Текст книги "Безработный робот (сборник)"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Соавторы: Гарри Гаррисон,Айзек Азимов,Ричард Мэтисон (Матесон),Роберт Шекли,Эрик Фрэнк Рассел,Мюррей Лейнстер,Теодор Гамильтон Старджон,Фредерик Пол,Джеймс Бенджамин Блиш,Герберт В. Франке
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Больше ничего Томпсон не мог сказать. Но как быстро и решительно Майк Терри опроверг доводы убийцы! Он разбил его в пух и прах! Вопросы Терри били точно в цель – прямо в жалкую душонку Томпсона.
К концу интервью Клод Томпсон основательно вспотел и, вытирая лицо шелковым платком, бросал быстрые взгляды на своих сообщников.
Майк Терри положил руку на плечо Рэдеру:
– Вот человек, который согласился стать вашей жертвой, если только вы сможете поймать его.
– Поймаем, – сказал Томпсон, к которому сразу же вернулась уверенность.
– Не будьте так самонадеянны, – сказал Терри. – Джим Рэдер дрался с дикими быками – теперь он выступает против шакалов. Он средний человек. Он из народа… Он – сам народ. Народ, который прикончит вас и вам подобных.
– Все равно ухлопаем, – сказал Томпсон.
– И еще, – продолжал Терри спокойно и проникновенно. – Джим Рэдер не одинок. Простые люди Америки на его стороне. Добрые самаритяне во всех уголках нашей необъятной страны готовы прийти ему на помощь. Безоружный и беззащитный Джим Рэдер может рассчитывать на добросердечие. Он – их представитель! Так что не будьте слишком-то уверены в себе, Клод Томпсон! Обыкновенные люди, простые люди выступают за Джима Рэдера, а их ведь очень много, простых людей!
Рэдер размышлял об этом, лежа неподвижно в густых зарослях на дне овражка. Да, люди помогали ему. Но они помогали и его убийцам.
Джим содрогнулся; он сам сделал выбор и только сам за все ответствен. Это подтверждено психологическим исследованием.
И все-таки в какой мере были ответственны психологи, которые его обследовали? А Майк Терри, посуливший такую кучу денег бедному человеку? Общество сплело петлю и набросило ее на него, а он, с петлей на шее, называл это свободным волеизъявлением.
Кто же в этом виноват?
– Ага! – послышался чей-то возглас. Рэдер поднял взгляд и увидел над собой упитанного плотного мужчину. На нем была пестрая куртка из твида. На шее висел бинокль, а в руках он держал трость.
– Мистер, пожалуйста, не говорите…
– Эй! – заорал толстяк, указывая на него тростью. – Вот он!
«Сумасшедший, – подумал Рэдер. – Проклятый дурак, наверное, думает, что они тут играют в прятки!»
– Сюда, сюда! – визжал мужчина.
Рэдер, ругаясь, вскочил на ноги и бросился прочь. Выбежав из овражка, он увидел в отдалении белое здание. К нему он и кинулся. Сзади кричал толстяк:
– Вон туда, туда! Да глядите же, болваны, вы не видите его, что ли?
Бандиты снова открыли стрельбу. Рэдер бежал, спотыкаясь о кочки. Он поравнялся с игравшими детьми.
– Вот он! – завизжали дети. – Вот он!
Рэдер застонал и бросился дальше. Добравшись до ступенек белого здания, он обнаружил, что это церковь.
В этот момент пуля ударила ему в ногу, возле колена.
Он упал и пополз в здание церкви.
Телеприемник у него в кармане говорил:
«Что за финиш, друзья мои, что за финиш! Рэдер ранен! Он ранен, друзья мои, он ползет, он страдает от боли, но он не сдался! Нет, не таков Джим Рэдер!»
Рэдер лежал в приделе, около алтаря. Он слышал, как детский голосок сказал захлебываясь: «Он вошел туда, мистер Томпсон. Скорее, вы еще можете схватить его».
«Разве церковь не является убежищем, святыней?» – подумал Рэдер.
Дверь распахнулась настежь, и он понял, что никаких обычаев больше не существует. Собравшись с силами, Рэдер пополз за алтарь, потом дальше к заднему выходу.
Он оказался на старом кладбище. Он полз среди крестов, среди мраморных и гранитных намогильных плит, среди каменных надгробий и грубых деревянных дощечек. Пуля стукнула в надгробие над его головой. Рэдер добрался до вырытой могилы и сполз в нее.
Он лежал на спине, глядя в небесную синеву. Вдруг черная фигура нависла над ним, заслонив небо. Звякнул металл. Фигура целилась в него.
Рэдер навсегда распрощался с надеждой.
«Стоп, Томпсон!» – голос Майка Терри ревел, усиленный передатчиком.
Револьвер дрогнул.
«Сейчас одна секунда шестого! Неделя истекла! Джим Рэдер победил!»
Из студии донесся нестройный приветственный крик публики. Банда Томпсона угрюмо окружила могилу.
«Он победил, друзья, он победил! – надрывался Майк Терри. – Смотрите, смотрите на экраны! Прибыли полицейские, они увозят бандитов Томпсона прочь от их жертвы – жертвы, которую они так и не смогли убить. И все это благодаря вам, добрые самаритяне Америки. Взгляните, друзья мои, бережные руки вынимают Джима Рэдера из могилы, которая была его последним прибежищем. Добрая самаритянка Дженис Морроу тоже здесь. Как знать, может, это начало романа? Джим, кажется, в обмороке, друзья, они дают ему возбуждающее. Он выиграл двести тысяч долларов! А теперь несколько слов скажет сам Джим Рэдер!..»
Последовала короткая пауза.
«Странно. – сказал Майк Терри. – Друзья, боюсь, сейчас мы не сможем услышать голос Джима. Доктор осматривает его. Минуточку…»
Снова последовала пауза. Майк Терри вытер лоб и улыбнулся.
«Это переутомление, друзья, страшное переутомление. Так сказал доктор… Ну что ж, друзья, Джим Рэндер сейчас немного не здоров. Но это пройдет! На службе Джи-би-си лучшие психиатры и психоаналитики страны. Мы сделаем для этого храброго парня все, что будет в человеческих силах. И все это за наш счет. – Майк Терри бросил взгляд на студийные часы. – А теперь время кончать, друзья. Следите за объявлениями о нашей новой грандиозной программе ужасов. И не расстраивайтесь. Я уверен, что вскоре мы снова увидим Джима Рэдера среди нас.»
Майк Терри улыбнулся и подмигнул зрителям.
«Он просто обязан выздороветь. Ведь мы все ставим на него!»
Ллойд Биггл-младший
Музыкодел
Все называют это Центром. Есть и другое название. Оно употребляется в официальных документах, его можно найти в энциклопедии – но им никто не пользуется. От Бомбея до Лимы знают просто Центр. Вы можете вынырнуть из клубящихся туманов Венеры, протолкаться к стойке и начать: «Когда я был в Центре…» – и каждый, кто услышит, внимательно прислушается. Можете упомянуть о Центре где-нибудь в Лондоне, или в марсианской пустыне, или на одинокой станции на Плутоне – и вас наверняка поймут.
Никто никогда не объясняет, что такое Центр. Это невозможно, да и не нужно. Все, от грудного младенца и до столетнего старика, заканчивающего свой жизненный путь, все побывали там и собираются поехать снова через год, и ещё через год. Это страна отпусков и каникул для всей Солнечной системы. Это многие квадратные мили американского Среднего Востока, преображённые искусной планировкой, неустанным трудом и невероятными расходами. Это памятник культурных достижений человечества, возник он внезапно, необъяснимо, словно феникс, в конце двадцать четвёртого столетия из истлевшего пепла распавшейся культуры.
Центр грандиозен, эффектен и великолепен. Он вдохновляет, учит и развлекает. Он внушает благоговение, он подавляет, он… все что угодно.
И хотя лишь немногие из его посетителей знают об этом или придают этому значение – в нем обитает привидение.
Вы стоите на видовой галерее огромного памятника Баху. Далеко влево, на склоне холма, вы видите взволнованных зрителей, заполнивших Греческий театр Аристофана. Солнечный свет играет на их ярких разноцветных одеждах. Они поглощены представлением – счастливые очевидцы того, что миллионы смотрят только по видеоскопу.
За театром, мимо памятника Данте и института Микеланджело, тянется вдаль обсаженный деревьями бульвар Франка Ллойда Райта. Двойная башня – копия Реймсского собора – возвышается на горизонте. Под ней вы видите искусный ландшафт французского парка XVIII века, а рядом – Мольеровский театр.
Чья-то рука вцепляется в ваш рукав, вы раздражённо оборачиваетесь – и оказываетесь лицом к лицу с каким-то стариком. Его лицо все в шрамах и морщинах, на Голове – остатки седых волос. Его скрюченная рука напоминает клешню. Вглядевшись, вы видите кривое, искалеченное плечо, ужасный шрам на месте уха и испуганно пятитесь.
Взгляд запавших глаз следует за вами. Рука простирается в величавом жесте, который охватывает все вокруг до самого далёкого горизонта, и вы замечаете, что многих пальцев не хватает, а оставшиеся изуродованы.
Раздаётся хриплый голос:
– Нравится? – спрашивает он и выжидающе смотрит на вас.
Вздрогнув, вы говорите:
– Да, конечно.
Он делает шаг вперёд, и в глазах его светится нетерпеливая мольба:
– Я говорю, нравится вам это?
В замешательстве вы можете только торопливо кивнуть, спеша уйти. Но в ответ на ваш кивок неожиданно появляется детская радостная улыбка, звучит скрипучий смех и торжествующий крик:
– Это я сделал! Я сделал все это!
Или стоите вы на блистательном проспекте Платона между Вагнеровским театром, где ежедневно без перерывов исполняют целиком «Кольцо Нибелунгов», и копией театра «Глобус» XVI века, где утром, днём и вечером идут представления шекспировской драмы.
В вас вцепляется рука.
– Нравится?
Если вы отвечаете восторженными похвалами, старик нетерпеливо смотрит на вас и только ждёт, когда вы кончите, чтобы спросить снова:
– Я говорю, нравится вам это?
И когда вы, улыбаясь, киваете головой, старик, сияя от гордости, делает величавый жест и кричит:
– Это я сделал!
В коридоре любого из тысячи обширных отелей, в читальном зале замечательной библиотеки, где вам бесплатно сделают копию любой книги, которую вы потребуете, на одиннадцатом ярусе зала Бетховена – везде к вам, прихрамывая и волоча ноги, подходит привидение, вцепляется вам в руку и задаёт все тот же вопрос. А потом восклицает с гордостью: «Это я сделал!»
Эрлин Бак почувствовал за спиной её присутствие, но не обернулся. Он наклонился вперёд, извлекая левой рукой из мультикорда рокочущие басовые звуки, пальцами правой – торжественную мелодию. Молниеносным движением он дотронулся до одной из клавиш, и высокие дискантовые ноты внезапно стали полными, звучными, почти как звуки кларнета. («Но, Господи, как не похоже на кларнет!» – подумал он.)
– Опять начинается, Вэл? – спросил он.
– Утром приходил хозяин дома.
Эрлин поколебался, тронул клавишу, потом ещё несколько клавиш, и гулкие звуки сплелись в причудливую гармонию духового оркестра. (Но какой слабый, непохожий на себя оркестр!)
– Какой срок он даёт на этот раз?
– Два дня. И синтезатор пищи опять сломался.
– Вот и хорошо. Сбегай, купи свежего мяса.
– На что?
Он стукнул кулаками по клавиатуре и закричал, перекрывая своим голосом резкий диссонанс:
– Не буду я пользоваться гармонизатором! Не дам я подёнщикам себя аранжировать! Если коммерс выходит под моим именем, он должен быть сочинён. Он может быть идиотским, тошнотворным, но он будет сделан хорошо. Видит Бог, это немного, но это все, что у меня осталось!
Он медленно повернулся и посмотрел на неё – бледную, увядающую, измученную женщину, которая двадцать пять лет была его женой. Затем снова отвернулся, упрямо говоря себе, что виноват не больше, чем она. Раз заказчики реклам платят за хорошие коммерсы столько же, сколько за подёнщину…
– Халси придёт сегодня? – спросила она.
– Сказал, что придёт.
– Достать бы денег заплатить за квартиру…
– И за синтезатор пищи. И за новый видеоскоп. И за новую одежду. Есть же предел тому, что можно купить ценой одного коммерса?!
Он услышал, как она уходит, как открывается дверь, и ждал. Дверь не затворялась.
– Уолтер-Уолтер звонил, – сказала она. – Сегодняшнее ревю он посвящает тебе.
– Ах, вот как? Но ведь это бесплатно.
– Я так и думала, что ты не захочешь смотреть, поэтому договорилась с миссис Ренник, пойду с ней.
– Конечно. Развлекись.
Дверь затворилась.
Бак поднялся и поглядел на свой рабочий стол. На нем в хаотическом беспорядке валялись нотная бумага, тексты коммерсов, карандаши, наброски, наполовину законченные рукописи. Их неопрятные кипы угрожали сползти на пол. Бак расчистил уголок и устало присел, вытянув длинные ноги под столом.
– Проклятый Халси, – пробормотал он. – Проклятые заказчики. Проклятые видеоскопы. Проклятые коммерсы.
Ну напиши же что-нибудь. Ты ведь не подёнщик, как другие музыкоделы. Ты не штампуешь свои мелодии на клавиатуре гармонизатора, чтобы машина их за тебя гармонизировала. Ты же музыкант, а не торговец мелодиями. Напиши музыку. Напиши, ну хотя бы сонату для мультикорда. Выбери время и напиши.
Взгляд его упал на первые строчки текста коммерса: «Если флаер барахлит, если прямо не летит…»
– Проклятый хозяин, – пробормотал он, протягивая руку за карандашом.
Прозвонили крошечные стенные часы, и Бак наклонился, чтобы включить видеоскоп. Ему заискивающе улыбнулось ангельское лицо церемониймейстера.
– Снова перед вами Уолтер-Уолтер, леди и джентльмены! Сегодняшнее обозрение посвящено коммерсам. Тридцать минут коммерсов одного из самых талантливых современных музыкоделов. Сегодня в центре нашего внимания…
Резко прозвучали фанфары – поддельная медь мультикорда.
– …Эрлин Бак!
Мультикорд заиграл причудливую мелодию, которую Бак написал пять лет назад для рекламы тэмперского сыра, раздались аплодисменты. Гнусавое сопрано запело, и несчастный Бак застонал про себя. «Самый выдержанный сыр – сыр, сыр, сыр. Старый выдержанный сыр – сыр, сыр, сыр».
Уолтер-Уолтер носился по сцене, двигаясь в такт мелодии, сбегая в зал, чтобы поцеловать какую-нибудь почтённую домохозяйку, пришедшую сюда отдохнуть, и сияя под взрывы хохота.
Снова прозвучали фанфары мультикорда, и Уолтер-Уолтер, прыгнув обратно на сцену, распростёр руки над головой.
– Слушайте, дорогие зрители! Очередная сенсация вашего Уолтера-Уолтера – Эрлин Бак.
Он таинственно оглянулся через плечо, сделал на цыпочках несколько шагов вперёд, приложил палец к губам и громко сказал:
– Давным-давно жил-был ещё один композитор, по имени Бах. Он был, говорят, настоящий атомный музыкодел, этот парень. Жил он что-то не то четыре, не то пять, не то шесть столетий назад, но есть все основания предполагать, что Бах и Бак ходили бы в наше время бок о бок. Мы не знаем, каков был Бах, но нас вполне устраивает Бак. Вы согласны со мной?
Возгласы. Аплодисменты. Бак отвернулся, руки его дрожали, отвращение душило его.
– Начинаем концерт Бака с маленького шедевра, который Бак создал для пенистого мыла. Оформление Брюса Комбза. Смотрите и слушайте!
Бак успел выключить видеоскоп как раз в тот момент, когда через экран пролетала первая порция мыла. Он снова взялся за текст коммерса, и в его голове начала формироваться ниточка мелодии: «Если флаер барахлит, если прямо не летит – не летит, не летит – вы нуждаетесь в услугах фирмы Вэйринг!»
Тихонько мыча про себя, он набрасывал ноты, которые то взбегали по линейкам, то устремлялись вниз, как неисправный флаер. Это называлось музыкой слов в те времена, когда слова и музыка что-то значили, когда не Бак, а Бах искал выражение таким грандиозным понятиям, как «рай» и «ад».
Бак работал медленно, время от времени проверяя звучание мелодии на мультикорде, отбрасывая целые пассажи, напряжённо пытаясь найти грохочущий аккомпанемент, который подражал бы звуку флаера. Но нет: фирме Вэйринга это не понравится. Ведь они широко оповещали, что их флаеры бесшумны.
Вдруг он понял, что дверной звонок уже давно нетерпеливо звонит. Он щёлкнул тумблером, и ему улыбнулось пухлое лицо Халси.
– Поднимайся! – сказал ему Бак.
Халси кивнул и исчез.
Через пять минут он, переваливаясь, вошёл, опустился на стул, который осел под его массивным телом, бросил свой чемоданчик на пол и вытер лицо.
– У-ф-ф! Хотел бы я, чтобы вы перебрались пониже. Или хоть в такой дом, где были бы современные удобства. До смерти боюсь этих старых лифтов.
– Я собираюсь переехать, – сказал Бак.
– Прекрасно. Самое время.
– Но возможно, куда-нибудь ещё выше. Хозяин дал мне двухдневный срок.
Халси поморщился и печально покачал головой.
– Понятно. Ну что же, не буду держать тебя в нетерпении. Вот чек за коммерс о мыле Сана-Соуп.
Бак взял чек, взглянул на него и нахмурился.
– Ты не платил взносов в союз, – сказал Халси. – Пришлось, знаешь, удержать…
– Да. Я и забыл…
– Люблю иметь дело с Сана-Соуп. Сейчас же получаешь деньги. Многие фирмы ждут конца месяца. Сана-Соуп – тоже не бог весть что, однако они заплатили.
Он щёлкнул замком чемоданчика и вытащил оттуда папку.
– Здесь у тебя есть несколько хороших трюков, Эрлин, мой мальчик. Им это понравилось. Особенно вот это, в басовой партии: «Пенье пены, пенье пены». Сначала они возражали против количества певцов, но только до прослушивания. А вот здесь им нужна пауза для объявления.
Бак посмотрел и кивнул.
– А что если оставить это остинато – «пенье пены, пенье пены» – как фон к объявлению?
– Прозвучит недурно. Это здорово придумано. Как, бишь, ты это назвал?
– Остинато.
– А-а, да. Не понимаю, почему другие музыкоделы этого но умеют.
– Гармонизатор не даёт таких эффектов, – сухо сказал Бак. – Он только гармонизирует.
– Дай им секунд тридцать этого «пенья пены» в виде фона. Они могут вырезать его, если не понравится.
Бак кивнул и сделал пометку на рукописи.
– Да, ещё аранжировка, – продолжал Халси. – Очень жаль, Эрлин, но мы не можем достать исполнителя на французском рожке. Придётся заменить эту партию.
– Нет исполнителя на рожке? А чем плох Ренник?
– В чёрном списке. Союз исполнителей занёс его в чёрный список. Он отправился гастролировать на Западный берег. Играл даром, даже расходы сам оплатил. Вот его и занесли в список.
– Припоминаю, – задумчиво протянул Бак. – Общество памятников искусства. Он сыграл им концерт Моцарта для рожка. Для них это тоже был последний концерт. Хотел бы я его услышать, хотя бы на мультикорде…
– Теперь-то он может играть его сколько угодно, но ему никогда больше не заплатят за исполнение. Так вот – переработай эту партию рожка для мультикорда, а то достану для тебя трубача. Он мог бы играть с конвертером.
– Это испортит весь эффект.
Халси усмехнулся:
– Звучит совершенно одинаково для всех, кроме тебя, мой мальчик. Даже я не вижу разницы. У нас есть скрипки и виолончель. Чего тебе ещё нужно?
– Неужели и в лондонском союзе нет исполнителя на рожке?
– Ты хочешь, чтоб я притащил его сюда для одного трехминутного коммерса. Будь благоразумен, Эрлин! Можно зайти за этим завтра?
– Да. Утром будет готово.
Халси потянулся за чемоданчиком, снова бросил его и нагнулся вперёд.
– Эрлин, я о тебе беспокоюсь. В моем агентстве двадцать семь музыкоделов. Ты зарабатываешь меньше всех! За прошлый год ты получил 2200.
А у остальных самый меньший заработок был 11 тысяч.
– Это для меня не новость, – сказал Бак.
– Может быть. У тебя не меньше заказчиков, чем у любого другого. Ты это знаешь?
– Нет, – сказал Бак. – Нет, этого я не знал.
– А это так и есть. Но денег ты не зарабатываешь. Хочешь знать, почему? Причины две. Ты тратишь слишком много времени на каждый коммерс и пишешь их слишком хорошо. Заказчики могут использовать один твой коммерс много месяцев – иногда даже несколько лет, как тот, о тэмперском сыре. Люди любят их слушать. А если бы ты не писал так дьявольски хорошо, ты мог бы работать быстрее, заказчикам приходилось бы брать больше твоих коммерсов и ты больше заработал бы.
– Я думал об этом. А если бы и нет, то Вэл все равно бы мне об этом напомнила. Но это бесполезно. Иначе я не могу. Вот если бы как-нибудь заставить заказчика платить за хороший коммерс больше…
– Невозможно! Союз не поддержит этого, потому что хорошие коммерсы означают меньше работы, да большинство музыкоделов и не смогут написать действительно хороший коммерс. Не думай, что меня беспокоят только дела моего агентства. Конечно, и мне выгоднее, когда ты больше зарабатываешь, но мне хватает других музыкоделов. Мне просто неприятно, что мой лучший работник получает так мало. Ты какой-то отсталый, Эрлин. Тратишь время и деньги на собирание этих древностей – как, бишь, их называют?
– Патефонные пластинки.
– Да. И эти заплесневелые старые книги о музыке. Я не сомневаюсь, что ты знаешь о музыке больше, чем кто угодно, но что это тебе даёт? Конечно уж, не деньги. Ты лучше всех, и стараешься стать ещё лучше, но чем лучше ты становишься, тем меньше зарабатываешь. Твой доход падает с каждым годом. Не мог бы ты время от времени становиться посредственностью?
– Нет, – сказал Бак. – У меня это не получится.
– Подумай хорошенько.
– Да, насчёт этих заказчиков. Некоторым действительно нравится моя работа. Они платили бы больше, если бы союз разрешил. А если мне выйти из союза?
– Нельзя, мой мальчик. Я бы не смог, брать твои вещи – во всяком случае, я бы скоро остался не у дел. Союз музыкоделов нажал бы где надо, а союзы исполнителей и текстовиков внесли бы тебя в чёрный список. Джемс Дентон заодно с союзами, и он снял бы твои вещи с видеоскопа. Ты живо потерял бы все заказы. Ни одному заказчику не под силу бороться с такими осложнениями, да никто и не захочет ввязываться. Так что постарайся время от времени быть посредственностью. Подумай об этом.
Бак сидел, уставившись в пол.
– Я подумаю.
Халси с трудом встал, обменялся с Баком коротким рукопожатием и проковылял к двери. Бак медленно поднялся и открыл ящик стола, в котором он хранил свою жалкую коллекцию старинных пластинок. Странная и удивительная музыка…
Трижды за всю свою карьеру Бак писал коммерсы, которые звучали по полчаса. Изредка у него бывали заказы на пятнадцать минут. Но обычно он был ограничен пятью минутами или того меньше. А ведь композиторы вроде этого Баха писали вещи, которые исполнялись по часу или больше, – и писали даже без текста!
Они писали для настоящих инструментов, даже для некоторых необычно звучащих инструментов, на которых никто уже больше не играет, вроде фаготов, пикколо, роялей.
«Проклятый Дентон! Проклятый видеоскоп! Проклятые союзы!»
Бак с нежностью перебирал пластинки, пока не нашёл одну с именем Баха. «Магнификат». Потом он отложил её – у него было слишком подавленное настроение, чтобы слушать.
Шесть месяцев назад Союз исполнителей занёс в чёрный список последнего гобоиста. Теперь-последнего исполнителя на рожке, а среди молодёжи никто больше не учится играть на инструментах. Зачем, когда есть столько чудесных машин, воспроизводящих коммерсы без малейшего усилия исполнителя? Даже мультикордистов стало совсем мало, а мультикорд мог при желании играть автоматически.
Бак стоял, растерянно оглядывая всю комнату, от мультикорда до рабочего стола и потрёпанного шкафа из пластика, где стояли его старинные книги по музыке. Дверь распахнулась, поспешно вошла Вэл.
– Халси уже был?
Бак вручил ей чек. Она взяла его, с нетерпением взглянула и разочарованно подняла глаза.
– Мои взносы в Союз, – пояснил он. – Я задолжал.
– А-а. Ну все-таки это хоть что-то.
Её голос был вял, невыразителен, как будто ещё одно разочарование не имело значения. Они стояли, неловко глядя друг на друга.
– Я смотрела часть «Утра с Мэриголд», – сказала Вэл. – Она говорила о твоих коммерсах.
– Скоро должен быть ответ насчёт того коммерса о табаке Сло, – сказал Бак. – Может быть, мы уговорим хозяина подождать ещё неделю. А сейчас я пойду прогуляюсь.
– Тебе бы надо больше гулять…
Он закрыл за собой дверь, старательно обрезав конец её фразы. Он знал, что будет дальше. Найди где-нибудь работу. Заботься о своём здоровье и проводи на свежем воздухе несколько часов в день. Пиши коммерсы в свободное время – ведь они не приносят больших доходов. Хотя бы до тех пор, пока мы не встанем на ноги. А если ты не желаешь, я сама пойду работать.
Но дальше слов она не шла. Нанимателю достаточно было бросить один взгляд на её тщедушное тело и усталое угрюмое лицо. И Бак сомневался, что с ним обошлись бы хоть сколько-нибудь лучше.
Он мог бы работать мультикордистом и прилично зарабатывать. Но тогда придётся вступить в Союз исполнителей, а значит, выйти из Союза музыкоделов. Если он это сделает, он больше не сможет писать коммерсы.
Проклятые коммерсы!
Выйдя на улицу, он с минуту постоял, наблюдая за толпами, проносившимися мимо по быстро движущемуся тротуару. Коекто бросал беглый взгляд на этого высокого, неуклюжего, лысеющего человека в потёртом, плохо сидящем костюме. Бак втянул голову в плечи и неуклюже зашагал по неподвижной обочине. Он знал, что его примут за обычного бродягу и что все будут поспешно отводить взгляд, мурлыкая про себя отрывки из его коммерсов.
Он свернул в переполненный ресторан, нашёл себе столик и заказал пива. На задней стене был огромный экран видеоскопа, где коммерсы следовали один за другим без перерыва. Некоторое время Бак прислушивался к ним-сначала ему было интересно, что делают другие музыкоделы, потом его охватило отвращение.
Посетители вокруг него смотрели и слушали, не отрываясь от еды. Некоторые судорожно кивали головами в такт музыке. Несколько молодых пар танцевали на маленькой площадке, умело меняя темп, когда кончался один коммерс и начинался другой.
Бак грустно наблюдал за ними и думал о том, как все переменилось. Когда-то, он знал, была специальная музыка для танцев и специальные группы инструментов для её исполнения. И люди тысячами ходили на концерты, сидели в креслах и смотрели только на исполнителей.
Все это исчезло. Не только музыка, но и искусство, литература, поэзия. Пьесы, которые он читал в школьных учебниках своего деда, давно забыты.
«Видеоскоп Интернэйшнл» Джемса Дентона решил, что люди должны одновременно смотреть и слушать. «Видеоскоп Интернэйшнл» Джемса Дентона решил, что при этом внимание публики не может выдержать длинной программы. И появились коммерсы.
Проклятые коммерсы!
Час спустя, когда Вэл вернулась домой, Бак сидел в углу, разглядывая растрёпанные книги, которые собирал ещё тогда, когда их печатали на бумаге, – разрозненные биографии, книги по истории музыки, по теории музыки и композиции. Вэл дважды оглядела комнату, прежде чем заметила его, потом подошла к нему с тревожным, трагическим выражением лица.
– Сейчас придут чинить синтезатор пищи.
– Хорошо, – сказал Бак.
– Но хозяин не хочет ждать. Если мы не заплатим ему послезавтра, не заплатим всего, – нас выселят.
– Ну выселят.
– Куда же мы денемся!? Ведь мы не сможем нигде устроиться, не заплатив вперёд!
– Значит, нигде не устроимся.
Она с рыданием выбежала в спальню.
На следующее утро Бак подал заявление о выходе из Союза музыкоделов и вступил в Союз исполнителей. Круглое лицо Халси печально вытянулось, когда он узнал эту новость. Он дал Баку взаймы, чтобы уплатить вступительный взнос в союз и успокоить хозяина квартиры, и в красноречивых выражениях высказал своё сожаление, поспешно выпроваживая музыканта из своего кабинета. Бак знал, что Халси, не теряя времени, передаст его клиентов другим музыкоделам – людям, которые работали быстрее, но хуже. Бак отправился в Союз исполнителей, где просидел пять часов, ожидая направления на работу. Наконец его провели в кабинет секретаря, который небрежно показал ему на кресло и подозрительно осмотрел его.
– Вы состояли в исполнительском союзе двадцать лет назад и вышли из него, чтобы стать музыкоделом. Верно?
– Верно, – сказал Бак.
– Через три года вы потеряли право очерёдности. Вы это знали, не так ли?
– Нет, но не думал, что это так важно. Ведь хороших мультикордистов не так-то много.
– Хорошей работы тоже не так-то много. Вам придётся начать все сначала. – Он написал что-то на листке бумаги и протянул его Баку. – Этот платит хорошо, но люди там плохо уживаются. У Лэнки не так-то просто работать. Посмотрим, может быть, вы не будете слишком раздражать его…
Бак снова оказался за дверью и стоял, пристально разглядывая листок.
На движущемся тротуаре он добрался до космопорта НьюДжерси, поплутал немного в старых трущобах, с трудом находя дорогу, и наконец обнаружил нужное место почти рядом с зоной радиации космопорта. Полуразвалившееся здание носило следы давнего пожара. Под обветшалыми стенами сквозь осыпавшуюся штукатурку пробивались сорняки. Дорожка с улицы вела к тускло освещённому проёму в углу здания. Кривые ступеньки вели вниз. Над головой светила яркими огнями огромная вывеска, обращённая в сторону порта: «ЛЭНКИ».
Бак спустился, вошёл – и запнулся: на него обрушились неземные запахи. Лиловатый дым венерианского табака висел, как тонкое одеяло, посредине между полом и потолком. Резкие тошнотворные испарения марсианского виски заставили Бака отшатнуться. Бак едва успел заметить, что здесь собрались загулявшие звездолётчики с проститутками, прежде чем перед ним выросла массивная фигура швейцара с карикатурным подобием лица, изборождённого шрамами.
– Кого-нибудь ищете?
– Мистера Лэнки.
Швейцар ткнул большим пальцем в сторону стойки и шумно отступил обратно в тень. Бак пошёл к стойке.
Он легко нашёл Лэнки. Хозяин сидел на высоком табурете позади стойки и, вытянув голову, холодно смотрел на подходившего Бака. Его бледное лицо в тусклом дымном освещении было напряжённо и угрюмо. Он облокотился о стойку, потрогал свой расплющенный нос двумя пальцами волосатой руки и уставился на Бака налитыми кровью глазами.
– Я Эрлин Бак, – сказал Бак.
– А-а. Мультикордист. Сможешь играть на этом мультикорде, парень?
– Конечно, я же умею играть.
– Все так говорят. А у меня, может быть, только двое за последние пять лет действительно умели. Большей частью приходят сюда и воображают, что поставят эту штуку на автоматическое управление, а сами будут тыкать по клавишам одним пальцем. Я хочу, чтобы на этом мультикорде играли, парень, и прямо скажу-если не умеешь играть, лучше сразу отправляйся домой, потому что в моем мультикорде нет автоматического управления. Я его выломал.
– Я умею играть, – сказал ему Бак.
– Хорошо, это скоро выяснится. Союз расценивает это место по четвёртому классу, но я буду платить по первому, если ты умеешь играть. Если ты действительно умеешь играть, я подброшу тебе прибавку, о которой союз не узнает. Работать с шести вечера до шести утра, но у тебя будет много перерывов, а если захочешь есть или пить – спрашивай все что угодно. Только полегче с горячительным. Пьяница-мультикордист мне не нужен, как бы он ни был хорош. Роза!
Он проревел во второй раз, и из боковой двери вышла женщина. Она была в выцветшем халате, и её спутанные волосы неопрятно свисали на плечи. Она повернула к Баку маленькое смазливое личико и вызывающе оглядела его.
– Мультикорд, – сказал Лэнки. – Покажи ему.
Роза кивнула, и Бак последовал за ней в глубину зала. Вдруг он остановился в изумлении.
– В чем дело? – спросила Роза.
– Здесь нет видеоскопа!
– Давно! Лэнки говорит, что звездолётчики хотят смотреть на что-нибудь получше мыльной пены и воздушных автомобилей. – Она хихикнула. – На что-нибудь вроде меня, например.
– Никогда не слышал о ресторанах без видеоскопа.
– Я тоже, пока не поступила сюда. Зато Лэнки держит нас троих, чтобы петь коммерсы, а вы будете нам играть на мультикорде. Надеюсь, вы справитесь. У нас неделю не было мультикордиста, а без него трудно петь.
