Текст книги "Антология мировой фантастики. Том 7. Космическая одиссея"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Гарри Гаррисон,Клиффорд Дональд Саймак,Роберт Сильверберг,Артур Чарльз Кларк,Альфред Элтон Ван Вогт,Жерар Клейн,Владимир Покровский,Уолтер Майкл Миллер-младший
сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 48 страниц)

Но Федер ее отложил, сославшись на дела в Управлении. Он улетел туда, как улетал каждый раз перед запуском хищников. И тем давал нам знать, что начинается наше время и что пора нам устроить тайком от него традиционный пикник.

И я сказал дю-А:

– Поехали с нами?

Он долго не соглашался, он хотел, чтобы его упрашивали, такой был человек, и я доставил ему это удовольствие, расписал, как все для него прекрасно складывается, какие о нем слова говорил буквально вчера Федер и как необходимо присутствие матшефа на таком ответственном мероприятии. Под конец, в чем я не сомневался, он сказал «да». Прямо как девушку уламывал, честное слово!

К тому времени бойкот закончился сам собою, и ребята уже начали вступать с матшефом в нерабочие разговоры, и уже не шпыняли меня за дружбу с ним – все проходит, в том числе и бойкоты, да и не хотел никто с самого начала доводить дело до ненужных истерик. Считалось, что дю-А «получил свое» (Гвазимальдо), что это «послужит ему уроком» (Кхолле Кхокк). Тем более что с антикуистскими речами он больше не вылезал – оставлял эту радость для меня лично. Так что никого участие дю-А в предстоящем пикнике сильно не удивило, хотя Элерия сыграл нам целый спектакль на тему «Матшеф на пикнике».

Готовились мы задолго, еще с буферных времен начали подбирать место. В конце концов решили остановиться на том самом мысе, откуда гнали через весь лес неудавшийся биоценоз. Там была такая полянка: с одной стороны море, с другой – невысокие скалы. Такая полянка с высокой красной травой, большая, как целый стадион.

Рано утром назначенного дня Федер отбыл в свое Управление («в общем, ребята, чтобы не как в прошлый раз»), мы вытащили «телегу» – огромный, мало на что пригодный вездеходище, – украсили ее флажками и надписями, которые не для женщин; на зависть всем спецам, которые свой пикник проводили тихо, умыкнули у Гджигу его любимого Новака, настроили свои меморандо на звукосинтез и, оглашая новый, еще до конца не родившийся мир дикой музыкой и дикими песнями, поехали его освящать. Дю-А принужденно улыбался, его наша вольность немножко коробила, но пел вместе со всеми (за два дня до этого я застал его дома за интересным занятием – он разучивал наши песни и репетировал перед зеркалом самые разнузданные, самые разболтанные позы, какие только можно увидеть в теперешних антикуистских стеклах).

Публику учат, что мы все планеты причесывали под одну гребенку, что после пробора любой мир похож на любой другой обработанный. Неправда! Каждый может в этом убедиться, достаточно съездить туда, где нам дали приложить руку. Или хотя бы порасспросить тамошних колонистов: они вам скажут, что их планета единственная в своем роде. Но лучше всего об этом знают куаферы, потому что именно они создавали и сходства, и отличия, потому что именно они первыми знакомились с новой природой, и такой вот пикник, хотя он ничего общего не имел с куаферскими обязанностями, был все же частью нашей работы – говоря суконным языком деятелей вроде моего подзащитного друга дю-А, приемкой объекта. Мы уничтожили вонь, мы украсили корневые клубни, свойственные галлинским деревьям, разноцветными грибными семействами, по которым ползали огромные желтые гусеницы, мы засадили остров земными, инопланетными и искусственно созданными цветами, мы дали Галлине птичий мир, какого нет нигде, – очень редкая подсистема Ацтеки, мы создали гибрид галлинского дерева-исполина с уальским папоротником (огромные зеленые полотнища листьев складками опускались до самой земли), мы… нам очень нравилось то, что мы сделали.

– А ты говорил, что пробор зверский! – сказал Лимиччи.

Дю-А даже не понял сначала, что обращаются к нему. Он посмотрел на Лимиччи и вопросительно растянул губы (он так и не научился правильно улыбаться).

– Ты что, не помнишь, как Ацтеку на собрании клял? Вот она, смотри, какая твоя Ацтека! Твой план, гордись.

– Ну что вы! – сказал дю-А. – Моя доля не так уж…

И замолчал. И расслабленно огляделся. Ему нравилось то, что мы сделали с островом.

– Художнику, художнику нужно больше воли давать! – возразил я. – Тогда еще лучше было бы.

– Вечно ты про художника. Это прямо у тебя пунктик какой-то! – весело огрызнулся Элерия, которому пару раз попадало от меня за шуточки с Мартой.

Но тут разговор прервался. Одновременно из трех мемо грянула… я не знаю как назвать… музыка?.. И мы заорали, загорланили, зарыдали очередную дичь, полную эмоций и совершенно лишенную смысла, которую принято сейчас называть куаферским песенным фольклором. Мы сделали остров и теперь ехали развлекаться.

А развлекались мы так. Выбирали какое-нибудь ровное, без деревьев место, ставили бронеколпак со списанной «Птички», один из играющих залезал внутрь, другой, с пистолетами в руках, оставался снаружи, напротив первого.

Для большего шума пистолеты брались пороховые. По сигналу тот, который снаружи, прицеливался в того, который внутри, и с обеих рук начинал пальбу – пока хватало патронов. В это время тот, который внутри, должен был смотреть на него, не отрываясь и не моргая. Вдобавок тому, который внутри, полагалось весело улыбаться. Моргнув, он лишался права пострелять в бронеколпак и выбывал из игры, а тот, который снаружи, занимал его место. Победивший всех получал звание Хапи Железные Нервы и награждался почетным земным обедом, приготовленным заранее с великой любовью.

Некоторые старались взять скорострельностью, корча при этом неимоверно зверские рожи: поднимался грохот, на колпак обрушивался шквал огня, пули с тошнотворным визгом улетали вверх после рикошета, и тому, который внутри, могу сказать по опыту, приходилось несладко. Некоторые, наоборот, играли на неожиданности: прогуливались перед колпаком, отворачивались, разглядывали ногти и прочими способами отвлекали внимание того, который внутри, чтобы потом, когда он потеряет бдительность, бацнуть по нему из самого невероятного положения. Таких мы торопили, потому что их фокусы слишком много времени отнимают, а пострелять каждому хочется.

И все это время тот, который внутри, бодро таращил на мучителя глаза и лыбился – не улыбался, а лыбился, по-другому сказать нельзя. Более идиотской гримасы, чем у сидящего под колпаком, я, сколько живу, не видел.

Дю-А был принципиальный противник подобных игрищ, и мы с интересом ждали, как он поведет себя на этой фазе нашего пикника. Он никогда не видел, он только слышал, как играют в хапи, но ему и этого оказалось достаточно. В период занудных обеденных поучений он часто говорил о хапи, видя в ней яркий пример нашей несерьезности и даже глупости вовсе.

– Детство какое-то! Вам поручено архисерьезное дело, а вы игрушки себе придумываете, да еще какие опасные, какие беспардонно, разнузданно глупые! Взрослые люди, а все в коротких штанишках бегаете. Отсюда и жестокость ваша, и вандализм – инфантильные вы, маленькие. Фу!

Я еще заранее принялся его обрабатывать на предмет поучаствовать в хапи. Он вскипал, он разбухал от негодования, но я принимался толковать ему про политику, про «некоторые необходимые непрямолинейные изгибы административного поведения» (он страшно любил подобные словоколовороты они его зачаровывали), про то, как поднимет он свой престиж в глазах куаферов и какую выгоду принесет ему и будущим проборам этот тактический шаг – участие в хапи. И он недовольно, с былым высокомерием, согласился.

Не знаю. Лично я любил хапи, я и теперь вспоминаю о ней с удовольствием. Не понимаю я обвинений дю-А; мне казалось, мы действительно становились тогда детьми, нас ничто не заботило, а что в этом плохого? Это, наоборот, очень здорово – так пощекотать нервы, когда ты знаешь, что уверен в себе, а другие точно так же в тебе уверены. Когда знаешь, что единственное, чего нужно опасаться, – это смерть; А чего ее опасаться?

Мы добрались до мыса, как следует подзаправились, выволокли из вездехода бронеколпак и протащили на руках – с гиканьем, с уханьем, с веселой руганью – метров сто пятьдесят, на самую середину Каменного Пляжа (так мы прозвали в тот день облюбованную для хапи площадку, так и осталось, сколько я знаю, по сию пору). Человек, не бывший куафером, скажет – глупость. Ну действительно, какая нужда волочить стокилограммовую, неудобную для переноски, все время из рук выскальзывающую махину, если можно подать вездеходом или воспользоваться, раз уж так приспичило, колесной мототележкой? Это куафер только поймет.

Дю-А до колпака, само собой, не дотронулся. Он ничего не сказал насчет того, что мы колпак на руках тащим, а только усушил, усуконил свою и без того просуконенную физиономию, чтоб всем желающим стало ясно – он осуждает.

А потом была жеребьевка. Каждый из куаферов или специалистов имеет на проборе свой номер – для позывного. Для чего нужен номер и по какому принципу присуждается, я до сих пор не могу сказать. Для меня это очень сложно. К кому я только не приставал – все твердо уверены, что номер необходим, и даже объясняли мне, почему без него в парикмахерской команде не обойдешься, – ни разу не понял. Все какие-то не те слова говорили.

Вот эти номера и высвечивал при жеребьевке мемо Лимиччи, нашего признанного лидера, когда рядом Федера нет. Никто не спросил дю-А, будет ли он играть, но когда мемо высветило его номер, очередь дошла до него, ребята посмотрели не на него, а на меня почему-то, будто я за него решаю.

И я сказал:

– Четвертым будешь, Симон.

Он с готовностью кивнул, покосившись на бронеколпак. Он к нему примеривался.

Первым шел Кхолле. Согнувшись в три погибели, он пролез в маленькую дверцу сзади кабины, уселся по-турецки на кресле и радостно улыбнулся. Начинайте. Стрелять была очередь Элерии. По команде Лимиччи он выхватил из-за ремня пистолеты, подбросил их в воздух, как заправский психотанцор, с картинной свирепостью прицелился, тут же опустил руки и стал возмущаться.

– Ребята, скажите ему! Пусть он так не смотрит! Я не могу в такого стрелять.

Кхолле Кхокк улыбался. Он улыбался так добродушно, что ничего другого нельзя было сделать, как улыбнуться ему в ответ тоже. Что мы и сделали.

– У, – сказал Элерия. – Скотина. Он еще улыбается. Ну смотри!

И выстрелил. Он выстрелил всего один раз. Пуля – бвзи-и-и-и! – и пропала в небе. Кхолле сильно дернулся, сморгнул, конечно, и заулыбался еще шире. Он знал, что положено улыбаться, он уже не первый раз играл в хапи.

Следующим забрался в колпак Элерия. Он мужественно проскалился под штурмовым огнем Гвазимальдо, который стрелял только что не танцуя, но под конец все же сморгнул и уступил место. И теперь стрелять должен был наш математик. Он поднял пистолеты, прицелился и озабоченно посмотрел на колпак.

– Все-таки опасное мероприятие, что ни говорите… ребята. Пуля-то… она ведь куда хочешь может срикошетить.

– Ты не бойся, дю-А. Видишь, у колпака форма какая! – сказал Лимиччи. От нее рикошет только вверх будет.

– А если выбоины?

– Так ведь бронестекло, какие могут быть выбоины?

– Это конечно… – протянул дю-А очень, я вам скажу, неуверенным голосом. – Но знаете, как-то… не могу я по человеку стрелять… Да и вообще по всему живому. – При этих словах он опять усуконился. – И в любое живое существо стрелять – это не по-человечески. Никак не пойму, что вы в этом приятного находите.

Положим, он приврал малость, когда заявил о том, что не может в живое существо стрелять. Я его брал на элиминацию, я там его глаза видел. Очень у него горели глаза, когда он летучих гадюк отстреливал. Стрелял за милую душу. А потом сказал, что очень, мол, это гнусное занятие – элиминация. Он правду сказал.

Ребята, конечно, обиделись, но заводиться не стали – никто не хотел портить праздник. Ну а если человек не хочет или не может играть в хапи его дело, пусть себе не играет.

– Я вот что сделаю, – сказал дю-А, засукониваясь все больше и больше (у него характер такой – остановиться не может. Я называл это «суконный взрыв»). – Я пойду к той расщелине и подежурю, а то как-то у вас все… охранения никакого… Мало ли что.

– И правда! – обрадовался Лимиччи. – Это ты молодец. Возьми свархохикс (у него язык толстый, он не выговаривал такие слова, не то, что мы – мы их даже изобретали) и дуй к расщелине. Правда, я в толк не возьму, от кого ты нас защищать собираешься, если хищников не выпущено… но сходи, сходи.

– Не выпущено, – сварливо повторил дю-А. – При такой организации пробора всякое может быть. Очень бестолковщины много.

И был бы точно скандал, ребята уже озлились, но дю-А при этих словах отдал пистолеты Лимиччи и зашагал к вездеходу за скваркохиггсом. И ссориться стало не с кем.

Его место перед колпаком занял Тимур Джонсон – человек с раз и навсегда прицеленными глазами. Он неторопливо перезарядил пистолеты, неторопливо навел их на Гвазимальдо, который в ответ скорчил кривую, невероятно глупую рожу. И безо всяких фокусов выстрелил.

Гвазимальдо подпрыгнул в кресле, замахал руками и суетливо принялся выбираться из колпака.

– Жулик! Ох, ну и жулик! – заорал он, высунув наружу голову. – Вы проверьте, вы проверьте, какие у него пули! Пусть он пули свои обратно к себе заберет. Я вам точно говорю, они с психотропом! Они луч посылают!

– Да ты что! – удивился Тимур. – Откуда здесь психотроп? Да и разве бывают такие пули?

– Пусть поменяет! – кипятился Гвазимальдо. – Я вам говорю, пусть поменяет!

– Ты вот что, Гвази, – шикнул на него Лимиччи. – Проиграл, так вылезать надо, другому место уступи. Спектакли свои, понимаешь… Видели мы их, эти твои спектакли.

Гвазимальдо, играя в хапи, всегда скандалил. Он терпеть не мог проигрывать. Он так боялся проиграть, что полностью терял голову.

– А кто сказал, что я проиграл? Ты видел, что я моргнул, да, видел?

– Да все видели. Отойди в сторону.

– А я не моргал. Я подпрыгнул, потому что психотроп у него в пуле. А моргать я не моргал.

– Ну а если не моргал, так чего вылез?

– Пусть он пули поменяет.

– Ладно, – спокойно сказал Тимур. – Дайте кто-нибудь другую обойму. Мне все равно.

– Все равно ему, – проворчал Гвазимальдо и полез в колпак.

Тимур изготовился, Гвазимальдо скорчил то, что в хапи именуется улыбкой, но потом опять задергался, замахал руками и под общий смех выбрался из-под колпака.

Тимур неторопливо вздохнул и отвернулся в сторону.

– Ну а теперь что? – грозно спросил Лимиччи.

– Что? А ты поди туда и понюхай, тогда поймешь, что. Там кто-то аммиака напустил, дышать нечем. И глаза слезятся.

– Там совсем не аммиак, а коллодий такой, дурень. И пахнет он совсем слабо. Ты что, на «Птичке» никогда не летал?

– А ты понюхай, как слабо, понюхай!

Лимиччи сходил и понюхал.

– Гвазимальдо, – сказал он, гневно крутя головой. – Ты меня не зли. Обыкновенный коллодий. Не хочешь играть, так сразу и скажи.

– Все против меня, – пожаловался Гвазимальдо.

– Вот что, – заревел Лимиччи. – Если хочешь играть, ползи в колпак, и мы тебя там запрем. А то…

– Это почему еще такое – запрем? Никого не запирают, а меня запирают? Несправедливо.

– Черт с тобой. И других запирать будем. Лезешь ты или нет?

После второго выстрела Гвазимальдо моргнул и вылез из-под колпака мрачнее Лимиччи, когда тот не успевает к обеду. И каждого следующего Гвазимальдо собственноручно запирал в колпаке сам. Потому что очень любил справедливость. Потом подошла моя очередь; он запер и меня. Пистолеты взял Джанпедро Пилон, томный экзульт-куафер не слишком-то высокого класса, но как напарник очень надежный. Если не считать одного недостатка самодовольный болван. Известен он был тем, что дни и ночи напролет писал домой, многочисленным родственникам и девушкам. Родственникам он писал, как и все, на мемо, а девушкам – на бумаге, с огромным количеством завитушек на буквах и обязательно дурными стихами. Ему же не писал никто.

Пилон изготовился, сверкнул прижмуренным глазом, я, естественно, улыбнулся… и вдруг увидел, как из расщелины, в которой недавно скрылся дю-А, вылез ведмедь, то есть этот, как его… бовицефал. Я сначала не поверил глазам.

Пилон выстрелил, я, кажется, моргнул от неожиданности, но бовицефала из виду не потерял. Это был молодой самец невысокого роста, метра два с половиной, не очень для нас опасный, но сюрприз заключался в том, что он вообще не мог находиться сейчас на свободе. Мы их запускать должны были в последнюю очередь.

Я закричал что-то и показал на него пальцем. Ребята засмеялись, а Гвазимальдо пошел меня отпирать. Лучше бы я тогда подождал злиться, и нервничать, и тыкать пальцем в ведмедя. Потому что кто-то все-таки обернулся и тоже его увидел. И закричал. И Гвазимальдо меня не отпер. И всем стало не до меня.

Вслед за этим бовицефалом из расселины начали вылезать еще, и были они чем-то очень разъярены, потому что не скрывались, увидев людей, а направлялись прямо к нам. Они быстро бежали, ведмеди вообще быстро бегают, куда быстрей человека, и деваться нашим просто некуда было, и ребята, поняв, что не скрыться, вытащили из-за поясов шлемы, натянули на головы и замерли в ожидании. Все оружие осталось в вездеходе, потому что на кой нам оружие на острове, где ни одного хищника нет?

Их было много, бовицефалов, штук двадцать пять – тридцать, а нас всего четырнадцать человек. Четырнадцатым был я и ничем ребятам не мог помочь, потому что заперли меня в колпаке, я только и мог что смотреть, как все ближе и ближе подходят бовицефалы и как садит по ним из обоих стволов Джанпедро Пилон, любитель писать письма многочисленным родственникам и знакомым. А что ведмедю пуля, даже с гвазимальдовым психотропом? Только позлить. Но Пилон все же стрелял, и два ведмедя упали, до нас так и не добежав. Только вот другие-то добежали.

Ребята стояли и ждали, потому что спрятаться было некуда, один только Кхолле Кхокк помчался к вездеходу, и никто не вспомнил про мемо, и я тоже про мемо не вспомнил, хотя даже если бы мы и вызвали помощь, она все равно никак не смогла бы успеть – дальний все-таки мыс, пока бы там спецы поняли что к чему. Я навсегда запомню своих ребят, как они ждали бовицефалов, такого вы ни в каком стекле не увидите. И как дрались. Я мог только смотреть и запоминать, и я запомнил все, просто почему-то судьба так глупо распорядилась, чтобы я не мог быть вместе с ними, ожидая бовицефалов. Чтобы я выжил зачем-то.

Это даже странно, до чего ярко я помню каждое движение, каждый шаг каждого из тринадцати ребят в этом побоище. Когда ведмеди приблизились, мотая длинными акульими мордами, все куаферы (да и я в том числе, хотя меня, конечно, почти не было слышно) закричали «устрашение», и видно, так это было жутко, что даже ведмедей проняло, хотя обычно не пронимает, я пробовал. Прижали к земле свои черные скользкие туши, но потом взъярились еще больше и прыгнули. Подождите, немного терпения, в стеклах еще побоищ насмотритесь, а мне не хочется здесь стекол. Это были мои друзья, и я видел, как они погибали. Немножко терпения, по порядку, чтобы не забылись они.

Итак, Лимиччи. Бруно Лимиччи. Громадина-бородач. Саксофонист. В той схватке удушил трех бовицефалов, третьим загрызен. Кхолле Кхокк. Непонятная личность и пришел к нам непонятно – в середине Четвертого Пробора – но все мы его любили. Он побежал к вездеходу почти без надежды успеть. Втоптан в землю. Элерия, мой сосед по Земле. Вместе с Новаком и Кармино убил одного бовицефала. Множественные переломы черепа, позвоночника, ребер и так далее. Погиб в больнице, в полном сознании. Очень жалел, что умирает. Анхель Новак. Микробщик. Два пробора назад бросил куаферство. Жив, хоть и на протезах. Кармино. Молодой парень, и я с ним был мало знаком. В прошлом разведчик, но с кем-то что-то не поделил. С нами – второй пробор. Загрызен. Джанпедро Пилон. Хоть это практически невозможно. Застрелил восемь бовицефалов, многих ранил. Загрызен и втоптан в землю. Гвазимальдо – дурное счастье ему – живехонек. Отделался переломом позвоночника, был со мной в следующем проборе. Стал бояться и списан. Тимур Джонсон. Удушил бовицефала, был оглушен, выжил. Потерял в схватке правый глаз. Кармино. Показал класс самообороны, убил одного ведмедя, крепко поранил второго. Втоптан в землю. Гуарме. Разорван. Петер Бассермаанс, Толстый Петер. Загрызен. Сантьяго Петрофф. Загрызен. Скуиди. Новичок, вроде ничего парень, очень по нем отец сокрушался. Матери нет. Разорван сразу, потом втоптан в землю. Диск. Я не помню, как его имя, мы все его звали Диск. Он был самый старый из нас, ему лет тридцать пять было. Очень серьезный мужчина, слова не скажет. Трижды чемпион хапи. Перелом основания черепа.

Так-то вот. Все заняло не больше минуты. А потом ведмеди долго катали мой колпак, стараясь добраться и до меня, а я по мемо вызвал помощь. Она появилась, не прошло и пяти минут – даже странно. Всех ведмедей парализовали фикс-ружьями, когда они громили наш вездеход, ни один не ушел. Спустились на «Птичках», выпустили меня, стали спрашивать, но я не мог отвечать. Я кружил по тому месту и все смотрел, что осталось от моих ребят. Каких ребят! Я говорил, помню: «Неужели ничего нельзя сделать?» Чтоб сразу тринадцать куаферов!

А потом из расщелины вышел дю-А. Я сначала обрадовался ему.

– Ты жив? – я спросил. – Ты жив? Как же так, что ты жив?

Я радовался ему, но только мне непонятно было, как это он живой. А он говорил:

– Все хорошо со мной. Все в порядке.

– Но что же такое? Почему же ты жив?

– Они не заметили. Мимо меня пробежали. Я видел, я видел, откуда.

– Откуда? Но почему же ты не стрелял? Ведь скварк…

– Это все Беппия, Каспар Беппия. Он выпустил их, а я…

– Но почему же ты не стрелял? – Я уже совсем не радовался тому, что он жив, я видел, как он мнется, как не хочет говорить о своей трусости, он что угодно бы дал, лишь бы в трусости не признаться. Он всегда себя за смелого выдавал.

Дю-А откашлялся и ответил:

– Я хотел выстрелить, но скваркохиггс оказался бракованный. Отказал скваркохиггс. И они побежали мимо меня, я ничего не успел сделать.

– Но ты же мог закричать. Мы бы услышали. Мы бы успели, может быть, к вездеходу!

Он растерянно молчал. В тот момент мне стало понятно, что такое дрожать от злости.

– Дай-ка сюда! – И я протянул руку к его оружию.

– Я не мог закричать. Я не мог закричать, потому что…

Потому что у него голос пропал. Потому что он об этом и подумать не мог.

– Дай! – закричал я.

У него дрожали руки, когда он отдавал мне свой скваркохиггс, но я знаю, что не от страха, а от нервного напряжения просто. Я понимал его так, как, может быть, никто не понимал до этой секунды. Но понять – не значит простить.

У него и фен был не такой, как у всех. Не просто рифленая трубка, а матово-коричневая, с узорчиками какими-то. Именной. Он так уверил себя, что оружие действительно не в порядке, что совсем не опасался проверки. Я направил скваркохиггс в небо, сдвинул большим пальцем триггер, и трубка задрожала в руке и громко запищала, посылая в небо пучки. И тогда я прицелился в него. Он испугался. Он подпрыгнул и побежал, а меня схватили за руки и держали, пока он не скрылся за сломанным вездеходом.

Он побоялся писком оружия привлечь к себе ведмедей – они ведь на шум бегут, он боялся, что не успеет всех положить, боялся, наверное, что узорная его железка откажет в самый неподходящий момент (а такое бывало, когда пучки затыкались и ребята гибли только потому, что надеялись на пучки и ничего не брали с собой другого, скажем, фикс-ружья), – боялся и решил переждать, вжался в какую-нибудь укромную нишу, пропустил их мимо себя, даже не думая о том, куда они направляются и что он обязан задержать их любой ценой. Он забыл обо всем от страха.

В этом он никогда не признавался, так и осталась официальная версия отказ бластера, хотя никто на свете в нее не верил.

Потом все выяснилось. Не комиссия выяснила: она не для того, она для официального объяснения; мы сами узнали. Кое-что рассказал нам дю-А, кое-что – Беппия, которого в тот же день выловили, многое раскопал наш трейд-куафер Эрих Баммаго – он уже имел неприятности с пикниками и потому на наш не пошел, хоть мы и звали. И оказался прав, что не пошел, и вывел меня из себя своим бесконечным «что я вам говорил», и мы поссорились, но это потом, потом, после того как он обнюхивал расщелину в сопровождении кучи страховидных анализаторов и с деловым видом что-то нашептывал своему меморандо. Все это потом.

Каспара нашел я. Выловили его другие, а нашел я. Безо всяких «стрекоз» и анализаторов – нюхом. Я словно точно знал, в каких корнях он залег, а этих корней я ни разу за весь год не видел – до того момента, конечно, как Каспара нашел. Я просто шагал по лесу в строго выбранном направлении (вот как я его выбрал – другой вопрос) и наткнулся на громадный корневой клубень, и направил туда скваркохиггс и громко крикнул:

– Вылезай, скотина! Сожгу.

Он вылез и побежал. Очень быстро. Он побежал и попал прямо в руки наших ребят.

Он кричал, и визжал, и бился, весь лоб себе расшиб, до сини и до крови, нес какую-то чепуху, потому что фаги все-таки его доконали, не столько фаги, сколько то, что они творили вокруг. А из чепухи выделен был очень скромный сухой остаток: о том, сколько времени он знался прежде с охотниками, о том, как они его подловили перед самым пробором, когда он о них и думать забыл, о том, как с ним связывались на Галлине, и о том, зачем этот бедолага-охотник, брошенный своими дружками на планете без всякого обеспечения, встретил его на отлове, как они хотели нас уничтожить взрывом вивария и как ему в последний момент удалось убежать. Дальше воспоминания принимали жутковато-фантастический оттенок – сплошные погони и шабаши привидений, – и этим последним россказням, конечно, верить нельзя.

Охотники (о чем мы и без него знали) отлавливали здесь ведмедей. Они их фиксировали и складывали в специально замаскированной пещере. У них что-то там не ладилось, и перевозка ведмедей с Галлины на какую-то их секретную базу, которую космополовские ребята так потом и не обнаружили, затянулась, хотя они точно знали: скоро мы будем здесь. А квартирьеры вдобавок еще и раньше прибыли.

Они странные ребята, охотники. Нервные очень. Хоть при их занятии это вредное излишество – нервы. Они перепугались нескольких квартирьеров, у которых и «стрекоз»-то не было, чтобы прочесать остров. Они все бросили, убежали, только замаскировали свой тайничок со зверьем. Хорошо замаскировали, никто не нашел. Они только потом вспомнили про забытую «Птичку» с пилотами. Уж что между этими двумя произошло – никто не узнает, но живым остался из них один, а другой лицом в белую крапиву уткнулся. (Никак не могу подойти к тому эпизоду, все оттягиваю. Никак.) Оставшийся в живых наладил контакт со своими, и ему приказали устроить нам небольшую диверсию. Переполох с виварием обязательно стоил бы жизни ему и его помощнику Каспару Беппии, но им этого не сказали. И Беппия тоже промолчал почему-то. Им, наоборот, сказали: мы вас вывезем и как следует наградим. Охотники – они все сплошь альтруисты.

Каспар провел охотника через биоэкраны, а во время заварушки сумел улизнуть. Он спрятался вместе с бовицефалами и все боялся, что они проснутся. Правильно боялся – долгая фиксация никогда не бывает вечной, а какое нехорошее настроение бывает у только что проснувшихся ведмедей, Каспар, как и всякий куафер, хорошо знал. Он мог их всех уничтожить, но жадничал. А потом и вовсе свихнулся.

Пещера, где прятали ведмедей, находилась рядом с той расщелиной, которую полез охранять дю-А (отдаю должное его осторожности). Каспар заметил нас на Каменном Пляже и решил с нами покончить. Не пожалел даже драгоценных своих ведмедей. Он их разбудил и спрятался, и они выбежали в раскрытую дверь и помчались на выстрелы – то есть к нам.

Дю-А видел, как крадучись выходил из пещеры Беппия; он взял Каспара на мушку, он слюнки, наверное, пускал от радостных предвкушений: вот он я какой предусмотрительный и отважный, ваш старший математик Симон дю-А, вы все надо мной смеялись, а я бандита поймал. А потом в двери показался первый ведмедь.

Но это все было потом: я ловил Каспара, потом узнавал детали истории, о которой только что рассказал, потом давал объяснения одной комиссии, другой и десятой. А в тот момент я еще почти ничего не знал, я бился в руках специалистов и, наверное, не многим отличался от еще не пойманного Каспара. В первый раз сейчас признаюсь, да и то не человеку – стеклу, что я бесился, наверное, не столько от досады на глупую и ужасную смерть близких мне людей, сколько из-за того, что в их смерти был виноват только я сам: ведь это я позвал на пикник Симона, ведь это я брал его под защиту. Кто бы его позвал, если б не мое покровительство? Мне только недавно пришло в голову, что, не будь там дю-А, расщелину вообще никто бы не охранял.

Никто меня не упрекнул. Ни когда я был в ярости, ни после, когда апатия на меня нашла, – непривычное ощущение. Мне стало все безразлично говорят, что нормальная реакция, – не понимаю, что тут нормального. Когда никого видеть не хочешь, ни о чем думать не можешь, когда не то что пальцем шевельнуть – дышать и то противно. И такое чувство, что ты это все нарочно, словно хочешь, чтобы тебя пожалели.

Уже в лагере ко мне подошел Баммаго. Я сидел в своей комнате, в которой стал теперь до недалекого уже конца пробора безраздельным хозяином, сидел и разглядывал мемо, какую-то юмористическую программу. Баммаго вошел, как всегда, без стука, кивнул Марте, и она вышла. Потом сел на подоконник, скрестил свои длиннющие ноги и ошарашил:

– Мы тут кинули, кому идти. Получилось – тебе. Так что даже справедливо выходит.

Я сразу понял, кудамне выпало идти. И зачем. Но… не понял все-таки.

– Куда идти?

– К матшефу, – сказал Баммаго. – Куда же еще.

В куаферском кодексе есть правила на все случаи жизни. Есть правила поведения с женщиной, правила, по которым к командиру пробора надлежит обращаться со строго дозированной долей хамства, правила, определяющие допустимый непорядок в одежде применительно ко всем случаям жизни – от светского приема до одиночного выхода на отлов. Их мы старались придерживаться, потому что нам они нравились. Но есть там правила похлеще, которые нравились нам (тут все-таки лучше сказать – мне) чисто умозрительно – то есть к которым я относился, как к смерти: соглашался с их существованием, но всерьез о них никогда не думал. Было такое правило, о котором часто болтают ребята, особенно от нечего делать, – наказание за гибель куафера, вызванную трусостью напарника. Таких случаев очень много, но больше в легендах – я лично с ними до поры не сталкивался, потому что ну какой же трус осмелится стать куафером? Основной закон – «не выносить наши внутренние передряги на всеобщее обсуждение» – предписывал такого напарника убить и объявить геройски погибшим за человечество. Палач же в таких случаях определялся исключительно жребием. И дю-А под это правило полностью подпадал. Оно бы все и обошлось, в конце концов, можно и наплевать на какую-нибудь особенно неудобную статью кодекса, сказать, что, мол, много неясного (а так почти всегда и бывает – ведь не следователей же собственных себе заводить), мол, римское право, презумпция там или еще что-нибудь, но только ребята уж очень были на дю-А злы. Те ребята, которые не пошли на пикник. Они там не были, сразу столько крови не видели, иначе, может быть, им не захотелось бы прибавить к списку убитых еще одно имя.