецов у гробницы Диониса во Фракии о будущем младенца Октавиана. Когда жрецы налили вина на алтарь, над крышей взметнулось большое пламя; такого знамения удостоился только Александр Македонский. И жрецы якобы хором воскликнули: «Он будет править миром!»

То, что кажется нам набором бессмыслиц, входило в состав успешной кампании по формированию общественного мнения. Ее целью было убедить людей, что Октавиан не простой смертный, за ним стоят божественные силы, и тем, кто благоразумно ему поможет, воздастся по заслугам.

Образ Октавиана – в восприятии масс, а не искушенных аристократов – изменился. Вместо довольно болезненного, непримечательного юноши им предстал полубожественный образ, потомок бесконечной череды богов, царей, героев, государственных деятелей и патриотов. Будущее Октавиана было предопределено: покрыть себя невыразимой славой и вслед за Цезарем врачевать раны своего народа и принести ему новый золотой век.

Однако в тот момент Цезарю предстояло столкнуться с проблемой: он получил империю слишком большую, чтобы при существующей системе править одному. Война кончилась, но гражданское общество пошатнулось.

Выжившая часть аристократии – люди, которых с юности учили управлять государством и провинциями, – были по большей части противниками Цезаря. Простые же избиратели имели все причины поддержать сильнейшую сторону. Голосовать за потерпевших поражение означало возобновить гражданскую войну. Цезарь давал понять, что возврата к прежнему режиму не будет. «Я нужен Риму больше, чем Рим нужен мне», – говорил он, раздраженный упорством республиканских устремлений знати.

Для страны, уставшей от войн, власть Цезаря – даже с ограничениями – означала мир, дающий некоторую надежду на реформы в пользу большинства свободных граждан, в то время как те, кто хранил память о Катоне, не предлагали ни мира, ни реформ. Однажды нрав Цезаря одержал верх над осторожностью, и у него вырвалось: «Республика – ничто, пустое название. Сулла – глупец, раз отказался от диктаторской власти». Если бы Цезарь поборол искушение и не делал подобных замечаний, он, вероятно, прожил бы дольше. Однако и характер, и патрицианский менталитет не позволяли ему притворяться. Когда однажды к нему явился сенат в полном составе, чтобы отдать подобающие богам почести, Цезарь, проявив неслыханную заносчивость, не поднялся с места. Октавиан, даже будучи на вершине власти, непременно вставал, если в помещение входил консул.

Заговор против Цезаря составился до его возвращения из Испании. Антоний, который отправился встречать его в южную Галлию – и занять место Октавиана в колеснице диктатора, – не упомянул о важнейших сведениях, полученных им в Риме. Один из главных заговорщиков, Гай Требоний, старый его собутыльник, предложил Антонию участвовать в заговоре. Антоний отказался. Вполне понятно, что он не захотел выдать друга, но совершенно ненормально и дико, что он никак не предупредил Цезаря или не назвал ему имена сообщников Требония.

Октавиан теперь ехал в следующей за Цезарем колеснице – вместе с Децимом Брутом, который, если и не примкнул к заговору, то в мартовские иды присоединится к другим убийцам под предводительством своего брата Марка Брута.

Децим, назначенный Цезарем на 44 год до нашей эры правителем Цизальпинской Галлии (Северной Италии), наверняка уже чувствовал себя оскорбленным: его почетное место в колеснице главнокомандующего занимал семнадцатилетний юнец, явившийся в Испанию слишком поздно, чтобы сражаться на войне. Известность, которой пользовался Октавиан, пристала царскому сыну, но не младшему офицеру. У Децима не могло не возникнуть подозрения, что Цезарь прочит себя в цари, а Октавиана – в наследники.

В последние месяцы жизни Цезаря свидетельств такого его намерения становилось все больше. Во-первых, он постарался обеспечить будущее Октавиана на случай своей внезапной кончины. Цезарь не просто боялся убийц; у него ухудшилось здоровье. Ему было пятьдесят пять; эпилептические припадки, мучившие Цезаря с юности, стали учащаться. Возвращаясь из Центральной Италии, Цезарь миновал Рим и направился в свое лавиканское поместье к юго-востоку от столицы, где тайно подписал завещание, в котором объявлял Октавиана приемным сыном и наследником. Даже сам Цезарь не знал, что в последующие века этот документ окажет сильнейшее влияние на ход европейской истории.

До конца года Цезарь повысил статус Октавиана, плебея по рождению, переведя его в сословие патрициев. Он пригласил ему в наставники Аполлодора Пергамского, лучшего греческого ритора, и отправил обоих на дальнее побережье Адриатики, в Аполлонию (в Далмации, входившей тогда в состав Македонии). С ними отправился передовой отряд войска: Цезарь планировал поход на восток, и прежде чем мстить парфянам за одержанную ими десять лет назад победу над Крассом, он собирался обучить войско, состоявшее большей частью из новобранцев, в боевых действиях на Балканах.

В начале 44 года до нашей эры Цезарь был консулом и диктатором. Обязав всех сенаторов принести клятву верности не республике, а лично ему, Цезарь в феврале сам назначил себя пожизненным диктатором. Это окончательно убедило его врагов в том, что, пока он жив, республику не восстановить. 26 февраля после праздника Feria Latina(этот праздник в честь народов Лация проводился в городе Альба-Лонга, бывшем ранее центром Лация) Цезарь с торжественной процессией вернулся в Рим – в царском наряде и высоких красных сапогах, какие носили некогда цари Альба-Лонги. На переполненных улицах кое-кто из сторонников приветствовал его как царя, но и противники тоже не молчали; ему пришлось ответить, что он не царь, а Цезарь.

Самую откровенную попытку увенчать себя короной Цезарь предпринял на Форуме, в день Луперкалий, древнего праздника, когда молодые люди из хороших семейств, одетые только в набедренные повязки, выпив вина, бегали по городу и слегка стегали встречных женщин хлыстами из шкуры жертвенного козла. Считалось, что это повышает плодовитость и облегчает роды. Антоний хотя и занимал пост консула, тоже принимал в празднике участие и бегал по городу. Ему освободили дорогу, и он, почти голышом, поспешил туда, где сидел на золотом троне Цезарь. Друзья консула ждали за рострой; они быстро подняли его, чтобы он возложил на голову Цезаря царский венец, увитый лавровыми побегами. Часть толпы разразилась рукоплесканиями, но большинство начали свистеть. Цезарь сдернул и отшвырнул венец. Антоний поднял его и опять возложил на Цезаря. Противников этой неофициальной коронации оказалось больше, чем сторонников. Цезарь снова снял венец и отдал Антонию. Тогда народ криками выразил ему одобрение, и он приказал Антонию посвятить венец в храм Юпитера с надписью, что он был предложен Цезарю и Цезарь от него отказался.

Антоний не устроил бы подобного представления, не попроси его сам диктатор.

По мнению тех, кто утверждает, что Цезарь совершенно не собирался стать царем, он намеренно устроил этот фарс с целью продемонстрировать: в душе он убежденный республиканец. Необходимо также принимать в расчет многочисленные почести, дополнительно усиливавшие его притязания на некоторую божественность, в духе эллинских царей. Колесницу Цезаря поместили на Капитолии перед статуей Юпитера, а самого Цезаря, как пишет Кассий Дион, велено было называть Юпитером Юлием и поклоняться ему в храмах, которые предстояло еще построить; жрецом культа был назначен Марк Антоний. Когда в 45 году до нашей эры Цезарь находился в Испании, перед народом среди изваяний богов выставлялась и его статуя из слоновой кости. Затем решили на время публичных игр помещать ее на пульвинар (особое возвышение или ложе для богов, подобное тем, какие имелись в храмах). Во время важных театральных представлений для Цезаря ставили золотой трон.

Назначение всех этих предметов заключалось не только в том, чтобы привлечь к Цезарю всеобщее внимание, но и – как в случае с золотым троном, на который никому, кроме него, садиться не дозволялось – напоминать людям о присутствии Цезаря. Как замечает Вайншток, они должны были обозначать его духовное присутствие. «Все эти необычные божественные почести имели смысл лишь тогда, когда Цезарь отправился в Парфию… Пока он сражался на востоке, его власть над Римом следовало укреплять с помощью религиозных мер». Целая группа скульпторов изготовляла статуи Цезаря – чтобы разослать по всей Италии и провинциям и установить на главных площадях больших городов.

До самой смерти Цезарь продолжал забирать себе все большую и большую власть. Он уже был главнокомандующим всего римского войска – где бы оно ни находилось, и командовали им поставленные Цезарем легаты.

Цезарь назначил беспрецедентно большое количество своих сторонников в сенат, и число сенаторов доходило до девятисот; впервые в сенат вошли представители провинций, расположенных за пределами Апеннинского полуострова.

Цезарь взялся распределять государственные доходы и создал систему, впоследствии переросшую в первую постоянную «общественную службу»: до сих пор отдельные магистраты приглашали своих клиентов и рабов, создавая временные формирования, которые распускались, как только у хозяина истекал срок должности.

По мнению заговорщиков, планировавших убить Цезаря, он намеревался и дальше прилагать все усилия, дабы выбить у сената титул царя. По Риму разошелся слух, что некий родственник Цезаря, Луций Аврелий Кота, собирается 15 марта (то есть в иды) заявить сенату, что, согласно Сивиллиным книгам – собранию древних пророчеств, – завоевать Парфию сможет лишь царь. Дело в том, что Цезарю требовалось стать царем до 19 марта, то есть до того, как он отправится в поход на Парфию.

Вечером 14 марта Цезарь отлично пообедал, а после беседовал со своими приближенными – Марком Лепидом и Децимом Брутом. Он спросил у них, какую смерть они бы предпочли. И Децим, собиравшийся завтра убить Цезаря, и Лепид стали обсуждать разные виды смерти. Ни один не согласился с Цезарем, который предпочитал умереть внезапно. Ночью его жене Кальпурнии приснился плохой сон, и она решила, что мужу небезопасно идти на назначенное на утро заседание сената. Цезарь уже собирался уступить ей и остаться, но Децим убедил его, что он станет посмешищем, если не пойдет на заседание из-за дурного сна, приснившегося жене.

Антоний шел рядом с Цезарем; вместе со свитой они приблизились к огромному театру Помпея, где ждали сенаторы. Старый друг Антония – Требоний, который полгода назад уговаривал его участвовать в заговоре, прошагал вперед и отвел его в сторону, якобы желая обсудить какие-то важные вопросы, не имеющие отношения к предстоящим событиям. Пока они стояли у входа и разговаривали, Цезарь вошел внутрь. Диктатор сел, и его окружили заговорщики, отгородив от остальных сенаторов. Один из заговорщиков, Тиллий Кимвр, стал просить его за своего сосланного брата. Он схватил Цезаря за одежду, словно умоляя, а на самом деле – чтобы обнажить шею.

Каска вынул кинжал и нацелился Цезарю в горло; тот, поняв, что происходит, отклонился, и кинжал попал в грудь. Диктатор вскочил, вырвался из рук Каски и оттолкнул его. Но было уже поздно. Ему в бок всадили другой кинжал. Цезарь сопротивлялся, словно загнанный зверь, он пытался отвести клинки убийц голыми руками. Кассий воткнул кинжал ему в лицо, Брут – в пах, прочие – в спину и бока. И человек, который мгновение назад был властелином всего западного мира, пал в крови у подножия статуи Помпея. Великой мечте пришел конец.

IV. Командование принимает Антоний

Пока тело Цезаря лежало у ног статуи Помпея и двадцать три раны его источали кровь, сенаторы, не принимавшие участия в заговоре, спешно убегали в страхе за свою жизнь. Убийцы уговаривали их остановиться. Размахивая окровавленными клинками, они кричали, что никому не причинят вреда, что они лишь спасли свободу и их целью был только диктатор. У дверей не прекращалась давка. Среди шума и суеты один из заговорщиков пытался даже произнести оправдательную речь, обращаясь к сенаторским спинам. Другие тщетно упрашивали Цицерона присоединиться к ним. Этого выдающегося государственного деятеля убийцы предусмотрительно в заговор не вовлекали. Однако, по мнению заговорщиков, он и сам втайне мечтал о конце тирании Цезаря, готового уничтожить республику единственно ради своего ненасытного честолюбия. Так думали все. Но Цицерон был слишком умен, чтобы рисковать головой, тут же прилюдно взяв сторону Брута и Кассия. Он оказался не менее резвым, чем прочие сенаторы, которые рвались к дверям, не слишком-то заботясь о своем достоинстве.

И вот стихли вдали панические вопли: «Бежим!», «Запирайте двери!», а убийцы растерянно замерли в пустом и тихом зале, не зная, как быть дальше: ведь им не удалось заручиться немедленной поддержкой остальных в том, что они совершили.

Брут не строил планов по захвату власти. Достаточно всем узнать о смерти тирана, полагал он, и все честные республиканцы немедля одобрят их деяние. Кассий убеждал его не совершать ошибки и не оставлять в живых Марка Антония, но Брут не мог примирить свою – довольно избирательную – совесть еще и с этим убийством. Достаточно того, что он предал человека, пощадившего ему жизнь в битве при Фарсале. Здесь он явно считал себя правым. Ведь предательство по отношению к благодетелю можно в крайнем случае оправдать стоящей выше личных интересов необходимостью восстановить республиканские свободы – по примеру своего предка, Брута, который почти пять столетий назад сверг последнего римского царя.

Не зная, что делать после того, как сенаторы столь проворно проголосовали ногами, Брут сложил с себя символическое руководство и предоставил все дальнейшему течению событий. Одно было несомненно: заговорщикам не следует оставаться на месте преступления. Убийцы не получили одобрения сената, на которое столь слепо и легкомысленно рассчитывали, и теперь утешались пустой надеждой, что смогут убедить в правильности своего поступка общественность. Вместе с тем они понимали, в какое невыгодное положение поставили себя столь вопиющим убийством, совершенным у всех на глазах. Ведь каждый знает, кто они такие и где их найти. Не лучше ли было бы прежде посоветоваться с Цицероном? Марк Антоний, который во время всеобщей паники скрылся, теперь уже, вероятно, собирает против них все государственные силы. Как единственный уцелевший консул он автоматически становится на время главой государства – согласно республиканской конституции, которую они же и защищали. Не попытается ли он, в духе Цезаря, сделаться постоянным правителем? Еще опаснее была угроза, исходившая от Лепида, начальника конницы и официального заместителя диктатора. Отныне он лишился должности, потому что с гибелью Цезаря ему стало некого замещать; но попробовал бы кто-нибудь сказать это находящимся под командованием Лепида войскам; его пять тысяч или больше воинов – все как один преданные Цезарю – стояли лагерем неподалеку от городских стен, на острове на Тибре.

Заговорщикам не стоило опасаться ответных действий Антония. Уже второй раз отважный полководец переоделся рабом и прятался, пока не прояснилась ситуация. Иначе повел себя Лепид. Когда произошло убийство, его в зале не было, зато он видел, как бежали в страхе сенаторы, спеша укрыться дома и забаррикадировать двери. Потрясенный и разгневанный, Лепид тоже побежал, но побежал к своему лагерю, торопясь собрать солдат и отомстить. Бруту, Кассию и прочим, если они хотели уцелеть, следовало действовать быстро и держаться вместе, чтобы их не схватили поодиночке. У них оставался один путь – переодеться и скрыться.

Приняв наконец решение, заговорщики вышли из театра – в окровавленных тогах и держа на виду кинжалы. Кровь на тогах была не только диктатора; торопясь заколоть Цезаря, убийцы задевали и друг друга. Бруту поранили руку, и она кровоточила. Выйдя на Форум, они стали кричать о том, что «убили царя» и спасли свободу, но люди при их появлении в страхе убегали. Некоторую поддержку заговорщики все же получили. Несколько сенаторов, хорошенько подумав, вышли и присоединились к ним.

Один из них – бывший зять Цицерона, Публий Корнелий Долабелла – раньше рабски преклонялся перед Цезарем, к большому неудовольствию самого Цицерона, который имел веские причины считать зятя человеком нечестным. Собираясь в парфянский поход, Цезарь назначил Долабеллу вместо себя на консульство – вторым консулом оставался Марк Антоний.

Хотя с точки зрения закона права его на консульский пост были сомнительны, Долабелла не собирался ждать назначенного дня. Брут же, как поборник соблюдения республиканских законов, не мог его одобрить; ни он, ни Кассий не собирались в тот момент мириться с сомнительными притязаниями Долабеллы на старшинство. Однако у заговорщиков теперь хотя бы имелся свой претендент на пост правителя, и это как-то обосновывало их действия. Кроме того, у них была и некоторая защита. Децим Брут, двоюродный брат Марка, нанял небольшой отряд гладиаторов – не чета, конечно, легионерам Лепида, но достаточно, чтобы при необходимости справиться с ликторами или разгневанными горожанами. Поняв, что задерживаться на Форуме в надежде собрать толпу сторонников не имеет смысла и даже опасно, заговорщики стали подниматься на Капитолий; Долабелла шагал вместе с ними. Возблагодарив Юпитера, заговорщики заняли в его храме оборонительные позиции и приготовились, если дойдет до сражения, дорого отдать жизни. К тому времени между засевшими в храме убийцами и собравшимися внизу сенаторами забегали посыльные. День тянулся, а сторонники Цезаря так и не собрались напасть. В древнем сердце столицы начал собираться народ. Среди людей появился и Цицерон, который уже постарался показать, что не связан с убийством, и теперь ему не грозила опасность ни с той, ни с другой стороны. Обе стороны надеялись воспользоваться его красноречием и репутацией неподкупного патриота. Цицерон, однако, проявил осторожность и не стал обращаться к толпе. Он настаивал, чтобы Брут и Кассий воспользовались преторскими полномочиями и немедленно созвали заседание сената. Совет был вполне хорош. Последуй они ему, конечный результат мог выйти совершенно другой.

Большинство сенаторов не доверяли Антонию, а многие даже питали некоторую долю сочувствия если не к поступку убийц, то к их мотивам. Будь такая возможность – их удалось бы даже убедить проголосовать в интересах заговорщиков, особенно если ближайшие союзники Цезаря побоялись бы прийти на Капитолий безоружными и участвовать в заседании, созванном не действующим консулом Марком Антонием, а Брутом. Брут ораторским мастерством не отличался, но как опытный юрист сумел бы перед сочувствующим сенатом выстроить себе прочную позицию на основе положений закона. По неясным причинам он эту возможность не использовал. Вместо того Брут выступил перед толпой и, воодушевленный громкими аплодисментами, рискнул спуститься на Форум. Там он взошел на ростру, но приняли его совершенно иначе. В отличие от людей на Капитолии толпа на Форуме состояла не только из сторонников республики. В зловещем молчании собравшиеся слушали, как Брут говорил о юридических и демократических основаниях для убийства Цезаря. Это сделано, объяснял он, не для того, чтобы захватить власть, но чтобы освободить всех граждан. Следующему оратору, тоже претору, немолодому Луцию Корнелию Цинне, хватило бестактности разразиться тирадой против мертвого диктатора. Тело Цезаря недавно пронесли к его дому на носилках три раба; изуродованное и окровавленное лицо было открыто; одна рука беспомощно повисла из-под короткого покрывала. Грубость Цинны перешла все границы. Толпа стала, в свою очередь, выкрикивать ему оскорбления, а потом с яростью погнала заговорщиков с Форума, и им пришлось отступить обратно на Капитолий.

Стемнело, но ситуация так и не разрешилась. В ту ночь Лепид повел небольшое войско в центр города; Антоний выбрался из укрытия и присоединился к Лепиду и другим цезарианцам, чтобы устроить, как все понимали, военный совет. И Лепид – личный секретарь Цезаря, и Бальб – ключевая фигура в правительстве диктатора, требовали воспользоваться имеющимся военным преимуществом и немедленно устроить убийцам показательную расправу. Антоний же призывал проявить умеренность, пусть это даже вело бы к некоторому компромиссу с заговорщиками. Важнее всего, настаивал он, чтобы сенат утвердил все эдикты Цезаря, изданные им за пять лет правления. Месть может и подождать. Антония поддержал Авл Гирций, консул-десигнат на следующий год, твердый приверженец Цезаря, но человек осторожный и консервативный; он прежде всего стремился не допустить разгорания гражданской войны. Лепид, который ожидал всеобщей поддержки, увидев, что оказался в меньшинстве, спорить не стал – хотя его солдаты, как и многие горожане, жаждали мести. По утверждению античных источников, Лепиду не хватало силы духа. Как прямой командир единственного на сотни миль войска, он мог диктовать сенату свои условия. А поскольку большинством легионов в провинциях командовали ставленники Цезаря, едва ли Антонию и Лепиду – если бы они в то утро убили заговорщиков, – стоило бояться расправы. Однако эту неприятную задачу пришлось выполнять Октавиану.

Юный Октавиан, конечно, еще знать не знал, что произошло. В какой-то момент во время беспорядков, последовавших за убийством, Атия отправила ему письмо. Несомненно, ей это посоветовал ее муж Филипп, который в мартовские иды, вероятно, был на том роковом заседании сената или, во всяком случае, где-то неподалеку.

Как родственник Цезаря по супруге и человек, сам обладающий немалой властью, Филипп стал одной из самых важных и влиятельных фигур в городе, где после кровопролитной гражданской войны осталось мало патрициев с таким же положением и столь же богатым сенаторским опытом. Филипп не мог не понимать, какая опасность грозит его приемному сыну. В письме, которому предстояло попасть в далекую Аполлонию, наверняка содержался совет – получив ужасное известие, не принимать поспешных решений.

А пока молодому человеку предстояло неделю или две оставаться в неведении относительно убийства.

Аполлония находилась по другую сторону Адриатики, недалеко от побережья, но сообщение было медленным и ненадежным. Гонцу следовало проскакать, меняя лошадей, на юг от Рима по Аппиевой дороге, за Кампаньей повернуть на восток и ехать по горным дорогам до Брундизия или другого порта на северо-восточном побережье Италии. Затем ему пришлось найти судно и ждать попутного западного ветра, чтобы достичь берегов современной Албании, то есть самой дальней точки римской провинции Македонии. После получения письма Октавиану тоже потребовалось некоторое время, чтобы, прислушиваясь к противоречивым советам друзей, принять решение. Такое взвешенное поведение впоследствии станет для него характерным.

Октавиан учился не в одиночестве и постоянно находился в обществе ровесников. Двое из них впоследствии, во время восхождения Октавиана к вершинам, станут весьма важными и сильными фигурами – Марк Випсаний Агриппа и Сальвидиен Руф. Оба были скромного происхождения и первые из «меритократов», на которых позднее в основном и опирался Октавиан в долгой борьбе со старой аристократией. Один из двоих останется верен до конца и породнится с семьей императора, другой захочет предать Октавиана и дорого за это заплатит. Но пока они были его лучшие друзья, и именно к ним он обратится за советом в момент кризиса, который приближался медленно, но верно.

В Риме же политическая ситуация претерпевала одно за другим странные изменения, неожиданные для всех. Антоний, заручившись неохотным согласием Лепида, взял инициативу в свои руки. В первую же ночь Антоний пришел к скорбящей вдове Цезаря Кальпурнии и убедил ее отдать все бумаги мужа и большую часть немалой золотой казны, которую диктатор держал под охраной у себя дома. На рассвете убийцы увидели Форум, заполненный вооруженными воинами Лепида, и услышали новость: на следующее утро Антоний созвал заседание сената. Мало кто удивился, когда Кассий и Брут, хотя им и гарантировали безопасность, прислали извинения за свое отсутствие.

События той первой ночи, за которыми последовало мастерское представление Антония в сенате 17 марта, должны бы навсегда похоронить распространенное мнение, преобладающее и теперь, что Антоний – простой честный солдат, считавший Цезаря лучшим другом и всей душой желавший за него отомстить. Антоний нашел более простой и удобный путь к собственному возвышению, путь, на котором не пришлось бы убивать друзей – если они соглашались сотрудничать. В возрасте тридцати семи или тридцати восьми лет Антоний находился в расцвете сил, и несколько лет многие считали его самым подходящим преемником Цезаря. Наверняка он часто подумывал о том, как вести себя, если диктатор неожиданно погибнет и ему самому придется стать во главе цезарианцев.

Антоний явно считал себя главным наследником Цезаря; вероятно, он таковым и был, пока диктатор тайно не заменил его Октавианом. Кальпурния, надо думать, тоже так считала, иначе вряд ли отдала бы так легко, прямо среди ночи, столь важную часть наследства. Желание Цезаря сохранить тайну в пояснениях не нуждается. Он не хотел нажить врага в лице Антония или подвергнуть опасности жизнь Октавиана, обнародовав свои новые династические планы. Если бы Антоний знал о новом завещании, в котором он назван лишь как наследник второй степени – на случай смерти внучатого племянника Цезаря, он, безусловно, применил бы всю свою власть, чтобы забрать завещание у хранивших его весталок или по крайней мере не допустить его оглашения.