Текст книги "Вино веры (ЛП)"

Автор книги: Рэйчел Кейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Стоя на коленях около озера в Айдахо и отстирывая грязные пятна с подола платья сестры Янси, я вдруг поняла, что делала такую работу прежде. Я просто задвинула подальше воспоминания о том, чего нельзя забыть. Теперь же они подступили так близко, что я практически чувствовала запах пыли Иерусалима, ощущала прикосновение грубой ткани к коже, видела жаркое марево над камнями внутреннего дворика, куда я каждый день ходила за водой. Здесь меня тоже избегали, и мне приходилось выбирать время так, чтобы другие женщины не забросалименя оскорблениями или камнями.

Я оттолкнула прочь драгоценные болезненные воспоминания и заскребла усерднее. На меня упала прохладная тень и скосив глаза, я увидела опустившуюся рядом со мной сестру Эме с бельём для стирки в руках.

– Я подумала, что смогу найти тебя здесь, – сказала она. Она не говорила со мной – ни с кем – в течение многих дней, занятых рутиной проповедей, исцелений, сна и работы. Вид у неё был измотанный, в руках появилась дрожь, которой не было раньше. – Как ты, Иоанна?

– Я в порядке, – ответила я. – А вот вы устали.

Она коротко хохотнула и опустила голову, замачивая одежду, скручивая, натирая её мылом. Вода была очень, очень холодной. Её пальцы приобрели синюшный оттенок и задрожали намного сильнее.

– Возможно, – признала она. – Возможно, всё кончено.

Я прекратила работу и повернулась к ней. Я путешествовала с нею почти год, не так уж и долго, как мне казалось. Год был ничем для меня, но для неё, пылающей настолько ярко, год был целой вечностью.

– Ты заметила вчера вечером? – медленно продолжала она. – Кое-что пошло не так. Я как будто… заблудилась. Я звала, но он не пришёл, была только я. Я одна.

Я заметила, и не только прошлым вечером. Иногда сестра Эме словно искала тот огонь, который прежде я видела в ней так ясно; робкая искра вместо пожарища. Иногда она опускалась до заученной скороговорки продавца. Наверное, следовало ожидать того, что усталость подкосит её дух. Даже ему был необходим отдых.

– Я боюсь, – продолжила сестра Эме. Она низко опустила голову, слёзы стекали по её щекам и капали на постиранную юбку. – О, сестра, что если это никогда не вернётся? Они приходят за чудом. За верой. Что, если мне больше нечего им дать?

Я забрала у неё стирку и высушила её ледяные руки подолом собственной юбки. Она положила голову мне на плечо. Я утешала её, мягко покачивая и поглаживая по голове. Мой бедный пророк, столь ярко горящий.

Что будет, когда свеча догорит?

Следовало подумать получше, прежде чем прийти и разрушить её веру.

***

Он появился из тени завитками тумана: простой трюк, которым он обычно впечатлял своих последователей. Я несла флягу воды по внутреннему двору, торопясь уйти с обжигающего солнца, но увидев его, замерла, не в силах вздохнуть. Солнечные лучи гигантскими ладонями давили на меня, мои руки сжимались вокруг тяжелой фляги. Я почти ослепла, но он выделялся, словно искра во мраке.

– Хорошая вода? – спросил Симон Маг, небрежно прислонившись к стене из грубого камня. Он выглядел почти спасителем: прекрасным, с широко распахнутыми глазами, наполненными ангельской нежностью. – Милая Иоанна, ведь наша небольшая размолвка не привела тебя в рабство к галилейскому плотнику? Что скажут люди?

– Уйди, – сказала я, не громко, потому что я не хотела быть услышанной мужчинами внутри дома. – Уходи, пожалуйста. Ты не имеешь права быть здесь.

– У меня есть право на всё. – Симон Маг выпрямился и поправил одежду. – Войди в тень, моя дорогая, прежде чем обгоришь настолько, что не сможешь исцелиться. Таким как ты не место на свету.

Солнце причиняло мне невыносимую боль, руки яростно тряслись, проливая воду мне на одежду. В глазах потемнело, но я различала, как он протянул ко мне руку. Указывая. Командуя.

– Нет! – фляга выскользнула из моих рук и разбилась о камни. – Симон, я ушла от тебя! Ты не имеешь права!

– Он оставил тебя блуждать между светом и тьмой, – продолжал Симон. – Вернись туда, где тебя любят, где твоё место. Не убегай больше, Иоанна.

Я опустилась на колени, словно вуалью укрыв вспотевшее лицо седыми волосами, и попыталась обратиться к своей вере. В присутствии Симона она скукожилась и исчезла.

А затем Иуда спросил:

– Ты, чего тебе здесь надо?

Я подняла голову, но из-за солнечной слепоты увидела лишь размытую фигуру. Он знал Симона Мага, конечно, как и все они. Я думала, что он позовёт на помощь, но он вышел в наружу.

Один.

– Свою собственность, – мурлыкнул Симон; я услышала злобное веселье в его голосе. – Малец, беги и скажи своему хозяину, что я пришёл припасть к его королевским ногам.

– Он не придёт.

– Нет? Тогда я возьму то, что принадлежит мне и уйду. – Он снова протянул ко мне руку и щёлкнул пальцами. – Вставай, Иоанна.

Мужские руки обняли меня. Иуда. Он дрожал, хотя и не настолько сильно, чтобы Симон заметил; испуганный, но готовый рискнуть всем, несмотря на страх.

– Во имя Божие, убирайся! – крикнул он. Его слова вызвали движение внутри дома; я услышала шорканье сандалий по камням внутреннего двора и поняла, что к нам присоединились другие, готовые к борьбе. Кто из них? Возможно, добросердечный как всегда Пётр. Иоанн, с холодным, решительным взглядом, всегда готовыми к конфликту.

– Она должна сказать это, – произнёс Симон Маг. Его голос был таким же тёплым и грустным, а ещё таким же предательским, как я помнила. Я поверил однажды, так сильно, и была так сильно предана. – Иоанна, моя дорогая? Ты ведь хочешь пойти домой?

«Домой», подумала я с пронзительной скорбью. Не было больше никакого дома, только мошеннические улыбки Симона или более резкая, но и более честная любовь Двенадцати и Одного. Я никогда не смогла бы стать одной из них, даже если бы полностью вышла из тени.

Но я никогда не смогу вернуться к Симону Магу. Никогда больше.

– Уходи, – сказала я. Прозвучало совсем не так сильно, как я хотела. – Оставь меня.

Иуда поднял меня на руки, и пока он нёс меня внутрь, я ощутила, что тени пусты. Симон исчез, растаял как кошмарный сон.

Я совсем ослепла; то, что мы уже внутри дома я поняла только по внезапному чувству облегчения на коже и бормотанию голосов вокруг. Пётр призвал к порядку и рассказал о Симоне Маге; слова уплыли вдаль, когда Иуда унес меня в чулан, где лежала моя постель. Кто-то следовал за нами; я слышала звук его шагов позади. Иуда положил меня на одеяла и отвёл потные волосы от моего лица.

– Она больна, – произнёс он через плечо наблюдателю. – Позови мастера.

– Нет, – я схватила его за руку. – Не надо, я поправлюсь, дайте только время. Это просто солнце.

Тот человек издал горловой звук отвращения. Я узнала его, даже не видя: Иоанн, видящий своими ледяными глазами так много и так далеко.

– Оставь её, – велел Иоанн. – Мы должны сообщить о том, что она сделала.

Рука Иуды отпустила мой лоб, когда он повернулся.

– И что же она сделала, кроме того что отказалась от ложного мессии? Не начинай снова. Иоанна, хочешь воды?

Он забыл, что я разлила воду на булыжники двора. Я изобразила улыбку и покачала головой. После пытки солнцем я чувствовала себя вялой и растерянной.

– Спасибо, мне нужен только отдых, – сказала я. Он легонько пожал мою руку и встал. – Иуда, я… я не приводила его сюда. Я ни за что не хотела бы, чтобы он здесь появился.

– Я знаю, – ответил он. – А теперь отдыхай.

Я отвернулась лицом к стене и слушала, как они уходят.

Прошло несколько часов, заполненных приглушенным гулом жаркого спора снаружи. В моих глазах немного прояснилось. Я уже различала цвета, хотя они и казались блеклыми и припорошенными пылью. Потребуется несколько суток, чтобы восстановиться окончательно, но я уже видела достаточно хорошо, чтобы разложить по порядку хранившийся рядом со мной скудный скарб. Я расставляла запечатанные фляги с маслом, когда кто-то постучал по каменной стене около моей двери. Я раздвинула занавес и обнаружила Джеймса, стоящего с опущенной головой и избегающего моего взгляда. Он был невысокого роста, жилистым и сильным, всегда готовым посмеяться. Мне он всегда нравился, и я верила, что нравлюсь ему – насколько человеку могла нравиться вдова с глазами полными ядовитого голода.

– Тебя зовут, – сказал он и отвернулся. Я наблюдала, как быстро он уходит прочь, втянув голову в плечи, и с упавшим сердцем поняла, что гостеприимство для меня исчерпано.

Путь был, разумеется, недолгим – всего один короткий коридор, но тишина, которая поприветствовала мой приход, заставила его казаться намного длиннее. Все Двенадцать сидели в неровном кругу. Иуда оставил мне место рядом с собой и я смиренно стала на колени на плотно утоптанный пол.

– Братья, – сказала я, склонив голову. Двенадцать, и никаких признаков мастера. Я видела его недавно, и во время этой краткой встречи его взгляд был устремлён куда-то невероятно далеко. Возможно, он опять ушел. Я с трудом могла представить встречу Двенадцати без него, но он конечно же, пришёл бы, если б смог. Конечно.

– Она скромна, – сказал Пётр одобрительным тоном. – Она знает своё место. Какой от неё вред?

Я опустила руки на бедра и опустила на них взгляд. Никакой гордости, не сейчас, Иоанна. Гордость – твой враг.

– Она вызывает отчуждение в нашем братстве, – заявил Иоанн. Ах, Иоанн, я знала, что это ты, я знала. Дело не в обычной ревности, или страхе. Иоанн был защитником, и сейчас вёл более высокий бой чем это. – Вы все знаете, о чём я говорю. Как мы можем учить правде, когда у наших врагов такая плодородная почва для того, чтобы сеять ложь? Мы ведь и вправду держим женщин в своём доме – её и Марию Магдалину, женщин в лучшем случае сомнительных достоинств! Как мы можем прекратить лживые наветы, если не устраняем их причину?

– Другое дело, если бы она была чьей-нибудь женой, или хотя бы сестрой, – поддакнул Симон Пётр. Его голос был удивительно гладким и спокойным для великана, покрытого шрамами за годы работы в море. Не тот человек, которого я желала бы видеть своим врагом. – Но одинокая женщина, даже вдова, вряд ли может избежать подозрений. Будем справедливы: иногда одной лишь правды недостаточно.

– Мы говорим о Джоанне или обо всех женщинах? – поморщившись, уточнил Джеймс, – Мы должны запретить приходить сюда матери Мастера? Мы должны прогнать верующих? Он никогда такого не говорил.

– Иоанна другая. – Иоанна перебил Джеймса, заставив замереть даже гуляющий по комнате сквозняк. – Все мы знаем это. Именно это различие является проблемой. Она не создание Божье. Она не в силах вынести света дня.

– Как и многие больные, – возразил Пётр.

– И многие одержимые! Но мы не должны ложиться с демонами, брат! Исцелим их и отправим своей дорогой. – Я подавила дрожь от буравящего взгляда Иоанна. – Я думаю, что сегодня за ней приходил её истинный хозяин. Она скажет по-другому?

Упала убийственная тишина. Они все повернулись ко мне. Ровным голосом я ответила, по-прежнему не поднимая глаз:

– Симон Маг сделал меня такой, какая я есть. Вы думаете, я благодарна ему за это? Он не мой хозяин. И никогда им не будет.

– Это ты сейчас так говоришь. Что, если ты заболеешь? Что, если…

– Достаточно, Иоанн! – Иуда рядом со мной пошевелился; я подняла взгляд и увидела, что он с вызовом смотрит в жесткое лицо Иоанна. – Достаточно обвинений. Не Иоанна разжигает меж нами рознь, а ты. Если мастер пожелает, чтобы она уехала, он ей скажет. Он скажет всем нам. А пока он этого не сделал…

Я ощутила позади себя волну присутствия, внезапную, как вспышка молнии. Его не было там прежде – и я, и все остальные знали это. Лицо Иоанна засияло лихорадочным блеском веры. Мастер пылал жарче уходящего дня силой мощи и любви, которая согревала нас даже мимоходом.

Он сказал:

– Вы правильно забеспокоились. Иоанна должна оставить нас завтра.

Я вскрикнула и бросилась к Мастеру, распростёршись во весь рост у его ног. Таких сильных, много прошедших ног в пыльных залатанных сандалиях, таких непохожих на изнеженную и ухоженную плоть Симона Мага. Я прижалась к ним щекой, жалея, что не могу заплакать, омыть его ноги слезами, вытереть их насухо своими волосами. Вместо этого я могла лишь безмолвно молить о милосердии.

– Я желаю, чтобы ты покинула нас, – спокойно повторил он. Он выглядел столь же грустно, сколь и непреклонно. Я посмотрела ему в лицо и увидела безграничное горе в его глазах, боль, которой нет человеческого названия.

– Значит, я должна уйти, – прошептала я и поцеловала его ноги. Я оставалась лежать, пока он не наклонился и не поднял меня. Я никогда не была так близко к нему, лицом к лицу, достаточно близко, чтобы почувствовать Бога под его кожей и увидеть Рай в его глазах. Слова вылетели как струя крови из раны:

– Мастер, я бы никогда не предала вас!

Всё остальное будто исчезло, словно он видел только меня. Я знала, что сейчас смотрю не на человека. Я больше не говорила со смертным. Свет в его глазах достиг глубин моего естества и разбудил что-то огромное и хрупкое. Что-то большее, чем любовь, большее, чем преданность. Веру. Абсолютную веру.

– Я знаю, – сказал он, и печально улыбнулся. – Именно поэтому, моя верная Иоанна, ты должна уйти, прежде чем станет слишком поздно.

***

Я делила палатку с сестрой Табитой, милой молодой девушкой с голосом как у певчей птицы; она пела гимны до и после службы сестры Эме. Не так давно сестра Табита поделилась со мной своими сомнениями насчёт сестры Эме. Мои же сомнения давно уже превратились в твёрдую уверенность.

За те два года, что я наблюдала за службами сестры Эме, пламя её веры вздымалось всё ниже и ниже, пока не остались лишь затухающие искры. Сестра Эме больше не металась по помосту словно лев, она ходила как актриса, заучившая роль. Её движения были детально продуманы и подробно обсуждены с парой её ближайших компаньонов; сестра Эме редко говорила со мной теперь, помимо выступлений. Однажды, в Индианаполисе, она попросила меня станцевать с ней, но в её глазах не было ничего от Бога – только отчаянный голод. Она хотела, чтобы я отдала ей свою веру. Я стала тем, к чему она могла прикоснуться вместо Бога.

Я в печали отдалилась от неё, и увидела, что её доверие умерло. Я совершила ошибку, придя к ней. Сестра Эме не могла дать мне исцеления, и теперь я наблюдала, как мой любимый пророк умирает дюйм за дюймом, и ничем не могла предотвратить это.

Я решила; уеду, когда мы достигнем следующей стоянки. Решение успокаивало если не мою совесть, то хотя бы горечь. Ночь сна, и я исчезну. Ничего сложного.

Меня разбудила агония жажды. Не нежного голода, к которому я привыкла; болезненной, разрывающей изнутри жажды плоти и крови, потребности рвать, ломать и кричать. Иногда на меня такое накатывало – не часто, раз в пять-десять лет. Это было похоже на смертельную ужасную агонию. Я скорчилась на своей узкой койке, прижав дрожащие руки к конвульсивно дергающемуся животу, и следила взглядом за качающимися по крыше палатки тенями древесный ветвей. Господи Боже, сестра Табита спит всего в двух шагах от меня, повернувшись милым юным лицом к тусклому свету луны. Её сердцебиение терзало мой слух, причиняя боль, которую я желала прекратить любой ценой.

– Убей её, – прошептал кто-то из тьмы, не Симон Маг, нет, слишком много времени прошло. Это была моя собственная тьма, изысканная и сильная. Я должна пить, должна напиться, прежде чем поток безумия захлестнёт меня.

Я поднялась в темноте, нашла свою сумку и начала выкладывать из неё слои одежды и древних бесценных воспоминаний – греческую библию (не более чем набор слов после всех этих столетий) – более позднее издание Тиндэйла, одно из немногих спасённых от сожжения в те тёмные для Англии дни – кусочек серебра. Запачканная монета покатилась по неровному земляному полу и упала на бок.

Я не могла остановиться даже ради монеты, моего самого драгоценного воспоминания. Я нащупала гладкую глину чаши и бережно, осторожно прижала её к своей груди. Магия защищала её от повреждений все эти века, но тем не менее, я не смела целиком положиться на волшебство.

Голод ярился, как дикий зверь, раздирая когтями внутренности в поисках выхода. Я ахнула от боли и услышала, как сзади села сестра Табита. Шелест простыней прогремел как выстрел. Её сердце забилось быстрее.

– Сестра Иоанна? – шепнула она. – С вами всё в порядке?

О, нет, дитя, я совсем не в порядке. Теперь, когда она проснулась, я не могу сделать это здесь. Жажда выгнала меня из палатки, на холодную мокрую траву под холодное покалывание лунного света. На мне была надета лишь ночная рубашка, но я не посмела задержаться и надеть что-нибудь ещё. Табита встала с постели и позвала меня. Я заставила себя остановиться и повернуться к ней.

– Пустяки, дитя, – шепнула я. Тяжело говорить, когда зверь так близко к поверхности. – Мне просто надо выйти по маленькому.

Она что-то недоверчиво пробормотала, но я уже выскочила наружу и зашагала по ужасно мокрой траве. Капли росы алмазами падали на землю там, где я ступала. На холм, к луне, к спасительному одиночеству. Табита меня не преследовала. Я крепче прижала чашу и поднималась, задыхаясь – не от нехватки воздуха, а от усилий сдержать появление зверя.

Добравшись до вершины холма, я описала стремительный круг – у моих ног мерцали огни лагеря: огромные океанские волны шатров для проповедей и более скромные палатки верующих Эме. Ветер ласково перебирал серебристо-зеленую траву.

Я опустилась на колени и взяла чашу двумя руками. Жажда колотила меня изнутри своими тяжелыми кулаками. Я ждала, когда на дне чаши пустынным родником Моисея забурлит красная жидкость. На сей раз ожидание было долгим, либо казалось таким из-за охватившего меня отчаяния.

Он не предал бы меня сейчас. Нет.

Я зажмурилась и зашептала молитвы; сначала на иврите, затем по-гречески, потом на каждом языке, который я знала.

Тепло каскадом омыло мои пальцы. Я ахнула и распахнула глаза, чтобы увидеть, как чаша наполняется жизнью, светом, спасением. Я почти различала его печальное лицо и его руку, простёртую с открытой раной.

– Иоанна?

– О нет, нет, нет. Только не это, не сейчас.

Сестра Эме встала прямо напротив моего злобного бледного лица. Ветер развевал пряди волос словно тёмную вуаль. Она, как и я, была одета только в мерцающее в темноте белое платье, не скрывавшее бледные как мрамор ноги. На её щеках сверкали серебристые дорожки слёз.

– Уйди, – прошептала я. – Уходи.

Мои руки дрожали от отчаянных усилий сдержать зверя, тени уже не шептали – кричали: «убей её, убей её, убей…!», и я была так близко, так близко к тому, чтобы сдаться. Сестра Эме опустилась на колени передо мной и дрожащей между нами чашей, но смотрела не на чашу, а на моё лицо. Столько отчаяния. Столько голода.

– Я потеряла его, – сказала она. Новые слезинки вспыхнули как алмазы на её лице. – Помоги мне, сестра! Только ты можешь помочь мне найти то, что я потеряла. Я не могу продолжать, не могу, их так много, они выпили меня всю, без остатка, мне ничего не осталось, ничего, ты понимаешь, я больше его не чувствую.

Я понимала её, сама долгие одинокие годы пытаясь сохранить драгоценные искры собственной веры, но сейчас это не имело значения; важны были только жаждущий зверь, только тьма, только чаша – моё личное бесценное спасение.

Её глаза потемнели от горя, и прежде, чем я успела её остановить, она выбила чашу из моих рук. Она укатилась прочь, оставив алую ленту драгоценного содержимого на траве, и канула во тьму.

***

Я с криком проснулась после кошмара и обнаружила, что мои губы накрывает мужская рука. Его кожа была горячей, словно в лихорадке. Я вывернулась, отшатнулась к стене и дрожа, завернулась в одеяло.

– Шшшш, – Иуда прижал дрожащий палец к своим губам. Я поняла; если его застанут здесь, у него будут серьёзные неприятности. Для меня же они стали бы фатальными. – Тебе пора уходить.

Он отвернулся и начал собирать мои жалкие пожитки, складывая их трясущимися руками. Я поймала его за запястье:

– Учитель сказала, что я должна уйти до завтра.

– Сегодня. Ты должна уйти сегодня ночью, – Иуда внезапно сделал судорожный, резкий вдох, полный муки, словно его ткнули ножом. Его глаза заволокло слезами. – Если бы он попросил тебя…

– Иуда?

– Если бы он попросил тебя отдать за него жизнь, ты согласилась бы? – прошептал он. Его голос отразился от каменных стен громко, словно крик. – Согласилась бы?

– Да.

Слеза скатилась по его лицу и сверкающей звездой застряла в бороде.

– Он попросил мою душу.

– Иуда… – я потянулась к нему, но он вскочил и убежал. Я поспешила следом, но внешняя комната была пуста, только покачивающийся занавес свидетельствовал о его уходе. Я повернулась назад к своему усталому беспокойному ложу.

Прямо передо мной стоял Учитель. Я никогда не видела его настолько усталым и измученным.

– Я попросил его о величайшем из даров, – ответил он, прежде чем я набралась смелости спросить. Мне казалось, что Иуда страдает? В этих глазах было горе всего мира. – Только у него достаточно силы, веры и любви. Остальные могли бы сделать это только из ненависти.

– Учитель, пожалуйста, не прогоняйте меня, – шепнула я. Вокруг нас спали его ученики, но я откуда-то знала, что они не проснутся, пока он этого не пожелает.

– Ты должна идти. Отсюда расходятся все пути. Ты не сможешь последовать за мной, никто из них не сможет. Путь, предстоящий тебе, самый долгий, так что будь уверена в своём выборе. Я не всегда буду с тобой.

Ослепительное сияние его любви обжигало мою кожу, словно солнце, и я поняла: он не отверг меня, а всего лишь осветил мне другую дорогу. Но всё равно, даже мысль уйти от его, от всех их, оставляла привкус пепла на языке.

– Вы всегда будете со мной, – сказала я, и прикоснулась к своему сердцу. – Здесь.

Он слегка наклонился и поцеловал меня в лоб, омыв светом и любовью мою холодную кожу.

Я вспомнила об ужасе в опустевших глазах Иуды. Он тоже получил этот поцелуй мира?

– Я уйду завтра, – сказала я. Он поморщился и покачал головой. – Завтра. Я остаюсь ради Иуды.

Он посмотрел на меня, горько улыбнулся и сказал:

– Да. Ты ему понадобишься.

***

Боль потери была настолько сокрушительной, что на мгновение весь мир словно выцвел и опустел; даже голод потрясённо затих. Я могла только таращиться в темноту, куда укатилась чаша.

Сестра Эме cхватила меня за плечи и начала трясти, что-то крича. Я взяла её за запястья и сжала. Она увидела мои глаза, взгляд зверя, и заткнулась. Её лицо приобрело цвет остывшего пепла.

– Никогда больше так не делай, – сказала я, так спокойно, как только могла. – Не смей её трогать. Никогда. Она моя.

В запястьях под моими жёсткими пальцами пульсировала жизнь – красная, горячая, доступная. Как давно я уже не пробовала на вкус смертную плоть? Со времен того давно исчезнувшего богатого особняка за стенами Иерусалима, столиков из кедровой древесины и золотых светильников.

Симон Маг стоял и смотрел, как я питалась, с нежной покровительственной улыбкой. Ему нравился зверь. От воспоминания о его красивой улыбке меня замутило, и я отпустила Эме и медленно, мучительно поползла в темноту, в которую укатилась чаша.

Она ударилась о камень, и от неё откололся кусочек – совсем маленький скол на оправе, у грубо выдавленного древним гончаром узора. Я подняла её обеими руками и закрыла глаза, слушая голос моего возлюбленного Учителя, ощущая его прикосновения.

Я поднесла чашу к губам и пила, пока тварь не захлебнулась в цветах и мёде, оставив после себя насыщенный густой привкус. Алая влага стекала с моих губ, капала с подбородка на траву, а я пила и не могла остановиться. Так близко к нему, так близко.

«Это моя кровь, что пролита для тебя». Только для меня. Ни для кого другого.

Я практически отключилась от экстаза и едва почувствовала прикосновение рук сестры Эме к своим. Когда я мигнула и мир вокруг снова пыльно-чёрным и серым, она уже держала чашу и отступала от меня. Её глаза горели опасным огнём. Я пыталась задержать её, предостеречь, но она отступила, а я была слишком слаба, чтобы продолжать. Она баюкала в ладонях чашу, и лицо её осветилось пониманием.

– Его, – выдохнула она, – «Сё – кровь моя», сказал он. И вот она. Здесь.

Она не понимала. Чудеса были делом личным. Их нельзя было продать, словно неиспользованные значки с сельской ярмарки. Этот путь вёл к поражению и безумие. Этот путь вёл к Симону Магу и фальшивому блеску легкой веры. Её лицо пылало, словно в лихорадке, от жажды соблазна, а за её спиной из тьмы выступил, мерцая красотой и предательством, грустной улыбкой и ангельскими глазами Симон Маг, как будто я каким-то образом умудрилась его призвать.

– Пей, – шепнул Симон. Его голос был тенью, порывом ветра, шелестом листьев. – Пей, женщина, и живи. Живи вечно.

Не может быть. Это же не Симонова отравленная тьмой чаша – эта чаша святая, благословенная. Она наверняка не причинит никакого вреда.

Но проклятия, как и чудеса, были делом личным, и я не была уверена.

***

В доме было холодно, все огни прогорели дотла. Я сидела в серых лучах рассвета и слушала хаос на улице. Топот бегущих и далёкие крики. Дом был смертельно, мертвенно тих.

Я услышала его шаги во внутреннем дворике прежде, чем он вошёл – медленно, неуклюже спотыкаясь. Он отодвинул занавес в мою комнату и застыл в проёме, сжав ткань в напряженном добела кулаке.

– Я предал его, – прохрипел Иуда. – Они схватили его в саду. Я предал его.

Он рухнул на колени прямо на пороге, словно все силы разом покинули его. Я обняла его и начала нежно укачивать взад и вперед. Он весь дрожал, кожа стала серой и холодной на ощупь. Я укутала его своим одеялом и молча держала в своих объятьях, пока улица заполнялась шумом. Последователи Симона Мага могли ликовать. Бунт снаружи мог разгореться ещё до окончания дня. Я понятия не имела, куда подевались остатки Дюжины – сбежали, скорее всего, не дожидаясь сокрушительного предательства.

– Я просил тебя уйти, – устало сказал он. Я прижалась к его щеке своей и его горячие слёзы смочили мою кожу. – Они придут сюда. Они убьют тебя, если найдут.

– Он просил тебя об этом.

– Они не пощадят тебя.

– Он просил, чтобы ты предал его, – повторила я. В отличие от моей безмолвной холодной плоти его сердце билось сильными, отчаянными ударами кулаков по стене. – Ты не перенесёшь позора.

– Я люблю его, – ответил он, прижался лицом к моей шее и горько заплакал, как страдающий от боли ребенок. – Я никогда никого так не любил.

Я поцеловала его в лоб, так же нежно, как Учитель целовал меня. У меня не было слёз, только огромная дыра в сердце, где они появляются. «Отсюда расходятся все пути», сказал он. Но он не сказал о том, что некоторые пути будут такими короткими, или такими горькими.

Вдалеке прокричал петух.

– Пора, – шепнул Иуда. – Пора идти.

Я вышла с ним во внутренний двор. Он молча снял одежду, тщательно свернул её и положил на землю. Над его плечом поднималось солнце, сияющее как глаз Бога.

Я стояла на коленях на жестких камнях, и солнце жгло меня, пока я смотрела, как он повис на дереве и серебряные монеты рассыпались у его ног словно мерцающий упавший нимб. Он не произнёс ни слова, ни молитвы.

В пепле моего сердца не осталось молитв – только зияющая, болезненная тишина. Я взяла одну монету, всего одну, в память о нём.

О, Иуда, любовь моя.

***

– Она уже обречена, – сказал мне Симон. Был ли он действительно здесь, или мои собственные страхи и сомнения приняли его форму? Видела ли она его? Сестра Эме не отрывала глаз от чаши, от экстаза, что она столь любила и потеряла, который мерцал тьмой в его глубинах. Он просто предлагал то, в чём мы нуждались сильнее всего, разумеется. Что мы больше всего хотели получить. – Если ты спасёшь её сейчас, просто будет следующий раз, и следующий. Она не плотник из Галилеи, Иоанна. Люди не могут перенести столько высокого, не замарав его грязью. В конечном счете, она всё равно падёт.

– Она сильнее, чем ты думаешь, – шепнула я. Тварь иссушило всё мои силы, оставив лишь горе и боль. – Сильнее, чем была я.

– Ты всего лишь хотела жить, – улыбнулся он, обходя её по дуге. Его сандалии не оставляли следов на влажной траве. – Её гордыня гораздо сильнее. Она считает, что сможет подтащить весь мир к небесам, если заполучит достаточно большую сеть, чтобы зацепить его.

Как ни странно, но я скучала по нему – скучала по небрежной жестокости его улыбки, по изящному презрению во взгляде, когда он смотрел на меня. Наверное, я нуждалась во врагах, чтобы чувствовать себя живой. И он был моим врагом, моим последним и самым истинным врагом, более близким, чем любой друг или любовник.

Улыбка Симона стала просто убийственной.

– Ты выбираете плохих компаньонов, – продолжал он. – Людей без чести и совести. Таких бесчестных, что их имена становятся проклятиями. Скажи-ка мне, простил ли уже мир твоего Иуду?

Он как никто умел выбрать моё больное место, моё самое сокровенное, спрятанное в самый дальний угол воспоминание. Не имело значения, проклинал ли на самом деле Иуду мир, или хотя бы Учитель. Сам Иуда не мог простить себя.

Сестра Эме поднесла чашу к губам. В голове пронеслись тысячи воспоминаний о ней: хорошие, плохие, мгновения гордыни и высокомерия, моменты любви и доброты. Она была сильной, но он был искушенным. Это могло её уничтожить.

Все мы попались в ловушку своих собственных самых тяжких грехов. Иуда, неспособный простить. Эме, слишком гордая, чтобы признать свою веру неполной. Я…

Я, слишком эгоистичная, чтобы умереть. Как сказал Учитель тем вечером, когда я сидела так близко к нему? Не мне отнимать твою жизнь. Нет.

Я украла свою жизнь. Только я могла её отдать.

Все эти годы я искала исцеления, полагая, что заслуживаю второго шанса на смертную жизнь. Все эти годы, и я так и не выучила свой урок.

Теперь моя гордыня давила на неё. Я знала, что исцелит нас, если только у меня хватит смелости.

Он знал, что не хватит.

Я знала, что не хватит.

– Моя, – довольно выдохнул Симон, когда чаша коснулась губ сестры Эме.

Я вскочила на ноги и выхватила у неё чашу. Эме уставилась на меня: глаза тусклые, изо рта капает красным. У меня не осталось времени для размышлений.

Я нашла тот камень, который отколол кусочек с края моей чаши, моего спасения, моего бесценного чуда.

И изо всех сил ударила по нему чашей.

Звук бьющейся глины затерялся в крике сестры Эме и моём собственном удушливом хрипе. Три осколка. Края резали мои пальцы, как сталь. Я била их снова и снова, смешивая свою кровь с красной глиной.

Когда я закончила, от моей мечты осталась лишь пыль.

В наступившей тишине захныкала и осела на колени сестра Эме.

Симон Маг за моей спиной произнёс:

– Ни за что бы не подумал, что у тебя хватит на это смелости. Добро пожаловать в конец своего пути, Иоанна.