Текст книги "Дар тому, кто рожден летать"

Автор книги: Ричард Дэвис Бах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Евангелие от Сэма

Десять тысяч лет назад старый гуру наверняка говорил своему ученику: «Знай, Сэм, ни один человек никогда не сможет владеть ничем, кроме собственных мыслей. Ни людей, ни местность, ни вещи не дано нам удержать рядом с собой длительное время. Мы можем совершить вместе с ними небольшую прогулку, но рано или поздно все мы, прихватив с собой лишь истинно наше то, чему мы научились, то, как мы стали мыслить, отправимся порознь, каждый в свое новое превращение».

«О да», – должно быть отвечал ему Сэм, записав все это на коре лотоса.

Что же, в таком случае, через тысячи лет после того, как эта истина была записана, заставило меня опечалиться, когда я оформлял бумаги на продажу биплана, ставшего частью моей жизни? Не было никаких сомнений в том, что сделать это было необходимо. Мой новый дом с трех сторон окружен водой, а с четвертой к нему вплотную подступают деревья и постройки. В аэропорту, где нет диспетчерской, есть слишком твердая взлетно-посадочная полоса, слишком гладкая, чтобы на ней мог приземлиться биплан. Бетонные ленточки упираются прямо в дубовые джунгли, где нет ни одного поля, куда можно было бы сесть, откажи двигатель сразу после взлета. Теперь я был за девятьсот миль от тех мест, где биплан чувствовал себя как дома, и чем дольше он стоял в ангаре, тем хуже выглядел. В ангаре он оказывался во власти воробьев, настойчиво желающих забраться в кабину, и мышей, которые были не прочь поживиться его проводами и растяжками. Если я любил этот самолет и желал ему жизни в небе, то мне ничего другого не оставалось, кроме как продать его кому-нибудь, кто будет часто и умело на нем летать. Почему же мне стало так грустно, когда я ставил свою подпись на бумагах?

Может быть, потому, что я вспомнил те шесть лет, что мы провели вместе. Я вспомнил раннее утро в Луизиане, когда все вдруг пошло наперекосяк, когда оказалось, что он либо должен взлететь после невозможно короткого стофутового разбега, либо разлететься в щепки, свалившись в канаву. Он взлетел. Никогда прежде ему не удавалось так быстро оторваться от земли, никогда не было такого и после. Но в тот единственный раз это случилось – он едва коснулся канавы и взлетел.

Я вспомнил день, когда в Висконсине я на бреющем полете влетел в твердую землю, думая, что там лишь трава. На скорости сто миль в час винт зацепил грунт, самолет ударился об землю крылом, одно колесо оторвалось и укатилось. Он не перевернулся, вместо этого в тот же момент он подпрыгнул в воздух, и мы совершили самую короткую и мягкую посадку за всю историю совместных полетов. Двадцать пять раз лопасти винта ударились о грунт и вместо того, чтобы перевернуться и разлететься вдребезги, биплан подпрыгнул и сел мягко, словно перышко.

Я припомнил сотни пассажиров, которых мы поднимали с пастбищ в небо, которые никогда не видели своей фермы с воздуха, пока не появились мы с бипланом и не представили им такой шанс – три доллара за полет.

Мне было грустно расставаться с этим самолетом, несмотря на то, что я узнал, что ничто никому не принадлежит, потому что полеты на нем для меня теперь закончились, потому что завершился целый отрезок моей жизни, замечательный отрезок.

Взамен я купил Клип-Винт Каб, 85-сильный самолет. Совершенно непохожая на биплан личность.

Легкий, словно тридцать футов дакрона, натянутого на еловый каркас; любой бетон ему нипочем, а взмывает так, что еще над взлетной полосой оказывается на высоте в тысячу футов. Он с удовольствием выполняет любые фигуры высшего пилотажа, которым биплан никогда не смог бы искренне порадоваться.

Однако все это были оправдания, в моей душе по-прежнему царили серое уныние и грусть о том, что мы с бипланом расстались, и виноват в этом я.

Однажды, после того, как я потренировался над морем в исполнении медленных вращений, я вдруг понял простую вещь, к которой приходит большинство тех людей, которому когда-либо приходилось продавать самолет. Я понял, что любой воздушный аппарат – это две жизне-формы, не одна. Внешняя, объективная конструкция, сталь и краска, – это один самолет; тот, с которым мы вместе попадаем в приключения, с которым нас связывает эта незримая прочная нить, – это совершенно другая машина. Эта машина, полеты на ней наше живое прошлое, и она истинно наша, как сама мысль. Ее нельзя продать. Тот человек, чье имя стоит теперь в регистрационных картах биплана, купил не тот самолет, которым владел я. Ему принадлежит не тот биплан, что мягко опускается в летних сумерках на поле близ Кука в Небраске, в его расчалках вздыхает ветер, двигатель мягко урчит, словно ветряная мельница, он скользит над дорогой к краю пастбища. У нового владельца нет звука туманов Айовы, оседающих дождевыми каплями на верхних крыльях; капли скатываются вниз, барабанят по нижним крыльям и будят меня, уснувшего возле углей костра. Он не приобрел полных ужаса и восторга криков молодых леди из Квин-Сити в Миссури, из Ферриса в Иллинойсе, из Сенеки в Канзасе, почувствовавших, что крутые виражи в старом биплане не менее полны острых ощущений, чем прыжки с крыши сарая.

Этот биплан навсегда останется моим. А у него всегда будет его Каб. Этому научило меня небо, так же, как Сэма – его гуру, и поэтому больше незачем грустить.

Леди из Пекатоники

Помнишь, когда ты был ребенком, как важно было, чтобы тебя любили, тобой восхищались? Как было здорово иногда оказаться героем в игре, на глазах у девочек принеся своей команде победное очко? Странная штука полет. Благодаря ему однажды все это изменилось.

В один из летних дней 1966 года я оказался близ Пекатоники в штате Иллинойс. День выдался удачный, мы прокатили тридцать пассажиров до заката, времени до наступления темноты оставалось еще на один рейс.

Люди все еще толпились вокруг – одни сидели в автомобилях, другие стояли небольшими группами; все смотрели в сторону наших самолетов.

Я в сумерках взобрался на крыло своего биплана и прокричал в их сторону:

– Еще один рейс, ребята! Последний рейс на сегодня – лучший рейс за весь день, поднимаемся прямо сейчас! Никакой дополнительной платы, только три доллара! Есть всего два места!

Никто не пошевелился.

– Посмотрите на этот закат, там наверху все пылает огнем! Зрелище в два раза более захватывающее, если наблюдать его прямо с неба! Усевшись в эту кабину, вы окажетесь в самой гуще событий!

Холмы и деревья уже превратились на горизонте в темные силуэты, словно это были фигурки, расположенные по краю купола в планетарии; вот-вот погаснет свет и начнется демонстрация звездного неба.

Но никто не захотел полететь. Я почувствовал себя беспомощным – в моих руках был прекрасный, величественный дар, я пытался поделиться им с миром, которому это было неинтересно.

Я сделал еще одну попытку убедить их и махнул рукой. Запустил двигатель и взлетел, чтобы самому посмотреть на этот закат.

Это был один из тех удивительных случаев, когда я сам не догадывался, как истинны были мои слова. Дымка поднималась от земли до высоты в полторы тысячи футов, над ней был кристально чистый воздух. Оттуда, сверху, в последних солнечных лучах она выглядела словно море интенсивно-золотой жидкости, из которого изумрудно-фиолетовыми островами вздымались вершины окрестных холмов. Никогда еще мне не доводилось видеть такого ясного и захватывающего зрелища. Мы с бипланом поднимались в одиночестве, наблюдая, купаясь в красках этой живой картины.

Где-то на высоте четырех тысяч футов мы остановились, не в силах оставаться лишь пассивными зрителями. Нос пошел вверх, правое крыло – вниз, двигатель умолк, и мы сделали переворот через крыло, который перешел в петлю, которая в свою очередь превратилась в бочку. Серебристый винт вращается медленно, словно вентилятор, когда мы устремляемся вниз; земля оказывается то под нами, то над нашей головой. Это был полет во имя чистой радости пребывать в воздухе, в благодарность Божественному небу за доброту по отношению к нам обоим.

Нас заполнила робость и в тоже время – гордость, мы вновь ощутили, как мы любим эту мучительно-прекрасную горько-сладкую штуку, которая зовется полет.

Прозрачный ветер с пронзительным свистом носился стремительными потоками вокруг нас в низших точках наших петель и кувырков, а затем он замирал, становился мягким, спокойным, легонько обдувая нас, когда мы почти останавливались в высших точках воздушных фигур.

Биплан и я, – мы, вместе побывавшие в стольких приключениях – в солнце и в непогоду, в удачные полеты и в неудачные, когда было трудно и когда все шло как по маслу – мы окунулись, наконец, в это чистое золотое море, нырнули глубоко, выровняли крылья и заскользили ко дну, чтобы приземлиться на темном лугу.

Мотор выключен, винт грустно качнулся раз-другой и замер. Я неподвижно сидел в кабине, даже не отстегнув парашют. Было очень тихо, хотя люди попрежнему были здесь. Должно быть, на наших крыльях все еще играл бликами заоблачный солнечный свет, и они остались посмотреть на них.

А затем я услышал, как одна женщина сказала другой.

– У него храбрости хватит на десятерых – летать на этом старом ящике!

Ее слова громко прозвучали в тишине ночного воздуха. Меня словно огрели железной трубой.

О, да, я был героем. Меня любили, мной восхищались. Я был в центре внимания. Но вдруг я почувствовал отвращение ко всему этому, к ней, ее словами. И мне стало ужасно горько и больно. Женщина, неужели ты не видишь? Неужели у тебя нет даже тени понимания?

Тогда, летом 1966 года в Пекатонике, в кабине биплана, который только что приземлился, я понял, что радость не в том, чтобы тебя любили и тобой восхищались другие люди. Радость в том, чтобы самому быть способным любить и восхищаться тем редким и прекрасным, что я нахожу в небе, в своих друзьях, в душе и теле моего живого биплана.

«…храбрости на десятерых, – сказала она, – летать… на этом старом… ящике».

Что-то не так с этими чайками

Я всегда завидовал чайке. Ее полет такой свободный и непринужденный. В отличие от нее, я суечусь, лезу из кожи вон, выделываю фигуры и с шумом и треском подымаюсь в небо, лишь бы только оставаться в воздухе. Она – мастер. Я – новичок.

Правда, недавно я решил присмотреться к чайке. Хотя она резко набирает высоту, пикирует и делает грациозные повороты, но это и все, что она выполняет, – резкий подъем, пике и поворот. Никакой воздушной акробатики! Либо ей не хватает инициативы, либо смелости. Ни то, ни другое обстоятельство не позволят ей быть в воздухе самой искусной. Я не хочу судить о ней строго – не требую, чтобы она сразу выполняла двойные повороты по восьми направлениям и «клеверные листы», но не будет излишним попросить ее сделать простую петлю или не вызывающую особых усилий медленную бочку.

Не раз с пристрастием наблюдая за чайками, я был уверен, что какаянибудь молодая чайка-ас мне обязательно что-нибудь продемонстрирует. Вот она стремительно летит вниз, к воде, набирая скорость, которой хватило бы любому пилоту, и затем взмывает вверх… выше… выше… вот я уже уверен, что она сейчас перевернется, сделает петлю… И я шепчу: «Ну же, сделай ee!», но всегда оказывается, что что-нибудь этому помешало. Она внезапно начинает снижать скорость, и дуга, по которой она летела становится: более пологой, она поворачивает и спешит затеряться в толпе собратьев, словно стыдится того, что во всем следовала за ними по пятам.

«Ты смотришься так величественно, – думал я, – но посади тебе на хвост воробья, и, бьюсь об заклад, ты не сможешь от него избавиться!»

Другие птицы освоили отдельные приемы точного полета и высшего пилотажа. Иногда гуси летят вполне сносным клином, и это достойно похвалы. Однако некоторые из них, несомненно, боятся столкновений в воздухе. Не раз гусиный клин бывал испорчен группой из четырех-пяти птиц, слишком отделившихся от остальных и растянувшихся по всему небу. Добавьте к этому кряканье остальных, призывающих сомкнуть ряды, и получится картина откровенно небрежного полета. Неудивительно, что охотники попадают в них из ружей.

Малообещающий с виду пеликан является едва ли не кандидатом в сферу высшего пилотажа. Он может выполнить изящный переворот через крыло, однако он при этом не выполняет главное условие маневра: не выходит из пике. Он, по-видимому, даже не пытается освоить этот выход и влетает в воду, вздымая целый гейзер белых брызг.

Итак, вернемся к чайке. Можно найти оправдание пеликанам и гусям, малиновке и крапивнику, но чайка просто создана для воздушной акробатики. Взгляните на эти характеристики:

1. Сильные крылья и лонжероны, обладающие необходимыми пропорциями.

2. Слегка неустойчивый корпус.

3. Высокое ограничение числа Маха.

4. Низкая скорость потери подъемной силы.

5. Приспосабливание к переменчивым условиям.

6. Исключительная маневренность.

Но все эти факторы бесплодны, потому что чайка не проявляет в своих полетах настойчивости. Она довольствуется тем, что всю свою жизнь летает, повторяя основные приемы, заученные в первые пять часов, проведенных ею в воздухе. Поэтому, хотя я и любуюсь чайкой, тем, как свободно она летает, но если бы мне пришлось пожертвовать духом настойчивого поиска ради того, чтобы поменяться с чайкой местами, я в любой день и час предпочел бы свою шумную кабину.

Пленник технической страсти. Спасите!

Что-то, должно быть, было не так с самого начала, когда я еще учился летать. Я помню, как одно время я верил, что эти маленькие машины действительно поднимаются в воздух прямо с земли, что вот они твердо стоят на земле, как бильярдный стол, автомобиль или тележка продавца жареных сосисок под ярко раскрашенными тентом, а уже в следующее мгновение они в воздухе, и ты стоишь под ними у изгороди аэропорта, а они пролетают прямо над твоей головой и совершенно ничто их не связывает с землей, совершенно ничто.

Это было трудно осознать, трудно принять. Я ходил вокруг самолета, прикасался к нему, постукивал по его обшивке, пытался легонько покачать его за кончик крыла, – нет, он просто оставался стоять, где стоял: «Видишь, студент? Я ничего в рукавах не прячу. Никаких хитрых приспособлений, никаких трюков, никаких тайных веревочек. Это настоящее волшебство, студент. Я могу летать».

Я не мог в это поверить. Возможно, я еще и сегодня в это не верю. Но я хочу подчеркнуть, что в этом было что-то невероятное, ужасно таинственное, мистическое и потустороннее. Может быть, так я и загнал себя в этот угол, где теперь сижу и откуда не могу выбраться.

Дела идут все хуже и хуже. Для меня в полете не осталось ничего само собой разумеющегося, ничего привычного и повседневного. Я не могу просто приехать в аэропорт, забраться в свой самолет, запустить двигатель, взлететь, направиться куда-то, там приземлиться, и на этом все. Мне бы очень хотелось это сделать. Я отчаянно пытаюсь это сделать. Я завидую пилотам, которые могут небрежно прыгнуть в кабину своей машины и полететь по делам или выполнять заказной рейс, завидую тем, кто летает просто ради спортивного интереса и не делает из этого чего-то особого. Но я пленник, я угодил в состояние сознания, в котором полет представляется таким ужасно благоговейным и космическим, что я не могу сделать в аэропорту ни одного самого элементарного действия, не ощущая того, что при этом звезды в небе меняют свой курс.

Это словно… смотрите. Я выбираюсь, чтобы полетать, и еще прежде чем я даже выйду из машины, прежде чем увижу летное поле, мне попадается на глаза табличка АЭРОПОРТ. Воздушный порт, так же, как морской порт… Я думаю о маленьких воздушных кораблях, идущих по небу под парусом именно в этот порт из всех вообще портов, куда они могут попасть, которые выбрали именно это место, чтобы сейчас возвратиться на землю. Они касаются этого острова, покрытого травой, который здесь специально для них, который терпеливо их ждал, а затем выруливают на стоянку, бросают якоря и стоят на привязи, легонько покачиваясь на ветру, словно маленькие корабли в своей гавани.

Я еще даже не там. Я только увидел указатель на дороге в аэропорт и, может быть, Цессну-172, заходящую в отдалении на посадку, исчезающую за стеной деревьев, окаймляющих дорогу, за которыми, я знаю, лежит обширная открытая местность, предназначенная для посадки. Откуда прилетела эта Цессна, куда она направляется? С какими бурями и приключениями встретился в своем времени и своем самолете ее пилот?

Возможно, у него было много приключений, возможно, мало, но они с самолетом были где-то в этом огромном просторном небе, это небо их изменило, и вот теперь они направляются из него в эту маленькую гавань, в этот самый воздушный порт, который предстанет моему взору, как только я сделаю последний поворот.

Я не могу вот так просто сказать «аэропорт» и продолжить говорить фразу дальше. Это всегда «аэропорт… аэропорт…», я повторяю и повторяю это слово, пока не поверну где-нибудь не в том месте, не выскочу на обочину или не напугаю какого-нибудь водителя, который ничего не подозревая выезжает с заправочной станции. Это такое восхитительное место, аэропорт, что если я рискну остановиться и подумать о нем, или даже произнести это слово вслух, то никаких шансов совершить полет у меня не останется даже прежде, чем я приеду в аэропорт.

Наконец автомобиль останавливается, избежав по дороге столкновенийблагодаря-мечтательности с тысячами всяких объектов, которые для этого расставляют по сторонам трассы, и первое, что я вижу – это мой маленький самолет, который меня ждет. Я не могу в это поверить: Это – САМОЛЕТ, и он принадлежит МНЕ! Невероятно. Все эти части разной замысловатой формы, столь аккуратно собранные, подогнанные друг к другу и составляющие вместе такую прекрасную утонченную скульптуру, они не могут принадлежать мне! Самолет слишком очаровательное создание, чтобы у него мог быть хозяин. Как Луна, как Солнце. Сколько здесь всего! Посмотрите на линию этого крыла, на изгиб фюзеляжа в том месте, где он переходит в киль, на искорки в его стеклах и вспышки солнечных лучей на металле и ткани: да он должен стоять в центральной галерее Музея современного искусства!

Ну и что, что я не покладая рук работал, чтобы заработать на него деньги, или что мне пришлось от начала до конца построить его самому у себя в подвале, или что для того, чтобы заботиться о нем, мне приходилось во всем отказывать себе в жизни. Ну и что, что я не трачу ни цента, на ликер, сигареты, кино, кегли, гольф, пикники, новые автомобили, игры на бирже и сбережения. Ну и что, если я ценю этот самолет, когда больше никто в мире его не ценит, это все равно ничего не меняет, все равно совершенно невероятно, что в мире могло случиться нечто такое прекрасное, что этот самолет стал моим.

Я думаю обо всем этом, глядя на приборы, на радиоприемники, прикасаясь к штурвалу, переключателю баков топлива, тумблерам включения бортовых огней, прикасаясь к обивке сидений, глядя на маленькие цифры индикатора скорости и на то, как движется стрелка альтиметра, когда я вращаю ручку подстройки, вслушиваясь, как по траве и изгибам самолета скользит ветер, и так проходит полчаса, хоп, – и нет их. Я сижу один в самолете на земле, почти не двигаясь и не произнося ни слова, просто глядя на него, прикасаясь к нему, думая об этой штуке и о том, что она может летать, и полчаса превращаются в полсекунды и улетучиваются прежде, чем секундная стрелка на бортовых часах успевает сдвинуться в места.

Я могу лететь. Куда угодно. Я знаю в точности, что нужно делать руками и ногами со всеми этими ручками, рычагами управления и педалями, и в каком порядке действия должны следовать друг за другом, чтобы самолет ожил и действительно оторвался от земли, направившись куда угодно на Земном шаре, вообще куда угодно, и добраться туда, если я действительно хочу туда попасть. Куда угодно. Вот прямо сейчас, в этот момент, когда я сижу здесь. В этом самом самолете. В Нью-Йорк. В Лос-Анжелес. В Канаду. В Бразилию. Во Францию, если я установлю дополнительный бак с топливом, затем в Италию, Грецию, Бахрейн, Калькутту, в Австралию и Новую Зеландию. Куда угодно. В это так трудно поверить, но это так, любой, кто летает на самолетах, без малейшей тени сомнения это подтвердит. Все прочие могут принять это просто как факт, тысячу тысяч раз доказанный и передоказанный. Я сижу в этой кабине и еще полчаса утикивают в прошлое, а поверить в это все еще невозможно. Все в порядке, я это понимаю, но я не могу честно сказать, что я могу это осознать, поверить в это, ухватить целиком тот факт, что самолет может летать.

Это только начало, мы еще даже не оторвались от земли. Одно лишь слово «самолет» так много значит! Как кому-нибудь могут не нравиться самолеты, как кто-то может их бояться или считать, что они не столь прекрасны, чтобы их стоило созерцать? Я не могу поверить, что где-то найдется такой живой человек, который бы посмотрел на это существо из крыльев и плавных линий и равнодушно прошел мимо.

Проходит время, и наконец мне удается заставить себя запустить двигатель, завертеть винт, но, должен вам сказать, это требует нечеловеческой концентрации. Потому что я касаюсь ручки, а на ней написано СТАРТЕР. Стартер. Тот, что дает старт целому путешествию в небо, за все горизонты мира. Стартер. Достаточно лишь коснуться его, и вся моя жизнь снова изменится, произойдут события, которые иначе ни за что не случились бы. На планете, где в противном случае была бы тишина, зазвучат звуки; там, где был бы спокойный воздух, закрутятся порывы ветра; там, где была прозрачность и четкая видимость, начнутся дрожь и перемещения. Стартер. Все это происходит так молниеносно, что моя рука застывает в воздухе на полпути к ручке, и я проглатываю комок и трепеща вопрошаю себя, в достаточной ли степени я человек, есть ли у меня Божественное Разрешение от самого Господа, чтобы запустить в движение все эти события галактической важности. Ручка застыла в неподвижном ожидании и на ней одно слово – СТАРТЕР, все правильно, черные буквы на пластмассовой рукоятке цвета слоновой кости, полустершиеся от того, что их так часто касались за все эти годы.

Достаточно коснуться этой ручки и оживет целый отдельный мир: двигатель. ДВИГАТЕЛЬ. Сейчас он еще – мертвая холодная сталь, но уже в следующее мгновение, если я пожелаю, в нем затеплится жизнь, завертятся промасленные подшипники, вспыхнут в темноте искры, по проводам зажигания побегут импульсы, оживут стрелки приборов, появится дым, рев и грохот и закружится сверкающий вихрь, который есть винт. ВИНТ. Он движется вперед. Куда? В пространства, которых никогда не касался человек, в события, которые всех нас подвергают проверке, по которым мы можем измерить, чего мы достигли как человеческие существа в работе над своей судьбой…

Теперь вы видите, в ловушку какого рода я попался. Я не могу сделать самой элементарной вещи в аэропорту (о! воздушный порт, гавань для маленьких судов, бороздящих небесные просторы); я не могу просто сесть в самолет (чудесная машина, построенная на основе волшебного принц…) и нажать стартер (тот, что запускает в движе…), чтобы запустить этот проклятый двиг… (целый мир…) без того, чтобы весь мир не задрожал, не наполнился величественным золотым сиянием, чтобы в небесах не зазвучали трубы, и в облаках не появились, хлопая крыльями, ангелы, двадцатитысячным хором поющие «Аллилуйя» – ангелы-мужчины с низкими голосами и ангелы женщины с высокими; и все это столь грандиозно и величественно, что у меня – глазах выступают слезы, и я растворяюсь в радости и благодарности Вселенскому Сознанию. И это при том, что я еще даже не прикоснулся к стартеру.

Так происходит со всем, что касается воздухоплавания, ничто от этого не застраховано, ничто, что имеет хоть какое-то отношение к полету. Если я, например, хоть на мгновение задержу свое внимание на взлете, я снова пропал. ВЗЛЕТ. Освобождение от оков и цепей, которые многие века держали привязанными к земле отцов, отцов наших, которые до них держали на земле лохматого мамонта и стегозавра, деревья и камни. В нашей власти победить эти оковы, прямо сейчас. В нашей власти встать в конце взлетной полосы, выровнявшись вдоль ее оси, нажать ручку газа и начать движение вперед, поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее, затем поднять нос и щелкбрязь-стук-грюк – цепей уже нет. Мы можем это сделать. Мы можем взлететь. В любое время, когда пожелаем, мы можем отправиться в полет.

Или возьмем скорость полета. Простое элементарное понятие – СКОРОСТЬ ПОЛЕТА, и вот я уже не здесь, я уже окунулся в ветер и мои руки – это крылья, и я чувствую эту скорость, этот полет, эту скорость полета, которая несет меня вверх, выше и выше за облака, прочь от всего ложного, навстречу всему истинному, навстречу ясному чистому – простому искреннему небу. И снова раздаются звуки труб, и ангелы во всю мощь своих легких поют о скорости полета. Сто миль в час по шкале прибора, почему я не могу отнестись к этому просто как к факту, факту и все? Нет, никогда, можно и не надеяться. Без величия не обойтись.

Теперь вы видите, как это. Ангар. Топливо. Давление масла. Взлетная полоса. Крыло. Подъем. Высота. Ветер. Небо. Облака. Воздушный коридор. Вираж. Планирование. Даже Авиация и Летные Службы, и так далее и так далее и так далее. Теперь вы видите, что я попался, словно мышь в мышеловку.

Это все было бы ничего, и я долго об этом молчал, поскольку если мне предназначена роль мученика, я смиренно приму ее и буду нести тяжкую ношу этого редкого недуга во имя всех тех, кто летает.

Но я заговорил, потому что мне доводилось иногда видеть, как другие пилоты приземляются, глушат двигатель и продолжают сидеть в кабине, и сидят они там дольше, чем нужно, чтобы заполнить бортжурнал, словно и они знают, что такое это величие. А вчера я встретил человека, который на людях признался, что иногда приходит в аэропорт на полчаса раньше, чем нужно, забирается в свой Чероки-180 и некоторое время сидит в его кабине просто так, в свое удовольствие, еще даже не запустив двигатель и не вырулив на взлет.

Я обрадовался тому, что я его встретил. Пусть теперь он будет мучеником, а не я. Я не хочу больше тащить на себе этот чудовищный груз, не хочу слушать пение ангелов.

Я просто приду к своему самолету, поднимусь в его кабину, возьмусь рукой за ручку стартера, возьмусь рукой… за ручку… стартера… Хм. Стартер ведь и вправду великолепное изобретение, если задуматься на минуту об этом. Чему он дает старт, вы знаете? Тут есть над чем задуматься…