Текст книги "Числа. Трилогия"

Автор книги: Рейчел Уорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

39

Всю дорогу моросило, но, когда мы заехали на стоянку, дождь перестал. Мы пошли по причалу – ветер баламутил море со всех сторон. Облака неслись по небу, будто кто-то там перематывал пленку в ускоренном темпе.

Карен все спрашивала меня:

– Ты как там?

– Нормально.

Трудно даже представить, чтобы кому-то было менее «нормально», но вы понимаете, о чем я. Просто хотелось, чтобы она отстала.

На полдороге Вэл просунула руку мне под локоть. Ей-то не было нужды задавать мне всякие дурацкие вопросы; она прекрасно понимала, что я испытываю. Вот, она ведь дождалась, пока меня выпишут из больницы. Кремация прошла без меня – ну, понятно, не могли же они столько это откладывать, – но урну с его прахом она хранила, пока не было решено, что я достаточно окрепла и смогу это выдержать.

Вэл навещала меня в больнице. Когда она пришла в первый раз, я не смогла ей ничего сказать – я тогда вообще не говорила. Голова все не могла справиться со случившимся. И в глаза ей я тоже не могла смотреть. Она ведь просила меня его сберечь, доверила мне его жизнь. А я ее предала. Увезла его, зная, что больше он к ней никогда не вернется. Вот только на меня она почему-то не злилась – черт ее знает почему. Злилась на него:

– Ну и что же он натворил, дурачина? Ишь ты, решил повыпендриваться! Попадись он мне, я бы ему шею свернула… – Руки дрожат на коленях, мнут незажженную сигарету. – Слушай, Джем, тут нет курилки, куда мы могли бы пойти? А то я сдохну…

Она пришла снова, хотя в первый раз я даже не раскрыла рта, а тогдашнюю мою компанию никак нельзя было назвать приятной: молчаливые и крикливые, буйные и депрессивные. И на этот второй раз я все-таки сумела выговорить одно слово. Целыми днями складывала его в уме, пытаясь вспомнить, с чего начать, как надо двигать ртом, чтобы получился звук. Вэл что-то говорила, но я ничего не слышала, я изо всех сил сосредоточилась на том, что должна сделать. Она разом смолкла, когда увидела, что я наклонилась вперед, увидела, как я шевелю челюстью, пытаясь заставить несговорчивый рот работать.

– В-в… В-в-в…

– Что ты хочешь сказать, Джем?

Она тоже наклонилась вперед, дыша мне в лицо табачным перегаром.

– В-в… в-в-иновата.

– Лапа, да кто тебя в чем винит? Тут никто не виноват. Вернее, если кто и виноват, так только он, дурачок несмышленый. Ты-то откуда могла об этом знать? Он ведь вечно всякие фокусы выкидывал.

Я хотела сказать, что я-то как раз знала. И все случилось именно так, как, по моим мыслям, и должно было случиться: очень быстро, так, что не остановишь, и очень медленно, так, что из каждой минуты неизбежно вытекала следующая. Столько возможностей что-то изменить, свернуть с выбранной дорожки на другую. Я уже тысячу раз проиграла все в голове. Я должна была его уберечь. Должна была… должна… должна…

– Ты ведь знаешь, я его видела в полицейском участке, – продолжала Вэл. – Сидела с ним, пока его допрашивали. Они меня гнали – до того ведь и меня допросили, – но я настояла. Я же как-никак за него отвечала. Кроме меня, у него никого не было. Только ты. – Она поковыряла кончик пожелтевшего от никотина ногтя большого пальца указательным. Кожа покраснела, почти растрескалась. – Он мне сказал, что вы пробирались в Вестон. Я прямо опешила, честное слово. Никак не думала, что он помнит. Понимаешь, я его как-то туда возила, он еще был совсем маленьким. Ну, вроде как на отдых. Хорошо, что он запомнил…

Голос стих, она умолкла, и мы долго сидели, а в углу палаты другой пациент раскачивался в своем кресле – вперед-назад, вперед-назад.

– Я вот что подумала, Джем. Как ты маленько оклемаешься, отвезем его туда. В Вестон. Попрощаемся по-человечески. Но только когда ты оклемаешься. Спешить-то некуда.

Мне самой не казалось, что я оклемываюсь. Каждый следующий день был похож на предыдущий: унылый, пустой, придавленный неподъемным грузом. И тем не менее через несколько недель все вокруг стали говорить, как стремительно я выздоравливаю. Я уже могла, когда хотела, связать вместе несколько слов, а когда приносили еду, мне удавалось проглотить по несколько ложек. Я все еще просыпалась по ночам от мучительных кошмаров – перепуганная так, что даже не крикнешь и не позовешь на помощь, – и лежала часами, не в состоянии снова закрыть глаза. А днем медсестры всё уговаривали меня порисовать, как-нибудь выпустить свои чувства на волю. Ну, мне чего – я не возражала против того, чтобы посидеть с фломастером над листом бумаги; сидела и рисовала часами.

Карен тоже приходила ко мне регулярно. В этом ей не откажешь – сколько я ее ни пинала ногами, она всякий раз являлась за новой порцией. И вот в один прекрасный день она сказала:

– Джем, врачи говорят, тебе пора сменить обстановку. Поехали-ка домой, радость моя. Поехали вместе домой. Я немножко за тобой поухаживаю.

Моя бывшая комната так и осталась свободной.

– Давай я специально сделаю в ней ремонт. Начнем все сначала. Ты какого цвета хочешь стены?

Вот так я и вернулась на Шервуд-роуд, и стены покрасили в цвет «крем-карамель», теплый, медовый – именно такого цвета камень в Бате. Я сидела у себя, слушала музыку и смотрела в стену, а потом в один прекрасный день, когда, судя по звукам, Карен повезла близнецов в школу, я начала рисовать. Первый рисунок – прямо над кроватью: ангел, который смотрит на меня, оберегает. Начав, я не остановилась, пока не изрисовала всё – и стены, и потолок крылатыми существами, которые карабкались вверх и падали вниз. У некоторых не было лиц, у других не хватало руки или ноги. У одного оказались до смешного длинные конечности и курчавые негритянские волосы – его я поместила на самый верх, он летел, раскинув руки, по потолку. А в самом низу, у плинтуса, я изобразила безволосое существо, скрючившееся, завернувшееся в собственные крылья.

Когда Карен принесла мне ужин, она в буквальном смысле выронила поднос. Томатный соус от спагетти брызнул на стены.

Я схватила тряпку и принялась его стирать:

– Поаккуратней нельзя? Картину мою испортила, сука!

После этого я снова загремела в больницу, а когда вернулась «домой», стены были окрашены по новой, на сей раз в «голубоватую дымку»: она, видимо, считалась более успокаивающей. И все же некоторые ангелы проступали сквозь краску, и меня это утешало. Я знала, что они рядом, и кошмары стали мне сниться реже.

Прошло, наверное, пять или шесть месяцев, и вот мы стоим на дальнем конце причала в Вестоне.

Некоторое время висело неловкое молчание, потом Вэл проговорила:

– Ну, это…

Отвинтила крышку урны.

– Может, ты, Джем?

– Да я не знаю. А что нужно делать?

– Просто переверни ее. Вытяни руку в сторону моря и переверни.

Глаза изнутри покалывало от слез. Я так долго не позволяла им пролиться, но теперь они резали изнутри, будто крошечные лезвия.

– Не могу. Я не могу. Лучше ты, Вэл.

Она плотно сжала губы, стараясь не давать себе воли, шагнула вперед.

– Погодите-ка, – сказала она. – Ветер-то у нас откуда дует? Не приведи господи, если он… ну, если все это полетит прямо на нас.

Карен лизнула палец, подняла вверх.

– Ветер вон оттуда. Давайте в эту сторону, тогда все будет хорошо.

– Ну ладно.

Вэл глубоко вздохнула. Налегла всем телом на ограждение, вытянула руку с урной как можно дальше.

– Прощай, Терри, золотце мое. Прощай, внучек мой любимый.

На последних словах голос ее пресекся, она всхлипнула и быстро перевернула урну. Из нее хлынул сероватый пепел. По большей части он упал в воду и на воду, но шалый порыв ветра подхватил его часть и швырнул в нашу сторону. Пепел полетел нам в лицо, на одежду.

– Мать вашу за ногу, мне в глаз попало! Гляньте-ка, чего там, Карен.

Вэл, пошатнувшись, отступила назад – в одной руке она держала пустую урну, другой терла левый глаз.

– Давайте, Вэл, посмотрим.

Пока Вэл промаргивалась и сопела, а Карен таращилась ей в лицо и тыкала в глаз платком, я смотрела, как пленка пепла медленно уплывает вдаль. Это все, что от него осталось.

Я опустила глаза на свою куртку, вздувшуюся на животе, провела рукой по ткани. И снова почувствовала внутри то же трепетание. Наверняка я не знала, но что-то мне подсказывало, что это будет мальчик. Он постоянно вертится, постоянно в движении. Как и его отец.

Когда я проводила по куртке руками, на кончиках пальцев осталась бледная полоска пепла. Я соскребла ее другой рукой и зажала в ладони.

Жук.

Как мы могли это сделать? Вот так взять и выбросить его? Он должен быть рядом, со мной.

– Вернись! – крикнула я в сторону моря. – Вернись, не бросай меня!

Карен и Вэл обернулись и тут же подбежали ко мне.

– Давай-давай, девочка, – сказала Карен. – Не держи это в себе.

– Ничего вы не понимаете, мы поторопились. Я еще не готова с ним проститься.

Вэл обняла меня за талию:

– А ты никогда не будешь готова. Не бывает для таких вещей подходящего времени.

К этому моменту я уже плакала в открытую, да и они тоже. Все мы обнялись – грустный треугольник, куртки трепещут на ветру. Я положила свою ладонь Вэл на поясницу, но кулака не разжала. Пока хоть одна частица Жука остается в моей ладони, мы еще живем.

Живем.

Пять лет спустя

Я больше не болтаюсь по задворкам, где тусуются неприкаянные подростки. Выросла из этого – можно и так сказать. Теперь место мне на детских площадках, на пляже, у городского центра досуга, еще случается ждать возле школы. Все это – часть нормального порядка вещей, верно? Подростки вроде меня вырастают в родителей вроде меня. А наши дети тоже станут подростками, а после и у них пойдут дети. И так до бесконечности.

Теперь я, видимо, больше похожа на других. Жук успел изменить мою жизнь, и не только очевидным образом – я не просто повзрослела, влюбилась, потеряла невинность и все такое. Он еще показал, чего мне не хватает, без чего я прожила целых пятнадцать лет; показал, каково это – иметь настоящих друзей, с которыми можно посмеяться; каково это – научиться доверять людям, открыться им, хоть слегка. Я стала совсем по-другому смотреть на жизнь – до того я так была повернута на этих своих числах, что жила будто в параличе; теперь-то я это ясно вижу. Числа как бы держали меня за горло. Но Жук, да и все остальные – Бритни, Карен, Энн, Вэл – все это изменили, доказав, что я попусту растрачиваю отпущенное мне время.

Да, написать бы здесь, что я совершила нечто грандиозное: ну, стала микрохирургом, учительницей или еще чем в том же духе, да ведь вы бы мне все равно не поверили, верно? Так вот, оглядываясь назад, я могу сказать, что пока, пожалуй, совершила две важные вещи. Первое: я осталась с Карен и ухаживала за ней после того, как с ней случился инсульт. Я, как вы помните, знала, что жить ей осталось всего три года, так что для меня этот инсульт не стал сюрпризом.

Я тогда пыталась обзавестись своим жильем; собственно, я как раз смотрела квартиру, которую мне предоставил собес, когда раздался телефонный звонок из больницы. Карен упала прямо на улице. Обширный инсульт, с одной стороны ее почти полностью парализовало. А еще у нее отнялась речь – мозги-то были в порядке, а вот сказать хоть слово ей удавалось с огромным трудом. И выяснилось: оно вроде как само собой разумеется, что я буду за ней ухаживать. Близнецов у нее отобрали – собес отправил их в какой-то другой дом, – и это ее здорово подкосило. Но все почему-то решили, что я останусь с ней и буду за ней ухаживать. Это вроде как даже и не обсуждалось.

Было нелегко, действительно нелегко, управляться с Адамом, а еще одевать и кормить Карен, водить ее в туалет. У меня как бы оказалось сразу два ребенка. И сказать вам не могу, сколько раз меня подмывало попросту сбежать. Случалось, даже вещи собирала. И все же не могла решиться. Я знала: Карен осталось совсем немного. Кроме того, она ведь не бросила меня в трудную минуту – и во время беременности, и потом, когда я привезла Адама домой. Очень мне помогла: учила ухаживать за младенцем, брала его к себе, когда у меня начинала ехать крыша. Так что я была у нее в долгу.

Под конец выпадали совсем тяжелые дни. Видите ли, хотя я больше и не видела чисел, но я их помнила. А числа пропали во время моей беременности, пока я раз за разом попадала в психушку, где меня глушили всякими транквилизаторами и прочими лекарствами. Даже и не помню точно, когда это произошло, но в один прекрасный день я вдруг сообразила, что больше их не вижу. Исчезли. Я погрустила: ведь я, можно сказать, лишилась самой важной части своей личности. А потом пришло облегчение. Меня освободили от того, чего я так страшно боялась, – от необходимости глянуть в глаза своему новорожденному младенцу и увидеть там дату его смерти. В тот день я поняла, что готова принять будущее, чего бы оно там для меня ни готовило. У меня родится ребенок Жука, и у нас с ним будет одна общая жизнь.

Но как бы там ни было, тех чисел, что я видела раньше, я не забыла. Поэтому я знала, что прописано для Карен. Ну а она этого, понятное дело, не знала, и ее страшно терзала ее болезнь, ее положение инвалида. В последние недели жизни она была страшно подавлена. Просто впала в отчаяние. Инсульты случались у нее один за другим. Только немножко оклемается – и на тебе новый, и все ее достижения насмарку. Ее это страшно пугало, я это чувствовала.

Она умоляла меня помочь ей покончить со всем этим, с трудом выдавливая слова:

– Пожалуйста, Джем. С меня хватит.

И в глазах – мольба. Я просила ее не говорить ерунды. А я что буду делать без нее? Вон как Адам любит свою бабулю. Глаза ее наполнялись слезами. Она его тоже любила, любила до умопомрачения, вот только логика ей отказывала, она оказалась совсем одна в страшном и темном месте.

Видимо, напряжение и усталость все-таки сказывались на мне. По ночам я лежала без сна, терзаясь всеми этими невыносимыми мыслями. А что, если вот так оно и суждено? Если мне придется все-таки помочь ей уйти из жизни?

Приближался тот самый день, мне становилось все более не по себе. А Карен как заведенная твердила одно, больше ни о чем не хотела говорить. Когда я последний раз повела ее в туалет, это простое дело обернулось страшным мучением. Когда я наконец ее усадила, она просто сползла на пол, рыдая в три ручья от унижения. Да, наверное, больше так все-таки нельзя. Надо сходить в собес, попросить помощи. Оглядываясь теперь назад, я понимаю, что мы обе просто окончательно выбились из сил.

Я отвела ее обратно в кровать. Она все не могла успокоиться. Да и я тоже. Она попыталась повернуться, подцепить одну из подушек.

– Просто подержи, Джем.

Она попробовала поднести подушку к лицу, но не смогла.

– Не надо, Карен. Прекратите.

– Джем, пожалуйста. Я устала.

Я забрала у нее подушку. Это было бы так просто: прижать к лицу, навалиться всем телом. А она только этого и хотела.

Тут в комнату вошел Адам:

– Мам, пить хочу. Дай попить.

Я будто очнулась. Помогла Карен наклониться вперед, аккуратно подперла ее со спины подушками.

– Мы все хотим пить, малыш, – сказала я. – Пойду поставлю чайник.

Я налила Адаму сока в детскую кружку, а в другую такую же – чая для Карен: как я уже сказала, у меня, почитай, было двое детей. Я села с ней рядом, поднесла кружку ей ко рту.

– Ну вот, – сказала я. – Выпьем чайку, и все будет не так грустно.

Она слегка улыбнулась той половиной лица, которая ее еще слушалась.

– Печенье хотите?

Она кивнула, я обмакнула печенье в свою чашку, чтобы оно было помягче, положила ей в рот. И вот тут всё и случилось. Карен подавилась. Я отбросила все и принялась колотить ее по спине. Она хрипела, пыталась вдохнуть. Я ничем не могла ей помочь. Бросилась в прихожую, схватила телефон. «Скорая» приехала через десять минут, но было уже поздно. Карен умерла.

Все это случилось у Адама на глазах. Надо было, конечно, вывести его из комнаты, но я была слишком занята Карен.

– А что с бабулей? – спросил он.

Я отвела его в гостиную, усадила к себе на колени.

– Ее больше нет, малыш. Она умерла.

– Как папа?

Я часто рассказывала Адаму про его отца. Хотела, чтобы он знал, кто был его папа, каким он был замечательным.

– Да, как папа.

Это вот, видите ли, вторая вещь, которую я совершила в этой жизни. Я ращу Адама, я стала для него и матерью, и отцом. Ну да, знаю, я не одна такая. На земле тысячи, даже миллионы матерей-одиночек, но когда речь идет лично о вас, а ваше собственное детство было далеко не розовым, вы чувствуете, какая это ответственность – заботиться о своем пятилетнем сыне, знать, что он растет здоровым и счастливым. Если бы вы пять лет назад сказали мне, что я буду матерью, притом хорошей матерью, я бы просто рассмеялась вам в лицо, да вот только, знаете, у меня действительно очень неплохо получается. Я мама. Мама Адама, и очень этим горжусь.

Наверное, спроси любого, и он скажет: мой ребенок – особенный. Что касается Адама, я это знаю точно. Он очень похож на отца. Вэл говорит: вылитый папаша, когда тот был маленьким, и я ей верю. Во-первых, он рослый не по годам, с длиннющими руками и ногами, даже в младенчестве был таким же. А еще он страшный непоседа. Глаз с него нельзя спускать ни на секунду – сразу что-нибудь натворит. Именно поэтому я стараюсь с ним побольше гулять. Если продержать его целый день в четырех стенах, сама свихнешься. Он из тех ребятишек, из кого энергия так и бьет, им нужно покачаться на качелях, побегать по парку. Отчасти из-за этого после смерти Карен мы перебрались сюда, в Вестон. Жук был прав: пространства здесь – немерено. Можно целый день гулять по взморью, и под конец дня, отшагав многие и многие мили, Адам выдыхается и смирно ложится в кроватку.

Ему трудно сидеть на одном месте, он плохо сосредоточивается. Я уже не раз слышала это от его учителей. Ему бы полазать или попинать мячик, а не сидеть над книжкой. Так что по учебе он немного отстает, хотя я из-за этого не слишком переживаю: нагонит рано или поздно. Голова у него светлая.

В школе они сейчас как раз проходят алфавит и учатся считать до десяти, повторяют снова и снова. Учителям, видимо, кажется, что Адам пока не очень хорошо все схватывает. Но на прошлой неделе у нас случился небольшой прорыв. Адам вышел из школы и сказал, что учительница хочет со мной поговорить. Я подумала: господи, ну чего он там еще натворил? Но все оказалось не так плохо – вернее, плохо не в том смысле, которого я опасалась: подрался, надерзил или еще что-нибудь в этом духе.

Мы пошли в их класс, и учительница показала мне последний рисунок Адама. Очень красиво – яркие цветные карандаши, цвета лета. На рисунке два человечка, большой и маленький, держались за руки. Они стояли на полоске желтого песка, в небе над ними сияло солнце, на лицах у них были широкие улыбки.

– Мы ведь об этом хотели поговорить, об этом замечательном рисунке, да, Адам? – сказала учительница.

Адам горделиво кивнул.

– Это ведь ты и твоя мама, да? – спросила учительница.

– Да, – ответил Адам. – Это мы с мамой у моря.

– Мне кажется, он пока еще путает цифры и буквы, – сказала учительница, – но посмотрите, как твердо он держит карандаш.

И действительно, над головой у фигурки повыше, выгнутые дугой, будто радуга, стояли какие-то знаки.

– Ты ведь хотел написать «мама», да, Адам?

Адам покачал головой и нахмурился.

– Нет, мисс, – ответил он. – Я же вам уже говорил. Это не имя. Это число. Число моей мамы.

Рейчел Уорд
Числа. Хаос

Посвящается Оззи, моей половинке

Июнь 2026 года
Адам

В дверь стучат рано утром, только стало светать.

– Откройте! Откройте! У нас эвакуационный ордер на эти квартиры. Отправление через пять минут. Все на выход, пять минут!

Слышно, как шагают по коридору, колотят в двери, повторяют одни и те же распоряжения. Я-то не спал, но бабуля задремала в кресле и теперь встрепенулась и ругается.

– Черт побери, Адам… Который час?

Дряхлая, сморщенная – такой фиолетовые волосы совершенно не по возрасту.

– Полшестого, баб. За нами пришли.

Бабуля глядит на меня – усталая и перепуганная.

– Пришли, значит, – говорит она. – Давай-ка собирайся.

Я гляжу в ответ на нее и думаю – фиг тебе. Никуда я не пойду, а с тобой тем более.

Мы этого ждали. Четыре дня просидели взаперти в квартире, глядя, как на улице прибывает вода. Всех предупредили, что дамба скорее всего не выдержит. Ее построили сто лет назад, до того как повысился уровень моря, а теперь еще и талые воды нахлынули по весне и шторма зарядили один за другим.

Мы думали, вода поднимется и схлынет, а она так и осталась.

– Наверно, в Венеции тоже было так же, пока ее не смыло, – мрачно заметила тогда бабуля. И швырнула окурок за окно, в воду. Он поплыл себе вдоль улицы туда, где раньше был бульвар. А бабуля закурила следующую сигарету.

Свет отрубили еще в первый вечер, а потом из крана потекла коричневая жижа. По улице бродили какие-то люди и кричали в мегафоны, что воду из-под крана пить нельзя и что они дадут нам воду и еду. Ничего они не дали. Нам пришлось обходиться чем было, но без тостера и микроволновки, да еще когда молоко в холодильнике скисло, уже часов через двенадцать мы страшно проголодались. Когда бабуля ободрала целлофан с последней пачки сигарет, я понял – дело плохо.

– Когда они кончатся, сынок, придется сматывать удочки, – сказала она.

– Никуда я не пойду, – ответил я.

Это был мой дом. Все, что осталось от мамы.

– Нельзя же здесь оставаться, когда все так.

– Я никуда не пойду. – Констатация факта. – А ты езжай в свой долбаный Лондон, если так приспичило. Ты же давно мечтаешь.

Так и есть. Ей здесь всегда было не по себе. Она переехала к нам, когда мама заболела, и осталась присматривать за мной, но так тут и не прижилась. От морского воздуха она кашляла. От просторного голубого неба – жмурилась и юркала в дом, будто таракан.

– Выбирай выражения, – сказала она, – и складывай рюкзак.

– Ты мне не приказывай. Ты – не мама. Не буду я собираться, – сказал я – и не стал.

В результате у нас на все про все пять минут. Бабуля поднимается и начинает что-то запихивать в большой черный мешок для мусора. Исчезает в своей комнате и появляется с охапкой шмоток и полированной деревянной шкатулкой под мышкой. По квартире она шастает на удивление быстро. Меня колотит. Не могу я отсюда уехать. Я не готов. Так нельзя.

Беру из кухни стул и прислоняю к двери. Ее так не заклинишь, поэтому я хватаю все что попало и строю баррикаду. Пододвигаю к двери диван, ставлю сверху кухонный стул, потом журнальный столик. Пыхчу, как загнанный, по спине течет пот.

– Адам, какого черта?..

Бабуля дергает меня за руку, хочет остановить. Длинные желтые ногти впиваются мне в кожу. Я отпихиваю ее.

– Отвали, баб. Я никуда не пойду!

– Не дури. Собирай вещи. Нельзя же ехать без ничего.

Делаю вид, что не слышу.

– Адам, хватит корчить из себя идиота! – Она снова вцепляется в меня, и тут в дверь стучат.

– Откройте!

Я застываю на месте и гляжу на бабулю. В ее глазах видно число – 2022054. Ей осталось еще без малого тридцать лет – а поди догадайся. С виду-то она вот-вот концы отдаст.

– Откройте!

– Адам, будь любезен…

– Нет, баб.

– Отойдите от двери! В сторону!

– Адам!..

По замку бьют кувалдой. Потом сама дверь разлетается в щепки. В коридоре стоят два солдата: один – с кувалдой, другой – с ружьем. Оно наделено прямо в квартиру. В нас. Солдаты быстро обыскивают остальные комнаты.

– Вот что, мэм, – говорит тот, который с пистолетом. – Вынужден попросить вас разобрать это заграждение и покинуть здание.

Бабуля кивает.

Я гляжу в дуло. Не могу отвести глаз. Еще секунда – или даже меньше – и все, может быть, будет кончено. Может быть, вот оно. Всего-то нужно двинуться ему навстречу. Если сегодня мой час, мой последний день, – вот оно.

Какое у меня число? А вдруг сегодня?

Ствол ружья такой чистый, гладкий, прямой. Интересно, я увижу, как вылетает пуля? Пойдет ли дым?

– Вали отсюда, – говорю. – Забирай на хрен свое долбаное ружье и вали.

Тут происходит все сразу. Тот, который с кувалдой, бросает свою кувалду, отпихивает диван и бросается в комнату, словно игрок в регби – в потасовку на поле, тот, который с ружьем, поднимает дуло в потолок и следует за ним, а бабуля бьет меня по лицу, наотмашь.

– Слушай, ты, придурок мелкотравчатый, – шипит она, – я обещала твоей маме, что присмотрю за тобой, и слово свое сдержу. Я твоя бабушка, и ты будешь делать все, что я велю. Хватит тут выкобениваться. И выбирай выражения, я тебе уже говорила!

Щека так и горит, но идти на попятный я не готов. Это мой дом. Нельзя же вот так взять и выгнать человека из дому!

Оказывается, можно.

Солдаты хватают меня с обеих сторон под локти и выволакивают из квартиры. Я отбиваюсь, но они огромные, их двое. Все происходит так быстро. Я и оглянуться не успеваю, как меня протаскивают по всему коридору и по пожарной лестнице и сажают в надувную лодку, которая ждет у лестницы внизу. Бабуля садится рядом, сгружает свой набитый мусорный мешок к ногам и обнимает меня за плечи, и мы уплываем – медленно-медленно ползем по затопленным улицам.

– Все нормально, Адам, – говорит бабуля. – Все будет нормально.

Кое-кто в нашей лодке тихонько плачет. Но у всех остальных лица пустые. Меня по-прежнему корчит от унижения. Все это просто в голове не укладывается.

Я ничего с собой не взял. Не взял записную книжку. Меня снова окатывает волна паники. Надо сбежать и вернуться за ней. Нельзя мне без записной книжки! Куда я ее засунул? Где я видел ее в последний раз? Тут я чувствую в кармане что-то жесткое, лезу туда рукой. Конечно, она здесь. Никуда я ее не задевал, ношу при себе, как всегда.

Я вздыхаю с облегчением. И тут до меня наконец доходит. Мы уезжаем. Мы бросили квартиру. Может быть, я ее никогда больше не увижу.

В горле застревает ком. Я пытаюсь его проглотить, но не получается. Чувствую, как набегают слезы. Солдат, который правит лодкой, смотрит на меня. Нет, не буду я плакать – при нем, при бабуле, при всех в лодке. Не дождутся. Со всей силы впиваюсь ногтями в ладонь. Слезы не отступают, так и грозят показаться. Впиваюсь ногтями еще сильнее, чтобы боль вытеснила все остальное. Не буду плакать. Не сдамся. Не дождетесь.

В транзитном центре мы встаем в очередь на регистрацию. В одну очередь встают те, кому есть куда ехать, в другую – те, кому некуда. Мы с бабулей не чипированы, поэтому должны показать удостоверения личности, и бабуля заполняет анкеты на нас обоих для переправки в Лондон. Нам к одежде прикалывают бумажки с номерами, как будто мы собираемся бежать марафон, а потом сгоняют в какой-то зал и просят подождать.

Раздают горячую еду и питье. Мы снова встаем в очередь. Когда очередь уже подходит и я вижу еду и чувствую запахи, рот наполняется слюной. Остается три человека, и тут в зал входит очередной солдат и выкрикивает номера, в том числе наши. Наш автобус уже подогнали. Пора ехать.

– Баб!..

Я голодный как волк. Мне бы перекусить, хоть что-нибудь, иначе я с ног свалюсь.

– Извините, – говорю, – вы нас не пропустите?

Никто и ухом не ведет. Все притворяются, будто не слышали.

Солдат начинает повторять номера, и я еще раз прошу нас пропустить. Ничего не происходит. Я в отчаянии. Кидаюсь вперед, просовываю руку в просвет между двумя людьми и лихорадочно шарю. Рука что-то нащупывает – вроде бы тост, – и я его беру. Кто-то хватает меня за запястье и больно стискивает.

– Здесь очередь, – твердо говорит этот кто-то. – Мы – англичане. Мы умеем стоять в очереди.

– Простите, – говорю. – Это для моей бабушки. Она проголодалась, а нас сейчас отправляют.

Гляжу в лицо человеку, который меня схватил. Средних лет, полтинник или около того. Седой, угрюмый – сразу видно, что с ног валится от усталости, но меня потрясает не это, а его число. 112027. Ему осталось всего полгода. А еще я на мгновение вижу его смерть – ужасная, жестокая, удар по голове, кровь, мозги…

Роняю тост на тарелку и пячусь. Человек отпускает меня, он думает, будто победил, – но, похоже, и он что-то во мне заметил: лицо у него смягчается, и он протягивает руку, берет тост и дает мне.

– Это для твоей бабушки, – говорит он. – Беги, сынок. Не опоздай на автобус.

– Спасибо, – мямлю я.

Так хочется сунуть тост в рот – прямо здесь, целиком, – но тот человек смотрит на меня и бабуля тоже, поэтому я бережно выношу тост на улицу, и когда мы с бабулей устраиваемся в автобусе, отдаю его ей. Она ломает тост пополам и половину возвращает мне. Мы ничего не говорим. Я запихиваю свой кусок в рот и заглатываю в два счета, а бабуля растягивает вкусняшку надолго, до тех пор пока мы не выезжаем из города на автостраду, которая ведет на восток. Автострада проходит по насыпи, окруженной целыми милями затопленных полей. Наконец-то показывается солнце и превращает воду в серебряное полотно, яркое-яркое – смотреть больно.

– Баб, – говорю. – А вдруг весь мир затопит? Что нам тогда делать?

Бабуля вытирает рукой с подбородка капельку масла и облизывает пальцы.

– Построим ковчег, наверно, ты да я да мы с тобой. И позовем на него каждой твари по паре. – Она с усмешкой гладит мне руку – теми пальцами, которые только что облизала. Там, где я в лодке впился в кожу ногтями, остались ярко-красные полумесяцы.

– Чего это ты? – спрашивает бабуля.

– Ничего.

Бабуля глядит на меня и хмурится. Потом легонько пожимает мне руку.

– Не переживай, сынок. Мы отлично устроимся в Лондоне. Там и защитные дамбы есть, и все прочее. В Лондоне свое дело знают. У нас все будет хорошо. Старый добрый Лондон…

Она откидывается на спинку, закрывает глаза и вздыхает – довольна, что наконец-то едет домой. Зато мне расслабляться нельзя. Надо записать число человека из очереди, пока я его не забыл. Меня снова встряхивает. Когда видишь числа всю жизнь, начинаешь их заранее чувствовать. А у этого человека число какое-то неподходящее. Мне не по себе. Запишу – сразу станет легче.

Достаю из кармана записную книжку и вношу туда все, что успел запомнить: словесный портрет (лучше, конечно, указывать имя), дата, место, его число, как именно он умрет. Я все тщательно записываю, и с каждой буквой, с каждым словом мне становится спокойнее. Теперь все здесь, в книжке, никуда не денется. Можно будет потом перечитать.

Убираю записную книжку. Бабуля начинает тихонько похрапывать. Хорошо ей. Гляжу на остальных пассажиров. Некоторые пытаются поспать, но кое-кто – как я, на взводе, нервные. С моего места видно человек шесть-семь, которые не спят. Мы ловим взгляды друг друга, а потом молча отводим глаза – мы же чужие.

Но мне хватает всего одного взгляда, одного мига, чтобы заметить их числа, у каждого свое, – даты смерти.

Вот только у этих числа совсем не разные. У пятерых они кончаются на 12027, а у двоих – вообще совпадают: 112027.

Теперь сердце так и колотится у меня в груди, я дышу мелко и часто. Лезу в карман, снова нащупываю книжку. Руки у меня трясутся, но все же удается достать книжку и открыть ее на нужной странице.