Текст книги "Любовь среди рыб"

Автор книги: Рене Фройнд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

От мучительных подробностей моего отчаяния я предпочел бы Вас избавить. После того как вчера вечером я выпил весь запас вина, рассчитанный на неделю, я смог хотя бы заснуть. Тем хуже была ломка сегодняшнего дня. Ну хорошо, изображу Вам самую острую фазу: после того как я скурил сперва все окурки из пепельницы моего автомобиля, я свернул себе что-то вроде сигары из камыша, волокон лианы и прелых листьев. Но и здесь хочу избавить Вас от лишних подробностей. Приняв остатки моего лекарства (я глотаю бета-блокаторы – из-за ипохондрии!), я почувствовал себя слишком слабым, чтобы отважиться на гусарский наскок на скалы, поскольку головокружение мучает меня и без пропасти. Я порвал со своей жизнью. Но все-таки завтра хочу дать еще один шанс моей судьбе. Либо я выживу, спущусь в долину и куплю себе в «Серне» пива и пачку сигарет. Либо умру некурящим.

С дружеским приветом

Фред Фирнайс.

30 июня

PS: Солнце смеется, всегда говорила моя бабуля.

Хороший день, чтобы мужчине пойти своим путем.

Мои запасы еды теперь тоже иссякли (мышь).

После ночи, полной ужаса, в моей решимости ничего не изменилось ни на гран. Я должен на это решиться!

PPS: Я еще раз вернулся. Важные замечания:

1) Мой «Мерседес» должен достаться моему другу Бенно Р., хочет он того или нет.

2) Никаких некрологов в фейсбуке, иначе я подам в суд!

3) Я обязываю Вас – в качестве наказания за Ваши злодеяния – издать в память Фреда Фирнайса полное собрание моих сочинений.

4) Герду Т. из «Новой прессы» не давать экземпляра для написания рецензии.

5) Скажите Шарлотте, что я все еще ее люблю.

6) В стихотворении «Складка лаврового занавеса» в третьей строчке напишите: «кроется в его крови» вместо «любит только свой приплод». Это сильнее. Это должно быть учтено в новом издании.

Такова моя последняя воля.

Альфред Фирнайс

PPPS: Я снова вернулся. Не говорите Шарлотте ничего.

Это неправда, что я все еще ее люблю.

Быть может, я никогда ее и не любил.

PPPPS: Но последнее ей говорить не нужно.

Немного погодя Фред замер на узком выступе отвесной стены. Под ним зияла пропасть, хотя и не в сто метров, но достаточно глубокая, чтобы при падении получить как минимум тяжелые увечья. Фред опасливо огляделся. Он попытался перенести тяжесть тела влево, наступив на камень. Но камень сорвался и рухнул вниз.

Фред удержался, ухватившись за сосну, росшую на выступе. Какая храбрая, подумал Фред, тогда и я смогу! Он глянул вверх. Попытался снова вскарабкаться на узкую тропу, с которой соскользнул. Сосна опасно нагнулась. Фред отчаянно шарил над собой в поисках спасительного плато. Его рука натыкалась на сухие еловые ветки, на камешки, а потом вдруг нащупала корень, за который можно было ухватиться.

Рука Фреда дрожала от напряжения, он увидел, как набухли жилы на предплечье, однако подтянуться не удалось, потому что корень вдруг подался, Фред почувствовал, как он вытягивается из земли, и не мог рискнуть, повиснув на нем всей своей тяжестью. Фред вспотел от напряжения и страха. Когда он снова опустился на крохотный выступ, несколько камней отломилось и упало в пропасть.

Фред вцепился в сосну. Он бросил взгляд направо, налево. Только вниз не смотреть! Что за дурацкое письмо, думал он. Все такое кокетливое и ироничное, а вот теперь я и в самом деле гибну! В отчаянии он замер на выступе, еще никогда в жизни ему не было так ясно, что умирать ему пока вовсе не хочется. Я должен отсюда выбраться! Я должен суметь! Он снова ухватился за корень на верхней тропинке, немного подтянулся, ухватился другой рукой за другой корень, крепко в него вцепившись. Вдруг он услышал треск, ноги повисли в пустоте – его выступ вместе с маленькой сосной отломился от стены и рухнул вниз.

Фред Фирнайс издал слабый крик ужаса. Он больше ничего не мог думать, только впился в корни пальцами еще крепче, однако совершенно точно чувствовал, как сантиметр за сантиметром опускается вниз, корни держались в почве слабо, сейчас они потеряют сцепление с ней, им не выдержать вес его тела, и тогда – тогда Фред окажется во власти силы небесной. Тут подоспел ангел, подхватил его могучей рукой, поднял в воздух, ему почудилось, что он летит, это уже небо, я на том свете? Да, умер, парю, парю на облаке, адью, адью…

Тут ангел поцеловал его.

Вообще-то поцелуй ангела Фред представлял себе несколько более возвышенным. Здесь же, если честно, поцелуй был довольно слюнявый, не особенно робкий, обмусоливший все лицо.

Открыв глаза, Фред увидел, что над ним стоит черная собака. Ага, собака мертвых, как бишь ее, Цербер, страж того света. Позади собаки стоял исполин – Харон, вероятно, рулевой челна мертвых, на котором его сейчас переправят через Стикс, в темное царство Аида. Паромщик, Харон, вот он я…

– Я Август, – сказал Харон.

Фред поднял глаза. Август, проводник в царство мертвых? Август казался слишком молодым для такой должности. И разве короткие кожаные штаны, прочные горные ботинки и засученные рукава рубашки подходящая форма одежды для последней переправы? Бинокль, болтавшийся на широкой шее Августа, мог пригодиться, чтобы разглядеть другой берег, берег царства мертвых, но для чего шляпа с кисточкой из меха серны?

На предплечье мужчины Фред увидел татуировку – русалку с элегантным рыбьим хвостом и стоячими грудями. Фред опять рухнул навзничь.

Его спас тот молодой человек из трактира «У серны».

Фред ничего не сказал. Он лишь тяжело отдувался.

– Чокнутый, – сказал Август.

Вскоре после этого Август и Фред сидели на скамье перед хижиной у озера. На потемневших бревнах за их спиной бегали солнечные зайчики: поверхность воды показывала на своем экране кино. Август тихо и умиротворенно смотрел на озеро. Рубашка Фреда была разорвана, лицо чумазое, однако чувствовал он себя великолепно.

Август достал из кармана рубашки упаковку табака и бумагу и свернул себе цигарку. Табак он положил на стол перед Фредом.

– Хошь, не? – спросил Август.

– Но ты ведь говоришь и по-немецки?

– Хочешь или нет?

– Я не курю, – сказал Фред.

Август зажег цигарку и с наслаждением втянул в себя дым.

– Глянь-ка, уж. – Август указал на озеро.

Змея без усилий оставляла на поверхности воды податливый, гибкий след и быстро продвигалась вперед.

– Головастики как раз превращаются в лягушек и выходят на землю. Стол для змей празднично накрыт, – объяснил он.

– А ты ведь и впрямь умеешь говорить красиво и правильно, – заметил Фред.

– Ну, если надо, – ответил Август.

Фред и Август смотрели вслед змее, которая подплыла к другому берегу и скрылась под кустом.

– Ты разбираешься в зверье? – спросил Фред.

– Было бы глупо, если бы не разбирался.

– Почему?

– Я же участковый лесничий.

– Участкового лесничего я представлял себе иначе.

– С белой лохматой бородой? – засмеялся Август.

– По крайней мере, без татуировки.

Зазвонил мобильник Августа. Он провел короткий разговор, в котором речь шла о состоянии дорог и троп.

– Почему твой мобильник действует? – спросил Фред почти возмущенно.

Август не без гордости поднял свой телефон.

– Берет даже здесь, на озере. Но тоже не всегда.

– Лесник с татуировкой и со смартфоном, – обозначил Фред.

– Я наблюдал за тобой с полчаса. Снизу, через бинокль. Вначале подумал, ты браконьер. Но для браконьера ты слишком неуклюж. Ты вообще-то хоть знаешь, что был, считай, уже труп? – спросил Август.

– Можно, я все-таки сверну себе одну? – спросил вместо ответа Фред.

– Я думал, ты не куришь.

– Я бы с удовольствием начал.

– Это никогда не поздно.

Август пододвинул табак Фреду. Фред ловко свернул себе сигарету. Подождал одно мгновение. Закурил, сделал затяжку и смотрел на цигарку так, будто она была первой в его жизни. Август издал громкий свист. Айша, черный лабрадор, побежала от озера к хижине. Вскочила на скамью между мужчинами и села, учащенно дыша. Картина счастья.

1 июля

Дорогая Сюзанна!

Во-первых, сразу: я жив. Вы сейчас, наверное, подумаете: типично для Фреда Фирнайса – даже прилично умереть не умеет. И будете правы. А я скажу Вам еще кое-что: я этому рад. Да. Я рад, что я еще жив.

Это высказывание, наверное, удивит Вас ввиду той скорее безутешной картины, которую я являл собой в последние месяцы. Но перед лицом смерти, совершенно реальной, настоящей смерти, на скалистом склоне, хрупкость которого даже самые худшие берлинские панельные дома возводит в ранг мраморных дворцов, и после моего спасения одним лесничим, обладающим силой Геркулеса и посланным мне небесами, я одумался. Нет, одумался – не то слово. Я очувствовался. Первый раз за многие недели, а может, и годы, я ощутил в сердце нечто вроде радости и благодарности. Благодарности за то, что живу на этом свете. Да еще в таком красивом месте, как здесь.

Тем не менее я передал с Августом мое вчерашнее письмо к Вам. Может быть, тогда Вы лучше поймете, какое преображение произошло во мне. Август, кстати, и есть тот лесничий, напоминающий Геркулеса. Я несколько хаотичен. Только не расписывайте себе Августа как альпийского дедулю или вроде того. Он молод и вместо бороды носит татуировку на руке с крайне удавшейся русалкой – тем фантастическим существом, к которому он с раннего детства необъяснимым образом испытывал влечение. Он, разумеется, – как это, видимо, свойственно всем людям в этой отрезанной от мира местности, – немного неотесан. И неухожен, совсем как некоторые городские типы из берлинского андерграунда.

Я прямо-таки вижу Вас, слышу, как Вы иронично посмеиваетесь, но дело совсем не в этом. Признаюсь, вчера на закате мы с Августом здорово проголодались и истребили целый кусок грудинки с полбуханкой хлеба – запасы, которые Август, по счастью, постоянно держит наготове в своем рюкзаке. И снова я вижу, как Вы жмуритесь в улыбке – о, господин вегетарианец ест грудинку, не приходится ли ему после этого плакать? Но эту грудинку, дорогая Сюзанна, Август сделал сам, приправил розмарином и чесноком и несколько недель коптил. Со свежим черным хлебом это на вкус просто божественно! Рябиновый шнапс я мог бы после этого и вовсе не употреблять, я и без того уже был счастлив, но мне, разумеется, не хотелось показаться невежливым, так что я принял предложение Августа оставить мне бутылку. Проводить его до машины после нашего небольшого перекуса я был, честно признаться, уже не в состоянии. Кроме того – и это сегодня удивляет меня самого, – я и не хотел никуда уходить от хижины.

Когда Август распрощался со мной, я стоял на мостках. С гор веяло теплым ветром, и луна отражалась в водной ряби озера. Я стоял, и словно из ничего ко мне вновь вернулись жуткие мгновения на отвесной скале, и вдруг мою грудную клетку пробила дрожь. Как будто кто-то сидел внутри и бешено бился в ребра. Я начал дрожать всем телом. Я всхлипывал, я рыдал, слезы буквально брызнули у меня из глаз. Когда приступ миновал, я набрал в легкие побольше воздуха. Во время этого вдоха, который, казалось, заполнил всю мою грудь и который я ощущал как тепло в ступнях и ясность в голове, мне вдруг бросилось в глаза: за последние годы я разучился дышать.

Дорогая Сюзанна! Это так чудесно – заново открыть дыхание! Вот что я хотел Вам сказать.

Погода сегодня не так хороша. Тучи вяло тащатся по небу, воздух чреват дождем. Август обещал сегодня заглянуть. Он говорил, что отвезет меня в деревню, чтобы я смог закупить себе припасов. Кто знает, может, я воспользуюсь этой возможностью, чтобы уехать. «Мерседес» мне все равно придется оставить здесь, пока дорогу не отстроят заново. Это может продлиться и три дня, и несколько недель, так сказал Август. В этой стране есть более важные дороги.

Как бы то ни было – даже если я завтра уеду отсюда, поездка была ненапрасной, ибо я снова дышу. Я благодарен Вам за это от всего сердца.

Ваш Фред Фирнайс

PS: Я размышлял, почему я Вам пишу. Ведь это вообще-то странно, не так ли? Мы говорим друг другу «Вы», но многие люди, с которыми я на «ты», в последние годы куда-то потерялись. Разумеется, у меня есть друзья, подруги, да Вы и сами знаете. Но после успеха обеих книг все они вдруг увидели во мне некоего супертипа, чувствительного, высокодуховного, хорошо знающего свет, и этот взгляд превратился в портрет меня самого. У супертипа не бывает проблем. Успешный человек не рассказывает за маленькой кружкой пива о своих заботах и нуждах. Автор бестселлеров с фобиями – это же просто смешно! Смешон, например, страх, что больше не сможешь написать ничего хорошего. Страх потерпеть провал со следующей книгой. Исписаться навсегда. Я довольно долгое время был очень хорошо устроен в той вере, что и впрямь не имею ни забот, ни злобы, ни страхов. До тех пор, пока не иссох и не оголодал в этой вере. А потом я вдруг больше не мог писать! Но было уже поздно выкарабкиваться из этой ямы своими силами. Поскольку во внешнем мире у меня уже никого не было. Друзей по хорошей погоде не хочется грузить мрачными мыслями. Даже Шарлотту я не хотел грузить мрачными мыслями. А других, кроме мрачных, у меня не было. Когда она ушла, я испытывал, с одной стороны, облегчение, поскольку не хотел взваливать на нее непосильное бремя. С другой – покинутость придавила меня, как свинцовая крышка.

Дорогая Сюзанна, назвать Вас подругой мне кажется слишком дерзким. Но Вы не забыли меня. И у Вас нет страха перед темными сторонами жизни. По крайней мере, их меньше, чем у большинства из тех, кого я знаю, включая и меня самого. Вы знаете о дистанции, которую я блюду по отношению ко всем, в том числе – или в первую очередь – к себе самому. Это наверняка связано с моим прошлым, с моим отцом и все такое, Вы ведь это знаете. Я живу в космическом скафандре, изготовленном из иронии, простроченном цинизмом, простеженном отчужденностью. И выхожу наружу, только когда напиваюсь или когда пишу. В конце концов, мне осталось только пить.

2 июня

Дорогая Сюзанна!

Август так и не пришел. Идет дождь. Вчерашний день я провел, занимаясь уборкой хижины и основательной чисткой. Это просто беда, что мы, жители больших городов, передали удовольствие уборки так называемым уборщицам. Трудно найти что-то лучше генеральной уборки! Прежде всего, когда человеку вроде меня нечего делать и есть время вдаваться в детали. Например, вычищать с пола щеткой пятна сажи или копаться в каждом выдвижном ящичке, прибираясь, протирая, сортируя заново. Или так отполировать металл раковины, что начинаешь в нем отражаться. Даже сортир за домом кажется теперь чуть ли не аппетитным. Под конец я даже постирал занавески и снова повесил их сырыми. Постирал и шерстяные одеяла, теперь они сохнут над печкой, в которой потрескивает уютный огонек. Моющими средствами, кстати, хижина Вашего отца обеспечена очень хорошо, хотя некоторые из них кажутся очень старомодными. С детства я не видел ни скипидарного мыла, ни чистящей соды, ни жидкого мыла, ни политуры из льняного масла!

Хижина теперь форменным образом сияет в новом свете. Мыши спасаются бегством. Всех мелких насекомых я собрал в ведро и выбросил в озеро, где стаи крохотных рыбок смогли ими полакомиться. Теперь хижина принадлежит мне. Не поймите меня неправильно, разумеется, хижина принадлежит Вам. Однако, делая уборку, я приспособил ее под себя. Она подготовлена для нового, которому отныне всегда добро пожаловать. И знаете, что самое лучшее: я и себя самого чувствую очищенным. Хотя от обилия пыли волосы у меня поседели, а язык обнесло, зато я освобожден от хаоса, а также от вечного шума у меня в голове. Окружающих меня вещей стало существенно меньше. Это приносит с собой непредвиденную свободу, и до моего сознания только теперь дошло: мы живем в век материальных гарантий, которые мы при этом перманентно должны отстаивать. Что превращает нас в рабов.

Чем меньше вещей становится вокруг меня, тем больше становлюсь я сам. Мы живем поистине в диктатуре вещей! Например, с говорящими автомобилями, которые нас опекают. Или с холодильниками, которые нас освистывают, если мы вдруг замешкаемся, раскрыв дверцу и слишком долго размышляя, что бы такого взять. Вещи целый день на нас покрикивают. Радио: прибавь громкость и послушай кое-что о финансовых кризисах! Газеты: прочти же, наконец, истории про убийства, которые я тебе предлагаю. Телевидение: взгляни же на жертв землетрясения в прямом эфире! Компьютер: Позвони! Напиши! Твитни! Запости! Ковер: почисти меня! Велотренажер: используй меня!

Я уже три дня не слышал никаких новостей. Мне кажется, земля все еще стоит на месте. Здесь, по крайней мере, она делает это лучше, чем где бы то ни было.

Когда вернусь в Берлин, я, возможно, начну вести курс уборочной медитации. Мне кажется, во-первых, что эта рыночная ниша еще не занята, а во-вторых, я убежден, что смогу помочь этим многим людям.

Завершая свое послание, я не хотел бы оставить неупомянутым, что подверг и самого себя основательной чистке. Поскольку, как Вы знаете, в доме есть только раковина, а душа нет, то в дождь я вышел голым на мостки, намылился скипидарным мылом и, если хотите знать подробности, заодно и побрился. Осадки, правда, выпали недостаточно сильные, чтобы смыть с меня мыльную пену, поэтому я спустился в воду, что, как я думаю, не может представлять собой большой экологической проблемы, ведь скипидарное мыло, насколько я знаю, состоит лишь из природных компонентов. В следующий раз, могу гарантировать, я пойду наверх, в природный душ, к великолепному водопаду.

Ваш маленький деревянный домик обеспечен моющими средствами гораздо лучше, чем продуктами питания. От деликатесного хлеба Августа уже ничего не осталось, и я позволил себе сварить полпачки спиральных макарон со сроком годности 11/1989. Отборный год урожая этих макарон, правда, не смог скрыть некоторую пресность вкуса. Тем не менее, я сыт, и это прекрасное ощущение. Еще более прекрасным ощущением было по-настоящему проголодаться перед едой. Разумеется, я возмещу эти макароны, но не могу обещать, что смогу раздобыть урожая того же 1989 года.

Мои запасы теперь закончились. Но свежая вода, как-никак, течет из родника день и ночь, и у меня еще есть немного табака. Август очень милый человек, но я спрашиваю себя, увижу ли я его когда-нибудь еще раз. Во всяком случае, он мне сказал, где находится тропа, которая наверняка приведет к небольшой дороге в долине. Но сегодня слишком сильный дождь, и я останусь дома при моем уединенном очаге. И буду смотреть на озеро, в которое каждую секунду падают тысячи капель, осуществляя таким образом связь между земной и небесной водой. Я мог бы часами смотреть, как вода спаривается с водой. Что я теперь и буду делать. Благодарю Вас за то, что Вы внесли в мою жизнь некоторое разнообразие в качестве собеседницы по переписке. Я уверен, что нагоняю на Вас тоску, но могу Вас заверить: мне при этом не скучно. Слушать тишину – это самое сильное впечатление, которое мы, люди, можем себе представить. Поверьте мне. Вы должны это как-нибудь попробовать! Вдруг я начинаю слышать себя и исчезаю. Понимаете?

С приветом,

Фред

3 июля

Бесценная Сюзанна!

Как раз в эту минуту восходит солнце. Я чувствую себя таким выспавшимся, каким в последний раз был еще подростком. Засыпать со скромно наполненным желудком и без алкоголя – и впрямь великолепно. Теперь поплаваю в озере, а потом спущусь в городок, потому что иначе умру от голода. Не думал, что Август бросит меня в беде. Вообще-то он показался мне симпатичным.

Вчера мне все же в какой-то момент стало скучно, поэтому я почитал один новейший журнал из богатой хижинной библиотеки, «Штерн» за осень 1977 года, замечательный репортаж об освобождении самолета Люфтганзы в городе Ландсхут в Могадишу. Потом снова смотрел на озеро. Странным образом при этом возникло несколько слов на бумаге. Не хокку ли это?

Воды зеркальной гладь.

Игра капели.

Дождь, дождь идет.

До свидания, с сердечным приветом,

А. Ф.

PS: Но не подумайте, что я опять пишу!

PPS: Вот что еще. Я уже писал Вам о своей дистанцированности от всех вещей и от себя самого. О своей навязчивой иронии, которая мне самому в большинстве случаев действовала на нервы. Теперь я пришел к выводу (посредством размышлений!), что эта ирония в принципе есть рафинированный способ воспринимать самого себя не по заслугам всерьез. Это значит, я всерьез принимал свои заботы, свой пессимизм, свои страхи и потом высмеивал их, что, однако, ничего не меняло в заботах, пессимизме и страхах. У меня такое впечатление, что по-настоящему всерьез я принимаю себя лишь с тех пор, как больше не принимаю себя всерьез.

Фред аккуратно сложил вместе разные бумажки, на которых писал свои сообщения Сюзанне. Конверта он больше не нашел, надо будет купить его в городке.

Фред раздумывал, не собрать ли ему вещи и не прихватить ли их с собой – на тот случай, если вдруг захочется сесть в поезд на Берлин. Но, во-первых, идти предстояло не меньше четырех часов, и такой отъезд надо все-таки как-то планировать загодя. Да и есть ли вообще в Грюнбахе вокзал? Может, единственный почтовый автобус уже уехал рано утром. Так зачем брать с собой чемодан? За всеми этими мыслями пряталась другая, в которой Фред сам не хотел признаваться себе со всей отчетливостью: ему не хотелось в Берлин. Уже от одной только мысли об этом Фред почувствовал ностальгию по своей хижине.

Август замечательно описал ему дорогу, и Фред без труда нашел узенькую тропку. Ему даже показалось, что надо быть слегка не в себе, чтобы с самого начала не найти эту дорогу, потому что она совершенно естественным путем вела вдоль боковой стороны гор в небольшую долину внизу. Прошло совсем немного времени, как Фред уже очутился на «главной дороге». Он посмотрел назад и снова опознал отвесную стену, с которой чуть не сорвался. Теперь он невольно рассмеялся. Только безумцу могло прийти в голову спускаться по той стене вниз.

Решительными шагами Фред двинулся в направлении Грюнбаха. Он был в своих обычных берлинских уличных башмаках, потому что другой обуви с собой не захватил, а туристических ботинок у него вообще не было. Но ничего, насыпная щебеночная дорога была в безупречном состоянии. Только там, где на спуске она проходила близко от ручья, можно было обнаружить следы затопления.

«Я иду в город», – с улыбкой подумал Фред и вынужден был признаться себе, что испытывает при этом некоторую торжественность, какую чувствовали, наверное, в прежние времена дровосеки и козопаски, когда в воскресенье отправлялись в деревню. Эта мысль ненадолго его испугала: а вдруг сегодня воскресенье, все закрыто и он ничего не сможет купить? Он попытался реконструировать, какой сегодня мог быть день недели, но обнаружил, что хотя благодаря своим письмам он и знал дату, но чувство времени потерял. Он проверил карманы своей легкой, очень городской куртки, такой у него был пунктик: все ли на месте. Деньги здесь. Табак здесь. Письмо здесь. Мобильника нет.

Естественно, ведь мобильник лежит на дне озера.

Фред шел в городок и попутно погрузился в себя. Он думал о Шарлотте. В первый раз с тех пор, как она его оставила, он думал о ней без злости. Шарлотта правильно сделала, что бросила его.

– Не то чтобы я с нею плохо обращался, – тихо сказал Фред. – Я с нею вообще не обращался.

Когда-то давно Фред с первого же вечера счел Шарлотту «восхитительной» – если использовать выражение его матери. Уже одно это должно было его насторожить. Если он думает о женщине, используя прилагательное из арсенала матери, это не предвещает ничего хорошего. Но она была восхитительна. Настоящая берлинская девчонка, с дерзкой короткой стрижкой и совершенно особым искусственным языком. Шарлотта, например, говорила «куст-язык». Она проглатывала целые слоги, как это делают пьяные, но делала это с той же ловкостью и быстротой, с какой в других местах добавляла лишние буквы. «Ты заб купить винище». (Хороший, но совершенно неправдоподобный пример.)

Шарлотта умела быть чудесно ребячливой. Ее работа в качестве модератора в большой телекомпании для детей прекрасно подходила ей и доставляла настоящее удовольствие. Вообще-то ему надо было самому завести с ней кучу детей и потом быть счастливым до конца дней, аминь. Фред пнул камешек с дороги.

Он вспоминал, как познакомился с Шарлоттой – на вернисаже их общего друга Бенно. Они случайно вышли из галереи вместе, обменялись парой слов, заинтересовались друг другом и потом еще посидели на скамейке на берегу Шпрее. Ну да, и если мужчина и женщина ночью сидят на скамье на берегу реки и чувствуют некоторую симпатию друг к другу, то только сам черт должен вмешаться в дело, чтобы они не сблизились. У Фреда тогда была ярко выраженная фаза нежничанья. Он любил ласку почти так же сильно, как и отсутствие обязательств. Последнее бесило некоторых женщин, они хотели от него больше, но многие были счастливы возможностью оставаться столь же необязательными. Это устраивало Фреда больше всего. Сердечная лень? Трусость? Или просто воля оставаться ничем не связанным?

Свои дикие годы Фред прожил под девизом: лучше раскаяться в содеянном, чем в том, что не сделал. К тому времени он уже знал, что нет ничего, в чем придется раскаиваться, или, еще лучше, нет ничего такого, что ты упускаешь. Нам всегда кажется, что мы что-то упускаем, думал он, и нас просто разрывает на части от обилия возможностей, которые нас манят. Но нельзя жить в сослагательном наклонении. Мы не можем быть всюду. Не можем иметь тоже счастье, что и сосед. Мысль о том, что у нас этого нет, сводит нас с ума.

В последнее время Фред все менее охотно ходил на вечеринки. Причина наряду с прочим коренилась в том, что он часто встречал там женщин, с которыми у него что-то было. Хотя бы самая малость. В молодые годы это щекотание нервов даже окрыляло: стыдливые и в то же время бесстыдные взгляды, которые он бросал своим прежним (или наоборот), осторожные (робкие) и точно так же флиртующие разговоры, в которых прощупывалось, возможно ли повторение и желательно ли оно. Теперь Фред находил эти случайные встречи скорее мучительными и требующими особых усилий. Это все больше мешало ему избавиться от мысли, что от всех людей, с которыми соединяешься, что-то к тебе прилипает. Он не хотел ни вспоминать о старых связях, ни повторять их, ни быть заново соблазненным.

А Шарлотта хотела. Скрещиваний и смешений. И Фред никогда не оказывал ей в этом активного противодействия.

Внезапно послышался звук торможения, стук разлетающихся мелких камешков, гудки. Примечательное транспортное средство, которое Фред не услышал вовремя из-за бурлящего горного ручья и не увидел из-за поворота дороги, выкатилось ему навстречу. Когда оно остановилось, Фред идентифицировал это транспортное средство как старый «Пух Хафтлингер», маленький, чрезвычайно маневренный автомобильчик, который изначально создавался для армии и который ныне страшно популярен среди охотников, потому что на нем можно передвигаться по любой пересеченной местности. Снятый брезентовый верх лежал на багажной платформе рядом с палкой из лещины и охотничьим ружьем. На пассажирском сиденье расположилась Айша, лабрадорша, за рулем сидел Август. Он, казалось, испугался куда меньше, чем Фред.

– Эй, поэт! Привет! Садись.

Фред подошел с пассажирской стороны, Айша лизнула его в лицо.

– Где ты пропадал? – сурово спросил Фред. Он, пожалуй, чересчур часто думал в эти дни о Шарлотте.

– Меня не было, – ответил Август.

– Я заметил. Я чуть не сдох с голоду.

– А выглядишь здоровым. Садись, довезу тебя домой.

– А у тебя есть что-то для меня?

– А то.

Фред сел. Айша переместилась на пол.

– Я за тебя волновался, – с упреком сказал Фред.

Август засмеялся и тронулся с места.

– Устроишь мне сейчас сцену?

– Где ты был?

– У Андреи.

– Так я и думал. У пастушки. Наверху, на альпийских лугах.

– Она служит в офисе. В городе. Но трудностей не меньше: долго ехать, свой мир, много церемоний.

– Чего?

– Церемоний. Приходится постоянно говорить женщине, что она единственная, самая лучшая, та, что надо… они это слушают – не наслушаются!

– Очень романтично, – язвительно сказал Фред.

– Делаешь что можешь.

– А где же тогда любовь?

– Любовь есть всегда, или это не любовь.

– Так просто?

– Проще не бывает, – заверил Август.

«Хафтлингер» с грохотом трясся по дороге. Фреда протрясло. Это касалось и его чувств.

– У меня ее не было. Любви. С Шарлоттой, – сказал он.

– С Шарлоттой?

– Ты айкидо знаешь?

– Не знаю ни ту, ни другую. У тебя что-то было и с Шарлоттой, и с Айкидо?

– Айкидо – это оборонительный вид борьбы, из Японии. Используешь силу противника, чтобы он промахнулся. Я занимался с Шарлоттой айкидо. Все время ускользал, чтобы она промахивалась. Например, если она хотела поговорить, я просто отмалчивался. Ничего не отвечал. Пытался в это время сделать из ее упреков акрофоническую рифму. Когда я ничего не делаю, это уходит в прошлое быстрее всего. Так я думал.

– И что?

– Я основательно оставил все это позади. Она от меня ушла. Съехала. После трех лет – просто ушла. Бросила меня в квартире, просто так.

– Хочешь, чтобы я тебя пожалел?

– Нет. Это я сам профукал. Только не понимаю почему. Вообще-то я человек, заслуживающий любви.

– Так и надо про себя думать.

Тем временем они доехали до парковки в конце дороги.

Август заглушил мотор, свернул себе цигарку, предложил Фреду табаку. Фред взял. Оба курили и молчали.

– Я был в обиде. Как раненый зверь! Как сказал бы, возможно, лесник, – сказал Фред.

Август задумчиво выдувал дым.

– Уж как оно есть, – сказал он.

– Глубокая мудрость! – съязвил Фред.

– Это так, – настаивал Август.

Он завел «Хафтлингер» и въехал в лес, хотя там не было никакой дороги. На вопросительный взгляд Фреда лишь предупредил:

– Держись крепче, сейчас будет немного тряско.

4 июля

Дорогая Сюзанна!

Вчера я научился тирольскому пению. Вернее, учился: я приступил к обучению. Мне кажется, тирольские трели – это лучшее, что есть на свете. Секс должен быть ну очень хорошим, чтобы хоть как-то сравняться с тирольским пением. Уж простите меня.

Как же такое могло случиться, вероятно, спросите Вы. Я Вам расскажу: вчера, когда я шел по дороге в городок, навстречу мне попался Август на маленьком вездеходе, для которого не существует препятствий в обычном смысле слова. Мы доехали на нем до самой хижины, причем слово «ехать» к этому передвижению мало подходит. Бравый «Хафтлингер» (так называется эта машинка) пыхтел и карабкался и преодолевал склоны такой крутизны, как будто ему были нипочем никакие законы тяготения. Обычно я при такой гусарской скачке испытываю панический страх. Август рулил одной рукой. Вторая была ему нужна для курения. Но Август – из тех людей, рядом с которыми чувствуешь себя спокойно. Знакомо ли Вам это, уверенность, что ничего не случится? У меня в последний раз такое чувство было в раннем детстве, когда папа был еще дома.