Текст книги "Мельница"

Автор книги: Решад Гюнтекин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

VI. ДОКТОР, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ И ПЕРВЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

Халиль Хильми-эфенди не ждал Ариф-бея раньше обеда, однако первым, кто навестил его в новой резиденции, был именно доктор. Вид у Ариф-бея был неважный – лицо опухло, под крохотными, как бусинки, глазками появились синяки. Доктор вызывал сострадание куда большее, чем его пациент… Бедняга даже выспаться толком не успел. Он явился домой под утро и тотчас же повалился на кровать. Но лишь только наступил час визитов, доктор был на ногах, словно невидимый будильник прозвонил у него в голове и поднял с постели – что ни говори, а армейская дисциплина остается на всю жизнь! Вскоре он уже спешил к зданию управы, тяжело опираясь на палку и волоча подагрические, не желающие повиноваться ноги. Дверь еще не успела закрыться за Ариф-беем, как на пороге появился аптекарь Ованес, держа в одной руке неизменный саквояж, а в другой – трость.

– Что было, то прошло и пусть не повторится, – сказал Ариф-бей после того, как пощупал пульс Халиля Хильми-эфенди и, приложив руку к его лбу, проверил, нет ли жара. – Ну и напугали вы вчера нас. Хвала аллаху, опасность миновала.

Но тут больной, вместо того чтобы исполниться тихой радости, повел себя вызывающе: с решительным видом он уселся на постели и начал дрыгать забинтованными ногами и размахивать рукой. Доктор поспешно переменил тон:

– Нет, нет, так нельзя! Прошу вас не забывать об осторожности. Увечья и повреждения бывают всякие, сразу не заметишь, а потом, через сутки, глядишь, и… Ну-с, освидетельствуем ваши раны при дневном освещении…

Повязки одна за другой были сняты – под ними, кроме пустяковых царапин да пятен от йода, ничего не оказалось.

Поодаль в независимой позе стоял Ованес. Он был ужасно зол на доктора за вчерашнее и, как видно, решил не разговаривать с Ариф-беем и вообще держаться в стороне.

– Ваши волнения, уважаемый доктор, оказались безосновательными, – произнес Халиль Хильми-эфенди. – И напрасен был этот переполох.

– Что за странные, двусмысленные речи?.. – Ариф-бей приподнялся, глянул через плечо, и тут ему все стало ясно. Бравада господина каймакама и независимая поза аптекаря Ованеса, который бараньими глазами уставился в потолок, а губы вытянул в трубочку чуть ли не до самого носа, – безусловно имели между собою связь… – Какой болван сказал вам это, сударь мой? – И доктор сердито рванул бинт, которым было обмотано разбитое колено Халиля Хильми-эфенди.

– Ох! Господи! – вскрикнул каймакам.

– Вот видите. Раны не такие уж пустяковые, как вы изволили заметить. Сейчас посмотрим и остальные.

В это время в дверях показался председатель городской управы Решит-бей. С его появлением на сцене началось новое действие.

Каймакам встретил Решит-бея неприветливо. Не успел тот выразить радость по поводу благополучного выздоровления начальства, как Халиль Хильми-эфенди выпалил:

– Как вам нравится глупость, которую выкинул ваш первый секретарь?

До председателя городской управы уже дошло, что каймакам сердит на Рыфата, и он понимал, что какая-то доля начальственного гнева обязательно падет и на его голову.

– Да, да, бей-эфенди, – поспешил он ответить, – этот выскочка и вправду неумно поступил. Однако, пусть извинит меня ваша милость, да будет мне разрешено спросить: с каких это пор Рыфат стал только «моим первым секретарем»?

Каймакам догадался, на что намекает Решит-бей, и, не желая продолжать разговор, снова заохал и запричитал:

– О, боже мой, доктор! Здесь тоже болит… Да, да, именно здесь…

– Ну, разумеется, бей-эфенди, я зря волноваться не стану. – В голосе доктора зазвучали мстительные интонации. – Как-никак в медицине я кое-что смыслю. Вас просто ввели в заблуждение безответственные люди…

Первый секретарь городской управы Рыфат родился и вырос в Сарыпынаре. В тот год, когда была провозглашена конституция, он получил стипендию от городской управы и отправился в Стамбул учиться на юридическом факультете. Вместе с приятелем-земляком Рыфат поселился в комнатушке на Тавукпазары. Прожить целый месяц на казенную стипендию в двести курушей было невозможно, и он устроился сотрудником в оппозиционную газету. Сперва он писал статьи, в которых нападал на иттихадистов, чггобы угодить патрону, но потом стал их противником, так сказать, по убеждению. Во время событий, связанных с убийством Махмуда Шевкет-паши, Рыфату несколько дней пришлось быть гостем полицейского участка Бекирага. Со всеми, кто имел отношение к оппозиционной газете, обошлись в соответствии с важностью занимаемого поста: кого отправили на виселицу, кого – в тюрьму, а кого – в ссылку, в Синоп. Рыфат отделался легким испугом и вернулся в родные края.

Юридическое образование Рыфату так и не удалось закончить. Однако, живя в Стамбуле, он был непременным участником всех сборищ в кофейне «Читальный клуб Месеррет», где обычно собирались газетные репортеры, и научился там разбираться в высокой политике и межпартийной борьбе. Правда, в спорах, которые разгорались в «Месеррете», он участия не принимал и предпочитал слушать, зато в Сарыпынаре, в местном казино «Мешрудиет» можно было поразглагольствовать вволю, рассказать об Исмаиле из Гюмюльджине, о Шабан-аге [15]15
  Исмаил из Гюмюльджине, Шабан—ага – политические деятели партии «Свобода и согласие», находившиеся в оппозиции к младотурецкому правительству и правившей партии «Единение и прогресс».


[Закрыть]и о многих других, с кем он познакомился в газете. Он уверял, что был с ними на короткой ноге, чем приводил в трепет и изумление всех, вплоть до самых именитых особ родного города.

А когда совсем недавно одна из стамбульских младотурецких газет предложила Рыфату стать «почетным» корреспондентом, акции его резко подскочили. В таких местах, как Сарыпынар, к газетчикам относятся с опаской, ну, скажем, как к скорпиону, заползшему в спальню!.. Разве угадаешь, когда, кого и за какие грехи он вдруг ужалит?.. На этот раз своей жертвой Рыфат избрал Халиля Хильми-эфенди…

И угораздило же несчастного каймакама вытащить главный «выигрыш» в этой лотерее, именуемой землетрясением! Видит бог, как это несправедливо! Ведь не кто иной, как каймакам, покровительствовал молодому человеку, который в газете у «соглашенцев» [16]16
  «Соглашенцы» – члены партии «Свобода и согласие».


[Закрыть]сотрудничал и скомпрометировал себя участием в покушении на великого визиря. А почему покровительствовал? Да только потому, что хотел себя обезопасить… Именно он, каймакам, рекомендовал Рыфата председателю городской управы. Не то чтобы рекомендовал, но, во всяком случае, регулярно напоминал Решит-бею, что не подобает уроженцу города, человеку образованному и интеллигентному, сидеть без дела и голодать, и не успокоился до тех пор, пока не добился для Рыфата должности первого секретаря городской управы с жалованьем в пятьсот пятьдесят курушей в месяц.

Что касается Решит-бея, то он слыл умелым администратором, неплохо разбирался в делах города, а вот по части речей и особенно писания всяких бумаг был не мастак. Поэтому его весьма устраивал газетчик в должности первого секретаря. Он рассудил, что Рыфат будет писать за него поздравительные письма, – следует же иногда посылать их вышестоящему начальству, – а также составлять речи, которые надо произносить по праздникам. Однако тонкий политический расчет долгое время удерживал Решит-бея от того, чтобы дать свое согласие. Пользуясь поддержкой самых богатых семей в городе, он боялся обидеть их тем, что приблизит к себе и таким образом возвысит сына бедняка, которого здесь не больно-то жаловали. Поэтому Решит-бей так долго и тянул с назначением Рыфата.

* * *

Тем временем осмотр раненого продолжался. Каймакам то и дело вскрикивал: «Ох, доктор!» – но теперь охи его отнюдь не были притворными: прикосновения Ариф-бея действительно причиняли ему боль.

Итак, стоны и причитания каймакама подтвердили, что вчерашние волнения были не напрасными.

Ариф-бей снова перевязал раны Халиля Хильми-эфенди. Бинтов теперь, правда, стало меньше, и на голове, благодарение богу, вместо страшного янычарского кавука появилась изящная повязка, похожая на ленту с надписью «Свобода дли смерть», какие обычно пришивали на шапки солдатам в действующей армии.

Визит доктора закончился. Каймакам получил от него предписание исполнять свои обязанности, не вставая с постели, иными словами, лежать все двадцать четыре часа в сутки.

VII. В СТАМБУЛЕ

Жизнь в Стамбуле текла мирно, без громких происшествий, и потому отголоски бури, пронесшейся над Сарыпынаром, очень быстро распространились по столице.

Ранним утром, наверное в то самое время, когда происходил осмотр ран Халиля Хильми-эфенди, человек, несколько похожий на него лицом и комплекцией, взволнованно прохаживался по палубе парохода «Богаз». Время от времени он резко останавливался и снова перечитывал заметку «Землетрясение в Сарыпынаре», опубликованную со всеми ужасающими подробностями на первой странице газеты «Глас истины». Это был издатель и главный редактор газеты «Голос народа», Хюсейн Рюсухи. Он так же, как и Халиль Хильми-эфенди, провел бурную ночь, ездил на другую сторону Босфора в Кандилли на семейный праздник но случаю обрезания и еще на рассвете танцевал чифтетелли с шансонеткой Бланш.

Хюсейн Рюсухи устал и был явно не в духе. Он собирался, вернувшись в город, поехать домой в Бешикташ, до полудня поспать, а уж вечером зайти в редакцию, чтобы набросать передовую. Но когда, спустившись в нижнюю каюту, он хотел было осуществить, правда, в скромных масштабах, первый пункт своей программы – то есть вздремнуть, – на глаза ему попалось это сообщение в «Гласе истины». Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Схватив феску и трость, он выбежал на палубу.

Неужели правда, что Сарыпынар превращен в груду развалин? Нет, нет, если там и случилось что-либо, то только не так, как это описано в «Гласе истины». С проницательностью старого газетного волка Хюсейн Рюсухи видел, где в сообщениях из Сарыпынара редакция что-то добавила от себя. Однако самый факт землетрясения сомнению не подлежал.

После убийства Махмуда Шевкет-паши стамбульской прессе приходилось туго: под неослабным контролем правительства она уподобилась водяной мельнице, от которой отвели воду. И вот наконец господь бог сжалился над журналистами и специально для них, надо думать, слегка тряхнул Сарыпынар. Все это, конечно, прекрасно, но воспользовались этим другие… И если бы просто другие!.. А то ведь именно кровный враг – «Глас истины» – перехватил эту новость…

Хюсейн Рюсухи долго ругался с корректором Али Феридом, исполняющим в ночное время обязанности секретаря. Он поднял его с постели, разостланной прямо на столе в типографии. Доругавшись до того, что оставалось только вцепиться друг другу в глотку, – подобные стычки случались у них довольно регулярно, – приятели помирились и принялись обсуждать создавшееся положение.

Упустить такую возможность! Конечно, тут никто не виноват – все дело случая… Пусть Сарыпынар разрушен, но даже в развалинах он способен прокормить расторопного журналиста в течение нескольких дней…

Али Ферид умылся, истратив половину воды, которую принес посыльный для заварки кофе, потом расчесал свои курчавые, как шерсть бухарского ягненка, волосы и слегка откашлялся, пробуя голос.

– Не будем терять времени! Надо что-то придумать, – начал он.

– А для чего я, собственно, приехал?

– Тогда садись и сразу начинай с описания событий,

– За этим дело не станет. Но нам нужны подробности, факты..

– Так пошлем губернатору телеграмму с оплаченным ответом или, еще лучше, начальнику округа.

– Они сами поди ни черта не знают. Потом жди ответа три дня…

– Это верно. Да еще захотят ли ответить? Возьмут и отпишут, что во вверенном им крае все благополучно,

– Вполне может статься. И все труды наши пойдут насмарку…

– Так что будем делать?

Хюсейн Рюсухи вдруг вспомнил про своего приятеля Чопура Ресми – великого мастера шантажа и вымысла: стиль у него великолепный – перо будто ядом брызжет. Непонятно, почему он предпочитал свободной профессии журналиста службу. Правда, время от времени Ресми бросал работу и, уволившись, наезжал в Стамбул. И тогда у него начиналось увлечение газетой. Несколько месяцев он писал хлесткие статьи, а потом, добыв себе новую должность, исчезал. Теперь он уже целый год преподавал французский язык и историю в средней школе в том санджаке, к которому относился уезд Сарыпынар.

– Это ты здорово придумал, – сказал Али Ферид. – Чопур Ресми для такого дела подходящий человек. Если мы переведем ему деньги по телеграфу, к вечеру, глядишь, он пришлет нам сногсшибательный материалец. Тут уж и мы руку приложим… только не нужно зарываться! Если данные не подтвердятся, раздувать не будем. Ну, а если выяснится, что в Сарыпынаре ничего не стряслось, надо как следует ударить по этому «Гласу истины», чтоб народ зря не пугал, глупых статей не печатал…

* * *

В то самое время, когда в редакции «Голос народа» составляли телеграмму на имя Чопура Ресми, поэт Селим Шевкет стоял у окна, выходившего на бухту Каламыш, и, просматривая газету «Глас истины», рассуждал сам с собою:

– О, господи, до каких пор будут длиться страдания народные?.. Итальянская война, Балканская война, холе ра… бесконечные пожары… И вот только наступила передышка, многострадальная Анатолия спокойно вздохнула, – так надо же! Новая беда – землетрясение!..

Поэт закрыл глаза, перед ним возникло далекое село в руинах, и он прочел начало стихотворения Фикрета «Помогите пострадавшим!» [17]17
  Стихотворение «Помогите пострадавшим!» было посвящено «многострадальным жителям города Балыкесира», где в 1897 г. произошло сильное землетрясение.


[Закрыть]:

Разрушено село землетрясением… Вон там у крыши..

Вспомнить вторую строчку он не смог. Чувствуя, что не в силах утолить свою скорбь прекрасным стихом, он было опечалился, но потом утешился другим стихотворением:

У древнего орла, что целый век живет на Крите [18]18
  Крит – бывшее владение Османской империи; остров отошёл к Греции в 1912 г., после первой Балканской войны.


[Закрыть],

Людских сердец он сколько растерзал – спросите.

Правда, эти стихи к землетрясению как будто касательства не имели. Говорилось в них о тяжелой доле и политическом бесправии мусульман на острове Крит, и ни к каким стихийным бедствиям относиться они не могли. Однако это тоже был крик души, в котором, как принято говорить, «сквозила скорбь страждущего человечества».

Селим Шевкет причислял себя к поэтам «новой литературы» [19]19
  «Новая литература». – Обычно этим термином называют турецкую литературу второй половины XIX в., возникшую После танзиматских реформ и установления конституции 1876 г.; иногда так обозначают литературу конца XIX – начала XX в. или, точнее, писателей, группировавшихся вокруг журнала «Сервети-Фюнун» (основан в 1891 г.).


[Закрыть]. На самом же деле был он поэтом-неудачником – вроде бы и не хуже других поэтов, а пустить корни, утвердить свое имя в литературе ему никак не удавалось. Сонеты, которые он опубликовал в первый год провозглашения конституции под заголовком «Сентиментальные миниатюры», канули бесследно, будто камешки, брошенные в море. И политика, тут была ни при чем. Хотя, конечно, годы были смутные, в стране лилась кровь, прямо на улицах убивали писателей, – как Ахмеда Самима и Шариятчи Зеки [20]20
  Ахмед Самим (1884–1910) – известный публицист, редактор газеты либералов (партии «Ахрар»). После мятежа 31 марта 1909 г. и роспуска партии либералов был редактором двух других оппозиционных газет. За выступления против лидеров младотурок был убит в 1910 г. на Галатском мосту. Шариятчи Зеки (Зеки-бей) – оппозиционный журналист; был арестован за участие в мятеже 31 марта, предан суду, но оправдан за отсутствием улик; однако в 1911 г. убит под Стамбулом, в деревне Бакыркёй.


[Закрыть], например, – но, несмотря на это, многие поэты умудрялись сочинять прекрасные стихи о грустной осени, о вечерних сумерках, и вокруг них бушевала буря восторгов. А вот его окружала гробовая тишина – заговор молчания, как принято говорить у европейцев.

Самые близкие товарищи (то есть представители «новой литературы»), которых он всегда и всюду превозносил, защищал от подрастающего поколения устно и письменно, даже те, которых он величал «мои учителя», платили ему за все самой черной неблагодарностью. Когда Селим Шевкет устраивал дорогостоящие приемы, приглашал этих людей к себе и после угощения читал им, дрожа и запинаясь от волнения, свои лучшие стихи, неблагодарные гости, словно сговорившись, слушали его молча, ни единым словом не обмолвившись о стихах, и бедняга с мрачным видом совал листочки в карман, приговаривая: «Ну, остальное в том же роде…»

И несмотря ни на что, поэт не терял надежды: пусть не теперь, не скоро, пусть даже после смерти, но придет в конце концов его день. И отступит море, и засверкают камешки, которые когда-то исчезли в пучине… Впрочем, для поэта, у которого нет другой заботы-работы, как только собирать в начале каждого месяца арендную плату за постоялый двор да за несколько лавок, доставшихся ему в наследство от отца, не все ли равно, когда наступит этот самый день – раньше или позже?..

В свое время Селим Шевкет считал, что во всем виноват аруз [21]21
  Ар́уз – метрическая система стихосложения, основанная на чередовании долгих и кратких слогов; первоначально возникла в поэзии на арабском языке, а затем получила широкое распространение в поэзии других стран мусульманского Востока. В турецкой поэзии аруз был приспособлен довольно искусственно, так как турецкий язык не имеет долгих и кратких гласных. Турецкая народная поэзия сохранила силлабическую, слоговую систему стихосложения – хедж́е. Начиная с XX в. хедже стал успешно вытеснять аруз.


[Закрыть]. Времена менялись, и аруз хирел, вопреки всей своей бесподобной, божественной гармонии. Такова была печальная действительность, и не считаться с ней было нельзя. Да, прекрасная статуя, воздвигнутая в честь его величества аруза, треснула, она разрушается па глазах – об этом еще писал Фикрет, – и любая попытка установить союз между арузом и «новой литературой» была обречена на провал. А кто не хочет упасть, тот должен шагать в ногу с веком.

Наверное, именно этой мудростью руководствовался поэт, когда, испытывая к самому себе отвращение, переводил с аруза на хедже свои неизданные миниатюры. Результат оказался самый плачевный: Селим Шевкет, подобно музыканту, который, бросив рояль, садится за барабан и не может к нему приспособиться, – пал даже в собственных глазах…

Но последние несколько месяцев поэта одолевали новые мысли: искусство для искусства – вот где спасение! А впрочем… искусство ради самого искусства, – не напоминает ли это сапожника, который шьёт сапоги только но своей мерке?.. Если поэт хочет, чтобы народ знал его, он должен писать стихи о современности. Да, только народ есть народ, – поди догадайся, чего он хочет?! Вот ведь, к примеру, как одному повезло: и поэт-то был самый что ни на есть захудалый, а написал стихи про знаменитый пожар в Аксарае [22]22
  Аксарай – квартал Стамбула. Пожары в XIX в. и в начале XX в. были бичом города; иногда в Стамбуле выгорали целые кварталы.


[Закрыть]и в один миг прославился. Когда в зрительном зале морского офицерского собрания Элиза Бинемеджиян, закутавшись в черный прозрачный плащ, повторяла припев:

О, горе, великое горе!

Окутал нас черный мрак,

Страшна погорельцев доля,

Будь проклят, огненный враг!.. —

то Шефик-бей, богатый маслозаводчик, рыдал и бил себя кулаком в грудь, а вместе с ним рыдал весь театр – от солидных, пожилых господ в креслах первых рядов до расторопных торговцев фисташками и вездесущих разносчиков лимонада. В каком еще театре мира какое великое произведение искусства вызывало столько слез?! Даже Фикрет, который говорил о себе: «Я сам – пространство, я сам – полет в своих небесах», – даже он своей славой больше всего обязан именно стихам о зем– летрясении в Балыкесире. И, возможно, завтра, за неимением лучшего, газеты вспомнят старое фикретовское стихотворение «Помогите пострадавшим!» и снова напечатают его. Ну, конечно, старая история – одно покрывало на гроб служит для всех бедняков… Так что же из этого следует?

Из этого следует, что нужно… написать стихотворение, посвященное злосчастному Сарыпынару, превратившемуся в руины. И написать его размером хедже, так сказать, голосом народа. Вот тогда «Помогите пострадавшим!» отойдет на задний план. А поскольку землетрясения, подобно року, до скончания века не прекратят терзать несчастную землю, то новому произведению поэта обеспечено будущее. После каждого землетрясения в любом селе или городе это стихотворение будут повторять со слезами на глазах, и обретет оно вечную жизнь. Только надо спешить!.. Не дать ловкачам вырвать лакомый кусок… Еще до вечера написать, а потом во что бы то ни стало успеть тиснуть в утренних газетах, и не в одной, а сразу в нескольких… И не ограничиваться сочувствием, так сказать, на словах, а внести свою скромную лепту, пожертвовать в пользу пострадавших хоть лир двадцать пять и проследить, чтобы в тех же газетах, где-нибудь в уголке, было сообщено об этом…

Селим Шевкет собрал домашних в передней и строго-настрого приказал:

– Слушайте меня внимательно! Сегодня я занят… скорблю вместе с моим народом. Кто ни придет, всем говорить, что меня нет дома. Будете шуметь, голову оторву!.. Вот так!..

VIII. ДУХОВНЫЙ НАСТАВНИК – МЮДЕРРИС [23]23
  Мюдеррис – духовное лицо, учитель богословия, который одновременно мог быть наставником (руководителем) мусульманского духовного училища – медресе.


[Закрыть]И ИНЖЕНЕР ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ

В тот день до позднего вечера в новой резиденции каймакама толпился народ – люди приходили, чтобы пожелать ему скорейшего выздоровления.

Кто тут только не побывал! И почтенные отцы города, относившиеся к Халилю Хильми-эфенди всегда немного свысока, и чиновники разных городских и уездных учреждений, и люди духовного звания – хаджи, муллы и монахи-дервиши, – и, конечно, купцы, лавочники и маклеры, арендаторы и подрядчики, и все те, кто хотел засвидетельствовать свое почтение каймакаму у изголовья его постели, или кто был с ним вчера в ссоре, а сегодня надеялся помириться, и, наконец, окрестные крестьяне, прибывшие в касабу на базар…

Люди пожилые и влиятельные, как и полагалось, усаживались на стульях, выстроившихся в ряд вдоль стены, все остальные проходили перед койкой каймакама в торжественной процессии, а затем удалялись восвояси.

До сих пор ни на празднествах десятого июля, ни в другой праздник никогда еще не собиралось столько народа, жаждущего лицезреть главу уездной власти. После такого наплыва визитеров недолго было и в трубу вылететь, да, спасибо, выручил писарь из бухгалтерии, который сообразил, что на эту ораву кофе не напасешься, и надоумил Хуршида приготовить два ведра шербета из незрелого винограда.

Положившись полностью на волю аллаха, Халиль Хильми-эфенди покорно сидел на своей постели, словно мальчик после обряда обрезания, – вот только на тюбетейку ему забыли повесить талисман от сглаза. На бесконечные вопросы о здоровье он отвечал сдержанно, скупыми словами медицинского заключения. Постепенно эти ответы становились все лаконичнее и давались все неохотнее, зато он с живейшим интересом прислушивался к разговорам сидящих вокруг него людей.

Каждые пятнадцать – двадцать минут как бы начинался новый сеанс: одни именитые люди вставали и прощались, другие занимали их места, и разговор снова заходил о происшедшем ночью землетрясении.

Все были едины в оценке событий: на город обрушилось великое бедствие, и нанесенный ущерб – просто колоссален…

Однако ни о каких других разрушениях, кроме лестницы в доме Омер-бея, пока не упоминали, и число пострадавших на этой лестнице не увеличивалось. Правда, рассказывали, что померла мать мясника из нижнего квартала. Потом разговор постепенно перекидывался на исторические темы, и тут вспоминали все самые страшные землетрясения древности, в результате которых под землей исчезали целые города… и приходили к заключению, что все в руках всевышнего и воистину непостижимы дела его.

Самым главным событием дня явился визит мюдерриса Хаджи Фикри-эфенди.

Уважаемый наставник был в полном смысле слова значительной личностью. В его роду насчитывалось много известнейших ученых, богословов-улемов, мюдеррисов, казаскеров, один шейхульислам [24]24
  Казаскер, шейхульислам – высшие титулы и должности мусульманских духовных лиц в султанской Турции.


[Закрыть]и даже один святой. Гробница этого святого, крытая зеленой жестяной крышей и огороженная решеткой, которая была сплошь увешана разноцветными лоскутами, находилась посередине одной из главных улиц Сарыпынара; поток следующих мимо пешеходов и экипажей разбивался и обтекал гробницу с двух сторон; ночью светильники и лампады, окружавшие ее, освещали дорогу запоздалым путникам.

В свое время Хаджи Фикри-эфенди жил в султанском дворце Йылдыз, где был учителем и воспитателем многочисленных сыновей Абдула Хамида. Но однажды он оскорбил шахзаде, назвав его сыном свиньи, впал в немилость и вплоть до революции девятьсот восьмого года находился в ссылке в Багдаде.

Вот уже несколько лет, как Хаджи Фикри-эфенди гневался на власти. Даже в дни праздников и иллюминаций он не удостаивал своим присутствием официальные приемы и вне стен своей обители ни с кем не встречался. В свою очередь, и у властей были основания сердиться на досточтимого наставника, однако они предпочитали не замечать его глупых выходок, на что у них были особые причины. У господина мюдерриса был неуживчивый нрав. Он не ладил даже со своими собратьями – богословами.

А эти особые причины состояли в том, что в тяжелые для иттихадистов дни, во время восстания тридцать первого марта, когда воинственно настроенные улемы перекинулись на сторону либералов, Хаджи Фикри, исключительно из-за своего упрямства и сварливого характера, оставался непоколебимым, как скала. И позднее, во времена великого младотурецкого триумвирата, он, наперекор богословам-оппозиционерам, упорно поддерживал власти и греб, так сказать, против течения.

Каймакам всегда придавал визитам мюдерриса важное значение и на сей раз при виде его сразу повеселел.

Халиль Хильми-эфенди оказывал его превосходительству всяческие знаки внимания: когда мюдеррис выразил желание закурить, каймакам даже попробовал подняться, чтобы поднести ему спичку, а Хаджи Фикри-эфенди, в свою очередь, пытался удержать его, и со стороны могло показаться, что каймакам с мюдеррисом обнимаются и даже лобызаются.

Короче говоря, прием проходил в дружеской обстановке и продолжался бы в том же духе еще долго, если бы не новые посетители, приход которых в одно мгновение перевернул все вверх дном. Как раз в тот момент, когда Халиль Хильми-эфенди, желая польстить мюдеррису, на все лады восхвалял милосердие и расторопность его учеников, переносивших раненых с места катастрофы во двор медресе, неожиданно открылась дверь, и в комнату вошел инженер городской управы Дели Кязым, а вслед за ним – учитель Ахмед Масум.

Дали Кязым был страстным поклонником всего нового и неизменно ратовал за введение равного рода новшеств. Он придерживался весьма любопытного взгляда на историю: так, например, доказывал, что все исторические бедствия и недоразумения происходят от фанатизма и невежества и что в этом особенно повинны учащиеся медресе – софты. Еще совсем недавно он кричал в казино «Мешрудиет»: «Мы не спасем нашу страну, пока не разрушим все медресе и не разорвем на уздечки чалмы софт». Подобными речами инженер только сеял смуту среди жителей городка и натравливал их друг на друга. Дели Кязым переманил на свою сторону старшего учителя городской школы Ахмеда Масума, и теперь их всегда видели вместе: впереди, как правило, шагал здоровенный верзила инженер, а за ним семенил крошечный, хилый учитель.

В городе жалели тихого и застенчивого юношу. Иные почтенные люди даже пытались добрым советом наставить его на ум.

«Что и говорить, Кязым – человек неглупый, очень образованный, и намерения у него самые благие, – твердили они. – Но ведь ты, сын мой, сам знаешь, что его прозвали Дели Сумасшедший. Вечно он на всех набрасывается, всех в чем-то уличает, во все суется и поступает безрассудно – отсюда и прозвище пошло. Помяни мое слово – накличет он беду на свою голову… Конечно, это его дело, ну, а тебе-то зачем страдать? Ты человек молодой, новую школу окончил. Свяжешься с ним – попадёшь в какую-нибудь историю. После никакое раскаяние не поможет… Занимайся-ка лучше своей школой, своими учениками. Не бегай за ним!»

Раньше Халиль Хильми-эфенди тоже придерживался такого мнения, хотя никогда ничего не говорил Ахмеду, опасаясь, как бы его слова не дошли до инженера. Теперь же точка зрения каймакама резко переменилась: по его глубочайшему убеждению, основанному на некоторых безошибочных признаках и наблюдениях, бедняга Дели Кязым был ни в чем не повинен, а все зло исходило от этого лицемера-коротышки. Одна только видимость, что он таскается тенью за Дели Кязымом, в действительности же все обстоит наоборот: именно эта гнида, учителишка Ахмед Масум толкает простодушного инженера на безрассудные, а то и сомнительные поступки. Все обманчиво в этом человеке, даже имя его – Масум, означающее «невинность». Глаза полузакрыты, робкий взгляд всегда опущен долу, губы по-детски вздрагивают, будто от застенчивости и смущения. О, чтобы понять этого человека, чтобы поймать истинное выражение его взгляда, чтобы увидеть, как хищно раздуваются его ноздри и в змеиной улыбке кривятся губы, надо долго выжидать!..

У каймакама даже в глазах потемнело, когда он увидел входивших в комнату инженера и учителя. По всей вероятности, мюдеррис Хаджи Фикри-эфенди и Дели Кязым встретились в тот день впервые, хотя, без сомнения, эти два идейных противника издавна следили друг за другом… И сейчас, оглянуться не успеешь, как Дели Кязым понесет всякую чушь, а Хаджи Фикри-эфенди возмутится и ответит с присущей ему резкостью, после чего страсти в служебном кабинете накалятся до предела, и начнется содом…

В самом деле, не прошло и двух минут, как Дели Кязым начал смеяться, отчаянно жестикулировать и болтать разную чепуху:

– Нет, вы только послушайте, что люди мелют. Землетрясение было пустяковое, а по этому поводу уже пошли разговоры: «Ах, эфенди, что с нами будет?! Нравственные устои рушатся, женщины лиц не прячут, в школах вместо священных гимнов учеников заставляют петь марши! Вот аллах и ниспослал на город кару, тряхнул его как следует!..» Допустим, все это так, но где же тогда справедливость? Если существуют виновные, пусть аллах их и наказывает. Зачем же карать весь город?

Разве это соответствует божественному понятию о справедливости?

Халиль Хильми-эфенди насторожился и посмотрел на Хаджи Фикри-эфенди. Мюдеррис поправил на носу очки, взял из лежащей на коленях табакерки щепоть нюхательного табаку и только тогда произнес:

– Напрасно изволите волноваться, бей-эфенди… Хвала аллаху, большой беды не произошло. Ранены только гости Омер-бея…

Гости Омер-бея!.. Так вот куда метит духовный наставник. Каймакам сразу заохал, завозился, желая во что бы то ни стало прекратить опасный разговор.

– Вот доктор говорит, что ничего вроде бы нет, а я думаю, коленная чашка треснула. Иначе с чего бы ей так болеть?..

Перед столь явными человеческими страданиями обе стороны забыли о предмете своего спора, и Дели Кязым и мюдеррис в один голос стали успокаивать Халиля Хильми-эфенди:

– Положитесь на господа бога, бей-эфенди…

– Даст бог, все пройдет…

– Не волнуйтесь…