Текст книги "Октавиан Август. Крестный отец Европы."

Автор книги: Ричард Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Если сделать скидку на поэтическую вольность касательно родословной, можно считать, что этот новый герой не кто иной, как Октавиан.

Последние двенадцать лет жизни Вергилий дописывал и переписывал различные части своего шедевра, и не всегда в хронологическом порядке. Иногда, пытаясь добиться совершенства, он приходил в отчаяние и на смертном одре просил поэму сжечь, чего, к счастью, не сделали. Тем временем в настоящем мире его покровитель выполнял собственную грандиозную задачу преобразования державы. Не отменяя номинально республиканской формы правления через магистратов, Октавиан старался ввести неписаные правила, согласно которым восхождение по политической лестнице стало в гораздо большей степени, чем раньше, зависеть от приверженности человека служению на благо общества.

Власть и политика оставались прерогативой людей, уже имевших в обществе какой-то вес, как правило – благодаря имуществу семьи, но они стали недоступны для тех, кого подозревали в склонности к личному обогащению или непомерной расточительности. Это влекло за собой неизбежное изменение представлений о libertasаристократов – свободе, которая слишком часто выражалась в неукротимых амбициях или постоянном дележе прибыльных должностей в самом тесном кругу правящей элиты.

Речь, разумеется, не шла о непосредственном наступлении на аристократов. Напротив, Октавиан считал жизненно важным для своего успеха заручиться поддержкой членов самых уважаемых семейств, особенно патрицианских. Он охотно оказывал финансовую помощь тем из них, кто готов был сотрудничать, но вследствие войн не имел достаточного состояния, чтобы занять сенаторскую должность.

В первую очередь Октавиан поощрял, конечно, своих сторонников. Он поднялся на вершину власти на волне политического движения, поддерживаемого в основном солдатами и другими не слишком зажиточными гражданами, и должен был вознаградить тех, кто рисковал ради него всем, что имел. Теперь возникла срочная необходимость расширить диапазон политических лозунгов – чтобы охватить и многих других людей, особенно аристократов, которые раньше были его противниками (вследствие их традиционных интересов и семейных связей), но получили воспитание и образование, делавшее их пригодными для участия в государственных делах. Если бы Октавиану не удалось привлечь их на свою сторону, он никогда не стал бы по-настоящему всенародным вождем, нашедшим опору в героическом прошлом Рима.

После победы над Антонием и Клеопатрой Октавиан дал понять, что цель его политики – сократить военные расходы и создать действенную гражданскую власть. Он намеревался оставить только те воинские формирования, которые были необходимы для защиты и управления империей и для продвижения границ к естественным оборонительным рубежам, как, например, берега Дуная. Теперь он завершал расселение ста двадцати тысяч вышедших в отставку ветеранов в небольших поселениях, расположенных в стратегически важных местах; в самой Италии было двадцать восемь таких поселений, остальные – в наиболее важных провинциях, таких как Галлия, Испания, Греция, Азия, Сирия и Африка. От почти семидесяти легионов, оказавшихся на руках Октавиана после битвы при Акции, постепенно осталось меньше тридцати; у жаждущих славы полководцев оставалось все меньше возможностей для самочинных грабежей.

Умеренные оптиматы – как бы ни раздражал их Октавиан – довольно быстро усвоили, что поскольку насилие себя исчерпало, то вкушать по-прежнему от плодов власти они смогут, только если полностью примут политическую программу Октавиана. Им, разумеется, уже не позволяли таких злоупотреблений, как бывало при поздней республике, зато тем, кто желал продемонстрировать преданность Октавиану и облегчить ему повседневное бремя власти, открывались шансы повысить свой социальный статус, а иногда, в разумных пределах, и материальный.

Сайм, конечно же, ошибается, говоря, что Октавиан не мог править «без помощи олигархии». Аристократы, которые теперь выдвинулись вперед, стремясь занять магистратские должности, были уже не те олигархи, что имели некогда влияние на правительство, а второстепенные политики, понимавшие: власть они либо не получают вообще, либо получают на условиях Октавиана, причем лишатся ее, если выйдут из повиновения. Одной из главных целей его принципата как раз и было воспрепятствовать возрождению олигархии. Под прикрытием республиканской формы Октавиан постепенно становился абсолютным монархом, пусть и не назывался таковым, и вся власть сосредоточилась в его доме, который называли palatium, поскольку он стоял на Палатинском холме. Позже словом palatiumстали обозначать место проживания императора, то есть императорский дворец, а затем и дворец вообще. В дальнейшем на этом же холме следующие императоры выстроят себе уже настоящие дворцы.

Судя по поведению избирателей, средний класс в основном последовал примеру низшего, который оказывал принцепсу горячую поддержку. Люди не понимали, что когда Октавиану понадобится, он отберет их голоса так же легко, как разделался с оптиматами. Тот день был очень далеко. В течение его «медового месяца» с властью, длившегося несколько лет, избиратели не желали поддерживать кандидатов, которых он не одобрял, а если бы и поддержали, Октавиан нашел бы другой способ подрезать им крылья. Его auctoritas, в отличие от законных полномочий, сделался столь беспредельным, что многие готовы были бежать сломя голову, выполняя любое его желание – если бы могли его угадать.

В Центуриатных комициях перевес по-прежнему оставался в пользу состоятельных собственников, но едва ли от них стоило ждать, чтоб они голосовали за представителей высокопоставленных семейств – независимо от их политических взглядов. Им же нужно было подумать о своем имуществе. Октавиан заплатил немалые деньги за расселение последней партии ветеранов, а ведь такого богатства, как казна Птолемеев, он больше не получит. Избиратели не могли не понимать, что возобновление соперничества в прежнем духе аристократов приведет только к набору новых огромных войск, дальнейшему массовому истреблению и очередному расселению ветеранов на их, избирателей, землях и, возможно, без всякой компенсации.

Принятие важных решений и законов стало уделом профессионалов и занятием более тайным, чем раньше. Слово Октавиана по важнейшим вопросам пусть и было решающим, но он не мог настолько досконально разбираться во всех сферах управления, чтобы всегда самостоятельно и быстро принимать верные решения. Его ближайшие советники, занимавшиеся серьезными вопросами дипломатии, финансов и других важнейших областей, совещались с ним за закрытыми дверьми. Кроме того, Октавиан создал при сенате комитет, состоявший из консулов, других магистратов и пятнадцати сенаторов, которых периодически избирали по жребию, чтобы принимать предварительные решения о том, какие вопросы и в каком порядке выносить на рассмотрение сената. Из этого комитета потом образовался официальный consilium principis– своего рода тайный совет, но самые важные решения уже принимались в ближайшем кругу верных единомышленников, включая и самых видных членов императорской семьи. За отсутствием гласности решения совета трудно было предсказать, да и обнародовались они не всегда. Власть этого органа росла по мере того, как уменьшалась власть сената.

Потенциальным сторонникам Октавиана из аристократов следовало обратить внимание на два события, героям которых подражать никак не следовало, ибо Октавиан этого бы не одобрил.

В первом случае речь идет о внуке миллиардера Красса, члена Первого триумвирата, – Марке Лицинии Крассе, достойном за свои подвиги всяческого поощрения. По приказу Октавиана молодой Красс повел войско против германского племени бастарнов, которые совершали набеги на северо-восточные границы Македонии. В 29 году до нашей эры Красс не просто разгромил бастарнов, но в бою убил собственными руками их вождя. Тем самым он заслужил необычайно редкое и почетное право – посвятить spolia opima(богатая добыча), то есть доспехи убитого им вождя, Юпитеру-Феретрию в храме, построенном, по легенде, самим Ромулом, который за всю историю Рима первый из трех полководцев удостоился такой чести – в середине восьмого века до нашей эры. Второй раз такой ритуал проводился в конце пятого века, а третий – в 222 году до нашей эры, когда консул Марк Клавдий Марцелл, прозванный «мечом Рима», во время последней своей войны с Ганнибалом в поединке на виду у обеих армий убил галльского вождя.

Нетрудно представить, с каким нетерпением ожидали воспитанные в воинственном духе римляне триумфального возвращения Красса – героя и победоносного полководца. Сенат, разумеется, назначил ему триумф. Октавиан, опасавшийся, что церемония spolia opimaслишком вознесет Красса в общественном мнении, отыскал какие-то неясности в толковании закона, благодаря чему и смог лишить героя заслуженной награды. Многие, без сомнения, объясняли этот поступок принцепса завистью, но большинству стало ясно: Октавиан не потерпит, чтобы кому-то доставались большие, чем ему, почести, ибо такой человек может испытать искушение воспользоваться преимуществом и поставить под угрозу стабильность власти.

Второе событие из двух упомянутых было связано с Корнелием Галлом, начальником конницы, которого Октавиан поставил управлять Египтом. Подробностей о его проступке до нас дошло мало; по-видимому, он, достигнув незначительных военных успехов, велел поставить в крупнейших городах провинции свои статуи.

Кроме того, он приказал вытесать на каком-то из древних египетских сооружений рассказ о своих победах. Галла вызвали в Рим, где он предстал перед сенатом и был приговорен к ссылке и полной конфискации имущества. Теперь предостережение прозвучало еще яснее, чем в случае с Крассом (особенно после того, как Галл в отчаянии покончил с собой): принцепс не станет ни с кем делиться славой!

Отныне в общественных местах должны стоять лишь его статуи, и не только в Египте, но по всей империи. Не появилась ли у Октавиана мания величия?

XVII. На вершине власти

Загадка характера Октавиана – в частности, его беспощадность в начале карьеры и великодушие и умеренность в зрелости – так бы и осталась загадкой, если бы мы судили о нем только по политическим делам. Но есть и еще один источник, который мы до сих пор подробно не рассматривали. Это эпизоды из его частной жизни, слухи, неизбежно возникающие вокруг любого выдающегося человека, который общается в повседневной жизни с людьми образованными и наблюдательными. Такого рода рассказы могут передавать друг другу слуги за кубком лучшего хозяйского вина или может нашептать потихоньку гостье хозяйка светского салона – с просьбой никому не открывать, кто ей рассказал.

Большинство таких эпизодов – пустые сплетни, другие – просто ложь, как, например, то, что Ливия сама отыскивала для утех супруга молодых девственниц, даже в преклонные его годы. Гораздо больше похож на правду ответ Ливии ее подруге, которая спросила, как ей удается сохранять такое влияние на мужа; Ливия ответила, что всегда хранила супружескую верность, поступала так, как он хотел, не вмешивалась вдела, ее не касающиеся, и старалась не замечать, когда муж обращал внимание на других женщин. Правда, подобное утверждение из уст женщины, прославившейся своими политическими интригами, следует принимать с основательной толикой недоверия.

Хотя и не стоит полагать, что мы можем полностью понять Октавиана, отделенного от нас двухтысячелетней пропастью, но если мы тщательно проанализируем эти часто не имеющие авторства анекдоты, то уже не станем навешивать на Октавиана неподходящие для него современные ярлыки – жестокого революционера, чванного диктатора или богоподобного мудреца. Он предстанет перед нами человеком во многом на удивление обыкновенным. Октавиану нравится смотреть состязания, особенно кулачную борьбу, он любит играть с детьми. Его раздражает, когда молодые ведут себя не так, как он в их годы. А когда является важный, но докучливый посетитель, Октавиан не стесняется найти какой-нибудь повод, чтобы отправиться в особую комнатку наверху и оставаться там, пока гость не уйдет.

Подобные эпизоды не привлекают внимания ученых-историков, ищущих разгадку расцвета и падения империй. К радости тех из нас, кто считает, что важнее всего происходящее в душе и разуме выдающихся людей, Светоний веком позже собрал целую коллекцию небольших историек об этом великом человеке. Они отнюдь не единственные из дошедшего до нас, но они смешны, трогательны, порой фривольны и выписаны так лаконично и ярко, что книга его, с тех пор как изобрели книгопечатание, никогда не прекращала переиздаваться. Существует еще одна, не столь известная подборка историй – в «Сатурналиях» Макробия, неоплатоника не италийского происхождения, писавшего на рубеже четвертого и пятого веков нашей эры. Среди его источников были и труды Плутарха, так что он, не исключено, читал не дошедшее до нас плутарховское жизнеописание Августа – ежели таковое существовало.

Именно Макробий донес до нас такие перлы, как высказывание Октавиана об Ироде Великом: «Лучше быть свиньей Ирода, нежели его сыном!» Еще он приводит рассказ о том, как однажды внимание Октавиана привлек некий приезжий, чрезвычайно на него похожий. Октавиан, не без намека, спросил у того, не бывала ли его мать в Риме. «Нет, – немедля ответил приезжий, – зато отец бывал!» Этот классический анекдот несколько не согласуется с утверждением Макробия, что Октавиан ценил хорошую шутку, только если она не задевала его достоинства. Вероятно, спасло шутника то, что мать Октавиана жила почти все время в Велитрах.

Куда более достоверна история, лестная для Октавиана, история, которую пересказывают в разном виде Сенека и Дион, связанная с богачом Публием Ведием Поллионом, сыном вольноотпущенника, которого принцепс записал во всадническое сословие. Однажды, когда Октавиан ужинал на его роскошной вилле, молодой раб разбил хрустальный кубок. Хозяин приказал бросить раба в пруд на съедение муренам. Юноша упал на колени перед Октавианом – он молил не сохранить ему жизнь, а лишь умертвить не столь мучительным способом. Принцепс попросил подать остальные кубки. На глазах у хозяина Октавиан поднимал кубки один за другим и бросал на плиты пола. Юноша остался жить. Ведий (он умер в 15 году до нашей эры) завещал свою виллу Октавиану.

Самый лучший аргумент против мнения Сайма, видящего в Октавиане революционера, – большая подборка анекдотов у Светония, в которых отражен старомодный консерватизм принцепса. Его жена, сестра и дочь должны были уметь прясть, ткать и шить одежду, которую он и носил. Спал Октавиан на жестком низком ложе с простым покрывалом. Светоний видел убранство его дома и поражался его простоте. По его мнению, многие вещи едва ли подошли бы даже для жилища простого обывателя. Как принцепс Октавиан поддерживал законы, возрождающие древние суровые правила нравственности. Он приказал высечь в трех театрах актера Стефаниона – зато, что тот держал в услужении переодетую и подстриженную под мальчика матрону.

Октавиан запретил мужчинам появляться на Форуме иначе как в тоге. Женщинам запретил смотреть состязания атлетов, поскольку атлеты – исключительно, разумеется, мужчины – выступали обнаженные или почти обнаженные. На гладиаторских боях женщинам дозволялось сидеть только в верхнем ряду – подальше от крови и распоротых животов.

Октавиан был умерен и непритязателен в еде. Пищу он предпочитал простую, ел немного и, боясь опьянеть, сильно разбавлял вино водой. В ответ на протесты народа против дороговизны вина Октавиан напомнил, что благодаря акведукам Агриппы им теперь есть чем утолить жажду. После битвы при Акции он переселился в другой дом на Палатине, столь же скромный, как и предыдущий. Макробий практически закрывает эту тему; по его словам, Октавиан сказал о Катоне, что всякий, кто противится переменам, есть патриот.

Можно, конечно, утверждать, что подобные примеры демонстрируют нам лишь фасад, тщательно укрепляемый Октавианом и прячущий его настоящие взгляды. Если это так, то Октавиан выказал редкую способность притворяться: скрывал свое истинное лицо больше половины столетия, ибо задолго до того, как его можно было с полным основанием назвать зрелым консерватором, он демонстрировал все признаки консерватора молодого. Да и вся его карьера сводилась к восстановлению status quo – как он его понимал – времен бессрочной диктатуры Цезаря, которой положили конец мартовские иды.

Многие источники говорят о дружелюбии Октавиана. Хотя обеды у него проводились исключительно в официальной обстановке ( cena recta), он всегда старался вовлечь в общую беседу застенчивых и неразговорчивых гостей. На утренние приемы к Октавиану могли являться и простые плебеи, и люди избранные, и он, видимо, надеялся, что они будут говорить с ним просто и естественно и он, в свою очередь, будет просто и любезно отвечать – по возможности, разумеется. Принцепс обменивался светскими визитами со многими друзьями, а однажды посетил ослепшего сенатора Галла Церриния – выразил ему соболезнования и отговорил от намерения уморить себя голодом.

Октавиан не особенно старался искоренить прекрасную старинную римскую традицию – критиковать могущественных политиков, оставляя написанные памфлеты там, где они и другие люди могли их прочитать. Однако он как мог заботился о том, чтобы не допустить публичных обвинений в свой адрес.

Принцепс мог и пошутить над собой; когда один его друг спросил о судьбе написанной им трагедии про Аякса – Октавиан диктовал ее, лежа в ванне, – он ответил, что его Аякс покончил с собой, бросившись на губку ( in spongiam incubuisse). За время своей карьеры Октавиан написал несколько трудов, включая философские заметки, множество эпиграмм и несколько стихотворений, из которых ни одно не сохранилось. Утеряна также автобиография Октавиана, описывающая его жизнь до сорокавосьмилетнего возраста.

Подобно многим весьма образованным людям того времени, Октавиан был крайне суеверен. В ту эпоху уже существовала рациональная, отчасти научная картина мира, выраженная в длинной поэме Тита Лукреция Kappa « De Rerum Natura» («О природе вещей»), но Лукреций был заклеймен вдвойне – как эпикуреец и как атеист, а в основе деятельности Октавиана лежали почитание государственной религии и священный долг перед богами – мщение за убийство отца. Октавиан считал плохой приметой на весь день, если утром нечаянно надевал на правую ногу левый башмак, а небольшой дождь в начале путешествия знаменовал для него счастливое возвращение. Он чтил культы чужеземных богов, установившиеся в Риме много поколений назад, но к прочим относился пренебрежительно. Уже в старости Октавиан хвалил внука за то, что тот, проезжая через Иудею, не стал молиться в Иерусалиме.

Октавиан боялся грома, ибо считалось, что суровые боги нарочно поражают людей молнией, и, когда начиналась гроза, уходил в подземное убежище; он также носил с собой тюленью шкуру, так как, согласно бытовавшему поверью, молния никогда не ударяет в тюленей. Под впечатлением некоего сна Октавиан раз в году просил у народа подаяния, стоя – скорее всего совсем недолго – с протянутой рукой. Это ясно говорит о подсознательном страхе, что его успехам может наступить конец. Нетрудно себе представить, как разные льстецы спешили подать ему милостыню.

Октавиана считали снисходительным и добросовестным судьей. Он запретил смертельные гладиаторские бои, в которых побежденный не имел права просить пощады. Однако он же, будучи еще триумвиром, приказал, как говорили, заколоть на месте человека, записывавшего его речь, – Октавиан объявил его лазутчиком. Мнительность принцепса заставила его запретить публикацию отчетов о заседаниях сената: он один мог решать, что именно следует знать широкой публике о государственных делах. Октавиан сердился, когда люди, обращаясь к нему, называли его « dominus» – «господин», потому что так обращались к хозяевам рабы. Желая избежать лишней шумихи, он часто выезжал и въезжал в города среди ночи, благодаря чему местным магистратам не приходилось заботиться об официальных встрече или проводах.

Можно ли сделать однозначные выводы из этих разнообразных высказываний о повседневной жизни принцепса? Хотя некоторые свидетельства не очень убедительны, было бы неверно игнорировать складывающийся из них портрет, пусть и нечеткий, Октавиана как человека совершенно обычного. Он явно всегда стремится поступать именно так, как считают правильным люди консервативные. В своих действиях он часто руководствуется прецедентами. Он хочет контролировать всех и вся и потому нетерпим к тем, кто хоть чуть-чуть отклоняется в сторону. Он желает, чтобы люди признавали его авторитет и власть, но старается не выставлять их напоказ – за исключением государственных мероприятий, когда без этого не обойтись. В общем, Октавиан – добросовестный правитель, серьезно относящийся к своим обязанностям и где-то в глубине души в себе не очень уверенный, что иногда и делает его жестоким.

Теперь можно с определенной уверенностью утверждать: планируя переворот 13 января 27 года до нашей эры, Октавиан не стремился к чему-либо новому, тем более – революционному. Он не ставил себе задачи утихомирить тех оптиматов, чья концепция libertasподвигла их приветствовать убийство Цезаря как поступок благородный. Это получилось попутно с достижением главной цели, а именно – не оставить консервативным римлянам (таким, как сам Октавиан!) никаких причин лишать его незаконно полученной власти. Ведь он публично попытался отдать эту власть! Сенат, в соответствии с горячим желанием народа, отказался ее принять. Октавиан явно рассудил, что отныне руки у него развязаны.

Власть, которую сенат вернул Октавиану в виде более сконцентрированном, стала, таким образом, столь же законной, как и его личный auctoritas. То было чисто формальное, даже искусственное решение проблемы, существования которой не признавал Юлий Цезарь. Как аристократ, рисковавший против желания жизнью – ради верховной власти, – Цезарь не видел необходимости подстраиваться под тех, кого он победил и «помиловал». Октавиан, сын провинциального novus homo, внук petit-bourgeois [23]23
  Petit-bourgeois (фр.) – мещанин, мелкий буржуа.


[Закрыть]ростовщика, оказался сообразительней. Октавиан облегчил совесть своих собратьев-консерваторов, и так бывших его естественными союзниками: вместо того чтобы требовать диктаторства, он сделался узаконенным народным вождем.

Пусть Октавиан и был монархом, но меньше всего он желал, чтобы его окружали льстивые придворные. Его тошнило от одной этой мысли. Он хотел править. В те времена не было даже определения для таких фанатов единовластия. Все источники говорят о том, что Октавианом двигала жажда власти, но отнюдь не та ненасытная страсть, которая превращает человека в чудовище. Он боялся ее потерять, он был ею развращен, во всяком случае – частично, но – да простит меня лорд Актон [24]24
  Джон Эммерих Эдвард Дальберг Актон (1834–1902), британский политический деятель, историк, автор афоризма: «Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно».


[Закрыть]– никак не полностью. Узаконив свою власть, Октавиан успокоился и стал образцовым гражданином, стремящимся показать, как сильно он чтит закон и заботится, чтобы все его соблюдали.

Абсолютная власть, когда она оказывается не в тех руках, – самая опасная вещь на свете. Октавиан это понимал и не мог заставить себя поделиться с кем-либо властью, разве что при условии строжайшего ему подчинения. В первую очередь он искал в людях преданности; она должна была быть абсолютной, но и этого не всегда хватало. Чтобы получить какую-то власть, чтобы правильно ею пользоваться, от его подчиненных требовались силы и способности. Выдающийся пример подобного человека – Агриппа, который и сам знал себе цену. Будь он по рождению аристократом, Октавиан, наверное, и не рискнул бы принять от него помощь. Молодому Крассу, способному полководцу из патрициев, больше не позволили командовать войсками – после того как прошел его триумф. Октавиан желал поддержать патрицианский строй по глубоким традиционным причинам и помогал тем, кто оказался в трудных обстоятельствах, но помощь редко выражалась в предоставлении высоких должностей. Патриции выполняли чисто декоративную функцию – просто самим фактом своего существования.

Учитывая все обстоятельства, с Октавиана можно снять подозрения в мании величия. Не будь он даже таким охотником до власти, у него все равно имелись бы причины отдалять от себя жалких позеров вроде Корнелия Галла. Октавиан едва ли добивался смерти бывшего наместника Египта и так и сказал после его самоубийства. Он, возможно, и сам еще не догадывался, что всякий, кто предстал по его fiat [25]25
  Fiat (лат.) – указ, постановление, приказ; букв.: «да будет».


[Закрыть]перед сенатским судом, почти не имеет шанса остаться в живых. Человеку, правившему богатейшей провинцией и имевшему власть под стать царской, достаточно просто отставки и ссылки – и дни его сочтены.

Что же касается решения сената 27 года, то проверкой ему станет прочность власти Октавиана, незыблемой, даже когда он покидал Рим. Он понимал необходимость возобновить старые связи с легионами на местах, с легионами, преданность которых имела большое значение как лично для него, так и для его честолюбивых планов расширения и укрепления державы. Тем же летом Октавиан отправился в Галлию, оставив номинально управлять Римом коллегу-консула Агриппу. Галлия по большей части была мирной; весть о больших мятежах племен Кантабрии и Астурии на северо-западе Испании заставила Октавиана пройти через всю Галлию, чтобы их усмирить, и это была последняя военная кампания, которую он возглавлял лично.

Его старший пасынок Тиберий (будущий император) и племянник Марцелл, сын Октавии от первого брака, отправились, как полагают, вместе с ним, но об их участии в военных действиях 26 года до нашей эры, когда разгромили войско кантабров, ничего не известно. Сам Октавиан серьезно заболел (это было не ранение) и отправился в Тарракон (современная Таррагона) на Средиземноморском побережье, предоставив своим легатам окончательно разгромить астурийцев. Решающего сражения так и не произошло, и только в 19 году до нашей эры Агриппа полностью победит оба племени. Сведения о том, что происходило в течение двух с половиной лет, пока Октавиан находился не в Риме, очень скудны. Неизвестно даже, была ли с ним Ливия; вероятнее всего она приехала к мужу, когда он заболел. Вряд ли ее обрадовал замысел Октавиана – женить молодого Марцелла на своей единственной дочери Юлии.

Свадьба состоялась в 25 году до нашей эры в Риме; Марцеллу было около семнадцати лет, Юлии всего четырнадцать. Руководил церемонией Агриппа, потому что отец невесты был еще слаб и приехать не мог. Брак имел династическое значение: дети от него были бы прямыми потомками принцепса, чьи надежды иметь сына и наследника от Ливии к тому времени, наверное, угасли. Наследующий год Октавиан возвратился в Рим и раздал каждому из двухсот пятидесяти тысяч граждан по четыреста сестерциев – подсластить пилюлю, ибо у него имелся в запасе еще один сюрприз. Восемнадцатилетнего Марцелла избрали эдилом. Благодаря этому шагу всем политикам Рима стало ясно: принцепс готовит себе преемника.

Марцеллу предстояло стать самым молодым эдилом, с большим отрывом от всех, к тому же обладателем этой должности до сих пор мог стать только тот, кто год прослужил в качестве квестора. Еще одно свидетельство расположения Октавиана – Марцеллу отвели место в сенате среди преторов. При республике самые богатые аристократы вели борьбу за должность эдила, потому что по традиции эдилы устраивали и оплачивали публичные игры – и чем масштабней и дороже игры, тем большей популярностью пользовался в дальнейшем уже бывший эдил, когда выдвигал свою кандидатуру на пост консула. Сам Юлий Цезарь шел тем же путем. Такая же дорога к консульству вырисовывалась и для Марцелла, который получил привилегию занять консульскую должность за десять лет до официально разрешенного возраста. Октавиан приказал другим магистратам не усердствовать в расходах на публичные зрелища: никому не дозволено состязаться в щедрости с Марцеллом.

Старшего сына Ливии Тиберия, которому в 24 году до нашей эры тоже было восемнадцать, избрали на должность квестора – когда Марцелл был эдилом, – тоже большая честь, но не столь высокая, как та, которой Октавиан удостоил своего племянника. Кроме того, Тиберию позволили выдвинуться на консульство не за десять лет до оговоренного законом возраста, а лишь за пять. Октавиан как нельзя более ясно показал, кто из них важнее. По ходившим тогда слухам, столь явное предпочтение по отношению к племяннику задело не только Тиберия и Ливию. Агриппа тоже мог заподозрить, что старый друг собрался исключить его из числа потенциальных преемников. Историкам, конечно, заманчиво обсуждать возможность разборки без свидетелей, во время которой Октавиану пришлось оправдываться перед тремя ближайшими союзниками: Агриппой, Меценатом и Ливией. И говорили они от имени всего правящего класса. Юноша-принцепс – какое абсурдное допущение!

Позиция Октавиана подверглась испытанию в начале 23 года до нашей эры, когда он перенес почти смертельную болезнь. И в 23, и в 22 году до нашей эры в Риме была чума.

Неизвестно, чем именно он болел, но болезнь была настолько серьезной, что и сам Октавиан, и его близкие отчаялись; вполне возможно, он болел чумой. Лежа на смертном, как он полагал, одре, Октавиан передал перстень с печатью не Марцеллу, а Агриппе. Он, несомненно, желал, чтобы в свое время юный зять стал его преемником, но не мог не признать, что передавать ему власть теперь – преждевременно. Собственная власть Октавиана опиралась на его auctoritas, благодаря которому он контролировал легионы. И эти «нематериальные активы» он никому передать не мог.

Даже если бы Октавиан объявил Марцелла наследником, молодой человек не имел тех преимуществ, которые имел в его возрасте сам принцепс: Октавиану нужно было мстить за смерть Цезаря. У Марцелла же не имелось особых мотивов стремиться вверх, кроме собственного честолюбия. Чтобы не пропало дело всей жизни, Октавиану пришлось отдать свое благословение Агриппе, чей auctoritasсреди легионеров уступал только его собственному. В противном случае возникал риск: уцелевшие республиканцы старого толка получали первый за девятнадцать лет (со дня гибели Брута и Кассия) шанс повернуть стрелки часов вспять. Еще хуже было бы возобновление вражды между политиками, стоящими во главе неспокойных легионов.

Даже стоя на краю могилы, Октавиан помнил о необходимости выполнить положенную процедуру – передать своему коллеге-консулу Корнелию Пизону схему диспозиции легионов и последний отчет о расходах из государственной казны. Если ему предстоит умереть принцепсом – титул, не передававшийся тогда по наследству, – Пизон автоматически становится главой государства, как Марк Антоний после смерти Цезаря, и получает диктаторские полномочия – тоже не передаваемые по наследству. И все же Октавиан считал, что легионеры, независимо оттого, как предписывает закон, будут по-прежнему повиноваться Агриппе – если увидят у него на пальце перстень принцепса с печатью в виде сфинкса.