Текст книги "Трилобиты: Свидетели эволюции"

Автор книги: Ричард Форти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Что же до Найта, то он избежал роковой гибели благодаря веревке, которую в отчаянии соорудила Эльфрида из нижних юбок. Этот эпизод послужил поворотным моментом романа: он символизировал перелом в отношениях между посрамленным мужчиной и яркой женщиной. И читателя не интересует, случилось ли это на самом деле, потому что событие неразрывно связано с самой тканью повествования.

От утесов Бини я взобрался вверх по крутому склону к точке Файр-Бикон (Fire beacon point означает буквально «точка сигнального огня»), на дикий крутой обрыв, с которого виден весь Герцинский берег. Может быть, его так назвали по одной из многочисленных сигнальных вышек, расставленных здесь когда-то, чтобы предупреждать о приближении Армады. Сейчас здесь только скамейка, поставленная в память о некоем Поле Херде, но я благодарен родственникам мистера Херда за возможность посидеть и отдышаться. Теперь я направляюсь в сторону от берега, по старой тропке вдоль каменных межевых оград. Я хочу взглянуть на приходскую церковь Св. Джулиота, которую реставрировал Гарди. Она стоит, уютно скрытая склонами холмов; прямо от задней ее стены бежит через поля тропинка, вокруг лениво пасутся овцы. Несмотря на пасторальные пейзажи, в самой церкви Св. Джулиота и даже в ее приземистой башне с бессмысленными зубцами чувствуется что-то уныло-прямолинейное, викторианское – возможно, винить нужно Гарди. Такому пейзажу полагалось бы иметь что-то более выдающееся, под стать здешним историям. В конце концов, Гарди сам писал, что «место всегда служило ключом к событиям в моей жизни» [5]5
  Цитата из записок Томаса Гарди.


[Закрыть]. Церковь будто бы не воздает должных почестей древнему и наверняка святому месту. На церковном кладбище похоронены несколько Джоллоу – может быть, производные от Джулиот, – подобные семьи вскормила сама местная земля, они часть этого края, как пригнувшийся под ветром утесник. Внутри церкви висит объявление, что почти весь церковный инвентарь украден. Мне здесь нечего делать.

Уже уходя, я вдруг замечаю кельтские каменные кресты. У церковных ворот, словно в карауле, стоит грубо вытесанная колонна в человеческий рост с диском наверху; на такие обычно ставят бюст, здесь же на диск водружен примитивно сработанный крест. Кресты вытесаны из гранита, тогда как могильные плиты выполнены из сланца. Эти кресты будут стоять еще долго и после того, как сотрутся каменные имена Джоллоу, а сами могильные плиты превратятся в забытый прах. Гранит рожден магматическими выбросами из недр Герцинских гор. Может быть, гранитные блоки везли из Бодмина или Дартмура, но в любом случае каменотесы знали о прочности камня. Каждый памятник есть свидетельство масштаба геологического времени, напоминание о долговечности камня по сравнению с человеческой жизнью. Каждый памятник – это перекресток, где человеческий труд столкнулся с тектонической историей, с той же самой историей, которая поместила вымышленного трилобита Гарди на утесы Бини. Дискообразная вершина креста – словно магическая замочная скважина, через которую видны папоротниковые леса и двоякодышащие предки амфибий. Может быть, именно за этим я добирался сюда холодным ноябрьским днем из Боскасла. Я смотрел, как ледяные капли стекают по лишайнику, который только и способен выжить на каменной гранитной поверхности, и ощутил неожиданный трепет перед этим несокрушимым гранитом, наблюдавшим шествие трилобитов по мелководью исчезнувших океанов.

* * *

Если существует любовь с первого взгляда, то я влюбился в трилобитов в четырнадцать.

Юго-западная оконечность южного Уэльса образована полуостровом Сент-Дэвидс. Он выдается к западу и подобен миниатюрному Корнуоллу, где Гарди нашел свою любовь. Как и Корнуолл, это край внушительных древних утесов, хотя материковая его часть плоская и невыразительная. Вдоль берега тоже встречаются небольшие круглые бухты с названиями вроде Солва и Аберкасл и бывшими некогда глухими рыбачьими деревушками; в наши дни дома здесь штукатурят, чтобы придать грубому камню цивилизованный вид. Но утесы как были дикими, так ими и остаются, и видны те же перевитые складки пластов, что и всюду в Корнуолле. Словно на параде, одна за другой выставлены вдоль берега горные свиты, каждая своего цвета и фактуры: вот массивные желтые и розовые песчаники, будто ребра, погруженные во взбитую пену; вот группа изломанных темных сланцев, зигзагом прочертившая утесы, точно безумная гармоника. В заливе Карфай яркие красные сланцы смотрятся неуместно нарядно в тусклом мире геологии. Все эти каменные образования гораздо древнее своих корнуоллских соседей. Их датируют кембрийским периодом, самые старые сланцы сформировались из осевшего на дно глинистого ила еще раньше – около 540 млн. лет назад. Эта дата уносит нас к началу начал – ко временам, когда на суше еще не появились растения и еще не существовало ни одного вида позвоночных животных. И все же в том новом мире уже существовали свои наблюдатели – трилобиты. Им было на 200 млн. лет больше, чем вымышленному трилобиту Гарди (или, лучше сказать, его реально существующему собрату), а это временной промежуток в 100 раз больший, чем все мимолетное существование человечества. Именно кембрийский период меня и заинтересовал в ту пору моей жизни, когда голос мой из баритона то и дело превращался в предательский фальцет. Мои сверстники обнаружили существование девочек, я же обнаружил трилобитов.

На моей карте нанесены известные местонахождения трилобитов. Их описывали как самые древние ископаемые на Британских островах. Что может быть притягательнее? Душу охватывает восторженный трепет, когда погружаешься все глубже в древность. Сдернуть с ландшафта зыбкий покров человеческого присутствия, а потом слой за слоем снимать в воображении историю, пока не откроется самая глубинная реальность. Моя усталая мать вязала или читала, а я колотил камни в Найн-Веллз или в Порт-и-Роу [6]6
  Эти места теперь имеют статус заповедников и там запрещено искать окаменелости в пластах породы, но во времена моей юности таких запретов еще не было. – Прим. авт.


[Закрыть]. Туда я мог дойти пешком, и камни разбивались без особого труда. У меня даже не было нормального геологического молотка. Меня охватила лихорадка открытия. Я научился разбивать камни, чтобы они раскалывались параллельно бывшему морскому дну, – так у меня было больше шансов добыть что-нибудь стоящее. Я надсаживался, стараясь отделить подходящего размера камень. Шипы утесника кололи руки, я этого и не замечал. Время сделало камни одновременно и твердыми, и хрупкими: казалось, они ломаются как угодно, только не так, как мне было нужно. На сколах оказывались кусочки чего-то, что могло быть – а могло и не быть – следами некой жизни: черные пятна, более блестящие, чем сам камень. И наконец я нашел трилобита. Камень просто распался вокруг него, и он появился будто специально для меня. На самом деле, трилобит сам и ослабил камень, приуготовляя свое явление, будто хотел, чтобы его нашли. Я стоял, держа в руках два камня: в левой руке оттиск трилобита, собственно существо (он называется отпечаток), а в правой – прилегающий к нему противоотпечаток; две части тесно прижимались друг к другу, чтобы пережить все превратности, уготованные им в каменной темнице. На окаменелом животном было коричневатое пятно, но по мне оно не портило вида – воистину, я держал в руках оживший учебник. Рисунки и фотографии – ничто перед радостью держать в руках только что найденную окаменелость. Осененная мальчишеским эгоизмом, она, казалось, предназначалась только мне. Так я нашел животное, которое позже изменило мою жизнь. Длинные узкие глаза трилобита приветствовали меня, и я ответил им тем же. Более притягательные, чем любые голубые глаза, эти узнали меня через 500 млн. лет и заставили трепетать.

Через много лет я узнаю, что у моего трилобита было имя – Paradoxides.Когда мы впервые обменялись взглядами, я понятия не имел ни о какой классификации или систематике, да это и не важно: впереди у меня была куча времени, чтобы все выучить. Экземпляр весомо устроился в моей ладони. Он был поделен вдоль на три части: выпуклая центральная и по сторонам одинаковые, немного уплощенные, боковые. Это и были три части, три доли, звучавшие в названии трилобит (по-английски lobe означает «доля», «часть», так что термин «трилобит» (trilobite) переводится как состоящий из трех долей, трехчастный). Все животное будто утолщалось к одному концу. Откуда-то я знал, что более широкий конец – это голова. Ну и, конечно, на голове были глаза.

Об окаменелостях я еще ничего не знал, но понимал, что глаза обязательно должны быть где-то на голове. Таким образом, у нас с трилобитом, каким бы причудливым он ни казался, уже было что-то общее: и у него, и у меня имелась голова в нужном месте. Я видел, что его тело поделено на множество мелких секций – колец или сегментов, потом я выучу это название. И еще тело трилобита рассекали трещины. Трещины не имели никакого отношения к структуре тела животного, а лишь свидетельствовали о долгом путешествии сквозь толщу геологического времени, которое совершило кембрийское существо, пока камень не распался под ударом моего молотка. Это были сращения в самом материале камня, шрамы, оставшиеся от приключений, которые могли вмиг уничтожить окаменелость в одной из тысяч тектонических катастроф или стереть в ничто беспощадной эрозией.

Эта книга уходит корнями в ту первую встречу. Я бы хотел, чтобы трилобиты обрели славу динозавров, чтобы стойкость их стала легендой. И еще: чтобы вы увидели мир глазами трилобита, совершили путешествие в прошлое на сотни миллионов лет. Я докажу, что слова Гарди «просто ничтожная букашка» едва ли справедливы, но то, что Гарди поместил своего трилобита в самый центр драмы жизни и смерти, может быть, гораздо ближе к действительности. Поэтому беззастенчиво предлагаю вам трилобитоцентрический взгляд на мир.

^{Рисунок, выполненный Филиппом Лэйком, опубликован в 1935 г. Он изображает гигантского трилобита Paradoxides,родом из тех же среднекембрийских скал в западном Уэльсе, где я обрел своего первого трилобита. Фотографию Paradoxidesсм. нас.256}

Трилобиты стали очевидцами великих событий. Стивен Найт прочитал в каменных глазах трилобита, как ничтожны беды отдельного человека. Эти глаза видели движения континентов, рождение горных массивов и источение их до самой гранитной сердцевины, ледниковые периоды и извержения вулканов. Ничто живое не может существовать отдельно от биосферы, и трилобиты не исключение: они становились свидетелями тех событий, которые и формировали их историю. Когда посторонний человек удивляется, как можно положить жизнь на изучение вымерших «букашек», я напоминаю, сколь много всего произошло за последнюю тысячу лет, и предлагаю представить, каково это быть историком последнего десятка миллионовлет. Мы обречены знать до обидного мало, подобно рыбаку, который, желая понять океан, забрасывает пару удочек с наживкой. И если кому-то интересно, как можно с такой страстью посвятить себя давным-давно вымершим бог знает от чего животным, то для меня ответ очевиден. Трилобиты жили 350 млн. лет, в течение почти всей палеозойской эры: а мы кто такие – явились-не-запылились, чтобы называть их «примитивными» или «неудачливыми»? Человечество на сегодняшний день сумело прожить полпроцента от времени жизни трилобитов.

Историю научных открытий иногда представляют как череду блестящих побед, одержанных самыми натренированными умами: научная версия испытания боем. Или описывают хорошо известной фразой «путешествие в неведомое», как выразился Роберт Льюис Стивенсон в своем произведении «Прах и Тень» (Pulvis et umbra): «… наука заводит нас в области догадок, где еще нет городов, обжитых человеческим разумом». Безусловно, науке не чуждо соревнование, и самые мощные интеллекты, рискнувшие ступить «в область догадок», оказываются в фокусе нашего внимания – и совершенно заслуженно. Такая модель развития науки свойственна физике и математике; ее красиво выстроил Карл Поппер в книге «Предположения и опровержения» (Conjectures and Refutations). Тем не менее оба взгляда на научный труд – соревновательный и приключенческо-спекулятивный – неверны. Многие ученые принадлежат к тому интересному типу людей, для кого счастье открытия по меньшей мере так же важно, как и размер вознаграждения. Они легко сотрудничают, с радостью довольствуясь реализацией присущих им талантов, а если делают открытие – это всегда неожиданно, как свалившееся на голову наследство. Уникальность научного труда в том, что вклад в победу вносят множество простых пехотинцев. В отличие от графомана, чьи вирши обречены на забвение, тогда как поэмы Китса живут, даже рядовой ученый оставляет след, внося свою лепту в мировое открытие, – незаметный человек, чье имя не пропадет втуне.

Даже самые специальные области науки так или иначе связаны с масштабными научными вопросами. Мы увидим, как особая, почти герметичная область – изучение трилобитов – играет видную роль в глобальных спорах о возникновении видов, о природе и основных этапах эволюции, о расположении древних континентов. Можно из чистого любопытства начать изучать подробности жизни исчезнувших животных и неожиданно обнаружить, что детальная информация, которая скапливается по мере их изучения, выводит нас на совсем другой, новый уровень познания, причем более общий: на вопросы о строении древних океанов или столкновении Земли с астероидом.

В моем представлении более точная картина науки рисуется как последовательность пересекающихся дорог. На каждой дороге свои радости и находки; иногда мы знаем, куда ведет дорога, иногда она озадачивает неожиданными зигзагами и поворотами. И оттуда, где дороги пересекаются, новое направление может неожиданно вывести нас к совершенно непредвиденным решениям. Как и для Стивена и Эльфриды на тропе над Безымянным утесом, критическое стечение обстоятельств может изменить все, а нечто маленькое и древнее, вроде трилобита, окажется катализатором перемен.

Эта книга проведет вас по тем же дорогам, по которым прошел я, начиная с той детской находки. В погоне за трилобитами я попадал в необыкновенные места и познакомился с замечательными людьми. Знание доставалось в тяжелой борьбе, меня сопровождали герои, чьи имена известны только мне и нескольким моим друзьям, хотя они и заслуживают большей славы. Я расскажу вам о трагичных судьбах тех, кто участвовал в нашей истории о трилобитах. Открытия и находки – это не просто рассказ о «вперед и только вперед». История открытий тесно переплетена со всем великолепием и изнанкой человеческой жизни. Рассказ об этой небольшой области науки, столь важной для меня, лучше, чем любые увесистые труды, показывает основополагающее значение человеческой личности: так же как и значение первых наносекунд для образования Вселенной. Иногда миниатюра имеет большее сходство с оригиналом, чем полноценный портрет. Взгляните на мир, который когда-то видели хрустальные глаза трилобита. Послушайте, что трилобит рассказывает об эволюционной истории, о том, как прочитать ее на камнях. Мы обнаружим, что вера в трилобита способна двигать горы и целые континенты. Увидим, как можно слепок с раковины превратить в живое создание. И поймем истоки богатства животного мира. Трилобиты помогут нам завоевать геологическое прошлое.

Глава 2.
Раковинка

В 1698 г. доктор Ллуйд написал Мартину Листеру об окаменелостях, какие можно найти в известняках вокруг города Лландейло в южном Уэльсе: «Из найденного нами 15-го числа августа месяца великое множество должно быть, несомненно, отнесено к скелетам каких-то плоских рыб». Эти «плоские рыбы» доктора Ллуйда были, конечно, трилобитами.

Когда мои дети были еще маленькими, они играли с ракушками. Брали ракушку, прикладывали ее к уху, и тогда будто слышалось море: далекий шелест волн, дуновение легкого бриза… Потом, повзрослев, они, естественно, узнали, что раковина срабатывала усилителем звука и просто едва заметные воздушные шорохи становились слышнее. Но все равно им никогда не забыть мгновенного восторга, связавшего в воображении маленькую ракушку с далеким-далеким океаном. В этом вся суть палеонтологии – нужно слушать, о чем рассказывают окаменевшие ракушки. На раковинки и панцири следует обратить особое внимание, ведь окаменевают прежде всего именно они – твердые скелеты из минералов. За редким исключением мягкие ткани нам не достаются. Они служат пищей падальщикам или микробам. Кто не хватал на пляже дохлого крабика, а потом, учуяв вонь, с воплем отвращения не отбрасывал его подальше? Это бактерии, вездесущие, жадные до органических молекул, в которых скоплена животворная энергия и которая в конечном итоге отдается в распоряжение крошечных едоков размером в несколько тысячных миллиметра. «…Этот плотный сгусток мяса…» [7]7
  Часть известной фразы из пьесы У. Шекспира «Гамлет»: «О, если б этот плотный сгусток мяса / Растаял, сгинул, изошел росой!» (пер. М. Лозинского).


[Закрыть]и вправду тает. А после остаются только раковинки и кости, этого бактериям не съесть. У трилобитов, как и у многих других морских животных, раковинки состоят из твердого минерала – кальцита. Из кальцита состоят и панцири крабов, и раковинки моллюсков. Если бы у трилобитов не было этих раковин, они стали бы невидимы для нас, ушли, не оставив никаких следов своего существования. И пусть трилобиты кишмя кишели в морях, мы бы все равно оставались в неведении об этом богатейшем изобилии. Но они достались нам – ископаемые раковинки, обноски прошлой жизни, негодные объедки. И эта часть животного, не представлявшая для некогда живших его современников ни малейшего интереса, нам, ученым и геологам, отыскавшим его окаменевший панцирь, по иронии судьбы, как раз и становится интересной. Поэтому, чтобы понять трилобита, нужно повнимательнее приглядеться к его раковинке.

После смерти теряется кое-что и от твердого панциря. Быстрее многих свойств исчезает цвет. В современных морях, как мы знаем, играют симфонии цвета: ярко вспыхивают предупреждающие сигналы, переливаются маскирующие оттенки – цвет отражает изобилие живого мира. Вполне вероятно, что сотни миллионов лет назад моря тоже были богаты цветом. Но в процессе фоссилизации (это означает превращение органических остатков в ископаемое, в камень) цвет бледнеет. Ископаемый мир – это блеклый мир, и только воображение может его раскрасить. Те трилобиты, которых я видел в западном Уэльсе, сохраняли цвета пород, в которых они окаменели, без всякого намека на окраску тех древних, некогда живых существ. Так что можно их разукрашивать, как кому по душе.

Будучи школьником, я выучил строение панциря трилобитов. Я заучивал специальные термины, и они вдохновляли меня. В конце концов я смог составить целостное представление о трилобитах.

Удивительно, едва я научился назвать голову трилобитов цефалоном,то сразу получил входной билет в особый мир поклонников трилобитов. Хотя на самом деле цефалон по-гречески означает голова, так что мы просто одну голову заменяем другой. Любой трилобит, как я узнал, подразделяется на три части, и не только вдоль – трилобит, – но и поперек.

Цефалон оказался передней частью трилобита, как я инстинктивно понял еще в Сент-Дэвидсе, когда мы с моим первым трилобитом смотрели друг на друга. С другой стороны находится хвост, я научился называть его пигидием —тоже греческим словом.

Использование классических языков не должно сильно удивлять, ведь на первых порах ученые-естественники разных национальностей общались на латыни. Классические языки были sine qua поп —обязательными для образованного слоя общества, необходимым языком-посредником, а вовсе не изящным способом удивить какого-нибудь простака вставленным иностранным словцом или цитаткой. Ботаники, например, до сих пор обязаны писать краткие описания новых видов по-латыни (хотя это требование сейчас, кажется, меняется); зоологи, к счастью, уже сотню лет избавлены от этого. Но вот анатомические части – будь то животного или растения – лучше сопротивляются переменам: они называются по-латыни и гречески. Студенты-медики проклинают их, даже затвердив навсегда в своей памяти, обыватели гадают над ними. Но термины служат неразрывной нитью между современностью и прошлым, когда Уильям Гарвей сумел расшифровать систему кровообращения; доктрины рушатся – а слова, их слагавшие, остаются. Подобный консерватизм помогает специалистам точно понимать суть обсуждений. Так что первая задача прозелита —научиться управляться со словами. Если новичок бегло и уверенно оперирует терминами – это знак, что теперь он вхож в закрытое общество экспертов. Но и это не все – правильно использованное слово гарантирует, что новичка верно поймут, причем поймут в точности то, что он хотел сказать. Чем пристальнее изучаешь объект, тем больше различаешь деталей и, следовательно, тем больше терминов приходится употреблять. Греческий или латынь – не имеет значения, какой из них – здесь важно, что специальные термины являются своего рода стенографией для обучения и исследования. Терминология – это прелюдия к знанию.

Итак, я увидел, что между цефалоном и пигидием имеется туловище.Это слово вроде бы знакомо, хотя по отношению к человеку оно имеет совсем иной смысл. Это самая длинная часть трилобитов, по крайней мере тех, которых я изучал на первых порах. Туловище, в свою очередь, подразделяется на ряд сегментов,или колец, – их называют туловищными. (Завидуя славе Стивена Спилберга, я одно время забавлялся идеей снять кино с трилобитами, где им отводилась бы главная роль, какой они, на мой взгляд, и заслуживают. Будто некий сумасшедший палеонтолог оживляет их каким-нибудь хитрым образом, и они толпой объявляются в Нью-Йорке, спасая полуголых красоток и сшибая дома на своем пути… И назвал бы фильм просто – «Властелин колец» [8]8
  В оригинальной версии этот гипотетический фильм назывался Thoracic park, так как thorax – это туловище, состоящее из кольцевых сегментов.


[Закрыть].)

Каждый туловищный сегмент соединяется нежестким шарниром с двумя другими сегментами: с тем, который впереди, и с тем, что сзади. Из этих последовательных сегментов получается сцепка, наподобие вагонов поезда. Сегменты все похожи друг на дружку и хорошо друг к дружке подогнаны. Если бы случилось ломать живого трилобита, он наверняка разломался бы по границе сегментов. Точно по тому же принципу ломается и панцирь омара – если уж приходится его разделывать, то голова отделяется от туловища вдоль этого соединения. А вот у черепахи подобных сегментов нет, и поэтому черепаха неуязвима, но, с другой стороны, она и согнуться не может. Черепаха ползет вперед, с трудом преодолевая препятствия, а если переворачивается на спину, то может и погибнуть. Нет ничего более жалкого, чем черепаха, дрыгающая в воздухе ножками в попытках вернуться в правильную позицию. С сегментированным животным такого приключиться не может. Если встречается препятствие, животное изгибается, так как сегменты сдвигаются относительно друг друга. Сегменты соединены, шарнирно подвижны, скреплены связками. Их движение относительно друг друга подчиняется законам механики: потому-то инопланетные железные насекомые, каких показывают в фантастических фильмах, двигаются, хотя и механически, но вполне убедительно. Сегменты, и в самом деле, являются суставчатой броней. Даже если сегментированное животное упадет на спину, оно легко перевернется на брюшко. Для трилобита гибкость покупалась ценой определенной уязвимости, но оно того стоило. Трилобит, точно поезд, который едет по извилистому пути, мог обползти препятствие, согнуться и повернуть.

Хвост, или пигидий, тоже составлен из сегментов – их замечаешь, приглядевшись. Но в отличие от туловища он не имеет суставов: сегменты срастаются вместе, образуя щиток. У одних трилобитов пигидий длиннее головы, он состоит из множества сегментов; у других он совсем махонький. Позже я узнал, чем могут быть полезны эти разные хвосты.

И на туловище, и на пигидий имеется выпуклая центральная часть – средняя доля трилобита; она называется на редкость просто для научных терминов – ось.Ось отделяется бороздами от боковых, или плевральных,частей. И вот названы все три доли трилобита: осевая доля и боковые (плевральные) доли. Каждый туловищный сегмент имеет плевры и с одной, и с другой стороны.

^{На этом трилобите Catymeneпоказаны и подписаны терминами некоторые анатомические части; они позволят нам описать практически любого трилобита.}

На самом первом моем трилобите кончики этих плевр заострялись в шипы, и если бы я держал не ископаемое, а живое создание, то ощущение было бы не из приятных: вся рука оказалась бы исколота шипиками, как бывает, если схватишь голой рукой небольшого омара лангустину.

Что касается трилобитовой головы, то, глядя на того самого, выпавшего из расколотого сланца в Сент-Дэвидсе, я прежде всего обратил внимание на вздутый центральный отдел – ось туловища дотянулась до головы, там расширилась, превратившись в выступающую, распухшую центральную часть. Это, как пояснил наш профессор, есть наиважнейшая и наихарактернейшая часть трилобита – глабель.Для этого термина нет аналога среди обычных слов, его просто нужно запомнить. Немного помогает срифмовать «глабель» и «портфель» – школьники любят такие запоминалки, даже если их запомнить еще труднее, чем сам термин.

Глабель пересекают борозды, которые позволяют предположить, что голова, подобно туловищу и хвосту, состоит больше чем из одного сегмента. Однако эти сегменты должны были срастись вместе, чтобы получился цельный и прочный головной конец, скорее похожий на пигидий, чем на туловище. По обе стороны глабели сидят глазаи – верите ли? – глазами и называются. Простое слово – тут нужно учесть связь между наблюдателем и наблюдаемым – и спасибо, что мы это понимаем. Глаза трилобита у Гарди, «помертвелые и обращенные в камень», глядели сквозь миллионы лет, мгновенно узнавая подлинно с собою схожее.

И вот с помощью этих восьми терминов – цефалон, пигидий, туловище, сегмент, ось, плевры, глабель, глаза – можно приняться за описание формы этих необычных животных. Благодаря терминам ощущаешь известную легкость в беседе. В дальнейшем, научившись узнавать глабель, какой бы она ни была, понимаешь, насколько разные они у трилобитов. Вместе со словами приходит и способность различать. Каждая из названных частей может от вида к виду изменяться очень существенно: есть трилобиты с большими глазами и с маленькими, есть с длинным туловищем и коротким, с широким или узким пигидием. Вскоре я понял, что на свете существует великое множество разных видов трилобитов, и в конце концов превратился в нарекателя – изобретателя новых имен.

Сегодня трилобиты не более чем сброшенные скорлупки некогда живших существ. В посланиях из их раковинок мы стараемся уловить отголоски далекого моря – еще более далекого, чем детство. Я начал воспринимать язык, благодаря которому можно описать эти далекие отголоски. Читателю тоже нужно вооружиться коротким списком терминов, чтобы двинуться вглубь истории трилобитов: этот список нетрудно запомнить. В него входят все те анатомические отделы, которые для начала выучил и я и которые были обозначены первооткрывателями трилобитов в XVIII в. Трилобиты удивили их и восхитили: они дали им говорящие названия, такие как Agnostus —непознаваемый и Paradoxides —парадоксальный, ясно показывающие, какие серьезные проблемы возникали с интерпретацией трилобитов. Есть даже такой кембрийский вид, который именуется Paradoxidesparadoxissimus,что переводится с латыни как «парадоксальнейший парадокс», т.е. более парадоксальный, чем можно вообразить. Ранние натуралисты вскоре поняли, что имеют дело не с целым животным, а только с его панцирем. Это одна только спинка от сложного животного. Панцирь – не более (или не менее) чем щит, покрывающий животного с верхней стороны – той, которая открыта враждебному миру. А щит защищает. В старой литературе нередко можно встретить названия «головной щит» и «хвостовой щит» вместо цефалон и пигидий – и эти названия в высшей степени содержательны. Спина, прикрытая твердым кальцитом, оказывалась неуязвимой, а снизу было надежно спрятано мягкое брюшко с полагающимися анатомическими органами, но от брюшка редко что-то сохранялось. Это мягкое брюшко оказывалось трогательно беззащитным, потому что панцирь с боков вдруг заканчивался, завернувшись у края внизу в кромку, называемую дублюрой.А за дублюрой ничего не было, только полость, а что в ней – неизвестно, нет данных. Совершенно иначе устроены черепахи: у них не только спина, но и брюхо снизу упаковано в костяной панцирь, пластрон, превращающий черепаху в настоящий танк. Среди современных животных нет точного аналога трилобитового панциря, хотя если перевернуть на спину мокрицу, то станет видно брюшко, похожее на трилобитовое, на котором судорожно шевелятся маленькие ножки. Многие годы не знали, что за таинственное брюшко начинается за дублюрой. Будто нашлась пустая форма от кулича, и вот попробуй понять, зачем эта форма и что она такое значит, если самого кулича нет. В следующей главе вы узнаете, как раскрылась эта тайна – тайна трилобитовых ножек.

Первые сведения о трилобитах я получил от учителей и профессоров. В те времена еще было можно собрать базовые знания о предмете из учебников и книг, теперь для этого есть Интернет, дающий широчайшие информационные возможности, но и тогда и теперь лучше всего перенимать знания напрямую от настоящего знатока. Этот опыт уходит корнями в далекое прошлое, когда устная традиция была единственным способом обучения, когда ученик получал знания в порядке любезности от старшего учителя. В Китае, несмотря на культурную революцию, эта традиция сохранилась – слово старшего почитается мудростью. Когда в 1983 г. я был в Нанкине, меня отвели на могилу профессора Грабау, западного геолога, который в начале XX в. практически в одиночку преподавал в Китае начала геологии: он был, как мне сказали, «великий учитель». Это звание столь важно для китайца, что для него даже имеется специальный иероглиф. Могила оказалась скромной, но видно было, что за ней постоянно и с любовью ухаживают. Однажды и я сам на краткий миг удостоился этого звания. Я получил письмо от студента с Востока, который, по-видимому, изучал английский по книгам Редьярда Киплинга и Райдера Хаггарда. Оно начиналось так: «О, Великий Палеонтолог! Могу ли я присесть у твоих ног?» Те, кто ближе знаком с моими ногами, сочли бы подобное неразумным, но все равно я был тронут преданностью, явленной в устной традиции.

Моим собственным гуру был профессор Гарри Уиттингтон. Он – старейшина трилобитов, глава – цефалон – всего племени. Он учил меня слышать послания раковин. Так или иначе, но я сумел превратить восторженную страсть в профессию. Я учился своему ремеслу на замерзших скалах Шпицбергена за Полярным кругом на 80-й широте, где шапки ледника Валхалл рисовали линию горизонта, а в море толпились айсберги. И там, в ордовикских (470 млн. лет назад) известняках северной части Шпицбергена, было открыто замечательное разнообразие новых трилобитов, и мне посчастливилось присутствовать при этом открытии. Я слой за слоем отбирал образцы в нужном порядке, будто переворачивал страницу за страницей в трилобитовых дневниках, будто шел мелкими шажками по шкале времени, по собственному маленькому отрезку времени в 10 млн. лет или около того. Со стороны было похоже, будто я просто колочу по камням геологическим молотком, но – нет! – я, конечно, сидел и раскалывал камни один за другим, разбивал их на небольшие кусочки, в которых – вдруг! – находился фрагмент трилобита. Когда-то каторжников заставляли выполнять подобную работу, потом ее признали бесчеловечной. Но мне нравится. Все неудобства сурового климата испарялись в пылу вдохновляющих открытий. Никогда не знаешь, что появится после следующего удара молотка, а порой появлялось нечто поразительное. Потом коллекции складывались по порядку – сначала образцы из самых нижних, т.е. самых старых слоев, за ними из более и более молодых, все образцы подписывались, бережно упаковывались и отправлялись кораблем в Музей Седжвика в Кембридже, куда я в конечном итоге возвратился.