Текст книги "Хребтовые ныряльщики (ЛП)"

Автор книги: Рэй Олдридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Она пожала плечами. «Он сказал мне поискать тебя здесь».

Я почувствовал её духи, лёгкий запах, напоминающий свежескошенную траву и цветы – странный запах в этом морском пейзаже.

«Ты, обычно, делаешь то, что говорит тебе Одорини?»

«Он мой отец, или так мне сказали. Я уважаю его. Кроме того, он сказал, что я могу найти тебя интересным. И что ты определенно найдешь меня интересной».

Мне было нечего больше сказать. Она подошла ещё ближе, так, что я почти смог почувствовать теплоту её тела. Она была почти точно моего роста; её глаза были в дюймах от моих, когда она снова заговорила.

«Тебе кажется это уродливым?» Она посмотрела вниз и провела пальцем по шраму на своей груди.

«Нет», – сказал я, немного запыхавшись. Теперь я был довольно напуган. Эта неожиданная встреча приобрела эротическую угрозу, к которой я был совершенно не готов. Что происходит? Кто эта женщина? Кто же такой Одорини и что он задумал?

«Так, я красива, по-твоему?»

У её глаз был странный пьяный блеск. Мне стало интересно, уж не была ли она под действием наркотика.

«Да», – ответил я. «Конечно».

Она улыбнулась в первый раз, и это выражение было такое же нежное и сладкое, и удивительное, как и её голос. «Я – ныряльщица», – сказала она. «Одорини сказал, что ты заинтересовался бы больше этим, чем моей красотой».

«Ты ныряльщица? Правда?»

Её улыбка потускнела. «Да, да. И что? Здесь полно ныряльщиков, но только одна Мирелла».

«Это твоё имя? Мирелла?»

«Моё имя, да». Теперь она казалась нетерпеливой. «Пойдём. Мы вернемся в дом Лумпа и поговорим или трахнемся. Всё, что захочешь».

Я немного отступил – невольный жест испуга – и она раздражённо хмыкнула. «Ты слишком медленный для меня», – сказала она и ушла быстрым шагом.

Когда я вернулся, дом был тих и тёмен, и я добрался до своей комнаты при помощи света моей дистанционной камеры.

Конечно же, я позавтракал в Потрошительной Комнате; любопытство и паранойя требовали, чтобы я немедленно поговорил с Одорини. К сожалению, когда я прибыл туда, его не было.

Когда я подошёл, чтобы оплатить счёт, появился Одорини, яркоглазый и почтительный. Я был обезоружен и не уверен, как поступить.

Наконец, я отважился на замечание. «Думаю, прошлой ночью я встретил вашу дочь».

Он поднял свои густые брови в молчаливом вопросе. «А. Вы о Мирелле?»

«У вас есть другие дочери?»

«Много», – сказал он скромно. «Сыновей тоже».

Он казался вежливым и восприимчивым, но не особо желающим общения. Я попытался снова. «Она сказала, вы хотели, чтобы она поискала меня. Можно спросить, почему?»

Он пожал плечами, но вовсе не оскорбительно. «Я подумал, вы можете найти её необычной. И, конечно, я хотел, чтобы она воспользовалась удобной возможностью познакомиться с хорошо известным художником из вселенной побольше. Этот посёлок – довольно маленький мир, как вы видите».

«Допустим», – сказал я. «Она сказала мне, что она – ныряльщица».

«Да. Это так». Внезапно, Одорини глянул довольно печально.

«Вы не одобряете?»

Ещё одно пожатие плечами, печальный жест. «Ныряльщики… они все умирают молодыми. Что я могу сказать? У неё, конечно, славная профессия, но… она – любимый ребёнок; детям следует жить вечно, нет?»

Последовало молчание, во время которого я пытался придумать что-нибудь сказать. Записыватели работали, хотя сегодня Одорини, казалось, не обратил никакого внимания на мою дистанционную камеру, которая парила слегка сбоку, автоматически записывая по очереди кадры каждого из говоривших. Мне пришло в голову, что из анонимности посёлка появляется интересная история.

Если только мне хватит ума вытащить её наружу, мои профессиональные трудности могут закончиться.

«Хорошо», – сказал я. «Вы упоминали, что могли быть полезны. Сопроводить меня в пещеры?»

«Да, конечно». Он чуть повеселел. «Вы можете посмотреть, как ныряльщики совершают свои прыжки или, если предпочитаете, мы можем пойти к Колодцу Перерождения, посмотреть, как выжившие появляются со своими трофеями. Сегодня ночью будет охотничий прилив».

«Я знаю», – сказал я, моё прибытие было запланировано так, чтобы совпасть с охотничьим приливом, так как в среднем в неделю бывает только три подходящих прилива. «Мирелла охотится сегодня ночью?»

На секунду прямой взгляд Одорини показался окрашенным неприязнью, но, возможно, я ошибся. «Нет, нет. Не сегодня ночью. Она всё ещё восстанавливается от ран… с её последней охоты, рыба серьёзно её порезала. Но довольно скоро она будет готова».

«Понятно», – сказал я.

Одорини ожидал, снова как воплощение самоконтроля, острое старое лицо любезно пустое.

«Ну, тогда до вечера. Возможно, Колодец?» – сказал я.

Он поклонился. «Встретимся здесь через час после захода солнца. Если это удобно».

День прошёл без пользы. Я спустился по крутой тропинке к Лазурному Океану, где обнаружил маленький каменистый пляж с беспорядочно расположившимися пришельцами, принимающими солнечные ванны. Для плавания была оборудована область, защищённая от голодных морских чудовищ заряженной сетью, но тёмные воды вовсе меня не соблазняли. У дальнего окончания берега находилось несколько так называемых «самоубийственных скал», где за небольшое вознаграждение клиента могли прикрепить, чтобы он там ждал прибывающего прилива. Мне показалось это эксцентричным подходом к самоуничтожению, но, возможно, кто-то видел в этом определённую величественность – смерть от неумолимых природных сил.

Я купил тягучий ромовый напиток в домике из каменных глыб, арендовал шезлонг и на некоторое время присоединился к другим туристам.

Я смотрел на пляж и пытался придумать что-нибудь полезное, что я мог бы сделать в посёлке до темноты и спуска в пещеры – но без успеха. Мой ум казался сонным и притуплённым, и я мог лишь надеяться, что моё воображение всё ещё функционирует где-то ниже сознательного уровня. Я снова заметил, что у многих пришельцев были записывающие приспособления, некоторые из них – профессионального качества. Пока я смотрел на крохотные камеры, парящие над их владельцами, ко мне пришло неприятное видение: камеры выглядели слегка как мухи, привлечённые некоей падалью, выкинутой на песок. Запах гниющих морских водорослей прибавил степень достоверности этому неуместному ощущению.

Никаких других красочных метафор мне в голову не пришло, и я быстро заскучал. Я допил свой напиток и поднялся.

«Привет», – сказал кто-то на Дильвермунском торговом говоре, моём родном языке.

Я обернулся и увидел улыбающуюся туристку, которая подходил ко мне. На ней был модный купальный пояс, обёрнутый вокруг её узкой талии. Она была высокой, её длинные рыжие волосы были сплетены в узел косичек. Все остальные волосы на её теле были заменены стилизованными татуировками так, что на расстоянии рыжие завитушки, казалось, струятся по её животу томными шевронами. Хотя на мой вкус немного сверхпышная, она обладала физическим совершенством, доступным любому Дильвермунцу со средствами. Две наружные камеры летали вокруг неё, а на её предплечье была инфо-пластина, идентичная моей, за тем исключением, что у неё была новая. Она хотела сравнить оборудование. Мы обменялись именами. Она была новичком, но довольно хорошо осведомленной и, очевидно, достаточно богатой, чтобы начать с качественных аппаратов. Мы обсудили её настройки, а затем я обронил, что я профессионал.

Она стала оживлённей. «Расскажите мне о вашей работе, пожалуйста».

«Ну… я путешествую по необычным местам… как это. Пытаюсь смотреть ясными глазами. Потом провожу много времени в студии, пытаясь сложить вместе действительную картину того, что я видел».

«Вы издаётесь под своим собственным именем?»

Я вздохнул. «Да. Но нет особой причины, по которой вы могли бы слышать обо мне. Я – не известен. Или, как мне нравиться думать, у меня есть небольшая, но избранная аудитория».

«О», – сказала она. «Это звучит мило. Я обязательно поищу ваши чипы, когда вернусь домой. Но… ну, вы думаете есть ещё спрос на, вы знаете, простые старые путешествологи? Один из моих мужей – торговый агент одной из расчётных палат Бо’емы, и он говорит, что мода на продукцию, изготовленную одним человеком, закончилась. Умерла и ушла. Он говорит, что сейчас люди хотят чего-то эпического. С участием тысяч. Много-дорожчатые воспоминания. Грандиозные драмы, крепкий сюжет, ситуации жизни-или-смерти».

«Может он и прав», – сказал я немного натянуто. Она озвучила мой самый ужасный страх. «Но некоторые всё ещё высоко ценят утончённости простого, глубокого, личного переживания. Так или иначе, я надеюсь на это».

«Я уверена, вы знаете об этом больше, чем он», – сказала она утешительно и побрела прочь.

Когда она ушла, я почувствовал, что утонул в отчаянии и апатии.

Прозвучала долгая сирена и мы все поднялись, чтобы уйти. На расстоянии от берега Лазурный Океан начал бурлить, когда прилив стал разливаться из расщелин внизу. Я почувствовал едва заметную дрожь в камнях под ногами – переданное неистовство прилива, который проламывался с другой стороны Хребта. Металлические двери скользнули вниз, запечатав домик из каменных глыб. Мужчина, который сдавал в аренду шезлонги, прошёлся по округе, собрав их, и припустил по тропе на утёсе с несколькими их дюжинами, угнездившимися на его спине.

Остальные немедленно последовали за ним, кроме группы у подножья самоубийственных скал. Женщина явно ждала прилива, окружённая своей семьёй – или, возможно, просто шумной толпой патологических туристов, у которых у всех были эмоцигогические записыватели и свободно летающие камеры. У женщины было усталое, довольно приятное лицо. Она совершенно не выглядела обеспокоенной; вероятно она купила образец наркотика в посёлке. Металлические ленты, которые держали её запястья и лодыжки, сверкали в свете заходящего солнца.

Я знал, что я должен спуститься и сделать запись этого определяющего события, как, возможно, и полагалось – самоубийство было главной индустрией в посёлке. Но по какой-то причине я не смог заставить себя сделать это.

Я оставил других туристов смотреть, как прилив взбирается на Высоты, и отправился на поиски обеда. Я нашёл чисто-выглядящее полуподвальное кафе внизу узкой аллеи, реклама гласила: «Настоящая кухня Северного Хребта». Она состояла из разнообразных рыб и моллюсков – солёных, копчёных, вяленых – а так же из нескольких видов тощих овощей, всё это с серым крошащимся хлебом на основе водорослей. Бывало гораздо хуже и я пытался держать свой разум открытым. Мои фэны заслужили эту компенсацию. Стойкий вкус жира, который густо покрывал моё нёбо, кому-то мог показаться очень чудесным. Конечно, в наши дни большинство воспроизводящих консолей позволяют своим пользователям выделять единичную чувственную дорожку – вкус, например – и подавлять другие нежелательные дорожки. Так что мои фэны не были всецело отданы на милость моих неблагодарных мыслей.

После обеда я вернулся в свою комнату, чтобы заняться небольшим редактированием.

Во все свои путешествия я беру с собой большой складной плоскоэкранный монитор. Он не голографический. Человеческое зрение не голографическое… вот моё обоснование. Хотя моя маленькая дистанционка записывает частично голографическое изображение, через радиолокационные колебания, я не использую эту возможность в своих законченных чипах. Я не хочу этого раздражающего контраста текстуры между изображениями, записанными с моего оптического нерва, и изображениями, записанными моей камерой, поэтому я выровнял вводное устройство камеры до обычного стереоизображения. Кроме того, нет ничего более раздражающего для художника, чем смотреть, как люди ходят вокруг своих холокубов, вглядываясь в углы, выискивая мелкие детали, которые художник не хотел, чтобы они заметили. Люди наслаждаются, проделывая это, ну так что? С моим материалом им придётся довольствоваться видеть то, что вижу я. Внешние изображения я использую только тогда, когда есть необходимость в ясности. Один критик сказал о моём последнем чипе: «… цепляется крохотными слабыми коготками за свою вышедшую из моды технику, пытается скрыть свои ограниченности за фальшивой и вымученной простотой». Я не моден, я знаю – это одна из причин моей угасшей популярности, так сказал мне мой агент Далримпл Клим.

Я выключил записыватели и разложил большой монитор.

Некоторое время я просто переключался между дорожками, получал ощущение материала, пытался проскользнуть в то странное состояние двойного разума, которое я должен принять, для того, чтобы работать со своими собственными воспоминаниями. Не каждый сможет вновь проживать переживание и одновременно сохранять полезное осознание того, что здесь и сейчас. Это как дезориентирующий наркотик, такое психическое состояние, разновидность целеустремленного бреда. Это как сон, за тем исключением, что чьи-либо записанные воспоминания являются гораздо более яркими и реальными, чем любое сновидение, и они могут легко ошеломить неопытного человека. В действительности, некоторым приходиться прибегать к фильтрам, которые понижают интенсивность записанного переживания. Но я занимаюсь этим уже очень давно. Моё сознание легко разделяется на два потока, которых требует эта работа.

Меня осенило, что до сих пор объединяющей эмоциональной окраской в этих сегментах, казалось, было отчаяние. Через секунду этого каприза я сказал: «Начни с самого начала, снаружи внутрь».

Я открыл экспериментальную дорожку и запустил звонок от моего агента.

Я никогда не сдавался; вот и доказательство – в кадре я со стороны, в грязных шортах, серо-телый и нестриженный, сгорбился над видеоэкраном своего телефона. За исключением тех случаев, когда я редактирую прошлые переживания и не хочу рисковать возможным фатальным эмпирическим гетеродинированием, я всегда держу свои записыватели работающими; вот почему я могу утверждать, что я никогда не сдавался. Я посмотрел, как немного более молодой я сам сдержанно пообщался с Климом, в миллионный раз отметил, какой я маленький и обыкновенно-выглядящий человек. Мои волосы черные и прямые, и когда я хорошо подстрижен, они плотно прилегают к черепу. Лицо моё немного хищное с прикрытыми голубыми глазами, глубоко посаженными под сильно изогнутыми бровями. У моего рта иногда злобный изгиб. Мои руки длинные и костистые, и, несмотря на замечание Тига о «мягких белых людях», моя мускулатура хорошо развита, и я сильный для своего размера.

Я дал наплывом общий план, двинулся внутрь, позволил отчаянной и неохотной надежде ясно проявиться из этой эмоциональной смеси.

Затем я сделал искусно смонтированный резкий переход к тропе в тот первый день…

Когда я подустал, я осознал, что в этой пробной дорожке я отошёл от своих прошлых работ. Прежде я всегда старался быть, настолько, насколько мог, чистым блокнотом, пустой оболочкой. Я всегда верил, что подобная нейтральность в эмоцигогической записи является существенной. И мой агент и редактор всегда напоминал мне главное табу нашей индустрии: не делай воспоминаний о вспоминании. «Пока не станешь мега-звездой», – сказал мне однажды Клим – «никто не будет осуждать тебя за твои методы работы или эстетические философии, или художественный страх. Запомни это».

Сейчас я позволил своим личным беспокойствам просочиться в каждый эпизод так, что эта работа стала историей обо мне, а не о безымянном посёлке и его жителях.

Я был обеспокоен и расстроен, но по какой-то причине я сохранил эту дорожку. Может, была необходима перемена, может, я ошибался относительно того, чего хотят мои фэны, или, возможно, изменилось то, чего они хотели.

Я встретился с Одорини в назначенное время. Ресторатор надел тёмный плащ и плотно затянул капюшон вокруг лица. Он выглядел немного зловеще в свете ламп.

Он глянул мне на ноги. «Вы обули удобные туфли. Очень хорошо. Идём?»

Он привёл меня к ближайшему входу в пещеру и прижал ладонь к идентифицирующей пластине. Раздался перезвон и железные ворота со ржавым скрипом отошли назад. Всё это было очень атмосферно. Одорини бесстыдно подыграл этому эффекту. Он повернулся и поманил меня внутрь, уставившись широко раскрытыми глазами. «Пойдём со мной… вниз, вниз, вниз во тьму», – сказал он и дико захохотал.

Как только мы вошли внутрь пещеры, включилось автоматическое освещение и стала видна искусственная ровная дорожка. Одорини слегка подтолкнул меня локтем. «Ну как я?» – спросил он.

«Чересчур», – ответил я. «Мне придётся вырезать вас из этой сцены».

Он воспринял это с юмором. «Полагаю, что вы правы. Я не создан для мелодрамы. Моё лицо слишком серьёзное».

Я начал подумывать, что сделал ошибку, наняв Одорини. Его постоянное осознание моих целей отвлекало.

«Послушайте», – сказал я. «Сделайте мне одолжение, притворитесь, что вы не знаете меня? Притворитесь, что я просто ещё один турист».

Он взглянул резко официально. «Конечно. Мне следовало знать лучше».

Когда мы зашли поглубже в пещеры, я осознал, что примитивный посёлок сверху был преднамеренно привлекательным своей оригинальностью фасадом. Пещера была основательно модернизирована – хорошо освещена, с тропинками с упругим покрытием и стальными перилами. На некоторых перекрёстках были маленькие автоматизированные киоски, где можно было приобрести указания, как куда дойти, так же как горячие напитки и легкие закуски.

«Вы удивлены?» – спросил Одорини.

«Ну, да», – сказал я. «В моей комнате есть раковина. Ванная – в конце коридора».

Он засмеялся. «Мы – туристический аттракцион. Разве ваше агентство в Черепе не обещало Настоящее Переживание? Большинство посетителей довольны этим; мы ведём их вниз к Колодцу Перерождения разными путями. Камень сыреет, факелы коптят, играет жуткая музыка. Понимаете?»

«О».

«Но вам следует знать о нас правду. Вы знаете, почему у посёлка нет названия? Потому, что Совет по Развитию Туризма, по-видимому, не может предложить название, которое понравиться всем. У нас было бы название, если бы мы что-то могли; можете себе представить, как трудно рекламировать безымянное место?»

Мне было очень неуютно от этого разговора; мои перспективы на создание успешного путешествообзора, по крайней мере, в обычном виде, кажется, исчезают. В некоторой степени все туристические места – фальсификации, но туристы не любят, когда им напоминают об этом факте. «По-вашему, это всё звучит тривиально».

«Нет, нет. Я не это имел в виду». Его острое старое лицо потемнело и стало печальным. «Нет ничего тривиального в ныряльщиках. И они – центр всего; всё наше процветание происходит от них и наркотика. Наша индустрия основана на страхе, а страх никогда не тривиален».

Пока он говорил, он провёл меня в боковой коридор, где начинался жилой уровень. Здесь были обширные открытые пространства, вырезанные в известняке и заполненные удивлённой толпой.

Мы медленно продвигались, а Одорини отпускал непрерывные комментарии.

Двое голых мужчин дрались в железных перчатках на затопленной арене. Они осторожно двигались по кругу, отражали удары друг друга в граде желтых искр. «Гладиаторы с Дильвермунских кровавых стадионов. Они прибывают сюда, чтобы научиться контролировать свой страх», – сказал Одорини. «Они начинают с незначительного количества наркотика и увеличивают дозу до тех пор, пока страх не станет поддающимся управлению. Тренируемым. Таким же образом мы оказываем содействие приверженцам других опасных видов спорта, солдатам, докторам, художникам».

«Художникам?»

Одорини чуть злобно мне улыбнулся. «Художникам, да. Они – самая многочисленная группа среди тех, кто обитает здесь, внизу. Разве не все хорошие художники знакомы со страхом и его разрушительными результатами?»

И действительно, следующее открытое пространство было чем-то вроде студии, где мужчины и женщины работали по разным ремёслам. Гончары потели над кругами, живописцы стояли у мольбертов, стеклодувы щурились на яркий свет печей. Одна женщина у огромного ткацкого станка метала свой челнок взад и вперёд с маниакальной интенсивностью и ругалась низким свирепым голосом.

«Вы отрицаете это?» – спросил Одорини.

Я пожал плечами.

Его улыбка стала менее дружелюбной. «Сами посудите. Чего бы художнику не бояться? Ведь так много вещей, чтобы бояться: критики, бедность, нудная работа и скука. И самое страшное из всего… то, что бесталанен и, поэтому, растратил свою жизнь в тщётном стремлении. Я вполне уверен, что каждый художник, не зависимо от того, насколько он успешен, временами страдает от такого страха, за исключением тех, у которых поистине чудовищное и искалеченное эго».

«Думаю, что так», – сказал я глухим голосом, чувствуя, словно на меня напали.

Он взглянул на меня с внезапно сочувствующим выражением. «Я полагал, что вы прибыли сюда, чтобы разобраться с вашим собственным страхом. Я был неправ?»

«Я не знаю», – сказал я. «Я не думал, что это так, когда планировал это путешествие».

«А», – сказал он без следа скептицизма. «Ну что же, пусть будет так, Майкл. Вы знаете, существует очень мало сходства между отсутствием страха и храбростью».

Мы прошли через комнату сурово-лицых мужчин и женщин, которые дёргались и растягивались в ремнях эмоцигогических стульев, глаза их закатились.

«Солдаты», – сказал Одорини. «Они переживают былые сражения, чтобы узнать, что они могли сделать, если бы меньше боялись».

Следующей была комната танцоров, затем комната певцов в аудио-изолированных кабинках, затем комната жокеев грависаней в симуляторах. Я остановился посмотреть; размышление обо всех этих страхах вызвало у меня головокружение и болезненное состояние.

Одорини, по-видимому, почувствовал моё неудобство. «Пойдёмте, посмотрим кое-что, что редко видят туристы». Он провёл меня через стальные пневматические двери, на которых значилось Только для Основного Персонала.

Мы прошли по искусственному коридору. В нескольких стыках коридор перекрывали ворота. У каждых из них охранники в униформе Дильвермунского агентства безопасности спрашивали у нас удостоверения личности.

У последних ворот нас обоих обыскали, тщательно и беспристрастно. Сначала охранники потребовали, чтобы я убрал свои записыватели, но Одорини предъявил документ, дающий мне специальное разрешение.

«Он – не шпион», – весело сказал Одорини охранникам. «Верьте мне, он не знает, что искать».

Я почувствовал, что меня смутно оскорбили.

«У нас ещё есть несколько секретов», – сказал Одорини. «Синтетический наркотик, по словам знатоков, уступает нашему продукту, хотя некоторые говорят, что это сущий мистицизм. К тому же, наш процесс дешевле, ведь у нас есть рыбы. На Дильвермуне им приходиться использовать субмолекулярные сборщики чрезвычайной сложности. Очень дорогие».

«Что используете вы?»

Одорини дико завращал глазами, вновь входя в роль адского проводника. «Ногти с ног казнённых преступников. Эссенцию черного жемчуга. Молоко девственниц».

«Молоко девственниц?»

Он пожал плечами. «Вы никогда не слышали о гормональной терапии? Наши алхимики – самые передовые».

Я засмеялся; Одорини был веселым спутником.

Мы прошли через портал в лаборатории, которые в точности походили на любые другие промышленные лаборатории, которые я видел, за исключением слабого, но всюду проникающего запаха рыбы. Специалисты в белых халатах обслуживали ряды мерцающих машин, в одном из углов располагалась анатомическая станция.

«Посмотрите на это», – сказал он, подводя меня к лотку, на котором лежал радужный потрошитель, его окраска смягчилась от смерти. «Прекрасный экземпляр, а?»

«Должно быть». От рыбы исходил холод; очевидно, её только что извлекли из морозильника. Я вытянул руку и дотронулся до одного из её плавников, и порезал палец достаточно глубоко, чтобы выступила кровь.

Одорини подал мне чистую салфетку, чтобы обернуть вокруг пальца. «Опасное существо, даже замороженное», – сказал он.

Моя досада снова всплыла на поверхность. Одорини – умный человек; почему он привел меня сюда? «Я не уверен, что моим фэнам будет очень интересна механика этого процесса», – сказал я как-то кисло.

Одорини напустил на себя выражение раскаяния, которое могло быть даже настоящим. «Простите», – сказал он. «Но я стремлюсь к балансу в своём представлении. Я просто хочу, чтобы вы всегда держали в уме, что, несмотря на великолепие и храбрость ныряльщиков, волнующие церемонии, славные свершения и благородные истории… конечный результат – это большая мёртвая рыба и ничего больше».

«Даёте редакционные указания?»

Он улыбнулся и ничего не сказал.

Специалисты начали разделывать рыбу, когда мы уходили.

Когда мы присоединились к обычному туристическому маршруту вниз к Колодцу, я увидел, что Одорини точно его описал. Влажные стены сдавили мое душевное состояние. Я почувствовал вес Хребта, нависающего надо мной, готового раздавить. От факелов шёл густой дым, так, что видимость была ограничена несколькими ярдами. Жуткая музыка, которую упоминал Одорини, была совершенно жуткой.

Всё это напомнило мне чрезвычайно хорошо сконструированный развлекательный парк.

В конце концов, мы пришли к широкому коридору, где потолок высоко поднимался и ожидало много туристов со своими гидами. С одной стороны этой галереи было установлено длинное окно. Одорини подвёл меня к нему.

Внизу была огромная естественная пещера, превращённая в варварский и роскошный банкетный зал. Газовые языки пламени бросали резкий сверкающий свет на сотни ныряльщиков, которые сидели за столиками и развалились на диванах. Слуги сновали взад и вперёд, нося большие блюда с едой и напитками.

«Зал Приливов», – сказал Одорини. «Где ныряльщики, которые не плывут сегодня ночью, утешаю себя различными удовольствиями. Где делаются новые ныряльщики».

Я понял, что он имел в виду; здесь и там совокуплялись мужчины и женщины, некоторые – в затенённых альковах в задней части зала, некоторые – на столах, окружённые одобряющими зрителями. Это была сцена из какого-то декадентского средневекового романа, мне стало весело.

Моя улыбка чуть поугасла, когда я увидел Миреллу за столиком почти прямо под обзорным окном. Она прислонилась к большому худосочному мужчине, очищая бледно-золотую грушу серебряным ножом. На ней всё ещё была свободная белая рубашка, но больше на ней ничего не было, её набедренная повязка была легкомысленно отброшена. Смысл этого медленно дошёл до меня и, по какой-то нелогичной причине, я ощутил чувство потери. Её ноги были длинные, гладкие, выглядели сильными – очень красивые. Выражение её лица сейчас, казалось, менее напряжённым, её губы были блестящими от грушевого сока.

Я отвернулся и увидел, как Одорини смотрит вниз на своего ребёнка. Его старое лицо, полное тоскливой любви, было очень печально.

«Мирелла была сделана здесь?» – спросил я.

«О, нет», – сказал он. «Не так, как вы имеете в виду. Только ныряльщикам и их контрактным слугам разрешено быть внутри Зала».

Я огляделся по сторонам на туристов с жадными лицами, которые отпускали грубые замечания и показывали пальцем. «Они не возражают, что на них смотрят?»

Он пожал плечами. «Вы возражаете против своих зрителей? Гораздо больше смотрят на вас, как вы ходите туда сюда во время путешествий. И выглядывают из ваших глаз, чувствуют вашим сердцем… более интимный вид вуайеризма, чем это», – сказал он, махая рукой на туристов сверху и веселящихся внизу.

«Это не то же самое», – сказал я. «Мои переживания осторожно отредактированы. Мои цели – другие».

Одорини заговорил с лёгким презрением, или мне так показалось. «Потому, что вы делаете искусство? Ныряльщики делают искусство из своих жизней, примерно в это они верят». Его улыбка перешла в ироническую усмешку. «Мы все должны цепляться за свои иллюзии, не так ли? Или утонуть».

Я вернул своё внимание к Залу Приливов. Как-то я потерял след своей цели в приходе сюда, своей работы. Как-то я стал вовлечён в замысел Одорини… каким бы он там не оказался. Это было неприемлемо. Неприемлемо.

Мужчина в длинном черном халате и высокой красной шляпе вошёл в Зал и стукнул посохом о пол. «Приливной чародей», – сказал Одорини. «Он объявляет участникам, что ныряльщики ожидаются в Колодце».

Немедленно из Зала произошёл массовый исход; разделились даже самые энергично занятые парочки. В основном ныряльщики не проявили никакого раздражения относительно такого их прерывания, но Мирелла была исключением. Она надула губы на большого мужчину, который был уже на полпути к порталу в дальней части Зала.

«Она так молода», – сказал Одорини почти шёпотом. Затем голосом посильнее: «Скорее! Пора».

В толпе жаждущих пришельцев мы прошли вперёд по ещё одному переходу к Колодцу Перерождения.

Колодец представлял собой естественный амфитеатр примерно 150 метров в ширину, сейчас затопленный приливом на глубину пятидесяти метров. Ряд уступов опоясывал Колодец, самый нижний был занят ныряльщиками, которые как раз сейчас собрались. Нам, туристам, было позволено смотреть с самого высокого уступа, в нескольких ярусах над поверхностью Колодца.

В свете факелов вода в Колодце была тёмным индиго, бурлила беспорядочными течениями. Я попытался представить, каково это – плавать в черных глубинах внизу… но даже эта мысль заставила меня почувствовать некоторую панику.

«Смотрите, сейчас», – сказал Одорини.

Первый ныряльщик вырвался на поверхность в облаке брызг. Он погрузился в воду и начал плыть к уступу. Его маневровые фонари, дюжина металлических овалов, светящих сине-белым, следовали за ним как косяк послушной рыбы.

Он на половину вытолкнул себя из воды и лег, ловя ртом воздух. Никто ему не помог.

«Ему не удалось убить», – сказал Одорини в качестве объяснения.

Через минуту неудачливый ныряльщик поднялся на ноги. Он отстегнул свой дыхательный аппарат, собрал фонари в сумку-сеть и, пошатываясь, ушёл.

Было ещё два неудачливых ныряльщика, их встретили таким же молчаливым презрением. Этот жестокий обычай поразил меня, и я всё высказал Одорини.

«Да, я тоже так думаю», – сказал он. «Но есть здесь разумное объяснение: ныряльщики, которые испытывают презрение своих приятелей слишком часто, будут вынуждены преследовать рыб более отчаянно, и в этом случае они либо успешно убьют, либо славно погибнут. Понимаете логику?»

Я не ответил. Внизу появилась первая удачливая ныряльщица, слабо цепляющаяся за лесу. Она отщёлкнула надувной буй, прикреплённый к её дыхательному устройству, а затем, по-видимому, потеряла сознание. Несколько из ожидающих ныряльщиков нырнули в Колодец и принесли её и её лесу к уступу. Много рук подняло её из воды и вцепилось в её приз, не совсем мёртвого потрошителя, делающего слабые попытки стряхнуть гарпун, который пронзил его бок.

Большой мужчина, которого я видел с Миреллой, стукнул по голове рыбы палкой-глушилкой и она застыла. Полдюжины ныряльщиков вытащили рыбу из воды, прикрепили таль к её хвосту и подняли её, чтобы подвесить на ближайшие козлы, где она вскоре перестала трепетать.