Текст книги "Вино веры (ЛП)"
Автор книги: Рэйчел Кейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Роксанна Лонгстрит (Рэйчел Кейн)
Вино веры
Информация о переводе:
Перевод: bitari
Перевод сайта http://www.diary.ru/~bitari и группы https://vk.com/storehouseofhampire
***
Она была ещё молода, но я знала, кем она может стать – это было очевидно с первого взгляда. Никто не смог бы забыть эти невероятные глаза.
Её звали Эме Семпл МакФерсон, и она, как считали люди, была пророчицей.
Рабочим потребовалось целых полдня, чтобы установить палатку, в которой я ждала её выступления. Новую палатку – что само по себе удивительно: найти во времена бушующей войны новую палатку любого размера было просто невозможно.
Не хватало не только палаток: сколько я не вглядывалась в огромную и всё ещё растущую толпу, я видела только женщин, стариков и детей. Я смешалась с ними, как и намеревалась – седовласая дама в возрасте, одетая хорошо (как мне нравилось считать), но не напоказ. Возраст и женственность придавали мне аристократичности, благодаря которой никто из толпы не пытался оттолкнуть меня ради лучшего обзора.
Я никогда не отличалась хорошими манерами, зато отлично умела использовать чужое воспитание в своих интересах.
Я приехала в Филадельфийскую глубинку, следуя за слухами: «Сестра Эме говорит голосом Бога», – так утверждали люди. «Она исцеляет Его руками». Я скептично ожидала вечера теплых банальностей. Таково было сейчас христианство – пьянящее молодое вино моей юности превратилось в молоко, подходящее для грудных детей. Я ходила в тени крестов с висящими на них мучениками и не собиралась учиться любить молоко.
Вокруг меня гудели голоса. Фермер слева беспокоился за свою дочь, больную лихорадкой – не жутким и всё ещё свирепствующим гриппом, поспешно добавил он. Он слушал медицинские советы молодой толстушки и её сухопарого мужа. Если кто-то и надеялся, что я присоединюсь к беседе, они были достаточно любезны, чтобы не требовать этого; я наблюдала и ждала. Сестра Эме пассивно сидела с закрытыми глазами, пока её помощники перешёптывались неподалёку, пронзая толпу взглядами и проверяя время по карманным часам.
Наконец ждать дальше стало просто небезопасно. Толпа забила палатку до предела: бесформенный бормочущий зверь с тысячью голов. Так много лет прошло с тех пор, как я была частью такой толпы – тогда я стояла далеко позади и слова звучали слабо, но ясно в тишине. Пять тысяч человек собрались в тот день. Иногда я всё ещё могла вспомнить звук его голоса или козлиную вонь от слишком плотно сбившихся людей. Ничто в моей жизни никогда не вернётся вспять.
Сестра Эме поднялась и вышла вперед, подняв руки и не открывая плотно зажмуренных глаз. Толпа слегка притихла, реагируя на электризующее присутствие, надвигающееся как гроза. Я чувствовала его жар с того места, где стояла. На этот раз никакого мошенничества. Никакого лжепророка.
Она стояла с поднятыми руками, напряженно дрожа, как будто держась за невидимую стойку, страдая во славу Божью. Люди затихли, а затем и вовсе испуганно замолчали. Боялись ли они? Кажется, я начала. Моя жизнь стала удобной и обыденной, но она и огонь в её глазах вновь разорвали её в клочья. Этого я и жаждала и боялась. Искра света в долгой привычной тьме.
На ней было простое белое платье строгого покроя. Тёмные волосы уложены в консервативный пучок; никаких драгоценностей, кроме обручального кольца. Обычная женщина, если не считать сияния её лица.
Оно ослепляло, теперь, когда она отдалась экстазу Бога.
Эффект от её пока ещё безмолвной мольбы заставил толпу зашептать собственные молитвы. Старуха с фотографией сына, которая стояла рядом со мной, плакала в рваный носовой платок. Она приехала просить благословения для него.
Часом ранее я любезно сказала бы, что это бесполезно. Но…
Но.
Сестра Эме опустила руки; её глаза раскрылись, и были они дикими глазами святого, настолько полными любви, что приобретали силу рока.
Она заговорила.
Я не могу вспомнить о чём: это были не слова, слова были прежде. Это была обнажённая и ужасающая красота её веры. Её голос был мечом, пронзающим каждого человека в палатке; некоторые падали на колени и заливались слезами. Она сияла так ярко, что словно солнце обжигала мои глаза, стук её сердца барабанным боем пульсировал в моих ушах. Она вспотела во время речи, и её белое платье обнимало порозовевшую кожу словно рука любовника. Она металась по платформе как дикий зверь, и кричала о своей боли, о боли Бога, о своей любви, о любви Бога.
Видимо, беда надвигалась какое-то время, прежде чем рябь неприятностей достигла переднего ряда и вытряхнула меня из транса. Сестра Эме замолчала и обернулась назад. Мир вновь стал тусклым, плоским и пыльным на вкус, полным криков и воплей. Группа юнцов (шокирующее большая) вклинилась в толпу, пробивая себе путь к сцене.
Миссис Дад, жена зеленщика, предупреждала меня о католиках, протестующих против подобных собраний, но эти молодые люди выглядели гораздо опаснее. У них был праведный вид мужчин, приготовившихся к насилию. И они шли прямо на меня. Я посмотрела в сторону выхода: далековато, но я смогу пробиться наружу, если потребуется. Не хотелось бы застрять посреди бойни, которая, несомненно, может начаться в любой момент. Мальчики брали свою жизнь в свои руки. Они понятия не имели ни как именно сестра Эме контролирует своих людей, ни на что эти люди способны ради её защиты.
Их лидер, темноволосый розовощекий мальчишка, поднял руку, указал на сестру Эме, и выкрикнул: «Шлюха!» Остальные юнцы подхватили этот боевой клич и замахали самодельным оружием – узловатыми дубинками, кустарными кастетами, ботинками, кулаками. Толпа попятилась, толкнув меня в объятья худого старика с узким лицом банкира.
Сестра Эме стояла, сияя от пота и ореола своей страсти как фарфоровая статуя, и с расстроенным видом глядела на них. Несколько человек просочилось к выходу; в воздухе витал дух любопытства и ожидания. Огорченный слабой реакцией, один из мальчишек врезал дубинкой по ребрам фермера, который приехал помолиться за свою дочь; старик с криком рухнул. Я осталась на месте, не собираясь бежать, но твёрдо уверенная, что увижу крушение недавнего великолепия. Пророки были хрупкими созданиями; они появлялись и исчезали в тот же день.
А затем сестра Эме произнесла холодным ясным голосом, донёсшимся до каждого уха:
– Встаньте на колени и молитесь, братья и сестры. Встаньте на колени и молитесь, чтобы наши беды исчезли.
Я осталась стоять, ждать, смотреть на её лицо. Рядом со мной плачущая мать сжала фотографию сына и с трудом опустилась на землю. Позади звучал шелест ткани и скрип протестующих суставов.
Вся толпа в едином порыве преклонила колени. Я опустилась одной из последних и молитвенно сложила руки, чуть повернув голову так, чтобы краем глаза наблюдать за реакцией хулиганов.
Они единственные остались на ногах и их это определённо нервировало. Они вертелись волчком, выискивая, с кем бы подраться. Дальний справа мальчишка с воплем ярости обрушил свою дубинку на голову женщины средних лет. Она упала рядом с пожилым мужчиной в пошитом на заказ костюме. Парень разбил ему лицо, пнул, снова ударил женщину, затем молодую девушку. Никто не поднялся, чтобы дать сдачи. Он яростно заорал: «Трусы, трусы, трусы!», и тяжело дыша, замер посреди созданного им хаоса.
Сестра Эме закрыла глаза и начала танцевать. Я повернулась к ней, застигнутая врасплох, неспособная оторвать взгляд. Её бедра медленно покачивались, плечи выписывали кривые, руки взмыли вверх и понесли движение к небу. Это было завораживающе, пугающе чувственно, как будто её тело подчинялось иной силе. Она начала медленно поворачиваться, следуя за ритмом слышимой лишь ей одной мелодии.
Её мучители застыли столбом с широко распахнутыми глазами и выпустили из пальцев позабытое оружие. Мы все были в её власти, пойманные в ловушку извивами её тела, изгибами её бёдер, медленным кружением её ног. Я закрыла глаза, но всё равно видела её, слышала её, чувствовала, как она движется.
Впервые за сотню лет или больше я сделала вдох. Она прикоснулась к чему-то внутри меня, чему-то пугающе сильному: к сплавленным воедино любви, смерти, желанию и боли, к тёмному вину веры моей юности, когда мы умирали тысячами и целовали убивающие нас ножи.
Она раскрыла секрет экстаза. Я так давно не была настолько близка к свету; так давно не ощущала его жар, не слышала эхо Его голоса. Это было одновременно болезненно, великолепно и ужасающе. Я так долго удерживала себя под контролем, а сейчас она предложила – нет, потребовала – чтобы я сдалась ей на милость.
Кто-то закричал, и я поняла, что тоже кричу, потерявшись в ярком видении, обострённом страхом падения. Она оказалась около фортепьяно, и, не останавливая танца, дотянулась до клавиш, издав несколько аккордов, хаотичных и интенсивных, словно гроза из музыки, криков и молитв. Она продолжала молотить по фортепьяно, словно наказывая его, а мы все танцевали под странный волшебный ритм её песни. Кто-то коснулся моей руки, легко, словно пёрышко, и сделанный мной вдох чуть не взорвал меня изнутри. Я дрожала всем телом, на грани обморока. Близко, так близко…
Сестра Эме отошла от фортепьяно и спустилась с помоста, чтобы танцевать с нами, присоединиться к безмолвной мольбе тел к Богу. Её глаза были темны как колодцы, обещая спасение, обещая воссоединение со всем, что я потеряла так давно; и прежде, чем я смогла остановиться, я прикоснулась к ней.
Наши руки встретились, её горячая плоть поверх моей холодной. Шум её пульса оглушал.
– Танцуй со мной, – прошептала сестра Эме, – О, сестра, танцуй с Богом.
Мои ноги двигались сами по себе, дрейфуя в сторону её сердцебиения; палатка вращалась: сияние света и тьма, лица и глаза. Я не чувствовала ничего, кроме прикосновения её кожи к моей и захлёстнувшей меня безумной жажды.
Она развернула меня лицом к толпе и шагнула ко мне; я отступила и коснулась спиной прохладного гладкого дерева помоста. Она снова шагнула вперёд: близко, так близко. Бог, смотрящий из её глаз. Я так много забыла, Боже, столько всего.
Она взяла мои руки и развела их в стороны и вверх, прижав к перекладинам невидимого креста. Когда она отпустила, они остались на месте, и я не смогла бы убрать их по своей воле. Она сияла слишком ярко, чтобы оставаться так близко ко мне, а её сердце скакало как пьяный от экстаза олень.
Она широко размахнулась правой рукой, сжимая пальцами рукоять невидимого молотка, и держа левой рукой невидимый гвоздь у моей ладони.
Когда она опустила молоток, я открыла рот, чтобы закричать в ожидании ослепляющей, ужасной и восхитительной боли, но боли не было, только знание, только Бог. Двери души моей распахнулись настежь, и свет, свет… Я чувствовала, как её пальцы прижали другой невидимый гвоздь к моей левой ладони, и она погрузила меня в агонию жертвенного агнца.
Когда я вновь обрела способность кричать, я рухнула навзничь в её сильные тёплые руки. Она держала меня, пока не перевела дыхание, пока не замедлился бешенный стук её сердца, и лишь когда её страсть утихла, она опустила меня на холодную землю. Я лежала совершенно беспомощная, пока она укладывала мои руки, одну над другой, мне на грудь.
Затем она повернулась к толпе, но я успела заметить лихорадочный блеск счастья в её глазах.
– Ноги, что шагали по свету, должны быть пригвождены к кресту, – сказала она. В нависшей тишине сбежал первый из мальчишек-католиков, за ним другой, остальные последовали за ними. Наблюдая за их отступлением, она произнесла, – Сердце, что билось ради этого мира, должно пронзить ради меня.
Я закрыла глаза и тихо заплакала. Слёзы стекали по моим седым волосам и капали на иссохшую землю. Она, вновь охваченная теплом, прикоснулась к моей слезе кончиками пальцев.
– Как тебя зовут, сестра? – участливо спросила она.
Я давилась и задыхалась, пока наконец, как некое тайное сокровище, из глубины веков не всплыло моё истинное имя.
– Иоанна, – прошептала я. – Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода[1]1
Иоанна [евр. Йохана, «Яхве милостив»], жена Хузы [евр. Куза, «кувшин», «кружка»], домоправителя Ирода.
[Закрыть].
***
Они продержали её почти всю ночь, но наконец, даже самые горячие из её новообращённых отправились домой по кроватям. Я сидела снаружи на прохладной траве, в свете луны, и ждала. Фонари в палатке погасли. Её помощники и грубо раскрашенная палатка готовились покинуть город.
Лишь один огонёк пылал в палатке, изумрудное пятно в чёрных тенях. Оно переместилось к главному входу и превратилось в желтое свечение фонаря. Она небрежно покачивала его правой рукой, отбрасывая перед собой длинную золотую дорожку.
Она повернулась и посмотрела туда, где я сидела, хотя я была тенью в тени.
– Сестра? – Она попыталась сохранять тихий и уверенный тон, но я расслышала глубоко запрятанную дрожь. – Не думала, что ты прождёшь так долго.
– Не так уж и долго, – возразила я, встав на ноги и отряхивая юбку от травы. – По моим стандартам.
Она сделала осторожный шаг ко мне и подняла фонарь. Свет обтекал спокойные, безмятежные черты её лица, храня тайну её темных глаз. Её губы разомкнулись, когда я вступила в круг света.
– Я не причиню вам вреда, – сказала я. – Я никогда не сделала бы этого. Я просто хотела… спросить вас…
Она устала. Искусственное освещение придавало ей ложный цвет, но её рука дрожала под весом фонаря, а плечи опустились. Разумеется, она устала, Она устала под гнётом толпы. Так много голодных, нуждающихся, требующих.
И я, жаждущая того же.
– Могу ли я исцелить тебя, – закончила она за меня. – Убрать твою жажду и дать тебе покой.
Она не могла узнать об этом, только посмотрев на меня. Я слышала голос Бога.
– Нет, сестра, это не в моих силах, – её рука дрожала так сильно, что ей пришлось опустить фонарь и поставить около ног. – Мне так жаль, сестра Иоанна.
Я опустила глаза на свет, пылающий между нами.
– На самом деле я и не надеялась. Но я благодарю вас, что снова показали мне мою веру.
Я отвернулась, чтобы уйти во тьму, которая была моим домом. Но прежде, чем я вошла в неё целиком, она окликнула меня, и я повернулась и встретила её взгляд.
– Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода, – голос сестры Эме сломался, когда она повторила моё имя. – Ты знала Его, не так ли?
Я закрыла глаза от сияния света.
– Да, – ответила я. Порыв ветра швырнул травинку во вздымающиеся волны озера, посеребрённые лунным светом. Палатка вздыхала и стонала, – Я знала их всех.
***
Я шла вместе с прокаженными, завернувшись в слои тряпок и обносков. Толпа всё ещё была велика, даже в столь поздний час, но перед прокаженными расступались все; мы двигались в одиночестве даже здесь, посреди потеющей толпы. Некоторые знали меня в лицо: ещё одна причина скрываться. Они знали меня как последовательницу Симона Мага[2]2
Симон Маг (греч. Simon, лат. Simon, от евр. chоmon, «бог услышал»), в христианских преданиях самарийский чародей, антагонист апостола Петра, выступавший проповедником доктрины, противостоящей христианской ортодоксии. Ранние церковные писатели называли его основоположником гностицизма (секта «симониан»).
[Закрыть], и могли закидать камнями.
Я видела его лишь краткий миг, когда толпа переместилась, и его глаза были чудесными, пугающими и всеведущими. Вуаль, маскировка – всё это было бесполезно. Он знал, чем я являлась.
Я отступила, надеясь незаметно ускользнуть, но мою руку накрыла чужая рука. Я повернулась, шокированная, что кто-то осмелился прикоснуться к прокаженному, и увидела коренастого бородатого мужчину с добрым лицом и улыбкой.
– Тише, – посоветовал он мне. – Меня послали принести тебя.
Я узнала его – Иуда Искариот, один из двенадцати его слуг. Он привёл меня в маленький, плохо отремонтированный дом и предложил сесть на одно из разбросанных по грубому полу одеял или тюков. Он предложил пищу, не зная, насколько она для меня бесполезна, а затем вино и воду. Я взяла немного воды, чтобы развеять его подозрения.
– Тебе нельзя пить после меня, – сказала я, когда он забрал чашу и поднёс её к своим губам.
– Ты не прокаженная, – нахально усмехнулся он и допил остальное.
Тени в дверном проеме, пришли в беспорядочное движение. Одна из теней повернулась и заговорила, и возражающий ропот угас. Он нырнул в дом и встал напротив меня, пока Иуда ставил между нами масляную лампу.
Несмотря на всю силу своих глаз, он был всего лишь человеком, не выше и не красивее других. От него пахло долгой дорогой и потом тяжёлого трудового дня. Уже не молодой, но и не старый. Пока что. На его лице появились морщины усталости, которых не было, когда я видела его в последний раз, когда я в последний раз верила его прекрасным словам.
– Бог, – пробормотала я и склонила голову к полу. Когда я подняла взгляд, он смотрел на меня со слегка удивленной улыбкой.
– Смирение должно исходить из сердца, – сказал он.
Иуда выступил вперёд, чтобы освободить ему сидение, и он со вздохом облегчения опустился на него.
– Учитель, это… – начал Иуда, но его учитель остановил его взмахом руки.
– Иоанна, – сказал он. – Жена Хузы. Я хорошо тебя помню.
Я выпрямилась, напуганная им более чем когда-либо. Я не снимала вуали, я была анонимной, как тысяча женщин за дверью. Он видел меня прежде всего раз, и я была тогда другой. Совершенно другой.
– Я слышал о смерти Хузы, – продолжал он. – Соболезную. Он был хорошим человеком.
– Откуда…
– Я знал, что ты придёшь сюда? Я просто знал, – Казалось, он забавляется, но не жестокой радостью – нежным весельем ребенка, полным удивления. – Ты проделала нелёгкий путь.
– Я никуда не ездила.
– Речь была не о поездке, – его улыбка исчезла. – Можешь снять вуаль. Я не боюсь.
Я раскрутила шарфы, чтобы показать ему свою неестественную бледность, свои такие алые губы, свои такие зеленые глаза. Улыбнулась, чтобы показать свои острые зубы.
– Долгий путь, – повторил он, не пошевелившись. – И будет ещё дольше, Иоанна. Хватит ли у тебя сил?
– Я…, – я сглотнула; просьба далась мне не так легко, как ложное смирение. – Вы можете помочь мне, учитель?
– Разве Симон Маг не обещал исцелить тебя? – Я склонила голову, но он продолжал, добрый и беспощадный, – Мой конкурент принял тебя, когда ты умирала, и обещал тебе вечную жизнь. Разве ты не довольна заключённой сделкой?
– Нет, – Я чувствовала подступающую к глазам влагу, но это были слёзы смертных, и моё тело больше их не знало. – Нет, учитель, пожалуйста, помогите мне. Я пошла к Симону Магу, потому что мне было нужно… Учитель, я просила у вас об исцелении, а вы сказали, что моё время истекло.
– Так и было.
– Он сказал, что может… дать мне…
Он взял тарелку риса, от которого я отказалась, и жевал его, пока я молча сгорала от стыда. Он глотнул вина из чаши, которую подал ему Иуда.
– Я просто хочу умереть, – наконец сказала я. Иуда отшатнулся и покачал головой, широко распахнув глаза. – Я убила человека, учитель, потому что я так хотела пить. Я не могу этого больше вынести. Пожалуйста, дайте мне покой.
Его глаза были полны горя и боли, пронзавших меня насквозь ледяными кинжалами. Я потянулась и дотронулась до его руки. Он не отодвинулся.
– Не мне отнимать твою жизнь, – ответил он. – Но я могу дать тебе нечто вроде покоя.
Он потянулся к тюку, стоявшему у растресканной стены, и достал крепкий острый нож. Он поднёс его к нашим соединённым рукам, и, прежде, чем я поняла, что он собирается сделать, порезал им своё запястье. Я вскрикнула, Иуда бросился вперёд и выхватил нож. Учитель слегка зашипел от боли и занёс наши руки над пустой чашей, из которой он пил вино.
Его кровь капала как драгоценности в простую глину, сначала быстро, затем медленнее. Когда он повернул своё раненое запястье вверх, никаких следов пореза не осталось.
– Пей, – велел он и отпустил мою руку. Я посмотрела вниз на чашу.
Он пролил туда лишь несколько капель, но чаша была полна до краёв. Я подняла её и сделала глоток, и чистый огонь сжёг моё горло дотла и влился в мои вены. Его кровь отдавала привкусом меда, цветов и слёз, и я пила, пока не осушила чашу до дна.
– Тебе не придётся убивать, – сказал он. Я прижала чашу к груди и поклонилась, на сей раз без ложного смирения, жалея, что не могу заплакать от радости. Здесь была вода жизни, в моем теле, и в сердце своём я ощущала пульс Бога. – Когда ты проголодаешься, чаша наполнится снова.
– Учитель, что Вы попросите взамен? – прошептала я. Симон Маг просил; ответной услуги просили все и всегда. Не было никаких подарков, только обмен.
Его рука нежно как ветер коснулась моих седых волос.
– Пройди свой путь, – ответил он, – Пройди до конца, и найдешь исцеление.
****
Я ждала на железнодорожной платформе, защитившись от бешеной ярости солнца плотной одеждой, шляпой и пляжным зонтиком с цветочками из выцветшего сатина. Было раннее утро и восход солнца оранжевым кремом украшал непрезентабельные черные коробки поезда. Пассажиры сновали вокруг меня туда-сюда, придерживая шляпы от белого пара и прохладного бриза.
В левой руке я держала свой единственный чемодан. Моя ноша была слишком драгоценна, чтобы поставить её хоть на мгновение.
Последователи сестры Эме появились на станции, стаей поношенных белых платьев и строго одетых мужчин с постными лицами – рабочие пришли пораньше, чтобы загрузить багаж и палатки. Примерно в середине группы я увидела фарфоровые изгибы её лица и её прекрасную улыбку. Она держала руку на плече молодой девушки, шедшей рядом.
Я ничего не сделала и не сказала, когда они прошли мимо меня к поезду. Гордыня всегда была моим недостатком, но я не могла просить, ни сейчас, никогда. Я наблюдала, как они один за другим садятся в поезд, и никто так и не поглядел в мою сторону.
Сестра Эме развернулась в одном шаге от железных ступеней, и посмотрела прямо на меня с улыбкой, более теплой, чем разъяренное солнце.
– Сестра Иоанна, – сказала она, и звук её голоса заставил замолчать всех вокруг неё. У меня мурашки забегали по спине; я стряхнула их, расправив плечи.
– Ты пришла проводить нас?
Никаких просьб. Ни сейчас, никогда. Я встретилась с ней взглядом.
– Я пришла к вам присоединиться.
Её улыбка исчезла. Возможно, она думала о том, кем я была, о том, что может натворить такая густая тень среди её света.
– Ты? – переспросила она. Моя рука напряглась на ручке чемодана, и я ослабила её усилием воли. Ее помощники откровенно разглядывали меня, тихонько перешептываясь между собой. Глаза сестры Эме, словно облако в ясном небе, затуманивало сомнение. Я была чем-то древним, неизвестным, чем-то тёмным. На мгновение я ощутила укол беспокойства – стоило ли вообще приходить? Слишком поздно идти на попятную.
Она протягивала мне руку. Я подошла, раздвигая подолом юбки, стоявших на моём пути, и вдруг поняла, что обе мои руки заняты. Мне придётся либо поставить чемодан, либо опустить пляжный зонтик.
Я свернула зонт. Солнце сжало меня в свои жестокие неумолимые объятья, обжигая, несмотря на слои одежды и соломенную шляпу, закрывавшую моё лицо. Я повесила зонтик на сгиб локтя и потянулась, чтобы пожать руку сестры Эме. Её тёплые пальцы сплелись с моими.
Мгновение агонии, и я оказалась в прохладной тени вагона, а пальцы сестры Эме касались моего лица. Я не могла её видеть; даже столь краткое пребывание на солнце превратило моё зрение в скопление черно-серых пятен. Потребуется несколько минут, или даже часов, прежде чем в глазах прояснится.
– Смело, – прокомментировала она с улыбкой в голосе. – Добро пожаловать на борт, Иоанна. Нам предстоит долгий путь.
***
У него был огромный вычурный особняк за пределами стен Иерусалима, постоянно окруженный людьми, искавшими чуда, благословения или хотя бы доброго взгляда. А так же у него была стража – суровые мужчины, всегда готовые пустить в ход кулаки или ножи. Двое из них охраняли вход, когда я явилась в своей вуали прокажённой; один нагнулся за камнем, чтобы бросить в меня. Я откинула вуаль и показала лицо. Тот, что с камнем, усмехнулся, пожал плечами и выбросил его через плечо. Другой страж просто сплюнул мне под ноги и поудобнее прислонился к стене.
Нищая лачуга никогда не устроила бы Симона Мага. Мягкий искусственный свет внутри дома мерцал на резных столиках из драгоценного кедра, посуде из тончайшего фарфора, золотых светильниках и флягах. Пол устилали ковры и шкуры. Дверной проём в дальнем конце комнаты был задрапирован черной тканью с нашитыми на ней золотыми монетами, позвякивавшими от прохладного вечернего ветерка. Воздух благоухал от дорогих духов, подаренных богатыми покровителями.
– Симон? – позвала я. Монеты позвякивали, снаружи над чем-то грубо хохотали стражники.
– Обычно ты называла меня учителем, – заметил он. Я крутанулась и обнаружила его в тени совсем рядом с собой. Когда он вышел на свет, я заметила новую одежду – наверняка, очередной дар. Умбра и золото его наряда отбрасывали сияние на его кожу, искрами отражаясь в его бездонных глазах. Симон Прекраснейший. Ни один человек, рождённый женщиной, не мог быть настолько красив. – Я скучал по тебе, Иоанна. Его голос был таким печальным, таким любящим, что сразу же пристыдил меня. Я поймала себя на том, что отвожу взгляд и поняла, что должна быть осторожнее и не проявлять слабости, которая может меня уничтожить.
– Я ходила к нему.
Он дотронулся до моей щеки – словно языком пламени коснулся – одновременно прекрасно и агонизирующе больно. Пока я восстанавливалась, он прошел мимо и устроился на толстых подушках, как хозяин, расспрашивающий служанку.
– И как тебе плотник? – Симон произнес это слово с едва заметной сварливой интонацией. – Всё мастерит свои чудеса?
Я дотронулась до чаши в моих лохмотьях прежде, чем успела спохватиться; словно женщина, предающая позорного незаконнорожденного ребенка. Он заметил, разумеется; я видела вспыхнувший огонёк в его глазах.
– Так какое чудо он смастерил для тебя, любовь моя? – промурлыкал он, словно сытый кот. – Он предложил тебе прощение за твои грехи? Он исцелил тебя? О, нет, прости, я вижу, что он этого не сделал. Жаль, правда. Это действительно было бы чудом.
Я стояла молча, рассматривая его красоту, словно хлыстом обжигающую мою кожу. Симон сделал изящный пасс рукой, достал из воздуха золотой кубок с вином и сделал медленный глубокий глоток.
– Хочешь пить? – спросил он.
Я покачала головой.
– Лгунья. Иоанна, я прощу тебе заигрывания с моим конкурентом, если ты сядешь и выпьешь со мной. Ты сделаешь это?
Когда-то я лежала на этих самых мягких подушках, пылая в лихорадке, а он приподнял мою голову, поднёс к губам чашу и велел: «пей, женщина, пей и живи». Я набрала тогда полный рот, хотя с первого глотка чувствовала, как содержимое разъедает мою душу. Будь я сильнее, я бы выплюнула. Отказалась бы от второго глотка.
Но я осушила чашу до дна и сейчас пришла пора платить за мой эгоизм.
– Я верю в него, – тихо сказала я. – И собираюсь к нему присоединиться. Я пришла лишь сказать тебе об этом.
Тишина. Монеты занавеса звенели как разбитые мечты. Симон держал свой кубок обеими руками и смотрел на меня с кривой улыбкой.
– Так сделай это, – пожал он плечами. – Что мне до тебя? Ты – ничто, меньше чем ничто. Ты служила Ироду и предала его, побежав за плотником, стоило ему пальцем поманить; но стоило тебе заболеть проказой, как ты отвернулась от плотника и приползла ко мне за чудом. Теперь, когда ты поправилась, ты предаёшь и меня. Ты – духовная блядь, Иоанна.
Я считала, что он больше не сможет ранить меня настолько глубоко, но от небрежного равнодушия его голоса, от слов, острых как лезвия, меня затошнило от горя и стыда. Я опустила взгляд на свои судорожно сжатые руки. Когда я снова подняла глаза, Симон исчез. На подушках было пусто. Снаружи смеялись охранники. Куда он…
Он схватил меня сзади за горло, притянув в жар своих объятий. У него были сильные руки, умелые руки, и прежде, чем я смогла сопротивляться, он проник мне под одежду и вытащил чашу.
– Что это? – он отпустил меня, и я развернулась к нему лицом, оцепенев от страха при виде того, как небрежно он держит моё спасение. Он вертел чашу так и эдак, поглаживая пальцами неровную поверхность и разглядывая низкое качество глины – Чудо? Чудо, что гончару удалось это продать. Держи.
Он бросил мне чашу. Я обняла её мягко, как младенца. Улыбка Симона превратилась в широкий оскал.
– Или вот эта? – Он щёлкнул пальцами, и в них появилась ещё одна чаша, такая же, как та, что я держала. Он бросил её мне; я поймала, испуганно ощупала. – А может эта?
Он создавал одну чашу за другой. Четвертую я не смогла поймать; она уразбилась об угол столика из кедрового дерева. Я упала на колени и стала слепо нашаривать осколки.
Когда я оторвала свой обезумевший взгляд от обломков, я увидела гнев в его глазах. Видимо, именно тогда он понял, насколько он меня потерял.
– Разбей их, – приказал он. – Разбей их все.
Я пыталась спасти чаши, отчаянно пыталась, но они одна за другой выскальзывали из моих пальцев и бились о ковёр.
– Симон… – даже тогда я не могла просить. Он поднял ногу и опустил её на первую чашу. Она разлетелась на тысячу кусочков пыли.
– Вернись, – предложил он, поставив сандалию на вторую чашу. Я покачала головой, не зная, отказываю ли я ему или отрицаю боль этого момента. – Вернись ко мне, и я забуду всю эту глупость.
Очередная чаша превратилась в глиняную пыль и черепки. Осталась одна. Я лихорадочно уставилась на неё.
– Твоё место не с ним, Иоанна. Ты знаешь это. – Он поднял ногу. Моё отражение в его тёмных глазах мерцало и простиралось в тени. – Я делаю это ради твоего блага, ты же знаешь.
На дне последней чаши что-то краснело. На моих глазах в ней пузырился волшебный источник жизни. Нога Симона начала опускаться…
Я сбила его с ног. Он упал около стола и опрокинул лампу с кувшином. Вино пурпурным водопадом залило его одежды и ковры. Я подхватила свою чаша, осушила её двумя быстрыми виноватыми глотками и попятилась к выходу, когда Симон посмотрел на меня.
Он не кричал, не проклинал. Он просто смотрел. Этого было достаточно.
Я бросилась во тьму, проскочив между двумя пораженными охранниками, и побежала к залитым лунным светом стенам Иерусалима. Бинты прокаженной развевались позади меня, как ленты на ветру.
Кто-то ждал меня на обочине. Лунный свет коснулся его лица и доброжелательной улыбки.
– Он сказал, что ты пошла этой дорогой, – сказал Иуда. – Небезопасно ходить одной.
Я бросила взгляд на жилище Симона. Он стоял в дверном проеме, сложив руки на груди и смотрел, как я ухожу.
***
Сидеть позади сестры Эме, когда она взрывалась яростью своей веры, было странной переменой; она направляла веру наружу, в голодные лица, в пустые глаза. На моем месте ощущались лишь отголоски силы, ничего похожего на тот поток, который чуть не смёл меня прежде. Я была благодарна за это. Нельзя так тесно общаться с Богом ежедневно.
Вскоре я узнала, что каждое возрождение выглядело одинаково – очередной пустырь, иногда сухой, иногда полный грязи; очередной городок у горизонта. Иногда толпа была старше, иногда моложе. Рутина затягивала. Сестра Эме проповедовала и молилась до глубокой ночи, поднимаясь с рассветом, чтобы принять участие в работах по обустройству лагеря. Я выполняла работу для одной руки: приносила воду или чистила одежду. Всюду, где приходилось выходить под солнечный свет, я носила свой пляжный зонтик. Одна остроглазая молодая особа заявила, что моё лицо сделала таким белым какая-то кожная болезнь, возможно, проказа. Они все считали, что сестра Эме поступила вполне соответствующе, включив в свою свиту прокажённого, хотя втайне, должно быть, задавались вопросом, почему она меня не исцелит.
