Текст книги "Невероятное паломничество Гарольда Фрая"

Автор книги: Рейчел Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

5. Гарольд, трактирщик и хозяйка с угощением

Стоял прекраснейший весенний денек. Дул слабый свежий ветерок, а вверху ярко синели небеса. Гарольд хорошо помнил, что у себя на Фоссбридж-роуд он недавно щурился сквозь тюль на деревья и кусты, и на фоне горизонта они проступали обглоданными скелетами; а теперь, когда он шел по дороге, на вольном воздухе, на что бы ни падал его взгляд: на поля, сады, деревья и изгороди – все вдруг бурно тронулось в рост. Сень ветвей над головой украсилась молодыми клейкими листочками. Он удивлялся желтым облачкам соцветий форсайтии, стелющимся побегам лиловой аубреции, молодой вербе, трепещущей, словно серебристый фонтан. Из почвы проклевывались первые картофельные ростки, а на крыжовнике и смородине колыхались гроздья крохотных соцветий, похожие на сережки Морин. От богатства и многообразия новой жизни у Гарольда закружилась голова.

Гостиница давно осталась позади, а машин на дороге встречалось мало, и ему пришло вдруг на ум, как он все-таки беззащитен – один-одинешенек, без мобильного телефона… Если он невзначай упадет или кто-нибудь выскочит из кустов и набросится на него, кто услышит его крики? Рядом затрещали ветви, и у Гарольда сердце ушло в пятки. Он поспешил ускорить шаг и, оглянувшись, заметил всего-навсего голубя, мостившегося в древесной кроне. Постепенно он выработал свой ритм движения и почувствовал себя увереннее. Под его ногами расстилалась Англия, и ощущение свободы, прорыва в неведомое так бодрило Гарольда, что он не мог удержаться от улыбки. Он был сам себе хозяин в этом мире, и ничто не могло воспрепятствовать ему или попросить подстричь газон.

Справа и слева за изгородями раскинулись поля. Ветерок взъерошил деревья в соседней рощице, и она стала похожа на хохолок. Гарольду вспомнились собственные непослушные юношеские вихры, которые он каждое утро укладывал коком с помощью геля. Теперь его путь лежал в Саут-Брент, где можно было остановиться на ночь в недорогой гостинице. Оттуда по шоссе А-38 он доберется до Эксетера. Гарольд не помнил в точности, сколько это получается миль, но в прежние времена на машине, чтобы добраться туда, он тратил никак не меньше часа и еще минут двадцати. Гарольд выбирал дороги-однопутки. Кусты обступали их по обочинам такой высокой и плотной стеной, что он шел будто по дну рва. Его поражало, до чего молниеносными и агрессивными кажутся автомобили, если сам не сидишь за рулем. Непромокаемую куртку Гарольд снял и нес, перекинув через руку.

Вместе с Куини он бессчетное число раз ездил по этой дороге, но пейзажа не запомнил. Вероятно, тогда его целиком поглощали мысли о работе, о том, чтобы приехать, куда назначено, точно в срок, и местность за окном машины смазывалась в сплошной зеленый поток, а все холмы казались на одно лицо. Зато при ходьбе пешком здешняя жизнь представала ему совершенно иной стороной. Просветы в насыпях круглились, то взбегая вверх, то опадая, там и сям прерываемые шахматной доской полей, разграфленной живым частоколом или чередой деревьев. Иногда Гарольд останавливался полюбоваться. У него спирало в груди от богатства окружавших его оттенков зелени. Некоторые были густыми, бархатистыми, почти черными, другие, совсем светлые, отливали желтизной. Солнечный луч выхватывал мелькнувшее вдалеке окно автомобиля или, может быть, дома, и этот отблеск вздрагивал среди холмов, словно упавшая звезда. Как же так вышло, что Гарольд никогда прежде не замечал ничего подобного? Бледные цветочки, названия которых он не знал, заполонили вместе с фиалками и примулами подножия изгородей. Он не ведал, глядела ли Куини в те поездки в окно машины и видела ли она всю эту красоту.

«В машине пахнет чем-то сладким, – принюхавшись, сказала однажды Морин. – Фиалковыми леденцами».

После того Гарольд стал возвращаться домой вечером с открытыми окнами.

Когда он доберется до Берика, он обязательно купит букет. Гарольд представил себе, как входит в двери хосписа, где Куини сидит в удобном кресле у залитого солнцем окна и ждет его появления. Медперсонал побросает все свои дела, чтобы проводить его взглядом, а пациенты будут ликовать, а может быть, даже захлопают в ладоши – и все из-за того, разумеется, что он проделал такой долгий путь; а Куини засмеется тихонько, как бывало прежде, и возьмет букет из его рук.

Морин когда-то любила вставлять цветущую веточку или осенний листок в петлицу на одежде. Такое случалось, наверное, сразу после их женитьбы. А бывало, если платье без пуговиц, она просто засовывала цветок за ухо, и лепестки сыпались ей на волосы. Забавно смотрелось… Гарольд давно и думать об этом забыл.

Притормозила и резко остановилась совсем рядом машина, оттеснив Гарольда в самую гущу крапивных зарослей. Опустилось стекло, и изнутри хлынула оглушительная музыка. Лиц Гарольд не разглядел.

– Пошел проведать подружку, дедуля?

Гарольд выставил вверх оба больших пальца, ожидая, пока они проедут. Ноги он успел обстрекать, и кожа на них зудела.

Он не спеша шел все дальше и дальше. Смирившись со своей тихоходностью, Гарольд целиком отдался радости движения. Горизонт вдалеке был похож на полоску, проведенную кистью, синевато-прозрачную, словно вода, без вкраплений домов и деревьев. Иногда он расплывался, как будто земля и небо просочились друг в друга и стали двумя половинками единого целого. Гарольд миновал два грузовика, застрявшие нос к носу, и их водителей, поглощенных спором о том, кому из них давать задний ход, чтобы пропустить другого. Его желудок взывал о пище. Гарольд вспомнил о недоеденном завтраке, и у него подвело живот.

На развязке «Калифорния-Кросс» он ради раннего ланча зашел в паб и выбрал в корзине готовых закусок два кругляша сандвичей с сыром. Трое мужчин, с головы до ног покрытых штукатурной пылью и потому похожих на привидения, обсуждали работы в ремонтируемом ими доме. Несколько пьянчужек оторвались от своих пинт, чтобы взглянуть на Гарольда, но эта дорожка никогда его не влекла, и, к счастью, он ни с кем здесь не был знаком. Забрав ланч и лимонад, он не мешкая направился к двери и, выйдя в пивной садик, зажмурился от атаки солнечных лучей. Едва он поднес ко рту стакан, как в рот потоком хлынула слюна, и, вонзив зубы в сандвич, Гарольд ощутил, как вкусовые сосочки его языка мощно взорвались от пикантности сыра и хлебной сладости, словно он насыщался впервые в жизни.

В детстве Гарольд старался есть как можно беззвучнее. Отец терпеть не мог слышать, как он жует. Иногда он молчал, лишь зажимая уши и закрывая глаза, будто сын воплощал для него головную боль, а бывало, обзывал Гарольда свинтусом. «Яблоко от яблони недалеко падает», – замечала ему мама, вывертывая из мундштука сигаретку. «Это все нервы», – слышал Гарольд от соседа. После войны многие начали чудачить. В детстве ему порой хотелось прикоснуться к отцу, постоять с ним рядом, чувствуя на плече тяжесть мужской руки. Он тогда был бы не прочь порасспросить о том, что же случилось еще до его рождения и почему папины руки дрожат, когда он берется за рюмку.

«Чего это пацан так пялится на меня?» – спрашивал иногда отец. Мама легонько щелкала его по костяшкам пальцев, словно прогоняя с них муху, и говорила Гарольду: «Ну, перестань, сынок. Иди, поиграй на улице».

Гарольд изумился тому, что до сих пор все это помнит. Наверное, все дело в ходьбе. А может быть, тот, кто путешествует не на машине, а на своих двоих, видит гораздо больше, чем просто пейзаж.

Солнце теплым душем обливало голову и руки Гарольда. Он снял тапочки и носки под столиком, где никто не мог их увидеть или унюхать, и осмотрел стопы. Пальцы повлажнели и стали угрожающе малиновыми. Кожа на том месте, где задник прилегал к пятке, воспалилась, там уже налился тугой волдырь. Гарольд погрузил своды стоп в мягкую траву и прикрыл глаза, чувствуя утомление, но зная, что спать нельзя. Если замешкаться надолго, потом будет трудно тронуться с места.

– Отдыхайте на здоровьичко.

Гарольд обернулся в испуге оттого, что наткнулся на знакомого. Но это оказался всего-навсего держатель паба – он частично затмил Гарольду солнце. Трактирщик был такого же высокого роста, как Гарольд, но шире в плечах. Одет он был в футболку-регби, длинные шорты и сандалии, которые почему-то казались Морин похожими на корнуэльские пирожки. Гарольд поспешно всунул ноги в тапочки.

– Ничего-ничего, не беспокойтесь, – довольно-таки громко сказал трактирщик, не двигаясь с места.

Гарольд и раньше замечал, что многие рестораторы считают своим долгом создавать видимость беседы, пусть и односторонней и к тому же чрезвычайно, по их мнению, увлекательной.

– В хорошую погодку всем так и неймется чем-то заняться. Взять хотя бы мою жену. Стоит солнышку пригреть, и она готова перемыть все кухонные шкафы сверху донизу.

Морин была готова драить круглый год. «Порядок сам собой не сделается», – бурчала она и, бывало, начинала драить там, где только что навела чистоту. Невозможно было никуда ступить лишний раз – хоть по воздуху летай. Гарольд, тем не менее, помалкивал – держал свое мнение при себе.

– Что-то я вас тут раньше не видел, – сказал трактирщик. – В гостях?

Гарольд объяснил, что здесь он проездом, а затем добавил, что уже полгода как на пенсии, а раньше работал на пивоварне. Он застал те старые времена, когда агенты по сбыту каждое утро выезжали по делам фирмы, а всяких новых технологий было поменьше.

– Значит, вы наверняка знали Напьера?

Вопрос застал Гарольда врасплох. Закашлявшись, он ответил, что Напьер был его начальником до тех самых пор, как не разбился в автокатастрофе, а произошло это пять лет назад.

– Знаю, о покойниках плохо не говорят, – заметил трактирщик, – но сволочь он был еще та. Однажды на моих глазах чуть человека не укокошил. Мы из-за этого его и отшили.

У Гарольда внутри все сжалось. Напьера в разговоре лучше было не касаться… Взамен он стал рассказывать, как отправился в путь из-за письма Куини, но тут же понял, что этим не обойдешься и, прежде чем трактирщик успел напомнить Гарольду, что у него нет ни телефона, ни удобной обуви, ни карты, Гарольд сам предположил, что, наверное, кажется ему смешным.

– Какое редкое нынче имя – Куини, – заметил трактирщик. – Какое-то старомодное…

Гарольд согласился с этим и добавил, что Куини и сама была старомодной, молчаливой и всегда носила коричневый шерстяной костюм, даже летом.

Трактирщик сложил руки, упокоив их на мягком выступе своего чрева и слегка расставив ноги, как будто намеревался рассказать какую-то длинную историю. Гарольду оставалось только уповать, что речь не пойдет о расстоянии от Девона до Берика-на-Твиде.

– Знал я как-то одну милую девушку. Очень симпатичную. Жила в Танбридж-Уэллсе. Ее я первую поцеловал, ну, и кое-что еще она мне позволяла, если вы понимаете, куда я клоню. Так вот, эта самая девушка готова была для меня на что угодно. Но я ничего этого не замечал. Слишком торопился взять жизнь за жабры. И лишь годы спустя, когда меня пригласили к ней на свадьбу, я понял, как чертовски повезло этому малому, ее жениху.

Гарольду хотелось разуверить трактирщика, что сам он никогда не был влюблен в Куини, но перебивать было бы невежливо.

– И я пустился во все тяжкие. Начал пить. Ввязался в одну заварушку, вы понимаете?

Гарольд кивнул.

– Ну и кончил тем, что шесть лет отсидел. Жена смеется, но в то время я увлекся разными поделками. Столешницы красивые мастерил. По Интернету заказывал для них всякие побрякушки, целые наборы. По правде говоря, – трактирщик начал энергично чесать пальцем в ухе, – у всех нас есть прошлое. Все мы жалеем, что что-то когда-то сделали или не сделали. Удачи вам. Надеюсь, вы найдете свою подругу. – Трактирщик вынул из уха палец и, насупившись, принялся его изучать. – Если повезет, доберетесь туда еще до темноты.

Не имело смысла исправлять его заблуждение. Нельзя было даже надеяться, что люди поймут сущность этого похода или что они хотя бы верно представляют себе местоположение Берика-на-Твиде. Гарольд поблагодарил трактирщика и продолжил свой путь. Он вспомнил, что Куини носила в портфеле тетрадку и подсчитывала в ней расстояния. Ей была чужда ложь, по крайней мере, умышленная. Вспыхнувшее в нем на миг чувство вины заставило его ускорить шаг.

К вечеру волдырь окончательно разболелся. Чтобы кожа задника не натирала еще сильнее щиколотку, Гарольд приспособился продвигать ступню ближе к носку тапочки. Он больше не думал ни о Куини, ни о Морин. Не обращал внимания ни на изгороди, ни на горизонт, ни на проезжающие мимо автомобили. Он весь обратился в слова: «Ты не должна умереть», – и они воплотились в его ногах. Иногда эти слова по собственному произволу менялись местами, и Гарольд с изумлением ловил в голове рефрен: «Умереть ты не должна», или «Не должна ты умереть», или просто «Нет, нет, нет». Над ним раскинулось то же самое небо, что и над Куини Хеннесси, и в душе Гарольда росла уверенность, что она уже знает об его почине и ждет его. Теперь он точно знал, что доберется до Берика и что для этого ему надо просто переставлять ноги. Такая простота приводила его в восторг. Надо просто идти вперед, и тогда непременно дойдешь.

Все кругом стихло, лишь шуршали листьями шмыгающие мимо машины. Этот шелест переносил его мысли обратно к морю. Невольно Гарольд наполовину погрузился в случай из прошлого, непонятным образом пробравшийся в его сознание.

Когда Дэвиду было шесть лет, они все вместе поехали на пляж в Бантэм. Дэвид отплыл далеко от берега, и Морин закричала: «Дэвид! Вернись! Сейчас же возвращайся!» Но чем громче она звала, тем крохотнее становилась в море детская головка. Гарольд подбежал вслед за Морин к кромке воды и начал развязывать шнурки на ботинках, но потом почему-то раздумал. Он хотел уже стащить с себя обувь, когда мимо них пронесся спасатель, срывая на ходу футболку. Парень отшвырнул ее, словно навязчивую идею, и врезался всем телом в воду, пока не оказался в ней по пояс. Затем он бросился в волны и, рассекая их, подплыл к ребенку. Дэвида он вынес на руках. Детские ребра торчали, словно раздвинутые пальцы, губы посинели. «Повезло ему, – сказал спасатель, обращаясь к Морин, а не к ее мужу; Гарольд отступил на пару шагов. – Там сильное течение». Его белые парусиновые туфли намокли и блестели на солнце.

Морин никогда впоследствии об этом не упоминала, но Гарольд знал, о чем она тогда подумала, потому что ему самому пришло на ум то же самое: почему он перестал развязывать шнурки, когда тонул его единственный сын?

Много лет спустя он спросил Дэвида: «Почему ты все плыл и плыл? В тот раз, на пляже? Ты что, не слышал нас?»

Дэвид, кажется, был тогда уже подростком. Он воззрился на Гарольда своими чудесными карими глазами полумальчика-полумужчины и пожал плечами. «А не знаю. Уже понятно было, что я в дерьме. Легче было утопнуть в нем, чем вернуться». Гарольд попенял ему, что вовсе не обязательно выражаться, особенно в присутствии мамы, а Дэвид ответил на это что-то типа «отвали».

Гарольд не понимал, с чего вдруг ему все это вспомнилось. Его единственный сын спасается бегством в морских волнах, а через сколько-то лет предлагает ему «отвалить». У него в сознании возникали целые образы, отдельные фрагменты того случая: крапинки света, испещрившие морскую гладь, подобно дождю, и Дэвид, смотревший на него так пристально, словно взглядом хотел стереть его в порошок. Гарольд струсил тогда – вот в чем крылась правда. Он развязал шнурки, потому что его мучил страх, как бы не оказалось, когда уже ни к чему будут все оправдания, что он сдрейфил и не смог спасти своего ребенка. И хуже всего то, что все это знали: и сам Гарольд, и Морин, и спасатель, и даже Дэвид. Гарольд упрямо шел вперед.

Ему было страшно, что следом придут и другие воспоминания. Те образы и мысли, что теснились по ночам в его сознании и не давали уснуть. Через много лет Морин обвинила его в том, что он чуть ли не утопил собственного сына. Гарольд старался больше смотреть по сторонам.

Дорога пролегала по зеленому туннелю со стенами из густого кустарника. Через бреши и разрывы в нем сквозил солнечный свет. По склонам пробивались свежие ростки. Башенные часы вдали пробили три. Время шло. Гарольд ускорил шаг.

Вскоре он ощутил во рту сухость. Гарольд старательно отгонял от себя образ стакана с холодной водой, но стоило картинке возникнуть в его воображении, как прохладная жидкость сама собой защекотала язык, обрела вкус, и все его тело ослабло от желания немедленно утолить жажду. Гарольд ступал как можно осторожнее, стараясь уравновешивать землю, которая иногда качалась под его ногами. Рядом с ним останавливались машины, но он жестом просил их проезжать, не желая привлекать к себе внимания. Каждый вздох казался ему шероховатым и с трудом проникал в грудную клетку. Ничего другого не оставалось, кроме как остановиться у первого попавшегося дома. Гарольд толкнулся в железную калитку, надеясь, что здесь не держат злых собак.

Дом был новым, выстроенным из серого кирпича; вечнозеленая, тщательно подрезанная изгородь стояла ровной стеной. Тюльпаны яркими рядами выстроились на грядках без единого сорняка. Сбоку висело на веревке выстиранное белье: несколько рубашек большого размера, брюки, юбки и бюстгальтер. Гарольд отвел взгляд, не желая показаться бестактным. Подростком он частенько глазел на грации с резинками, лифчики, эластичные панталоны и чулки своих тетушек. Тогда он впервые осознал, что женский мир таит в себе очень заманчивые секреты. Гарольд позвонил в дверь и привалился к стене.

Ему открыла женщина, и при виде Гарольда ее лицо вытянулось. Ему хотелось попросить ее не волноваться, но все внутренности у него саднили, и язык еле ворочался во рту. Женщина кинулась за водой, и Гарольд дрожащими руками принял из ее рук стакан. Ледяная вода опалила ему зубы, десны и нёбо и устремилась вниз, в глотку. Гарольд едва не вскрикнул от правильности происходящего с ним.

– Вам вправду больше ничего не нужно? – спросила женщина, сбегав за вторым стаканом, который Гарольд тоже осушил до дна.

Она была мощного телосложения, в мятом платье; «детородные бедра», – говорила про такие Морин. Кожа на ее лице так обветрилась, что казалась намазанной сверху.

– Может, хотите отдохнуть?

Гарольд заверил, что ему уже лучше. Ему не терпелось снова вернуться на шоссе, негоже было обременять незнакомого человека. Кроме того, он чувствовал, что и так уже нарушил неписаный английский закон: никого зря не просить о помощи. Усугублять значило поставить себя в один ряд с проходимцами и чужаками. Говоря так, он украдкой сипло дышал. Гарольд заверил женщину, что ему предстоит долгий путь, в котором он, видно, пока еще не совсем пообтерся. Он надеялся, что хозяйка улыбнется его словам, но она, кажется, не нашла в них ничего забавного. Давно прошли времена, когда женщины смеялись шуткам Гарольда.

– Обождите-ка, – велела она.

Женщина скрылась в тишине дома и вернулась с двумя складными стульями. Гарольд помог ей разложить их и снова повторил, что ему пора идти, но она грузно опустилась на сиденье, словно сама проделала долгий путь, и настойчиво пригласила его последовать ее примеру.

– Всего только на минутку, – увещевала она Гарольда. – Польза будет и мне, и вам.

Гарольд утомленно устроился на стульчике рядом с женщиной. Им овладела тяжкая осоловелость, и после секундного колебания он смежил веки. Сквозь них красновато пылал солнечный свет, а пение птиц и шум проезжающих машин слились в монотонный гул, отдававшийся внутри Гарольда и где-то далеко-далеко.

Когда он очнулся, женщина успела поставить у его коленей столик, где на тарелке лежали бутерброды с маслом и нарезанное дольками яблоко. Раскрытой ладонью, словно объясняя путь, она указала Гарольду на тарелку:

– Угощайтесь, пожалуйста.

Гарольд даже не подозревал, до чего он голоден, но при виде яблока почувствовал, что желудок пустее пустого. К тому же было бы неучтиво отказываться, раз уж женщина взяла на себя труд все это принести. Он жадно принялся за еду, извиняясь и не в силах остановиться. Она смотрела и улыбалась, поигрывая четвертинкой яблока, словно некой подобранной с земли диковиной.

– Вот, кажется, что может быть проще ходьбы, – наконец вымолвила она. – Просто переставляй ноги, и все. Но меня всегда удивляло, как иногда трудно даются вроде бы инстинктивные вещи.

Она облизала нижнюю губу кончиком языка, как будто подыскивая слова.

– Еда, – помолчав, начала она. – Вот еще трудность. Многие с ней просто мучаются. И разговор. Даже любовь. Все это порой оказывается так сложно.

При этом она смотрела на сад, а не на Гарольда.

– Сон, – вставил он.

Она обернулась:

– Вы плохо спите?

– Бывает.

Он потянулся за новой долькой яблока. Они еще помолчали. Затем женщина добавила:

– Дети.

– Что, простите?

– И с ними тоже бывает трудно.

Он перевел взгляд на выстиранное белье, на безупречные цветочные ряды. Во всем пронзительно ощущалось отсутствие юной жизни.

– А у вас есть дети? – спросила она.

– Только один.

Гарольд подумал о Дэвиде, но это так просто было не объяснить. Он увидел своего карапуза с загорелым, словно спелый орех, личиком. Ему захотелось описать женщине ямочки на его пухленьких коленях и первые башмачки, в которых Дэвид вышагивал, глядя себе под ноги, словно проверял, не подевались ли они куда-нибудь. Он вспомнил, как его сын лежал в кроватке, и вспомнил его пальчики поверх шерстяного одеяльца, такие ужасающе малюсенькие. Посмотришь на них, и кажется, что они вот-вот растают от твоего прикосновения.

Материнство далось Морин совершенно естественно, как будто в ней все это время дремала другая женщина, только и поджидавшая случая появиться на свет. Она знала, как изогнуть тело, чтобы малыш спал, как приглушить голос, как подкладывать сложенную лодочкой ладонь под детскую головку. Знала, какой температуры должна быть вода в его ванночке, когда нужно укладывать его спать и как вязать ему синие шерстяные носочки. Гарольд понятия не имел, что она знает все эти вещи, и с благоговением наблюдал, словно зритель из-за кулис. Они углубляли его любовь к ней и вместе с тем поднимали ее на недосягаемую высоту; но именно тогда, когда он ожидал, что их любовь упрочится, она словно бы сбилась с пути или, по крайней мере, развела их в разные стороны. Гарольд со священным трепетом разглядывал своего крохотного сынишку, и его снедал страх. Что, если он голоден? А вдруг ему плохо? Вдруг, когда он пойдет в школу, его будут обижать мальчишки? Столько напастей на голову этого малыша грезилось ему в будущем, что Гарольд не мог не сокрушаться. Он задавался вопросом, пугаются ли другие мужчины отцовства так же, как он, или это лишь его недостаток. В те дни жизнь была иной. Теперь на улицах полно папаш с колясками, и им ничего не стоит взять и покормить своего ребенка.

– Я вас ничем не расстроила? – спросила хозяйка.

– Нет, нет…

Гарольд, качая головой, встал и пожал ей руку.

– Хорошо, что вы зашли, – сказала женщина. – Я рада, что вы спросили у меня попить.

Гарольд поспешно двинулся к шоссе, и она не успела заметить, что он плачет.

Слева замаячили нижние отроги Дартмура. Теперь Гарольд разглядел: то, что издалека казалось неясной синеватой громадой на краю горизонта, оказалось чередой лиловых, зеленоватых и желтых вершин, не размежеванных полями, с шапками снега на самых крутых пиках. Какая-то хищная птица, может быть, канюк, зависла в воздухе и, скользя на бреющем полете, парила в вышине.

Гарольд спросил себя, правильно ли он сделал много лет назад, не настояв на рождении второго ребенка. «И Дэвида хватит, – возразила тогда жена. – Больше нам не надо». Но иногда ему приходила пугающая мысль, что один ребенок – слишком тяжкое бремя. Он задавался вопросом, не уменьшается ли мука любви от того, что становится больше детей? Растить ребенка значило все больше и больше отдаляться друг от друга. Когда Дэвид однажды раз и навсегда отверг их опеку, они с Морин перенесли это по-разному. Вначале была только злость, на смену ей пришло что-то другое, похожее на безмолвие, но начиненное автономной энергией и яростью. В конце концов, когда Гарольд слег с простудой, Морин перебралась в другую комнату. Как бы то ни было, они оба предпочли отмолчаться на этот счет, и как бы то ни было, обратно она не вернулась.

У Гарольда саднила пятка, ныла спина и начинало припекать подошвы. Любой мельчайший камешек причинял боль; Гарольду приходилось беспрестанно останавливаться, снимать тапочку и вытряхивать ее. Время от времени он замечал, что ноги без всякой видимой причины начинают слабеть, как будто превращаются в студень, и тогда он оступается. В пальцах пульсировало, но, возможно, это происходило от непривычки подгибать их и продвигать ногу ближе к носку. И все же, несмотря ни на что, Гарольд чувствовал себя неимоверно живым. Где-то вдали заработала газонокосилка, и он от души рассмеялся.

Гарольд вышел на шоссе А-3121 до Эксетера, где ему на протяжении целой мили рычали в спину моторы машин, а затем свернул на В-3372 с зелеными травянистыми обочинами. С ним поравнялась пешая группа, судя по виду, спортсменов, и Гарольд посторонился, уступая дорогу. Они обменялись любезностями о прекрасной погоде и о пейзаже, но он не признался им, что идет в Берик. Гарольд счел за лучшее держать это при себе, как спрятанное в кармане письмо от Куини. Они прошли мимо, и Гарольд с любопытством отметил, что у всех есть рюкзаки, кое-кто облачен в свободный спортивный костюм, у некоторых имеются противосолнечные козырьки, бинокли и раскладные тросточки для ходьбы. Но ни у одного он не увидел тапочек для парусного спорта.

Пешеходы помахали ему, а один или два рассмеялись. Гарольд не знал, был ли он им забавен как безнадежный случай или же они им восхищались, но в любом случае, с удивлением понял он про себя, это уже не имеет для него никакого значения. Он теперь очень отличался от того человека, который вышел из Кингсбриджа, и даже от того, кто рассчитывался в гостинице. Он не имел ничего общего с тем, кто отправился опустить письмо в почтовый ящик. Гарольд шел к Куини Хеннесси. Он начал все заново.

Впервые узнав новость об ее назначении, Гарольд был удивлен. «В финансовый отдел, кажется, пришла работать какая-то женщина», – сообщил он Морин и Дэвиду. Они ужинали в «лучшей» комнате; это было еще в те времена, когда Морин любила стряпать, а семейные трапезы были традицией. Припомнив тот эпизод, Гарольд понял, что это происходило на Рождество, потому что беседу оживляла такая штука, как праздничные бумажные шляпы.

«Интересная?» – полюбопытствовал Дэвид. Вероятно, он тогда перешел уже на продвинутый курс в средней школе. Сын с головы до ног был облачен в черное, волосы отросли почти до плеч. Бумажную шляпу он надевать не стал, а наколол ее на вилку.

Морин улыбнулась. Гарольд и не надеялся, что она встанет на его сторону, потому что она, понятное дело, любила Дэвида. Но иногда ему хотелось ощущать себя меньшим изгоем в их обществе, как будто узы матери и сына заключались лишь в отъединении от него.

Дэвид изрек: «Женщина на пивоварне не задержится».

«Но она, говорят, очень хороший специалист».

«Про Напьера всем известно. Он же бандюга. Капиталист с садомазохистскими наклонностями».

«Не такой уж мистер Напьер негодяй».

Дэвид расхохотался. «Папа, – сказал он, как он это умел, давая понять, что кровная связь между ними – не более, чем ужимка судьбы. – Он прострелил кому-то колено. Все про это знают».

«Никогда не поверю».

«За кражу из кассы мелких расходов».

Гарольд промолчал, подбирая корочкой соус. И до него доходили такие слухи, но он старался отгонять от себя всякие домыслы.

«Что ж, будем надеяться, ваша новенькая не феминистка, – продолжал Дэвид. – И не лесбиянка. Или социалистка. А, папа?» Вероятно, он уже покончил с мистером Напьером и теперь перешел к темам, более понятным за семейным столом.

Гарольд на мгновение поймал на себе взгляд сына. Его глаза в те дни еще сохраняли колючесть и задиристость; если долго глядеть в них, становилось не по себе. «Ничего не имею против тех, кто на меня непохож», – произнес он, но сын лишь поцокал языком и поглядел на мать.

«Ты читаешь „Дейли телеграф“», – уличил он Гарольда. Затем отодвинул тарелку и встал. Гарольд с трудом мог переносить вид его бледной худосочной фигуры.

«Поешь еще, радость моя», – попросила Морин. Но Дэвид покачал головой и тихонько ретировался, как будто один лишь облик отца способен был отбить аппетит от рождественского ужина.

Гарольд поднял глаза на Морин, но она уже собирала со стола тарелки.

«Он у нас умник, ты же понимаешь…» – сказала она.

Под этим подразумевалось как бы само собой, что ум не только все извиняет, но и простирается далеко за пределы их понимания. «Не знаю, как ты, но для вишневого бисквита я уже слишком объелась». Морин наклонила голову и сбросила с головы бумажную шляпу, словно вдоволь наигравшись в детство, и пошла мыть посуду.

К вечеру Гарольд добрался до Саут-Брента. Он снова ступил на брусчатку и изумился, до чего мелкими кажутся булыжники и какие они правильные по форме. Перед ним снова были сливочного оттенка дома, палисадники и гаражи с автоматическими замками, и теперь он чувствовал себя триумфатором, обретающим цивилизацию после долгого путешествия.

В мелочной лавке Гарольд накупил пластырей, питьевой воды, дезодорант в аэрозольной упаковке, расческу, зубную щетку, пластиковые станки и пену для бритья, стиральный порошок, а также два пакетика с чайным печеньем «Рич». В отеле он снял одноместный номер с гравюрами вымерших попугаев на стенах и тщательно обследовал ступни, прежде чем наклеить пластыри на сочащийся влагой волдырь на пятке и на распухшие пальцы. Каждая частичка его тела отдавалась болью. Гарольд чувствовал себя изнуренным. Никогда в жизни он еще не проходил за день такое расстояние, зато ему удалось преодолеть восемь с половиной миль, и он ужасно проголодался. Надо было поесть, позвонить Морин по таксофону и затем улечься спать.

Солнце плавно скользило над Дартмурской горной грядой, пропитывая небо багровой дымкой. Холмы окутывала сизоватая пелена, и коровы, щиплющие на них траву, отливали медовой рыжиной на фоне умирающего светила. Гарольду очень хотелось, чтобы Дэвид узнал о его походе. Интересно, расскажет ли Морин об этом сыну и в каких именно выражениях. Звезды понемногу, одна за другой, утыкали ночной небосклон, и сгущающаяся тьма замерцала ими. Гарольд смотрел и находил все новые.

Уже второй раз кряду он уснул и спал без сновидений.