Текст книги "Сорочья усадьба"

Автор книги: Рейчел Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Розмари

Я выпила пару таблеток парацетамола и встала под душ. За грязным окном над холмами висели черные дождевые тучи. Над фермой прокатился удар грома, и я поняла, что хорошая погода простояла всего один день. Душевая кабина совсем обветшала, по стенам ползла плесень, шпоновая обшивка местами вспучилась. Нужен был вентилятор или хотя бы сквозняк, чтобы влажный воздух вытягивало, и вода была только двух видов: холодная или горячая, смеситель отсутствовал. Я неохотно признала, что ванная комната нуждается в капитальном ремонте; впрочем, все остальные тоже. Не понимаю, как мы могли допустить, чтобы дедушка так долго жил в этой сырости. Почему не настояли, чтобы он оборудовал современную систему отопления? Якобы из экономии печку на кухне у него топил дровами нелегальный иммигрант, но зачем это было нужно, я не знаю. Уж лучше бы потратил деньги на себя, а не складывал в копилку, чтобы оставить детям.

Сэм ушел, и мне даже думать о нем теперь не хотелось, не говоря уже о том, чтобы сделать его своим очередным любовником. В постели он был неплох, слегка неуклюж, правда, и больше думал о себе, но это от молодости и неопытности. Двигался слишком быстро, меня это не очень устраивало, но я ничего ему не сказала. Лень было попросить, чтобы он делал это помедленней. Уж очень хотелось поскорей переспать с ним, так что все остальное было не в счет. Он спросил, сколько мне лет, а когда я ответила, очень удивился.

– Странно, у тебя такая гладкая кожа, – сказал он, будто женщина, которой за тридцать, должна непременно иссохнуть, как мумия, и превратиться в старую каргу.

После сорокалетнего с хвостиком Хью тело Сэма казалось мне совсем юным, с упругими и эластичными мышцами; впрочем, у него все еще впереди. Смена уже стареющего мужика на образец помоложе принесла мне странное чувство удовлетворения, я даже поняла, почему мужчины средних лет заводят интрижки с секретаршами и покупают спортивные автомобили. Но Сэм для меня был только развлечение, ничего больше. И сейчас мне как никогда нужно было побыть одной; впрочем, я часто советовала это себе самой и всякий раз игнорировала этот мудрый совет.

Я долго стояла под холодным душем, неожиданно почувствовала, что замерзла, выругалась и выключила воду. Дрожа, как осиновый лист, я торопливо вытерлась и стала одеваться, чтобы скорей согреться.

Наскоро позавтракав и прихватив чашку кофе с собой, я снова уселась за письменный стол и включила ноутбук, но слова в появившемся на экране тексте расплывались, и все попытки преодолеть глубокое похмелье сочинением новых заканчивались ничем. Впереди маячил совершенно пустой, никчемный, к тому же дождливый день. Я уже раздумывала, а не собрать ли вещички и не уехать ли обратно в город.

Но у меня здесь много дел, их надо закончить. Я встала и побрела по дому, слоняясь из комнаты в комнату. Заглянула вверх по спиральной лестнице, ведущей в башню, но так и не смогла заставить себя подняться наверх. Тогда я исследовала курительную комнату и библиотеку, расположенную с южной стороны дома на первом этаже; в ней всегда царил полумрак, предохраняющий книги, которых тут были тысячи, от губительных лучей солнца. На нижних полках стояли бабушкины и дедушкины книжки в бумажной обложке, ряды романов Колина Маккаллофа, [29]29
  Колин Маккаллоф – известный австралийский писатель.


[Закрыть]Джеффри Арчера [30]30
  Джеффри Арчер – английский писатель и политик.


[Закрыть]и прочая дребедень, а также книжки с картинками, которые родственники дарили им для меня, посвященные истории Новой Зеландии, ее животному миру. Здесь стояла и книга «Птицы» Буллера, с яркими иллюстрациями, которые я помнила с детства, с прекрасно сохранившимися вклейками, где были изображены птицы кокако и какапо, а еще книги, которые я читала дедушке вслух в его последние месяцы. Именно в этой библиотеке я открыла для себя книги, которые сделали из меня то, чем я теперь являюсь. Юной девочке-подростку нетрудно представить себе наш дом Торнфильд-холлом [31]31
  Торнфильд-холл – название имения в романе Шарлотты Бронте «Джейн Эйр», где происходят главные события.


[Закрыть]или Вутеринг-хайтс, [32]32
  Вутеринг-хайтс – название имения в одноименном романе Эмили Бронте.


[Закрыть]и, разумеется, героиней везде была я сама, я грезила, что тоже когда-нибудь в жизни встречу великую, страстную любовь. И, может быть, именно в этой самой комнате меня постигло первое разочарование, а потом уже они пошли одно за другим.

Я поднялась наверх, побродила по спальням, бесцельно открывая дверцы шкафов и выдвигая ящики комодов, сама не понимая, чего я ищу. Возможно, хотелось еще раз посмотреть на все эти вещи, пока мои брезгливые тетушки не повыкидывали их отсюда, зорким оком высмотрев все, что стоит денег; остальное можно раздать беднякам или сжечь. В большей части шкафов хранилось то, что копилось здесь в течение шестидесяти лет: белье, полотенца, бесчисленные запасы оберточной бумаги, конверты. С самого дня своей свадьбы бабушка с дедушкой не выбрасывали ничего. Всякий раз, покупая новую вещь, старую они просто отодвигали на задний план: тут были старинные пылесосы, костюмы, а один шкаф был забит под завязку синими пижамами. В их комнате в шкафу висели дедушкины костюмы от Сэвилл Роу, совсем почти ненадеванные, и гора дамских шляпок изящнейших моделей, которые я тут же отнесла к себе в комнату.

Я попыталась навести хоть какой-то порядок: вытерла пыль между предметами и книгами, собрала, чтобы выбросить, старые газеты и журналы. На каждой горизонтальной поверхности что-то лежало: стопки книг на каминной полке, одежда на стульях. Оборвав на полуслове очередное ругательство по поводу царившего беспорядка, я вдруг подумала, что придет время, и кто-то будет делать то же самое и в моем доме и точно так же поразится количеству собранного мною за всю жизнь барахла.

Впрочем, скопидомкой я себя не считала. Коллекционер – вот подходящее слово. Я коллекционировала не только татуировки, но и старинную одежду, аксессуары, старинный фарфор, книги, ракушки, птичьи гнезда – это далеко не полный список. Целая стена моей спальни была увешана фотографиями татуированных циркачек прошлого. Они гордо смотрели прямо в объектив камеры, демонстрируя рисунки на теле, среди них были и красавицы, и простушки; у меня хранилось несколько рекламных плакатов, на которых художник изобразил их невероятно живописные, богато иллюстрированные тела и где вкратце излагались связанные с ними легенды. Вся моя квартирка тоже была битком набита всякой всячиной, все вертикальные площади увешаны, а горизонтальные уставлены предметами. Они окружали меня со всех сторон, среди них я чувствовала себя маленькой и защищенной. Страшно было подумать, что Роланд когда-нибудь возьмет и закроет свое ателье, и мне придется упаковывать эту прорву вещей и переезжать на новое место.

Рита, девушка, с которой я снимала эту квартиру на двоих, вечно жаловалась на беспорядок, но я-то знала, что именно это заставило ее влюбиться в квартиру с окнами прямо на порт и поселиться со мной. Нигде еще прежде она не чувствовала себя так уютно, как здесь. Она работала совсем рядом, в небольшом баре, где было кабаре, два вечера в неделю – прежде, еще в тридцатые, там был кинотеатр. Все остальное время она, похоже, спала. Небольшие деньги, которые Рита зарабатывала, она тратила на сигареты и чай, который пила непрерывно целыми чайниками. Воскресными вечерами мы с ней распивали бутылочку красного вина, и своим певучим голоском она рассказывала мне о происшествиях, случившихся в выходные. Кабаре было излюбленным местом художников, живущих возле порта студентов и юнцов, приходивших по вторникам из-за холмов пообщаться и потанцевать, одетых так же, как одевались их дедушки во время Второй мировой войны. Еще в нем любили бывать иностранные моряки, среди которых было много русских.

У Риты была роскошная белая кожа, и она лениво слонялась по квартире, полуприкрытая одним только шелковым кимоно, которое было почти всегда распахнуто. На спине у нее, от плеча до плеча, была татуировка в японском стиле: синие волны с белоснежными гребешками, в которых плещутся черные рыбки. Перед работой она стягивала свое роскошное тело корсетом; днем же, когда делать было нечего и можно было бездельничать вволю, Рита одевалась как официантка пятидесятых годов или роковая блондинка из фильмов Хичкока в туфлях на высоченных каблуках и тесном шерстяном костюме, с безупречно завитой прической.

После работы Рита порой кого-нибудь с собой приводила. Постоянного дружка у нее не было, и она приглашала «поклонников». Поклонники эти нередко оказывались перелетными птичками с корабля, стоящего в порту, и это ее прекрасно устраивало. Даже мне перепал однажды дружок из тех, кого она привела, посулив веселую вечеринку. Целую неделю длился наш роман с этим русским матросом, на толстом бицепсе которого было выколото сердце, пронзенное кинжалом, и с каплями крови из раны. Внизу было написано: «Татьяна». Однажды утром, когда мы лежали с ним в постели и слушали гудки пароходов, я спросила про нее.

– Она разбила мне сердце, – сказал он.

Слово «разбила» он произнес так, словно рубанул ножом, и больше про нее не сказал ни словечка.

Михаил со своим приятелем заглянул как-то и в ателье к Роланду, но тот наотрез отказался делать им традиционную наколку маори, которую им очень хотелось иметь. Когда он попытался объяснить, что ее нужно заслужить, они посмотрели на него так, будто он вешает им лапшу на уши, хотя не вполне понимали, зачем и почему. Они вышли на улицу и, остановившись на тротуаре напротив, сердито прокричали что-то по-русски.

– Твои дружки? – спросил Роланд.

По правде говоря, я была рада увидеть спину Михаила, а после этого случая Ритиных новых друзей старалась избегать. Поменяла простыни и забыла.

Сырость дождливого дня уже просачивалась в дом, поднимаясь из подвалов и проникая сквозь стены. Я даже чувствовала во рту ее вкус.

За узенькой дверцей в коридоре второго этажа я увидела такую же узенькую лестницу на чердак. В детстве нам не разрешали туда лазить из-за пыли и множества трупов бабочки-поденки, но мы все равно при любой возможности тайком проникали туда и устраивали игры: будто бы мы сбежали из сиротского приюта и ищем сокровища. За сундуки с сокровищами больше всего могли сойти кожаные чемоданы, все еще хранившие по бокам наклейки, оставшиеся от путешествий, совершенных в прошлом дедушкой с бабушкой и их родителями, но там не оказалось ничего интересного, снова белье, фотографии и еще какой-то хлам. Теперь же, глядя на скопившиеся на чердаке вещи, я уже не ощущала прежней их таинственности и обаяния, они стали тем, чем и были на самом деле: частичками жизни моей семьи, рассованными по коробкам.

Что-то тревожило мне память… да, был дождливый день, мы с Чарли сидим здесь, на чердаке. Помню огромную картину, на которой изображена женщина в белом платье, прижавшаяся щекой к стене, словно она от кого-то прячется. Сундук, наполненный старыми платьями, заботливо завернутыми в синюю бумагу, в которые мы наряжались во время набегов на чердак, бабушку, вечно гоняющую нас – а ну, кыш отсюда! – с садовой вилкой в руке. Брат, нахлобучив на голову цилиндр, сбегает по лестнице вниз, хихикает, а я вслед за ним, спотыкаюсь и кубарем падаю по ступенькам, получив синяк на бедре. Кто-то сзади подхватывает меня и несет, а бабушка с грохотом спускается вслед за нами.

Я прошла дальше в глубь чердака, сдвигая в сторону некоторые коробки. Кое-какие опрокидывались, и из них на пыльный пол вываливались рождественские украшения, мишура. Двигая коробки, я постепенно добралась до прислоненного к стене большого портрета. Тяжелая рама, покрытая дешевой позолотой и шершавая на ощупь, потускнела от обилия осевшей на ней пыли. Чихнув, я подняла картину и подтащила ее поближе к лестничному колодцу, где было больше света.

С живописного полотна на меня смотрела женщина, лицо спокойно-сдержанное, но во взгляде чудилась какая-то тайна. Да и не только во взгляде, в положении рук тоже: они были сложены вместе, левой рукой она сжимала запястье правой, держащей открытый веер. Длинные перчатки почти полностью закрывали ей руки. На ней было белое платье конца Викторианской эпохи, явно вечернее, открытое, что было бы неуместно для дневной одежды, но декольте скрывалось за веером, словно она пыталась как бы спрятаться за ним или, по крайней мере, продемонстрировать притворную скромность. Зрителю была видна только красивая, длинная шея и бледное лицо. Щеки были обрамлены свисающими светлыми кудряшками.

Неужели это Дора, первая жена Генри? Очень может быть. Как мне хотелось, чтобы это было именно так, но почему бы и нет? В конце концов, портрет хранится на чердаке, а не висит где-нибудь на стене для всеобщего обозрения, наверняка его много лет назад изгнала туда ревнивая вторая жена Генри.

Я открыла один из чемоданов, и у меня перехватило дыхание; я всегда волнуюсь, когда захожу в магазин старинной одежды. А тут целая сокровищница: мех лисицы с элегантно сложенными передними лапками, платья из крепа сороковых годов с изящной вышивкой бисером, траурно-черного и будничного розовато-лилового цветов, женские сорочки, нижние юбки, корсеты. Плотные шелковые перчатки с перламутровыми застежками.

Я всегда знала, что неспроста уродилась маленькой, худенькой и стройной, это потому, чтобы можно было надевать старинные платья. Многим моим подругам повыше ростом приходилось исхитряться, шить самим наряды в старинном стиле, а вот я всегда могла носить подлинные вещи. На самом дне чемодана лежало шелковое платье. Я достала его – господи, настоящая парча – и приложила к плечам, прикидывая, как на мне будет сидеть это чудо с тончайшей талией. А что, кажется, вполне, подумала я. Изгибаясь всем телом, я кое-как влезла в него. Тесновато, но мне это было к лицу. Приподняв подол, я спустилась в свою комнату, где изнутри в дверце платяного шкафа было встроено зеркало в полный рост.

Без сомнения, это то самое платье, которое я видела на картине. Должно быть, Дора была одного роста со мной, но на этом наше сходство заканчивалось. Мои коротко стриженные, всклокоченные волосы намного темнее, а на руках дрожали яркие наколки – цветы, сорока, подкова, русалка, надпись курсивом. Вырез достаточно большой, чтобы демонстрировать птичек на груди, несущих в клювиках ленточку. Я надела перчатки. Они оказались не столь длинны, как на картине, но все равно выше локтя. Вспомнила, что в ящике бабушкиного туалетного столика видела веер. Я сбегала за ним и снова вернулась к зеркалу. Приняла позу Доры на портрете, внимательно разглядывая, что получилось. Веер закрывал птичек на груди, а если перчатки надеть подлинней, они закрыли бы и единственные видные теперь наколки на предплечьях. Пиши с меня портрет хоть сейчас, никто и не догадается об этих знаках у меня на теле.

Долго стояла я перед зеркалом, разглядывая себя и воображая себя Дорой. В комнате было довольно холодно, я вся покрылась гусиной кожей и дрожала. Я представила, как сквозь меня проходит призрак Доры; странное, должно быть, чувство, быть призраком и обитать в доме, который должен был бы наполниться ее потомками, но, увы, всегда оставаться первой женой, которой так и не удалось нарожать детей… быть убитой или, в лучшем случае, утонувшей в реке.

Я думала о женщинах, живших здесь до меня, умерших здесь, в Сорочьей усадьбе. Все же я правильно сделала, что приехала сюда; в конце концов, смогу поработать над диссертацией: в качестве персонажей дом предоставит мне своих призраков, а свои помещения – в качестве места действия, и если не это даст мне толчок вдохновения, поможет разобрать и понять любимые мной великие романы девятнадцатого века, тогда что же?

В комнате становилось все темней, дождь лил не переставая, словно пальцы сказочного великана барабанили по крыше. Я бы не услышала, как к дому подъехала машина, если б не обратила внимание на звуки разбрызгивающих лужи шин.

Спускаясь по широкой лестнице вниз в платье Доры, я вообразила себя Ребеккой, новоиспеченной миссис де Винтер, когда она появляется на приеме, нарядившись, как на старом портрете, и не подозревая, что это портрет первой жены ее мужа. Я представила, как ко мне устремляются глаза присутствующих, представила потрясение и смущение на лице Максима. И миссис Данверс, домоправительница, стоит у двери, ведущей в западное крыло, и, глядя на меня, презрительно усмехается. [33]33
  Ребекка, миссис де Винтер, Максим, миссис Данверс – персонажи романа Дафны Дюморье «Ребекка» (англ. Rebecca).


[Закрыть]

Это был Хью. Когда я открыла парадную дверь, он уже вышел из машины и, накрыв голову от дождя газетой, разглядывал дом.

– Девочка моя! – закричал он сквозь струи дождя. – Что ты здесь делаешь?

– Занимаюсь своим делом и не сую нос в чужие. А что ты здесь делаешь?

Я застряла в дверях, наполовину спрятавшись за ней, не давая ему понять, чтобы он проваливал, но и не выходя, чтобы поприветствовать его. Интересно, для кого он так вырядился, уж не для меня ли? Черный костюм и белая рубашка, галстук, ни дать ни взять владелец похоронного бюро. На плечах костюма быстро расплывались темные пятна.

– Я к тебе прямо с похорон.

Прошла секунда, во время которой я пережила одновременно и страх, и, к своему стыду, надежду.

– Чьи?

– Старого товарища. Ты его не знаешь. Это было давно.

Он отошел от заляпанной грязью машины японской марки и поднялся на первую ступеньку крыльца. Пятна грязи покрывали и его еще недавно начищенные до блеска ботинки.

– Может, пригласишь войти? Тут как-то немного мокровато.

– Так зачем ты здесь, а, Хью?

Он взошел на крыльцо, где не капало, поправил сбившийся галстук и шмыгнул носом.

– Ты так неожиданно уехала. Надо поговорить.

– Я работаю.

Он улыбнулся какой-то неожиданно подловатой улыбкой.

– Ну, да, вижу. В маскарадном костюме.

Я вздохнула.

– Черт с тобой, заходи.

Я вошла в дом, оставив для него открытой дверь. Подол платья волочился по полу, путаясь под ногами. Я направилась на кухню, подошла к столу и вылила себе в бокал остатки вчерашнего вина. Хью вошел следом, уверенно, будто он и выше ростом, и привлекательней, чем на самом деле, и уставился на меня с такой тревожной влюбленностью на лице, что на глаза у меня навернулись слезы. Я повернулась к нему спиной и сделала вид, что закручиваю пробку на бутылке.

Он подошел вплотную и положил руки мне на плечи.

– Ну, в чем дело? – прошептал он.

Не поворачиваясь и глядя в окно, за которым бушевала непогода, я покачала головой. Вдали показался брызгающий по лужам квадроцикл. Господи, подумала я, не хватало только, чтобы еще и Сэм заявился.

На похоронах дедушки Хью хотел присутствовать вместе со мной. Впрочем, нет, разумеется, не со мной, но для меня. Я ему не позволила: было слишком рискованно. Не хотела видеть его там и не иметь возможности говорить с ним или брать его за руку, не хотела, чтобы родители видели нас вместе, не хотела потом отвечать на лишние вопросы. Они ведь знали, кто он такой, я рассказывала о нем и показывала его еще до того, как у нас с ним все началось. Но он знал, как близки мы были с дедушкой, и я была тронута тем, что он хотел сделать мне приятное. Тем не менее его отсутствие, в то время как все остальные родственники были с женами или кавалерами, уязвляло меня. Тогда я поняла, что с Хью всегда будет так, он всегда будет маячить где-то рядом, но целиком в мою жизнь так и не войдет, а меня это никак не устраивало.

Я налила вина и ему. Он взял стакан и пальчиком другой руки поиграл украшением на лифе платья, но я сделала шаг назад.

– Где ты его откопала? – спросил он. – Ты похожа на привидение, явившееся со старинной свадьбы.

– Ты думаешь, это платье подвенечное?

Он пожал плечами.

– А кто его знает?

– Я нашла его здесь, на чердаке. Не знаю, конечно, но мне кажется, что оно принадлежало женщине, которая когда-то здесь жила.

Он отхлебнул из стакана, все еще не спуская с платья глаз, видимо, пользуясь предлогом, чтобы смотреть на меня. А скорей всего, возможностью бесстыдно разглядывать мое тело.

– Ты сказала, что работаешь, или мне это послышалось? Впрочем, для тебя и это работа. Наверное, пытаешься перевоплотиться в своих персонажей. Сочиняешь варварские сюжеты про тех, кто давно уже отошел в мир иной?

– Ты все равно ничего не поймешь.

Я прошла мимо, слегка коснувшись его локтем, и он поплелся за мной в гостиную.

Мы уселись на диван и продолжали пить вино, до вечера еще было далеко, и казалось, что у нас каникулы и делать ничего не надо. Прежде мы никогда не оставались с ним в каком-нибудь доме совершенно одни, встречались в кабинетах, в домах, где жили другие люди, которые могли появиться в любое время, и я утратила бдительность. Хью подвинулся ко мне поближе, провел пальцами по моему декольте, по птичкам наколки, я ощутила головокружительную дрожь, каким-то ветром из головы выдуло все трезвые мысли. Он взял у меня стакан, не торопясь, осторожно поставил его на столик. Я закрыла глаза и уступила. Через секунду он уже целовал меня, гладил щеки, проводил по волосам, а я говорила себе, что это надо немедленно прекратить, но сил никаких не было. Впрочем, легкое отвращение я все-таки чувствовала, ведь прошло совсем немного времени с тех пор, как я целовалась тут, на этом же диване, с Сэмом. Как по-разному от них пахло: от Сэма землей и ланолином, а от Хью только что вылезшей из принтера теплой бумагой. Территория была ему знакома, он знал, как надо меня ласкать, знал, что мне нравилось больше всего: сначала мягкие поглаживания с поцелуями, потом энергичней, еще энергичней, по мере того как разгоралась во мне кровь и вожделение охватывало все мое существо.

Мы не стеснялись издавать громкие звуки, они разлетались по всему дому, здесь нас никто не мог подслушать, и это раскрепощало, я совсем забыла о том, что ему не положено быть здесь, в Сорочьей усадьбе, на дедушкином диване, проникать в меня.

Я легла, уткнувшись лицом ему в грудь, а он губами мне в волосы. Перчатки сползли, но на мне все еще оставалось платье Доры. Мне было хорошо в этом платье, но я понимала, что так нельзя, что то, чем я занимаюсь сейчас, – мерзость. Я взяла себя в руки, выжидая момент, когда можно сказать себе: все, пора это дело кончать.

– Потрясающий дом, – пробормотал Хью. – Я и не знал, что он такой великолепный. Надо быть безумцем, чтобы выстроить посреди Новой Зеландии такой замок.

– Это не замок. Так, слегка смахивает.

– Ты что, думаешь, я смеюсь? Нет, мне он нравится, ей-богу, очень нравится. Но здесь чертовски холодно. И еще, посмотри на потолок, там такие пятна… он что, протекает? Тут нужен серьезный ремонт. В таком виде он практически нежилой.

Я села.

– Он хорош такой, какой есть.

Я ни слова не говорила ему про грядущий ремонт, и вот, пожалуйста, он тоже на их стороне.

– Но если он совсем развалится, какая будет потеря, ты представляешь?

Он взял меня за плечи и заглянул в глаза.

Я сбросила его руки.

– Тебе надо уйти.

– Ну, ладно, ладно. Не хочешь говорить об этом – не будем. Мне все равно надо возвращаться.

– Я не об этом. Я тебя бросила. Здесь тебя не должно быть.

– Ты что, это серьезно?

– Вполне. Черт побери, Хью, ты совсем не уважаешь меня? Являешься сюда, когда захочешь, и ждешь, что я вот так сразу упаду в твои объятия?

Он ухмыльнулся.

– Ага.

Потом обнял меня за талию и попытался снова втащить на себя.

Я уперлась руками ему в грудь и вскочила на ноги.

– Господи, ну какая же я идиотка! Уходи. Выметайся!

Я отвернулась, и взгляд мой случайно упал на окно. И вдруг я увидела в нем чью-то фигуру, которая тут же исчезла. Сердце мое так и прыгнуло.

– Черт возьми, ты это видел?

Хью тут же вскочил с дивана: должно быть, услышал нешуточный испуг в моем голосе и увидел мое лицо.

– В чем дело?

– Там кто-то подглядывает за нами.

Он быстро подошел к окну и, не успела я даже и представить себе, кто бы это мог быть и долго ли он там стоял, открыл его. Мне стало не по себе. Трудно было сказать, мужчина ли это был или женщина. Не разглядела как следует, какая-то темная фигура, тень, была – и растворилась в воздухе. Но не успела я открыть рот, как Хью вылез в окно и исчез.

Я села, скрестила руки на животе и сжалась в комок. Слава богу, в горячке страсти мы не успели раздеться, не считая, правда, моих трусиков, одиноко валяющихся на полу, как жалкий обрывок, все, что осталось от нашей любви. Дрожащими руками я снова надела их.

Скоро через кухню вернулся Хью.

– Никого нет. Ты хорошо их видела? Не догадываешься, кто это мог быть?

Я встала, хмуро покачала головой.

– Даже представить не могу.

– Ладно, ладно, успокойся, – он вытянул обе руки, призывая меня снова сесть. – Представить-то как раз можешь. Романов начиталась. Что-то похожее было, кажется, в «Повороте винта». [34]34
  «Поворот винта» (англ. The Turn of the Screw) – повесть американского писателя XIX века Генри Джеймса.


[Закрыть]

Противно было признаться, но он был прав, поэтому я промолчала.

– Послушай, – он сел на диван рядом со мной, обнял и снова стал поглаживать. – Может, кто действительно и был там, но теперь никого нет, даже следов под окном не осталось. Может, и были, да дождиком смыло.

По тону его нельзя было понять, смеется он надо мной или говорит серьезно. Я чувствовала себя круглой дурой. Может, и вправду я просто боковым зрением увидела, как мелькнул локон моей прически. Или птица пролетела. Сорока.

Он перестал меня поглаживать и обнял крепче.

– Впрочем, кто-то все-таки был. Ты только не пугайся.

Сердце у меня снова забилось.

– На ступеньках перед кухней лежит мертвый опоссум. Странновато.

Я секунду молчала, пытаясь понять, о чем он говорит, и соображая, что ответить.

– Думаешь, кто-то нарочно оставил его там?

Не знаю, почему, но я говорила шепотом.

– Не говори глупостей. Кому это может быть нужно? Просто пришел больной и умер на пороге. Или собака придушила.

Не стану же я рассказывать, что Сэм приносил мне кролика, пришлось бы что-то сочинять, выкручиваться. Однажды Хью сказал, что мужчин я коллекционирую, как татуировки, но я не удостоила его ответом.

Сейчас меня мучил другой вопрос: этот опоссум – подарок мне, чтобы я сделала из него чучело, или некий знак, причем недружественного характера? Для моего душевного спокойствия лучше принять первое, но я плохо знала Сэма и не представляла, на что он способен. Может, попросить Хью остаться? Нет, это минутная слабость, сама мысль о том, что я нуждаюсь в нем как в защитнике, мне отвратительна. Да и ему тоже надо будет скоро возвращаться, так что спокойствие будет недолгим.

– Наверно, ты прав, – сказала я. – И мне, скорей всего, все-таки показалось, никого там не было. Извини. Я просто испугалась. Не надо было этого делать, ничего хорошего из этого не выйдет.

– Поехали со мной обратно, – вдруг сказал он, хватая меня за руки и прижимая их к своей груди. – Я отвезу тебя домой. Здесь так пусто. Ты здесь сойдешь с ума.

Он улыбнулся.

– Окончательно.

Я резко оттолкнула его.

– Пошел ты к черту. Что ты за мной гоняешься? Примчался, высунув язык. Еще неизвестно, кто из нас сошел с ума.

Улыбочка его сразу слиняла.

– Делай как знаешь. Просто я беспокоюсь за тебя, вот и все.

– Да ладно гнать волну. Хотел переспать со мной, ничего больше. Если б ты действительно думал обо мне, мы не попали бы в то дерьмо, в котором теперь оказались.

– Это не дерьмо.

– Ах-ах, извини, – сказала я с горечью в голосе. – Для тебя это не дерьмо. Ты весь чистенький и удобно устроился, верно? Ну а я не могу больше гадить твоей жене и детям.

– Да ладно тебе, Розмари, не строй из себя мученицу, ты прекрасно знала, на что идешь, когда связалась с женатым человеком. Ты все прекрасно понимала, а теперь выходит, я во всем виноват. Может, хватит?

– Вот и я об этом думаю. Хватит.

И собрав в кулак остатки воли, я вытолкала его за дверь.