355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рэй Дуглас Брэдбери » Мир-Земле (сборник) » Текст книги (страница 9)
Мир-Земле (сборник)
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 13:14

Текст книги "Мир-Земле (сборник)"


Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери


Соавторы: Гарри Гаррисон,Айзек Азимов,Роберт Шекли,Артур Чарльз Кларк,Джо Холдеман,Пьер Буль,Боб Шоу,Фред Саберхаген,Любен Дилов,Саке Комацу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Ян с Эвой, оставив машину, пробираются в толчее. На маленькой площади, заваленной армейским снаряжением, между двумя солидными доходными домами притулился старый особняк. За чахлым палисадником – вход в антикварную лавочку. Когда звонит дверной колокольчик, из боковушки выходит мужчина лет шестидесяти в мешковатом мундире. Он невесело посмеивается, приветствуя визитеров. Тонкая шея, словно цветочный стебелек, торчит из черной ямы ворота.

Лобелиус. Видали, как меня вырядили. А ведь я сорок лет ружья в руках не держал. Хорошо тебе, Ян, с твоим-то больным сердцем. Ну а мне завтра в путь. И магазин без присмотру останется. Хотя и прибыли от него не бог весть сколько. Итак, чем могу служить?

Эва. Бутылка вина у тебя найдется? Можем заплатить наличными.

Лобелиус. Кое-что найдется. Погодите, я сейчас. А пока что взгляните вот на это!

Лобелиус ставит на прилавок фарфоровую статуэтку. Она изображает влюбленную пару в изящном, но несколько фривольном объятии. Лобелиус касается пальцем какого-то выступа, и из фигурки слышится мелодия (звук чуть надтреснутый).

Хозяин уходит в подвал за вином. Ян и Эва слушают музыкальную шкатулочку, огласившую хрупкой мелодией комнатный полумрак. Ах, вещи-вещицы – кичливые, бессмысленные, ломкие, уродливые, необходимые. Оба слушают, молчаливо и с грустью.

Возвращается Лобелиус с двумя бутылками вина. Приглашающим жестом ставит их на прилавок. Одна бутылка откупорена. Он достает из-под прилавка три высоких хрустальных бокала, наливает, все трое безмолвно пьют. Раз, потом другой – жадно, большими глотками. Мелодия умолкает. И здесь, вдали от улицы, наступает тишина.

Лобелиус. Непонятно, зачем все это. Вчера наше радио грозило им самыми страшными карами. А нынче утром их радио в ответ поздравило нас с нашим же истреблением. Уму непостижимо.

Лобелиус утирает глаза и пьет большими глотками. Где-то в тишине бьют часы. Эва сидит на черном стуле. Ян стоит, облокотившись о прилавок.

Лобелиус. Кажется, я плачу. (Смеется.) Но мне просто страшно. Только вот почему? Я один, среди своих вещей. Раз в неделю приходит фру Принс, наводит чистоту. Покончив с уборкой, мы пьем кофе и занимаемся любовью. Вряд ли она будет сильно горевать. Но мне страшно, понимаете? Физически страшно.

Эва. Замечательное вино. Ты думаешь, вторая бутылка нам по карману?

Лобелиус. Десять крон – и она ваша. Я бы даром отдал, если б мог. Но ведь надо оставить хоть немного денег фру Принс, чтобы она приглядывала за домом.

Эва вынимает бумажник и кладет на прилавок две серебряные монеты по пять крон. Лобелиус сует нераскупоренную бутылку в пакет. Они прощаются, поспешно и чуть опасливо. Старик провожает их к двери. Он в огромных башмаках, при ходьбе приволакивает ногу.

Лобелиус. Нога у меня больная. Как по-вашему, там это учтут? Подыщут место, скажем, где-нибудь в канцелярии, верно?

Ян. Конечно, учтут, дело-то нешуточное – ноги как-никак. Я даже уверен, учтут. У нас был один коллега…

Лобелиус. Пожалуй, главное – показать себя человеком долга. В том смысле, что, мол, справок от врача не тащу, от службы не увиливаю и все такое.

Снова прощаются. Лобелиус запирает за ними дверь, но не уходит; стоя у окна, испуганно смотрит в сад.

Возле кладбища – небольшой киоск: цветы, венки. Они покупают за пять крон венок из бессмертников и идут в кладбищенский сумрак, к могиле деда. Надгробие тонет в высокой траве. Но надпись видна отчетливо.

Эва. Надо бы прибрать могилу.

Ян. А какой смысл?

Эва. Может, ты и прав. (Читает.) Давид Фредрик Эгерман. Родился двадцать пятого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года. Скончался восемнадцатого июля тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Господь – моя крепость.

Они кладут венок на надгробную плиту и уходят. Возле одной из могил суетятся старухи.

С улицы доносятся грохот тяжелых машин, усиленные мегафоном голоса, военная музыка.

Домой они приезжают после полудня. Сидят на солнышке возле дома, едят отварную рыбу, запивая ее белым вином. Стол ради такого исключительного случая накрыт скатертью, в молочнике – осенние цветы. Такса примостилась под Эвиным стулом, кошка – на крыльце. По-летнему гудит шмель.

Ян – от вина он воспрянул духом, оживился – говорит, что отремонтирует и то, и это. Эва с улыбкой уверяет, что в конце концов возьмется за итальянский. Ян прикидывает, как бы им выкроить по часу в день на скрипичные упражнения. Ведь инструменты целехоньки, и, как только война кончится, они вернутся в оркестр, по крайней мере такой был уговор. Эва, чуть захмелев, начинает твердить, что ей пора завести детей. Что годы идут, а чем она старше, тем труднее будут роды. Что, не имея троих детей, она не чувствует себя женщиной. Надо, мол, им обоим пройти обследование, она-то почти наверняка знает, что с ней самой все в порядке. Забеременеть для нее не проблема, дело за Яном, пока они жили врозь, он увлекался сомнительными интрижками и теперь не способен иметь детей. Ян уверяет, что сроду ей не изменял, кроме одного-единственного досадного случая, когда она застала его с опереточной певичкой. На что Эва замечает: он-де понятия не имеет о настоящей любви. Ян говорит, что всегда любил только Эву, и больше никого. "А самого-то себя, – вставляет она. – Нет, все ж таки ты ужасный эгоист!" Вообще, отвечает Ян, он решил переделать свой характер. Так как искренне убежден, что характер можно по-настоящему, в корне переделать. Он не детерминист. От многозначительности этих слов оба на миг замолкают, потом Эва говорит, что ей начхать на мужнин детерминизм или отсутствие оного, лишь бы Ян стал немного осмотрительней да смог, к примеру, прочистить в кухне раковину. Он обещает завтра же с утра заняться этим. Неожиданно Эва смягчается. Ян опять говорит, что она красивая, особенно при таком освещении, и ей кажется, будто день у них выдался удачный. Оба выходят из-за стола, но ни посуду, ни скатерть не убирают.

Когда Эва чуть позже моет посуду, а Ян берет из поленницы дрова, им отчетливо виден воздушный бой, разыгрывающийся на фоне бледного вечернего неба. Несколько самолетов беззвучно кувыркаются в лучах закатного солнца. Эва и Ян, запрокинув головы, молча наблюдают. Вечер тих, далеко в море, у самого горизонта, перекатывается тяжелый, хоть и слабо различимый рокот.

Дальнейшие события сменяют друг друга стремительно, как в калейдоскопе.

Где-то наверху возникает неистовый, душераздирающий вой. Над деревьями, до жути близко, проносится боевой самолет, одно крыло его в огне. Едва не чиркнув брюхом по крыше дома, он проламывает стену деревьев на опушке, ввинчивается в глубь леса, разваливается на куски. Слепящая вспышка-и тотчас грохот взрыва. Дождем сыплются наземь обломки металла и камни. Потом во мраке леса вспыхивает красное зарево.

Быстро снижаясь, покачивается в воздухе парашют. Свечой падает вниз (ветра нет, поэтому его не сносит). На стропах висит человек – точно мишень. Человек шевелит ногами. Ян и Эва видят белое пятнышко лица, судорожно стиснутые руки.

Человек и парашют исчезают за деревьями, за огненным заревом. Слышен гул и треск. Пламя рваной спиралью взмывает ввысь.

Ян и Эва, растерянные, перепуганные, затевают перебранку. "Надо скорее разыскать беднягу-парашютиста", – твердит она. "Ты с ума сошла! – возражает он. – Наверняка это вражеский солдат, в два счета нас перестреляет". Эва обзывает мужа трусливым болваном и заявляет, что, если он боится, она пойдет в лес одна. От такого безрассудства он вконец свирепеет и хватает ее за руки, она кричит: "Пусти меня! Пусти!", пытается вырваться, он выпускает ее, и она бежит к лесу, в сторону пожара.

Несколько минут Ян стоит в нерешительности, потом выносит из передней старое охотничье ружье. Догоняет жену и вместе с нею торопливо шагает в направлении огненного зарева. Самолет рухнул на небольшую вырубку, где от него загорелись сенной сарай и высохшее дерево. Язычки пламени ползут по земле, лижут стенки борозды, пропаханной самолетом.

На краю вырубки какое-то шевеление – пилот. Висит на сосне, опутанный стропами, и не может высвободиться. Лицо у него в крови, он судорожно дергается всем телом. Собака, стоя под деревом, яростно лает. Пилот что-то кричит Яну. И захлебывается хрипом. В бессильном отчаянии он бьет кулаками по воздуху. "Я приведу помощь!" – кричит Эва и бежит прочь.

Ян остается наедине с умирающим. Растерянно смотрит на дергающуюся фигуру в сосновых ветвях. Глядит в расширенные от ужаса глаза. Собака без умолку лает, громко, истошно. По лесу пробегает ветер, гонит между стволами клочья дыма. Резкие полосы солнечного света кромсают сумеречную тень. "Убей меня!" – вопит летчик, его лицо сводит гримаса. Он заходится кашлем, хрипит, черная кровь хлещет иэр рта. Ян; не выдержав, сломя голову убегает прочь. Вслед ему несутся нечленораздельные вопли.

Добравшись до дому, он видит во дворе множество солдат. На самом деле их человек десять-двенадцать, но Яну кажется, будто они кишмя кишат. У обочины дороги два «джипа». Эва разговаривает с офицером. Солдаты пробегают мимо Яна, спешат к месту пожара. "Когда я пришла, они уже были здесь", испуганно сообщает Эва. Офицер – мужчина средних лет, с одутловатым лоснящимся лицом и водянисто-голубыми глазами – равнодушно глядит на Яна и его ружье.

Офицер. Скажите, сколько их выбросилось с парашютами – один или двое?

Ян. Мы видели только одного. Да он и был один. Вот именно, один.

Офицер. Вы застрелили летчика?

Ян. Что? Я? Нет. Это еще зачем? С какой стати?

Офицер досадливо пожимает плечами и бормочет, зачем-де тогда было таскать с собой ружье. Один из солдат подходит к нему, что-то тихо говорит. "Пусть висит", – отвечает офицер.

Офицер. Мой вам совет: сматывайте удочки. Завтра к утру они будут здесь. Парашютный десант сброшен в нескольких километрах отсюда. Если удастся, двигайтесь на юг.

Ян о чем-то спрашивает, но ответа не получает. «Джипы» скрываются за каменной оградой в лесу.

Эва и Ян начинают укладывать вещи. Смеркается, но зажигать свет нет времени. Зимняя одежда, остатки консервов, домашняя утварь, ружье, подушка, пледы и одеяла, кошка, такса. А еще сапоги, спички, стеариновые свечи, бутылка водки, тарелки. Три штуки Ян роняет на пол, но Эве сердиться некогда. Все вперемешку – в дорожные сумки, ящики, картонки и мешки. Проходит немного времени, и старенький «форд» загружен доверху. Нет, кошка не поедет, сама тут выкрутится, а вот собаку надо брать с собой.

Наступает ночь. В глубине леса еще виднеется зарево. хотя уже более тусклое. Небо ясное, все замерло в покое.

Из темноты выныривают люди. Бесшумно и неожиданно возникают во дворе, обвешанные оружием, в грязных мундирах, лица в черных разводах. Они вытаскивают Эву и Яна из машины. Эва упирается и получает оплеуху. Ян от удара по затылку падает ничком. Русенбергов оттесняют к дому; скованные ужасом, они стоят рядом у стены, заведя руки за голову. Пришельцы тихо переговариваются, выкидывают из «форда» поклажу, шныряют в доме, лучи карманных фонариков блуждают за окнами.

Солдат. Стало быть, летчика застрелил ты, да?

Ян. Никого я не застрелил.

Солдат. Смотри, будешь врать – тебе же хуже. Ну, ты застрелил летчика?

Ян. Когда мы подошли, он уже умирал.

Солдат. Что ж ты врешь-то все время, а?

С размаху бьет Яна по лицу. Тот падает как подкошенный, однако скоро встает на ноги. Эва что-то кричит, но ее утихомиривают.

Солдат. Здесь что, их патруль недавно побывал?

Ян. За полчаса до вас. Они нас предупредили, сказали, что вы в нескольких километрах отсюда. На двух «джипах» явились, человек двенадцать-четырнадцать. Потом уехали, вниз, к морю. Правда, Эва? Они сказали, чтоб мы поскорей сматывали удочки.

В нескольких шагах от стены, целясь из автомата Яну в живот, второй солдат раскуривает короткий сигарный окурок. Огонек спички высвечивает черные разводы на лице.

Солдат. На чьей же ты стороне?

Ян. На чьей стороне? Ни на чьей. Мы музыканты.

Солдат. Бывшие музыканты. Теперь оркестров нет. А как насчет тебя?

Эва. Ни я, ни муж политикой не занимаемся. Мы не состоим ни в какой партии.

Секунду-другую солдат пристально смотрит на них. Потом обращается в темноту, вполголоса с кем-то разговаривает. Старенький «форд» пятится по двору, скрежеща и содрогаясь от немилосердных рывков. Свет фар бьет в глаза Яну и Эве. Кто-то из солдат притаскивает микрофон. Еще кто-то устанавливает кинокамеру. Третий солдат – с микрофоном на шее, без каски – выходит в круг света. Он разрешает Яну и Эве опустить руки, угощает их сигаретами. Включается кинокамера, урчит мотор автомобиля.

В слепящем свете фар интервьюер напоминает темный картонный силуэт.

Интервьюер. Мы готовим программу для нашего телевидения. Хотим показать зрителям, кого освобождаем. Массу таких, как вы, проинтервьюировали. Ну, начнем. Первое слово – за дамой. Весстер, ты навел камеру? Как ваше имя?

Эва. Эва Русенберг.

Интервьюер. Расскажите немного о себе.

Эва. Мне двадцать восемь лет. Я – первая скрипка в оркестре Филаромонического общества. Семь лет замужем. Детей у нас нет. Когда оркестр распустили, мы приехали сюда, в эту усадьбу, которая досталась мне от деда по матери.

Интервьюер. Каковы ваши политические взгляды?

Эва. Я никогда не интересовалась политикой. То, что происходит сейчас, просто уму непостижимо. Да и приемник у нас сломан.

Интервьюер. Стало быть, вам безразлично, в каких условиях вы живете – в условиях демократии или в условиях диктатуры?

Эва. Война идет уже так долго, люди забыли смысл этих слов.

Интервьюер. Демократия – это значит жить под собственную ответственность, фру Русенберг. Демократия – это вера в человека и его величие. Весстер, а теперь мы снимем господина Русенберга. Ясно? Как ваше имя?

Ян. Я плохо себя чувствую. Может, не надо меня снимать? У меня больное сердце. Позвольте, жена принесет лекарство. Мне очень, очень плохо.

Взгляд его мечется среди резкого света, он проводит ладонью по лицу, падает, лежит, уткнувшись в землю, неловко подвернув под себя руки.

Эва склоняется над мужем, солдат хватает его за плечи и встряхивает. Из темноты слышен голос: "Притворяется, сволочь!"

Интервьюер. Нет, он в обмороке. (Оператору.) Ты успел отснять? Так, значит, не успел. Впрочем, может, оно и к лучшему. Убери свет.

Кромешная тьма. Из лесу долетает короткий треск пулеметной очереди. Двор внезапно наполняется суетой. Приглушенные оклики, беготня. Вспыхивает и тотчас гаснет карманный фонарик. Снова – пулеметные очереди. Солдаты исчезают за каменной оградой в прибрежных дюнах. Еще несколько минут трещат выстрелы, затем все смолкает.

Ян приподнимается, садится. Эва бродит в темноте, наконец отыскивает лекарство. Он с трудом глотает капсулу.

Ян. Я так испугался. А ты нет?

Эва (устало). Ты встать можешь? Попробуй, а?

Опираясь на нее, Ян ковыляет в дом. Эва зажигает огарок свечи, и они с Яном, прижавшись друг к другу, идут на второй этаж. Разуваются, прямо на пол сбрасывают одежду, ложатся в постель, под одеяло.

Она нежно гладит его по щеке, он прижимается к ней лицом, притягивает ее ближе к себе – становится тепло.

Эва. Я все время думала: как хорошо, что у нас нет детей.

Ян. Наступит мир, тогда и заведем ребятишек.

Эва. Нет, не заведем, никогда не заведем.

Она прижимается к нему, и он чувствует, что щека у нее мокрая.

Миг покоя и тишины – они крепко обнимают друг друга. Для них это первый день войны.

На рассвете их будит тяжелый, с каждой минутой нарастающий гул, дом ходуном ходит, стекла дребезжат. Собака – она спала возле кровати – испуганно подвывает. Ян и Эва выскакивают во двор. В серой утренней мгле над лесом полыхает яркое зарево. Земля беспрестанно дрожит от разрывов. С моря слышен какой-то невнятный вопль, перемежающийся глухими ударами. Людей не видно. Они одиноки, и весь мир гибнет.

Они собирают свои пожитки, укладывают в «форд», бестолково переговариваясь и на ходу что-то планируя. "Куда податься, в каком направлении?" – "Может, вообще не уезжать, схорониться в лесу, и порядок?" – "Что же делать, как быть? Давай попробуем двинуть к морю". – "Может, прихватим с собой кур? Еда все ж таки". – "А кто их зарежет? Только не я". – "И не я". – "Перестреляю их, и дело с концом". – "Где это ты слыхал, чтобы кур стреляли?" – "Не рубить же им головы, черт побери! При одной мысли об этом сердце щемит".

Ян прицеливается из ружья, стреляет. Кудахтанье, хлопанье крыльев, туча перьев и пуха. "Кажется, не попал… да куда же ее черт занес?.. А-а, вон она, на ограде сидит. Нет, я кур не стреляю. Пускай живут, сколько смогут. И до яиц всегда охотники найдутся наверняка".

Машина разворачивается, шурша по гравию, и направляется к побережью.

На повороте дороги-танк, жерло орудия глядит в сторону моря. У опушки расположился какой-то бородач с рацией, в изумлении смотрит на старый автомобиль, который тормозит, едва не врезавшись в танк.

Из бронебашни высовывается человек. В одной руке у него бутерброд, в другой – картонная кружка с кофе. Ян кивает в знак приветствия, дает задний ход и пытается развернуться, но попадает в канаву. Канава неглубокая, однако громоздкая машина застревает. Подходит солдат с рацией, спрашивает, не нужна ли помощь. Любитель кофе кричит что-то в люк.

Эва вылезает из машины, все здороваются. Скоро вокруг застрявшего «форда» уже стоят пятеро озабоченных мужчин. Коротко обсудив, как сподручнее взяться за дело, цепляют трос. Железное чудище трогается с места, проползает несколько метров – и «форд» благополучно вытащен из канавы.

Поблагодарив на прощание, Эва и Ян едут обратно, той же дорогой. Взошло солнце, оно ярко освещает красную черепичную крышу дома. В страшном гуле, которым полон воздух, все выглядит жалким и непрочным. На часах четыре утра. Если поднести часы к уху, слышно, как они тикают.

Ян ждет Эву. Она идет через двор к автомобилю, под мышкой у нее свернутое одеяло.

На этот раз они проезжают несколько километров в глубь материка. Грохот не умолкает, точно где-то работает некая адская машина. В канаве – «джип». Вокруг него трупы солдат. Второй «джип» стоит чуть дальше на дороге. Офицер, который допрашивал их накануне, так и сидит на переднем сиденье рядом с шофером, упавшим грудью на руль. Солнце освещает одутловатое, бледное лицо офицера, в глазах его застыло тупое удивление, рот открыт, пухлые, как у женщины, руки лежат на коленях. Чтобы проехать мимо, Ян сворачивает в поле, в высокие несжатые хлеба. Они с Эвой никогда еще не видели убитых.

Усадьба соседей до сих пор горит. Из развалин рухнувшего хлева поднимается густой дым. Во дворе – трупы расстрелянных: хозяин, хозяйка, двое детей. Все в ночных рубашках.

Неподалеку преграждает дорогу подбитый танк. Он сильно накренился, сбоку зияет большая пробоина. Людей не видно. Объехать эту громадину невозможно. Ян и Эва молча стоят перед этим последним, неодолимым препятствием, как бы сраженные усталостью.

Ян подает назад, разворачивает машину и едет обратно – домой.

Ни слова не говоря, они разгружают «форд», расставляют вещи по местам на кухне и в комнатах.

Потом сидят друг против друга за кухонным столом, собака – у Эвы на коленях.

Ян. Теперь вот танки на повороте стреляют. Какой чудовищный грохот. Сил моих нет. Я больше не выдержу. Не выдержу.

Он закрывает лицо руками. Эва, кусая губы, смотрит в окно. Затем встает и выходит из кухни. Ян идет за ней. Стоя в тесной прихожей, она неловко стаскивает с себя широченную кофту.

Эва. Хоть минуту я могу побыть одна?

Она садится рядом с ним на крыльцо, берет его руку в свои. Так они и сидят молча, бок о бок, слушают канонаду.

Ян. Наверно, лучше спрятаться в погреб. Тебе не кажется, что там безопаснее?

Эва. Иди, если хочешь. Я не намерена отсиживаться в потемках, как крыса.

С дороги все время слышно тяжелое резкое уханье – стреляют танки. Затем все перекрывает рев самолетовштурмовиков, которые в бреющем полете заходят на цель. Эскадрилья за эскадрильей. Ян с расстроенной миной поворачивается к Эве, что-то говорит, она отрицательно мотает головой. Они не слышат друг друга. Разрывы гремят теперь совсем близко-как вдруг оконные стекла в верхнем этаже разлетаются вдребезги и мощная ударная волна бьет в стену дома. Ян опять пытается что-то сказать. Но с губ срывается лишь бессвязное бормотание.

Шесть часов продолжается оглушительный грохот (начался он на рассвете, в половине четвертого), а затем мало-помалу идет на убыль и наконец умолкает совсем. Наступает тишина.

Эва и Ян выходят во двор. Поднявшийся ветер принес с собой едкую, удушливую вонь. За поленницей кудахчет курица. Шелестит листвой старый дуб. Капли дождя с громким бульканьем шлепаются в бочку под водостоком. Где-то кричит чайка. По дороге грохочет танк, въезжает в лес, останавливается. Танкисты выбираются наружу, подходят к Эве и Яну. Просят пить.

Что до обстановки, то сведения у танкистов весьма скудные: во-первых, их отозвали на базу, во-вторых, у Чюрквикена высадился десант, но был отброшен. Затем они говорят, что Яну с Эвой крупно повезло, отделались всего-навсего разбитым окном.

Вечернее солнце рисует алые узоры на стене у кровати, но лицо Эвы в тени. Она сидит, кутаясь в халат, и смотрит на Яна, который стоит в пижаме посреди комнаты. В руках у него Эвина скрипка. Смычок лежит на столе.

Ян. Я когда-нибудь рассказывал тебе, кто был этот самый Пампини? Инструментальный мастер из Вены, современник Бетховена, учился у итальянцев. Долгое время служил в русской армии, сражался с Наполеоном. А когда потерял ногу, начал в конце концов строить скрипки. Эту вот он построил в тысяча восемьсот четырнадцатом году, как бы приурочил ее создание к Венскому конгрессу{14}. Умер он от холеры. Не помню, в каком году.

Он настраивает скрипку и пробует звук, потом берет смычок и сокрушенно качает головой.

Ян. Паршиво звучит. Рука ни к черту. Попробуй ты.

Эва мотает головой, едва заметно улыбается.

Он кладет скрипку в футляр, щелкает замком. Тихо. Тихо в доме, в лесу, над морем, в воздухе. Солнце медленно спускается за сосны.

Эва. Иди сюда, ко мне.

Спустя несколько дней их увозят на допрос, заталкивают в военный грузовик, где уже сидят какие-то незнакомые люди, и отвозят в летний ресторан.

Там устроен допросный центр, во дворе кишат люди, машины, повозки.

Вновь прибывших запирают в похожем на коридор помещении, окна в нем заколочены, у голых стен – параши. Здесь уже находится человек двадцать. Время от времени одного-двух уводят. И никто из них не возвращается.

Воздух спертый, воняет прелой соломой, мочой и потом. Ян в пижаме, Эва успела накинуть поверх ночной рубашки пальто.

Они просили дать им одеться, но услышали в ответ, что впредь им едва ли понадобится столько одежды.

Рядом с Эвой сидит, сгорбившись, мужчина лет пятидесяти. У него длинноскулое бледное лицо и тонкий язвительный рот, глаза большие, темные от страха. На носу дымчатые очки в золотой оправе. Руки необычайно ухоженные.

Освальд. Здравствуйте, мое имя Освальд. Мы встречались в связи с благотворительными концертами, несколько лет назад. Я… Я педагог и воспитатель, работаю с молодежью. То есть работал. Дело дрянь. (Горько смеется.) На меня донесли собственные ученики. Вы что-нибудь знаете?

Эва. Ничего мы не знаем. Нас просто взяли и привезли сюда.

Освальд. Это называется санацией. Ведь теперь, после недавней победы, можно и кровавую жертву себе позволить.

Ян. Мы совершенно ни в чем не виноваты, сколько же можно повторять.

Освальд (пожав плечами). Смотрите, пастора уводят. Старый пройдоха! У него нашли деоятка два солдат-парашютистов, он спрятал их в церковном подвале. Не сносить ему головы. А там, видно, моя очередь. Вон как руки-то дрожат. Занятная штука. Я имею в виду страх.

Ян. А за что вас?

Освальд. Мой кумир – античность. Искусство, этика, философия, политика и так далее. Я гуманист, если это слово звучит не слишком претенциозно.

Дверь открывается, вызывают Освальда. Он встает с испуганной улыбкой, пробирается между кучками людей и исчезает за дверью. Толстяк у стены напротив хохочет, вытаскивает сигарету и предусмотрительно делит ее пополам.

Толстяк. Знаю я этого типа. Гомик, черт бы его побрал, последние три года совращал мальчишек-школьников, всех подряд. И правильно, что его сцапали, – санировать так санировать.

Ян. А вы сами?

Толстяк. Черный рынок. (Хихикает) Все кому не лень у меня покупали, сволочи. В том числе и эти, которые допрашивают.

Ян. Вас уже вызывали?

Толстяк. Нет пока. Но я знаю, как действовать… Хотите сигарету?

Эва, поблагодарив, берет сигарету. Ян вежливо отказывается.

В помещение вталкивают новую группу людей. Загорается электричество. Один из охранников сообщает, что через час принесут поесть. Кто-то кричит, что время опорожнить параши.

Толстяк, скрестив руки на груди, усаживается на корточки, закрывает глаза и зевает. Отчаянно вопит ребенок, кто-то без умолку взволнованно говорит. Ян прислоняется головой к стене, дремлет. Эва курит.

Эва. Иногда все это кажется сном, долгим странным сном. И это не мой сон. Чей-то чужой, а меня загнали туда силой. Нет вокруг ничего по-настоящему реального. Все выдумано. Как, по-твоему, пойдут дела, когда тот, что видел нас во сне, очнется и покраснеет от стыда за свой сон?

Вызывают Эву и Яна Русенберг. Они проходят в зал, где полы выложены красным кирпичом. Снуют туда-сюда чиновники. В карауле – молодые парни с автоматами. Холод, сырость, страх.

Ян несколько раз со вздохом зевает. Эва растерянно улыбается кому-то, чей взгляд устремлен на нее. "Ты знаешь, что надел разные башмаки?" – неожиданно говорит Эва. Ян смотрит себе на ноги и, обнаружив, что это правда, отвечает Эве быстрой, однако же испуганной улыбкой: ничего, мол, не поделаешь. Эва молчит. На стене – большие аляповатые часы из темного дерева. Показывают они четверть седьмого.

Отворяется дверь, их вводят в комнату для допросов, квадратной формы, весьма просторную. Окна заколочены досками, под потолком горят мощные лампы. За столом сидит секретарь (низкорослый, в аккуратном штатском костюме, с равнодушным, почти недовольным лицом). У дверей охрана. Следователь, тощий мужчина в мундире с капитанскими погонами, стоя разговаривает с сутулым светловолосым парнем в расстегнутом френче. На столе – множество бумаг, стопки папок и скоросшивателей.

Пол грязный. Тут и там пятна крови.

Яну и Эве разрешают сесть.

Следователь занимает свое место у стола и начинает читать какую-то бумагу, которую кладет перед ним светловолосый в расстегнутом френче.

Следователь. Есть основания думать, что вы сотрудничали с противником. Но мы выслушаем вас, прежде чем вынести приговор. Самое отягчающее обстоятельство – безусловно, ваше телеинтервью, фру Русенберг, в котором вы полностью одобряете политические взгляды нашего противника. Что вы можете сказать по этому поводу?

Эва. Это неправда.

Следователь. Неправда? Мы располагаем записью, давайте прослушаем.

Включается магнитофон, шипит динамик. Невнятный женский голос: "Я желаю вашим войскам победы. Слишком долго мы страдали в тисках рабского гнета. И, как жаждущие в пустыне, мечтали о свободе".

Эва. Это не мой голос. Они отсняли меня на пленку, а голос на эти кадры наложили чужой. Я ничего подобного не говорила.

Сутулый блондин подходит к Эве, хватает ее за волосы.

Сутулый. А ну, говори правду, иначе худо будет и тебе, и твоему мужу. Поняла? Никто здесь не собирается мучить вас без нужды, но вранья мы не потерпим.

Ян. Не отпирайся, Эва. Лучше скажи, что так оно и было.

Следователь смотрит на Яна с откровенным презрением. Потом поворачивается к секретарю и что-то ему шепчет.

Эва. Глупо с моей стороны. Согласна, интервью мое.

Следователь. Каким же образом осуществлялось ваше сотрудничество?

Ян. Да не было никакого сотрудничества.

Следователь. В таком случае объясните, почему десантники-парашютисты, истребившие все гражданское население на площади около четырех квадратных километров, почему именно вас они пощадили? Почему из трехсот с лишним человек только вы двое уцелели, почему только ваш дом остался невредим?

Эва. Такое было условие: если дадим интервью, нас не тронут. Сначала мы не хотели, но потом уступили. Деваться было некуда.

Следователь. Уведите пока фру Русенберг. Мы потолкуем с ее мужем наедине.

Сутулый сдергивает Эву со стула, толкает к двери. С трудом удержавшись на ногах, она секунду стоит наклонясь вперед, но получает тычок в спину и падает. Ее поднимают и выпроваживают за дверь.

Просторный зал с паркетным полом, стены расписаны летними мотивами: купающиеся юноши и девушки, матроны с голенькими малышами, пожилые мужчины в легких белых костюмах.

Эва оборачивается: на полу Освальд, не то сидит, не то лежит. Он без очков, черные глаза в обрамлении синяков, распухшие губы кровоточат, одежда рваная, в крови. Похоже, у него помрачился рассудок.

Из-за двери доносится истошный крик. Это Ян. И тут же – чей-то раздраженный голос.

На стене ветвится пышное зеленое дерево, под деревом – влюбленная парочка с корзинкой для завтрака. Поодаль, у самого входа, разбитый музыкальный автомат и яркая реклама каких-то сигарет.

Дверь открывается-в зал вталкивают Яна; шатаясь, он делает несколько шагов.

Почти одновременно сюда же не то зашвыривают, не то вталкивают еще двоих, «обработанных» аналогичным манером. Первый кричит не закрывая рта. Второй достает сигарету и молча курит, а на глаза у него снова и снова наворачиваются слезы.

Через потайную дверь входит врач с двумя помощниками. От врача – худого краснолицего старика с вставными зубами, в сильных очках – разит водкой.

Врач (Яну). А ну, стань на ноги. Отлично. С тобой все в порядке. Ты, парень, вне опасности. Руки-ноги вроде как целы. (Освальду.) Видик у тебя скверный. Поднимите-ка его. Нет, этого надо в лазарет. (Человеку, который кричит.) Заткнись на минутку, а? Что с тобой? Та-ак, ясно. Плечо вывихнули. Давай же его сюда, сейчас вправим.

Помощники крепко держат пострадавшего, а врач. дергает его за руку, взад-вперед, взад-вперед. Наконец – пронзительный вопль.

Врач. Недельку-другую в теннис не играй. Вот тебе обезболивающие таблетки, прими и будешь словно в раю. А у дамы как дела? Порядок? Тем лучше. Сигарету? Прошу вас. Раздобыл вот сию минуту у спекулянта, с которым пришлось маленько повозиться. Ну а этот что? Спит? Ах, не спит. Тогда, черт побери, несите его в санитарную машину. Здесь его оставлять нельзя.

Врач трет лоб и озирается по сторонам, словно только что увидел это помещение.

Врач. Раньше здесь был яхт-клуб. Я в нем много раз бывал. Во время осенней регаты… Кстати, вас кормили? Стало быть, нет. Вы уж извините. Мы тут недавно, и все пока идет через пень-колоду. Я скажу насчет еды. До свидания.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю