Текст книги "Дочь Империи"

Автор книги: Рэймонд Элиас Фейст (Фэйст)

Соавторы: Дженни Вурц
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 36 страниц)

Приученная к монастырской дисциплине, Мара проснулась рано. Открыв глаза, она не сразу сообразила, где находится, но вид яркого покрывала, наброшенного поверх циновки, на которой она спала, напомнил ей, что она лежит в бывшей отцовской спальне, потому что теперь она – властвующая госпожа Акомы.

Боль во всем теле, оставшаяся после вчерашнего нападения убийцы, еще не прошла, но Мара чувствовала себя отдохнувшей. Повернувшись на бок, она нетерпеливо отбросила пряди волос, упавшие ей на глаза.

Утренняя заря освещала перегородки, обращенные на восток. Свисток пастуха, выгоняющего нидр на пастбище, врезался в дружный хор птичьих голосов. Воспоминания сразу вернули Мару к заботам дня, и она поднялась с циновки.

Служанки не услышали, что она встала, а ей хотелось еще побыть в одиночестве. Босиком она пересекла комнату и отодвинула перегородку, которая скользнула в сторону с едва слышным скрипом. Прохладный ветерок шевельнул складки просторного одеяния. Мара вдохнула аромат росы, влажной земли и цветов. Над топями поднимался туман, и за ним Неясно вырисовывался одинокий силуэт пастуха, подгонявшего неторопливо шагающих нидр.

Солдат, расхаживавший за дверью взад и вперед, в очередной раз сделал поворот и, внезапно осознав, что девушка в белом, со спутанными волосами – его всевластная госпожа, низко поклонился. Мара рассеянно кивнула в ответ, и он возобновил прерванное занятие. Девушка всматривалась в широкие просторы своего поместья, словно пытаясь запечатлеть их в душе сейчас, утром, пока они еще не наполнились шумом и суетой дневных забот. Скоро все работники займутся своими делами, и Маре оставалось всего несколько минут, чтобы охватить внимательным взглядом землю, ставшую теперь ее владением. Она призадумалась и помрачнела при мысли о том, сколь многому ей нужно научиться, чтобы управлять жизнью Акомы. До сей поры она даже не знала, какова протяженность ее поместья. Она смутно припоминала, что у их семьи есть владения и в других провинциях, но где именно и какова их ценность – не имела представления. Ее отец не любил вдаваться в подробности возделывания земли или разведения скота, и, отличаясь завидной мудростью в деле приумножения своих богатств и в заботах о благополучии зависимых от него людей, в беседах с Марой всегда переводил разговор на другие предметы – более приятные для него и более легкие для ее понимания.

Когда от дверей послышался тихий голос служанки, Мара сдвинула перегородку на прежнее место.

– Я оденусь и сразу позавтракаю, – предупредила она. – А потом поговорю в кабинете с этим новым хадонрой, Джайкеном.

Служанка поклонилась и поспешила в гардеробную, а Мара тем временем решила заняться прической. В монастыре она привыкла обходиться без служанок и сейчас, не задумываясь, потянулась за щеткой для волос.

– Госпожа, я чем-нибудь тебе не угодила? – с очевидным огорчением спросила служанка.

Мара нахмурилась, раздосадованная собственным промахом:

– Нет, мне не в чем тебя упрекнуть.

Усевшись поудобнее, Мара передала девушке щетку. Пока та трудилась над ее прической, Мара успела признаться себе, что не только стремление получить какие-то сведения о поместье побудило ее вызвать к себе Джайкена, но и желание уклониться от назиданий Накойи. По утрам у престарелой наставницы проявлялась естественная склонность к воркотне. Характер у Накойи всегда был не из легких, да к тому же ей, как видно, не терпелось высказать свои соображения по поводу ответственности, лежащей на плечах властительницы Акомы.

Мара вздохнула, и прислужница замерла в ожидании каких-либо замечаний. Поскольку Мара молчала, девушка с некоторой робостью снова принялась водить щеткой: она опасалась неудовольствия госпожи. Мара старательно обдумывала вопросы, которые надо будет задать Джайкену; однако ее не покидало предчувствие, что все равно придется смириться со сварливостью Накойи. Вспомнив, как Накойя однажды наказала ее за простую ребяческую шалость, Мара опять вздохнула, и снова служанка на время прервала работу, чтобы взглянуть, не прогневила ли она хозяйку. Затем сложная церемония сооружения прически пошла своим чередом, и Мара погрузилась в мысли о насущных делах управления поместьем.

Позднее Мара, одетая и обихоженная, сидела, уткнувшись локтем в груду подушек. Закусив губу от напряжения, она пыталась сосредоточиться на содержании многочисленных свитков, громоздившихся перед ней. За спиной у нее стоял, заглядывая ей через плечо, Джайкен, бронзовый от загара и нервный, как птица тайзовка. Сейчас он указывал ей на какой-то очередной свиток:

– Здесь перечислены доходы, госпожа. Как видишь, они весьма основательны.

– Вижу, Джайкен. – В это время в дверь заглянула Накойя, и Мара положила свиток к себе на колени. – Я занята, Накойя. Мы с тобой поговорим попозже, может быть, около полудня.

Старая няня покачала головой; было видно, что шпильки у нее заколоты, как всегда, криво.

– С позволения госпожи, после полудня уже час прошел.

Мара изумленно подняла брови. Ей было понятно нетерпение отца, не желавшего тратить много времени на дела, связанные с управлением обширными угодьями. Головоломок тут хватало; они были куда более серьезными, чем она предполагала. И все же, в отличие от отца, она обнаружила, что тонкости финансовых хитросплетений захватывающе увлекательны. Невольно улыбнувшись при виде озабоченной физиономии Накойи, властительница Акомы проговорила:

– Я потеряла счет времени. Но Джайкен уже почти все мне объяснил. Если хочешь, можешь обождать.

Накойя отрицательно покачала головой:

– Слишком много дел, госпожа. Пришли за мной кого-нибудь, когда освободишься. Но надолго это не откладывай. Нужно принимать решения: завтра будет слишком поздно их обдумывать.

Няня удалилась. Мара слышала, как та останови-лась, чтобы перекинуться словечком с Кейоком, который стоял на страже в коридоре. Затем, вновь обратившись к прерванному уроку коммерции, Мара потянулась за другим свитком. На этот раз она сама подвела итог; подсказка Джайкена ей не понадобилась.

– Нам, может быть, не хватает воинов, Джайкен, но хозяйство у нас сильное и даже, я бы сказала, процветающее.

– Это верно, госпожа. Сотаму оставил точные отчеты за все годы, которые он прослужил у твоего отца. Я только следую его примеру. Наши тайзовые поля три года подряд давали превосходный урожай, а в равнинных провинциях все квайетовые поля подверглись нашествию вредителей. Из-за этого подскочили цены на любое зерно – тайэу, ридж, майзу и даже на майлет. Когда возникает нехватка квайета, только ленивый хадонра везет свою тайзу на продажу в Сулан-Ку и там ее сбывает. Гораздо больше выгоды можно получить, если приложить еще немного усилий и столковаться с сообществом торговцев зерном в Равнинном Городе. – Джайкен вздохнул, почувствовав себя неловко. – Госпожа, я надеюсь, ты не усмотришь в моих словах непочтения к кому-либо из высокородных вельмож, но я знавал многих могущественных властителей, которые не желали заниматься тонкостями коммерции и в то же время не давали своим хадонрам и посредникам полномочий действовать самостоятельно. Но мы вели дела с крупными факториями и по возможности уклонялись от сделок с торговцами из Сулан-Ку. И чаще всего это позволяло нам получать более основательную прибыль.

Джайкен смолк, как видно, истратив весь запас решимости. Однако Мара не подавала ни малейших признаков недовольства, и это его подбодрило:

– А вот скотоводы... они для меня – загадка. У меня, опять-таки, и в мыслях нет кого-нибудь ненароком оскорбить, но властители из северных краев проявляют удивительную недальновидность при выборе племенных бычков. – Тщедушный хадонра осмелел окончательно и недоуменно пожал плечами. – Что и говорить, злобного упрямого быка содержать нелегко, но если он мускулист и неистово роет копытом землю, или если у него

большой... – тут Джайкен осекся и в смущении опустил глаза, – э-э... признак самца, то на ярмарке за него можно получить куда более высокую цену, чем за тучного производителя, у которого потомство будет хорошо нагуливать мясо, или за смирного .тихоню для пополнения тяглового скота. Вот и выходит, что животные, которых более знающий хозяин приказал бы кастрировать или отправить на бойню, получают первые премии, а самые лучшие остаются здесь, и потом люди удивляются, с чего это у нас такие великолепные стада. Они спрашивают: "Почему в Акоме мясо такое вкусное, если они держат столь слабых быков?" Я просто не понимаю подобных рассуждений.

Мара невольно улыбнулась – после того как она покинула храм, на ее лице впервые появилось выражение облегчения:

– Вероятно, эти благородные господа стараются приобретать животных, которые выгодно подчеркивали бы их собственную мужественность. Мне нет надобности об этом заботиться. Я не хочу допускать ошибок в подборе нашего племенного стада, поэтому ты и дальше можешь самостоятельно решать, каких животных отправить на продажу, без оглядки на то, похожи они на меня или нет.

Глаза у Джайкена полезли на лоб от изумления. Только через пару секунд он сообразил, что девушка просто шутит, и тихонько засмеялся, а Мара добавила:

– Ты хорошо поработал.

Джайкен с благодарностью улыбнулся, словно огромная ноша свалилась у него с плеч. Очевидно, он находил удовольствие в выполнении своих новых обязанностей и опасался, что молодая госпожа назначит на его место кого-нибудь другого. И его вдвойне обрадовало, что он не просто остается хадонрой, но и удостоился одобрения Мары.

Хотя умение разбираться в людях, которое Мара унаследовала от отца, только сейчас начало проявляться, она сумела понять, что имеет дело со знающим и, вероятно, одаренным человеком.

– Твое усердие и благоразумие в хозяйственных делах служат чести Акомы не меньше, чем доблесть наших солдат, – закончила она. – Теперь ты можешь уйти. Возвращайся к своим обязанностям.

Джайкен, стоявший на коленях, низко поклонился, коснувшись лбом пола, хотя от человека его положения не требовалось столь раболепной формы выражения почтения:

– Похвала госпожи согревает, словно лучи солнца.

Он поднялся и вышел; один из слуг приблизился, чтобы подобрать с пола разбросанные свитки. На смену Джайкену немедленно явилась Накойя. По пятам за ней следовали другие слуги с подносами, уставленными закусками, и Мара со вздохом подумала, что у нее в доме челяди куда больше, чем нужно, и было бы очень кстати, если бы слуг стало поменьше, а солдат побольше.

Накойя поклонилась и села, прежде чем Мара успела ее отослать. Под аккомпанемент тихого позвякивания посуды, которую расставляли перед Марой слуги, Накойя обратилась к хозяйке:

– Моя госпожа полагает, что она должна работать все утро и при этом обходиться без еды? – В ее старых темных глазах явственно читалось неодобрение. – Ты похудела, с тех пор как уехала в храм. Кое-кто из мужчин может счесть тебя костлявой.

Все еще под впечатлением разговора с Джайкеном, Мара произнесла, словно не слышала слов наставницы:

– Я начала знакомиться с состоянием дел у себя в хозяйстве. Ты прекрасно поступила, Накойя, остановив свой выбор на Джайкене. Хотя мне и жалко старого Сотаму, но новый хадонра кажется настоящим мастером своего дела.

Накойя явно смягчилась:

– Я много взяла на себя, госпожа, но в то время необходимо было действовать решительно.

– Вполне тебя одобряю.

Мара окинула взглядом подносы с едой, и аромат свежего тайзового хлеба пробудил в ней аппетит. Она взяла ломтик, нахмурилась и добавила:

– И вовсе я не костлявая. Наши трапезы в монастыре были не такими уж скудными, как ты думаешь. – Откусив кусочек, она задумчиво прожевала его, а затем обратилась к неукротимой няне: – Ну, и что мы теперь должны делать?

Накойя поджала губы – верный признак, что она намеревается завести разговор, который не будет легким.

– Мы должны предпринять какие-то шаги, чтобы укрепить твой дом, госпожа, и как можно быстрее. Родственников по крови у тебя нет, а это многих может ввести в искушение. Даже те, у кого прежде не было причин враждовать с Акомой, могут позариться на твои владения – кто из корысти, кто из честолюбия. Какойнибудь захудалый правитель не выступил бы ради земли и скота против твоего отца. Но против молодой, неопытной девушки... Не зря же говорится: "За каждой занавеской рука..."

– "И каждая рука сжимает нож", – закончила пословицу Мара, отложив хлеб в сторону. – Я понимаю, Накойя. Я думала, что надо послать за рекрутами-наемниками.

Накойя затрясла головой столь энергично, что небрежно заколотые шпильки чуть было не посыпались из прически.

– По нынешнему времени это трудно и опасно.

– Почему? – Мара и думать забыла про еду. – Я только что с Джайкеном подсчитывала доходы. Акома располагает более чем достаточными средствами, чтобы содержать двадцать пять сотен солдат и заплатить положенную цену их прежнему нанимателю.

Но Накойя не стала даже упоминать о том, что новый наниматель обязан уплатить прежнему нанимателю еще и за обучение каждого новобранца. Она тихо сказала:

– Слишком многие погибли, Мара-анни. Родни тоже осталось так мало, что об этом и толковать не стоит.

В пояснениях Мара не нуждалась. Согласно цуранским обычаям, в гарнизон какого-либо властителя мог вступить только родственник солдата, уже состоящего на службе в этом гарнизоне. Предполагалось, что старшие сыновья присягнут на верность тем же полководцам, каким служили их отцы; все младшие сыновья, начиная со второго, могли наниматься при желании и в другие отряды. Именно это и имела в виду Накойя, когда добавила:

– Твоему отцу и так пришлось немало потрудиться, чтобы собрать достаточно сильное войско перед вторжением в варварский мир, и большинство мужчин, способных носить оружие, были призваны уже тогда. Любой, кого бы ты сейчас ни отыскала, наверняка окажется юным и необученным. Властитель Минванаби не станет дожидаться, пока эти юнцы достаточно возмужают.

– Я и об этом уже подумала. – Мара сунула руку под письменный столик, стоявший перед ней, и вытащила оттуда резной деревянный ларец. – Утром я отправила гонца в гильдию носильщиков. Когда прибудет их посланник, мы дадим ему поручение: доставить этот ларец властителю Минванаби и передать ему в собственные руки – с неповрежденной печатью и без каких-либо словесных пояснений.

С застывшим, неумолимым лицом она протянула ларец Накойе.

Накойя отомкнула хитроумную защелку, откинула крышку и заглянула внутрь. Брови у нее поднялись. На дне лежали только два предмета: свернутый в кольцо красный шнур с темными пятнами от крови Мары и перо шетры. Захлопнув крышку, словно под ней притаился алый дхаст – самая ядовитая из всех змей, – Накойя проговорила:

– Ты открыто объявляешь войну во имя кровной мести дому Минванаби!

– Я только признала, что наши дома ведут войну уже несколько веков! – возмутилась Мара. Убийство ее отца и брата не успело отойти в прошлое достаточно далеко, чтобы она могла требовать от себя сдержанности. – Я просто оповещаю Джингу, что новое поколение семьи Акома готово дать ему отпор. – Смущенная собственной вспышкой, девушка уставилась на поднос с лакомствами. – Мать моего сердца, я действительно неопытна в Игре Совета, но я помню множество вечеров, когда отец обсуждал с Лано свои замыслы. Он всегда не только разбирал каждый задуманный им шаг, но и объяснял, почему надо поступать именно так, а не иначе. Все эти объяснения предназначались сыну, но дочь тоже слушала и запоминала!

Накойя отставила ларец и кивнула головой. Мара подняла глаза, взволнованная, но собранная.

– Наш враг, господин Минванаби, будет искать в этом послании более тонкий смысл, чем я имею в виду. Он попробует предугадать все возможные шаги, которые мы собираемся предпринять, и начнет готовиться к тому, чтобы их парировать. Вот и пусть готовится. А мы, может быть, тем временем успеем что-нибудь придумать. Это наша единственная надежда.

Помолчав, Накойя заговорила:

– Дочь моего сердца, твоя смелость достойна восхищения, но... пусть даже эта выдумка позволит тебе выиграть день или неделю, а то и больше, однако в конце концов властитель Минванаби приступит к действиям, чтобы стереть Акому с лица земли. – Голос старой няни зазвучал настойчиво. – Ты должна найти союзников, а для этого у тебя есть лишь один способ. Тебе придется выйти замуж, и чем скорей, тем лучше.

Мара вскочила столь стремительно, что стукнулась коленом о ножку стола.

– Нет!

Воцарилось напряженное молчание; откатившийся пергаментный свиток плавал в суповой миске.

Бурное возмущение госпожи не остановило Накойю:

– У тебя нет выбора, дитя. Ты – властвующая госпожа, и тебе следует подыскать для себя супруга среди младших сыновей в определенных семействах Империй. Брак с отпрыском рода Шиндзаваи, или Тукарег, или Чокопан позволил бы тебе вступить в союз с домом, способным нас защитить. – Помолчав, она добавила: – На столь долгий срок, сколь это будет возможно. Но время порой решает исход дела.

Щеки у Мары вспыхнули:

– Я никогда не видела ни одного из юношей, которых ты назвала. Я не выйду замуж за незнакомца! Накойя тоже встала:

– Сейчас твоими устами говорит гнев, а сердце властвует над умом. Если бы ты не уезжала в храм, тебе выбрали бы мужа из числа тех, кого счел бы приемлемым твой отец... или брат, которому предстояло унаследовать Акому. Ты – властительница Акомы, и должна поступать так же, как поступили бы они ради блага вашего дома. Я пойду, а тебе пока надо обо всем этом поразмыслить.

Няня обхватила морщинистыми пальцами коробку, которую следовало отправить через гильдию носильщиков к властителю Минванаби. Сухо поклонившись, она вышла из кабинета.

Уставившись невидящими глазами на мокрый пергамент, который медленно оседал на дно суповой миски, Мара пыталась совладать с обуревавшей ее яростью. Мысль о возможном браке порождала безымянные страхи. По спине у нее пробежал холодок, хотя день стоял на редкость знойный. Выйдя из состояния неподвижности, Мара жестом приказала слугам убрать подносы с едой. Сначала она отдохнет, а потом, оставшись одна, обдумает настойчивые советы старой няни.

По совету Кейока Мара провела весь день в стенах дома. Она предпочла бы сесть в паланкин и продолжить осмотр владений Акомы, но приходилось принимать во внимание малочисленность ее войска. По дорогам поместья нельзя было путешествовать без сильной охраны, а для этого понадобилось бы уменьшить число дозорных вокруг дома и усадьбы. Пришлось остаться дома, но не могла же Мара проводить время в праздности!

Она погрузилась в изучение документов, чтобы побольше узнать об имуществе семьи Акома в разных провинциях Империи. Не желая отрываться от этого занятия, Мара приказала подать ей легкую закуску. Тени удлинялись, но послеполуденный зной пока не отступал.

Просмотр документов неожиданно выявил для властительницы Акомы одну важную особенность жизни народа цурани. Отец часто говорил об этом, но только сейчас Мара поняла: честь и традиция составляли лишь две стены каждого знатного дома; двумя другими были власть и богатство. И из всех четырех стен именно две последние держали на себе крышу, не позволяя ей обрушиться. Мара сжала кулаки. Да, ее враги считают, что она сейчас: в безвыходном положении, и хотят этим воспользоваться. Но если ей как-нибудь удастся удержать их от решительных действий до тех пор, пока она соберет достаточно сил, чтобы вступить в Игру Совета, то... Она не стала додумывать эту мысль до конца. Сейчас ее главная задача – удерживать властителей Минванаби и Анасати на безопасном расстоянии. Жажда мести так и останется неутоленной, если она не сумеет обеспечить выживание своего рода.

Глубоко задумавшись, Мара не слышала, что ее окликает – и уже не в первый раз – возникшая в дверях Накойя.

– Госпожа, – повторила няня.

Мара подняла взгляд, рукой поманила к себе старую женщину и подождала, пока та, отвесив положенный поклон, опустилась перед ней на колени.

– Госпожа, я обдумала наш прошлый разговор и

прошу тебя быть ко мне снисходительной: я опять хотела бы дать тебе совет.

У Мары сузились глаза. У нее не было ни малейшего желания возвращаться к рассуждениям о замужестве, но неутихающая боль и синяки, оставленные убийцей на ее теле, напоминали: надо уметь прислушиваться к чужому мнению. Она отложила свитки в сторону и жестом дала Накойе разрешение высказаться.

– Ты – властвующая госпожа Акомы, и, значит, в браке сохранишь свое верховенство. Супруг может сидеть по правую руку от тебя, но решающее слово всегда останется за тобой в любом деле, кроме тех, которые ты сама ему передоверишь. Он...

Мара махнула рукой:

– Все это я знаю.

Старая няня уселась на циновке поудобнее.

– Прошу прощения, госпожа. Когда мы говорили раньше, я упустила из виду, что девушек из ордена Лашимы перестают волновать мирские заботы, заполняющие жизнь людей за стенами храма. Все, что происходит между юношами и девушками – встречи с сыновьями знатных господ, поцелуи и случайные прикосновения – всего этого ты была лишена целый год, а то и дольше. Мысли о мужчинах... – Почувствовав нарастающую напряженность молчания Мары, Накойя запнулась, но все-таки заставила себя договорить. – Прости меня за несвязную старческую речь. Как ты была девственницей... так и осталась.

Мара залилась румянцем. В храмовой обители ей внушали: все, что касается плоти, нужно выбросить из головы. Однако напрасными были опасения Накойи, что девушка не способна разбираться в делах такого рода; на самом деле Маре приходилось вести трудную борьбу с собой, чтобы следовать наставлениям сестер Лашимы. Она часто ловила себя на том, что грезит с открытыми глазами, вспоминая мальчиков, с которыми играла в детстве.

Мара нервно теребила повязку, наложенную на израненную руку.

– Мать сердца моего, я действительно еще девственница. Но я понимаю, что происходит между мужчиной и женщиной.

Словно почувствовав себя задетой, она сложила колечком большой и указательный пальцы левой руки, а указательным пальцем правой проткнула это колечко. Таким движением пастухи, землепашцы и солдаты часто обозначали совокупление. Цурани не видели ничего зазорного в соединении мужчины и женщины и не стеснялись это обсуждать. Но повторять столь грубый – хотя и не считавшийся непристойным – жест совсем не подобало властительнице знатного рода.

Мудрая Накойя не позволила себя отвлечь этой нехитрой уловкой:

– Госпожа, я знаю, что тебе случалось играть вместе с братом среди солдат и пастухов. Я знаю, что ты видела, как бык покрывает корову. И многое другое.

В вынужденной тесноте цуранской жизни Мара и ее брат то и дело оказывались достаточно близко к обнимающимся парочкам, чтобы слышать вздохи страсти, а порой просто натыкались на такую парочку: рабам и слугам редко удавалось уединиться в укромном уголке с предметом своих желаний.

Она пожала плечами, словно этот разговор ее мало интересовал.

– Дитя, то, что происходит между мужчиной и женщиной, ты понимаешь вот здесь... – Няня подняла указательный палец к голове. Затем, указав себе на сердце, а потом на лоно, она добавила: – Но ты не понимаешь здесь... и здесь. Да, я старуха, но я кое-что помню. – И поспешила продолжить: – Мараанни, властвующая госпожа. должна также быть и воином. Тебе необходимо управлять собственным телом. Надо уметь превозмогать боль. – Няня помолчала; было видно, что ее обступили воспоминания. – А временами страсть причиняет худшую боль, чем любая рана от меча. – Косые лучи солнца, пробивающиеся через стенные перегородки, подчеркивали твердость черт ее лица, когда она снова впилась взглядом в Мару. – Пока ты не узнаешь свое тело, пока не научишься подчинять себе все его порывы, ты останешься уязвимой. Твоя сила или твоя слабость – это сила и слабость рода Акома. Красивый мужчина, который нашептывает тебе на ушко сладкие слова, мужчина, который зажигает огонь в твоем лоне, может погубить тебя с такой же легкостью, как Жало Камои.

Щеки у Мары горели; глаза метали молнии:

– Что же ты предлагаешь?

– Властвующая госпожа должна быть свободна от сомнений, – сказала Накойя. – После смерти твоей матери властитель Седзу позаботился о том, чтобы плотские желания не побудили его к безрассудным действиям. Если бы его обуяла страсть к девушке из неподходящей семьи, это могло бы причинить Акоме не меньший урон, чем проигранная битва. Так вот, когда ты была в храме, он привозил сюда, в этот дом, женщин из Круга Зыбкой Жизни...

– Накойя, он привозил сюда таких женщин, и они подолгу жили здесь, когда я была помладше. Я помню.

Мара нетерпеливо вздохнула и, уловив густой аромат цветов акаси, сообразила, что рабы подстригают кусты в саду у дома.

На Накойю это сладостное дуновение, по-видимому, не произвело никакого впечатления:

– Господин Седзу не всегда делал так ради себя, Мараанни. Иногда эти гостьи предназначались Ланокоте, чтобы он узнал пути мужчины и женщины и не оказался жертвой коварных планов честолюбивых дочерей и их отцов.

Мысль о брате, проводящем время в обществе таких женщин, вызвала у Мары неожиданное раздражение.

– Все это прекрасно, но я снова спрашиваю: что же ты предлагаешь?

– Я пошлю за мужчиной из Круга Зыбкой Жизни, поднаторевшим в...

– Нет! – оборвала ее Мара. – Даже слышать об этом не хочу!

Накойя невозмутимо договорила:

– ...в искусстве наслаждения. Он может научить...

– Я сказала нет, Накойя!

– ...всему, что следует знать, чтобы тебя не одурачили ни ласковые прикосновения, ни жаркий шепот в темноте.

Мара чувствовала: еще немного – и ее ярость выплеснется наружу.

– Я приказываю: ни слова больше!

Накойя прикусила язык. Взгляды двух женщин встретились, и в течение долгой минуты ни та ни другая не шелохнулась. Наконец старшая из них согнулась в поклоне, коснувшись лбом циновки, где до того стояла на коленях: то был знак рабской униженной мольбы:

– Позор на мою седую голову. Я огорчила госпожу.

– Уходи! Оставь меня!

Старая женщина поднялась; пока она направлялась к выходу, даже шорох ее одежд и неестественно выпрямленная спина свидетельствовали о неодобрении. Мара махнула рукой, отсылая прочь служанку, которая появилась на пороге и собиралась поинтересоваться, не нужно ли чего-нибудь госпоже.

Теперь она была в кабинете одна; ее окружали лишь многочисленные свитки – послания, составленные в самых благопристойных выражениях и начертанные каллиграфическим почерком опытных писцов. Но Мара уже понимала: на самом деле многие из этих документов были рассчитаны на то, чтобы скрыть жестокую западню интриги. Не притрагиваясь более ни к одному из свитков, она попыталась разобраться, почему предложение Накойи привело ее в такое смятение. Она не могла подобрать название тому страху, который поднялся из глубины ее души.

Мара горько плакала, стараясь не зарыдать. Лишенная поддержки брата, остро ощущая, как стягиваются вокруг нее путы заговоров, угроз и козней невидимых врагов, властительница Акомы сидела, опустив голову, и повязка на ее руке промокла от слез.

Издалека донесся негромкий звон колокола. Мара узнала знакомый звук: по этому сигналу рабам надлежало собраться на ужин в своих жилищах. Рабочие, которые ухаживали в саду за кустами акаси, отложили инструменты, а их хозяйка, притихшая по другую сторону от тонких бумажных перегородок, отодвинула от себя свитки. Она вытерла распухшие от слез глаза и тихо позвала служанок, чтобы те открыли и проветрили кабинет.

Затем она встала, опустошенная и измученная, но по-прежнему с высоко поднятой головой. Солнце склонялось к горизонту, тяжелое и золотое. Прислонившись к полированной раме перегородки, Мара задумалась. Должно же быть какое-то иное решение, кроме замужества! Но пока она не находила ответа. Легкий туман поднимался над дальними полями; в бирюзовом небе не было видно ни одной птицы. Листья акаси, срезанные работниками, увядали на белой каменной дорожке, и их аромат усиливал чары сонного молчания вокруг господского дома. Мара зевнула; горе и тревога отняли у нее последние силы.

Внезапно послышались крики, и Мара сразу насторожилась. На дороге, ведущей к казармам, она увидела фигуры бегущих людей. Это не к добру, сказала себе Мара.

В кабинет ворвалась девушка-служанка, а по пятам за ней следовал воин – покрытый пылью, взмокший от пота и запыхавшийся; так выглядит человек, которому пришлось долго бежать в боевых доспехах. Он почтительно склонил голову:

– Госпожа, позволь...

Мара почувствовала холодный ком у себя в груди. Началось, подумала она. Однако ее лицо, все еще хранившее следы слез, не выразило беспокойства, когда она приказала:

– Говори.

Солдат отсалютовал хозяйке традиционным ударом кулака в грудь.

– Госпожа, военачальник шлет известие: разбойники угнали скот с пастбища.

– Мой паланкин, быстро! – бросила она служанке, которая немедленно кинулась выполнять повеление. Следующий приказ был .отдан воину: – Собери эскорт.

Он поклонился и вышел. Мара скинула легкую короткую накидку – обычный домашний наряд знатных женщин цурани – на руки одной из прислужниц; другая поспешно подала дорожное платье – одеяние более длинное и более скромного покроя. Добавив к этому тонкий шарф, чтобы скрыть незажившие отметины на шее, Мара вышла из дома.

Ее уже ожидали безмолвные носильщики паланкина; на них были лишь набедренные повязки. Четверо воинов торопливо прилаживали застежки шлемов и закрепляли оружие на ременных поясах. Солдат, принесший Маре тревожную весть, почтительно предложил ей руку и помог расположиться на подушках сиденья. Затем он подал знак носильщикам и эскорту. Паланкин дрогнул и качнулся вперед; носильщики зашагали быстро, торопясь к дальним пастбищам.

Путешествие завершилось намного раньше, чем ожидала Мара: они остановились, не дойдя нескольких миль до границ поместья. Это был настораживающий признак, поскольку бандиты никогда не осмелились бы учинить набег на внутренние поля, если бы гарнизон мог отряжать в обход достаточное количество патрулей. Резким движением Мара отдернула прозрачную занавеску:

– Что здесь произошло?

Кейок повернулся к ней, прервав разговор с двумя солдатами, осматривавшими землю в поисках следов, которые помогли бы определить численность и меру опасности бандитов. Если он и заметил следы слез на лице девушки, то, во всяком случае, вида не подал. Сам он выглядел весьма внушительно в сверкающих лаком доспехах; украшенный плюмажем шлем сейчас был подвешен на ремешке к оружейному поясу.

Жестом он показал на разрушенный участок ограды: рабы в набедренных повязках уже трудились, заделывая этот пролом.

– Разбойники, госпожа. Десять или, может быть, двенадцать-тринадцать. Они убили мальчика-подпаска, развалили ограду и угнали несколько нидр.