Текст книги "Аллилуйя женщине-цветку"

Автор книги: Рене Депестр

– Ты познакомился с моей страной?

– Да, после войны, когда уезжал в Париж. Мне надо было в Нью-Йорке сесть на «Иль-де-Франс».

– А во время плавания ты не страдал от дискриминации?

– Я был в каюте первого класса и вообще единственным негром на борту. Пассажиры – большей частью французские интеллектуалы: они возвращались домой после пяти лет изгнаннической жизни в Америке. Узнав, что я еду учиться в Сорбонну, капитан сразу распорядился, чтобы я обедал за столом для почетных гостей. Все относились ко мне с изысканной любезностью, включая переводчицу-резвушку Клодель, которая, между прочим, научила меня, как надо наслаждаться по-французски.

– Ваша парочка, должно быть, шокировала белых американских пассажиров?

– Их было немного: супружеская чета, оба – профессора Йельского университета, один католический епископ из Чикаго и несколько бизнесменов со Среднего Запада. Мое присутствие не испортило им удовольствия от первого, наверное, в их жизни путешествия в Европу.

– Они такие лицемеры, эти белые! Те же самые пассажиры, повстречай они тебя на улице в Мемфисе, попросят тебя перейти на другую сторону.

– Я никогда не строил иллюзий на этот счет. Но я был для них молодым человеком, тянущимся к культуре, я сидел по правую руку от самого капитана и в компании знаменитостей из французской интеллигенции. Да и любовь была на моей стороне. Так что соотношение сил очень определенно складывалось в мою пользу.

– Добавь к этому, – сказал он, – что сам ты из страны Туссена-Лувертюра и, значит, ты прямой потомок черных якобинцев!

– Да, это тоже не пустяк.

Такой порыв «расовой» солидарности, казалось, восстановил между нами нарушенную было доверительность.

– Еще чаю?

– Пожалуй.

– Как ладно он на тебе сидит, – снова вернулся он к моему костюму. – И скроен отлично. Брюки застегиваются эклером или просто на пуговицах?

– Пардон? – И тут Уильям Фаулер обрушился на меня, как коршун с неба. – Сейчас же отойдите, сударь! Я крикну и подниму скандал!

– Ну-ну, семейные скандалы ни к чему, мы все-таки не где-нибудь, а в Париже.

– Эй ты, беркут! Очухайся и постыдись!

– Давай-давай, дарлинг! Я обожаю твою ярость, твои каштановые глаза с молниями, твои руки, готовые поджечь поместья южных плантаторов, твою длинную и толстую волшебную палочку, которой ты расколдовываешь белых девиц.

– Грязная сволочь!

Я выбросил кулак в сторону его физиономии. Он крутанул башкой, и удара не получилось. Одной рукой он ухватил, как наручниками, обе мои запястья, стиснул мои ноги своими могучими коленями. Вдавленный в кресло, я оказался в полной власти этого атлета. Он безуспешно пытался поймать губами мой рот, я свободная его рука усердно копалась в ширинке моих брюк.

– Ну-ну, давай сюда свой вибратор, отбойный молоток…

– Гадина, паскуда, сукин сын!

– Давай-давай! Крой! Твоя ругань покрывает меня, как теплым одеялом. С тобой та-ак упоительно целова-аться, – протяжно пел он.

Я обессилел, впал в прострацию от ужаса и отвращения, соприкасаясь с телом мужчины. Я хотел звать на помощь. Но во мне почему-то присутствовало и другое чувство, не менее сильное, чем страх и гадливость, и это чувство обездвиживало мои голосовые связки. В глазах моего агрессора не было никакого опьянения злостью. Наоборот, в них стояло моление, и вот-вот готовы были брызнуть слезы. Его нежно-чувственный взгляд как будто растапливал ледяной нарост на моем чисто мужском существе. Неужто у меня имеется ахиллесова пята, о которой я и не подозревал?

Рот и нос его тяжелым и горячим дыханием давили и обжигали мое растерянное лицо. Я одновременно был ледяной и я горел, трепыхаясь под отчаянным телом парня моей расы. Факел Эроса, источник творения и красоты, который навеки повязал меня с женщиной, теперь высвечивал незнакомую маску мужчины, жаждущего обладания мною. Моя мужская плоть, униженная и оскорбленная, сопротивлялась изо всех сил. Но каким-то образом, каким-то способом она готова была прийти на помощь человеку, попавшему в сексуальную беду.

Из жуткой ситуации меня высвободило одно в высшей степени смешное обстоятельство. Неистовые пальцы Фаулера не могли справиться с заевшей молнией в моей ширинке. А еще штаны мои стягивал широкий ремень наподобие тех поясов, которым некогда препоясывали себя высокородные дамы и верные жены, когда их сеньоры ускакивали в отлучку.

В своем исступлении Фаулер не догадывался, что может просто расстегнуть пряжку ремня и спустить мне штаны. Внезапно он прекратил раскопки в моей ширинке и расстегнул свою.

По мере того как он мастурбировал, он все крепче прижимался ко мне, рискуя задушить меня насовсем. Его жадные губы, которым так и не удалось коснуться моих, коршунами клевали мой затылок. Я чувствовал содрогания его тела, приближавшие его к оргазму. Вся моя застывшая кровь ощущала глухие удары землетрясения в его недрах. Ни одна женщина не тряслась так в седле моего ретивого конька, как этот мужлан в миг получения своего удовольствия.

Я воспользовался его расслаблением и нанес мощный удар. Он растянулся на паркете. Я вскочил одним рывком и, не оправляя костюма, кинулся в коридор и скатился по безлюдной, к счастью, лестнице греческого общежития.

Пробежав тоже безлюдный парк городка, я, не сбавляя темпа, устремился к Лиде. Она ждала меня в кафе Международного дома. Всю ту апрельскую ночь она своим сиянием отмывала меня от только что пережитой авантюры.

Гость июньским вечером

1

Однажды в жаркий июньский день 1958 года, бродя по Гран-рю, главной магистрали Порто-Пренса, я столкнулся нос к носу с другом детства и одноклассником Лораном Стерном. Мы еще не виделись с тех пор, как я вернулся на Гаити после двенадцатилетнего житья за границей. Мы, конечно, кинулись друг другу в объятия.

– Изменник! Ты уже здесь три месяца, я-то знаю, а не попытался ни меня повидать, ни познакомиться с моей женой. Я ведь недавно женился. И тебе не стыдно?

– Прошу меня великодушно простить, хотя моя вина непростительна.

– Мы с Глэдис простим тебя с одним условием.

– Каким?

– Сегодня вечером мы отправляемся танцевать. Считай себя приглашенным.

– Охотно. Куда?

– Ты успел заглянуть в «Тропикамар»? Нет? Тем лучше. Райский уголок, сам увидишь. Заходи к нам после обеда, мы тебя отвезем.

Вечером, около девяти, я остановил мою машину у дома Стернов, в двух шагах от знаменитого отеля «Олоффсон». Сияющая радушием супружеская пара встретила меня на ступенях виллы.

– Глэдис Стерн, – торжественно представил ее Лоран с блеском обожания в глазах.

– Ален Солейе. Примите мои поздравления, мадам.

– Мадам! Ты слышишь, Глэд? Месье привез из Парижа хорошие манеры. Скажи, закоренелый холостяк, чего ты ждешь и не расцелуешь саму красоту земли?

Глэдис со смехом подставила мне одну за другой обе щеки. У нее были большие глаза с изюминами шалости, здоровый цвет лица, само лицо выразительно-овальное, волосы, подобранные в шиньон, и царственно-возвышенные груди. Ее осанка и поступь, изысканные и чувственные, обнаруживали в ней неотразимую гаитянку.

– Вспрыснем шампанского за нашу встречу! – вскричал Лоран.

Мы наполнили бокалы доверху.

– За возвращение блудного сына, – сказала Глэдис.

– За нашу дружбу, – сказал я.

– За трио, за самую свободную троицу на Карибах! – снова возопил Лоран.

– Еще чуть-чуть приведу себя в порядок и мигом к вам, – прошелестела Глэдис, исчезая.

Пользуясь отсутствием жены, Лоран начал хитрый разговор.

– Ты не разлюбил танцы?

– Наоборот, полюбил еще больше. В Париже много танцуют. Да и в Бразилии я довольно долго пожил.

– Этот каналья пожил везде! О карнавале в Рио ты нам еще порасскажешь. А как ты думаешь, только на Гаити или еще где в танцах применяется правило рычага?

– Правило чего?

– Ты что, забыл школу? Точку опоры старика Архимеда?

–?..

– Железное правило. «Поднять паруса!» – приказывала тетушка Заза.

Теперь я понял смысл его присказки.

– На балу, – сказал я, – взрослый человек применяет более тонкие способы обольщения Твое правило – оружие подростка.

– Да здравствует вооруженный подросток! Рычаг торчком – главное в жизни. Если ты не дашь почувствовать его твоей партнерше, то хотя ты и сорбоннский доктор, ты прослывешь на Гаити некультурным человеком, неотесанным негром, нескладехой!

– И это независимо от степени близости отношений с партнершей?

– Никаких степеней! С первого же танца генерал Мефисто, или, попросту говоря, твой личный Мефистофель, должен быть энергичен и, не мешкая, проявить свое призвание: поднимать красоту мира. И еще до всякой там галантности женщина-самка сразу распознает, хороший ты парень или нет. Понял?

Возвращение в гостиную мадам Стерн позволило мне уклониться от ответа.

– Вот я и готова, господа, – объявила она, сияя во всем своем блеске.

– Езжайте вперед, – предложил я, – я за вами.

– Садись в наш «шевроле», – распорядился Лоран, – а свой «фольксваген» оставь здесь.

Я хотел было сесть сзади, но он оттянул меня за рукав.

– Ты прямо-таки желаешь оскорбить Глэд! Садись рядом с ней.

2

Мы проехали квартал Бапе-де-Шоз на южной окраине города и покатили по шоссе Каррефур. В бухте, справа от нас, флотилия рыболовецких суденышек подняла все паруса, чтобы двинуться в богатый рыбой залив Гонаив. Ночь была теплая и звездная. Лоран был вне себя от радости. На шоссе он сам сел за руль и так лихо обгонял наши размалеванные во все цвета грузовички-автобусы, что не слышал проклятий шоферов и пассажиров. Временами отскакивали на обочины и пешеходы, ослепленные нашими фарами.

– Каждому свой черед, – говорил тогда Лоран. – Мы с Аленом сотни раз топали по этой дороге пешком.

– Как будто они были вчера, эти самые сороковые годы, – откликнулся я, – Мы ходили танцевать и – как это сказать? – кадрить в Ривьер-Фруад и не пропускали ни одного объявленного заранее увеселения, ну, там, сельского праздника и прочего.

– И вы имели успех? – спросила Глэдис нас обоих.

– У Алена было больше успеха, – признался Лоран. – В семнадцать лет он уже был настоящим донжуаном. Но порою у нас бывала одна и та же подружка. Особенно помнится Цецилия. Ах, как она елозила!

– Ты ошибаешься, – поправил я его. – Я не крутил с Цецилией Фонтан. В конце сорок третьего из всех тогдашних посетительниц Ривьер-Фруад мы делили с тобой только старшенькую из семейства Беллерейс, эту ненасытную Аннабель!

– Ты прав, старый слон. Их было три сестры, и все прехорошенькие: Аннабель, Паола и самая младшая, у которой было имя, как название какой-то страны.

– Ти-Франс.

– Да. И после того как мы лишили девственности двух представительниц почтенного семейства – ты это проделал с Ти-Франс, а я с Паолой, мы стали вместе раздувать угли в печке Аннабель. Сначала мы занимались этим делом по очереди, один вечером на реке, другой днем на банановой плантации. И вот в субботу, в июле, она решила, что обе наши пытливые головки должны работать над нею одновременно. Она пристрастила нас к игре в зверя с тремя хребтами.

– В этой игре не было лишнего хребта? – спросила Глэдис.

– Лишним, наверное, был мой, – вздохнул Лоран.

Между нами троими вдруг воцарилось тягостное молчание. Глэдис догадалась включить радио, и полилась модная мелодия. Мы молча слушали до самого «Тропикамара».

3

В тот вечер дансинг бурлил. Мы вошли, когда оркестр самозабвенно отдавался ритмам зажигательного ча-ча-ча. Пары судорожно и юрко пробирались между столиками к площадке. Мои друзья принялись притопывать, как нетерпеливые лошадки.

– Захватите-ка кусок этой музыки, идите танцевать, – сказал я им, – а я подыщу столик с видом на море.

– Не-ет, – протянул Лоран. – Столиком займусь я, а ты гость, тебе и честь.

– Не желаете ли потанцевать, месье? – нарочито сжеманничала Глэдис.

– С превеликим удовольствием, мадам, – ответил я в том же ключе.

Мы согласно задвигали ногами, и танец сразу поставил передо мной труднейшую задачу. У меня в прошлом было немало холостяцких приключений, но впервые мой школьный товарищ позволяет мне так плотно приблизиться к прелестям своей жены. Должен ли я «надуть паруса» Глэдис по правилам физики, о которых своевременно напомнил мне ее муж, или надо соблюдать дистанцию и легонько придерживать даму рукой.

Я выбрал второе и избегал потонуть в ее волнах, хотя взбесившееся ча-ча-ча так и швыряло меня в эти волны. Но и в невинной позиции она кипятила мою кровь. Было уже праздником, радостным предвкушением глядеть на ее хищный рот, ямочки на щеках, на ее руки, как бы ловящие добычу, на оголенные плечи, на бедра с изгибами пламени на ветру. Мамма миа!

В умении танцевать она проявляла абсолютное совершенство. Я старался не отстать, но был напряжен, как итальянский олень весной. До самого конце танца я сопротивлялся искушению самоистязательно прижечь мой передний хвостик к жаровне ее передка.

Лоран встретил нас за столом доброй и поощрительной улыбкой.

– Моя дражайшая половина возвращается с седьмого неба!

– Твоя супруга танцует превосходно!

– Восхождение, ммм… крутой подъем не вскружил ей голову?

– Прекрасно танцует, – долбил я, выводя разговор из скользкого русла.

– Твой друг Ален, – сказала Глэдис, – родился танцором, притом танцором тонким и благородным.

– Не принимай это за комплимент, – предостерег Лоран. – Это ее манера высказать тебе, что ты родился не под счастливой звездой, короче – что ты битюг и увалень. Так ответь на ее вызов в следующем танце и докажи обратное!

– Ну, грубить и перевирать тебе не привыкать, – засмеялась Глэдис. – Дай-ка нам лучше выпить. После танца одолевает жажда.

Лоран вытащил из ведерка бутылку шампанского и наполнил три фужера.

– За фантастическую… тьфу, за воображаемую чету Ален – Глэдис, – поднял он свой.

– За нашу дружбу, – сказала Глэдис, и я тотчас произнес то же самое.

4

Назревал супружеский бой, хотя пока что в виде состязания, не переходящего в домашнюю свару. Эротическим объектом, за который и вокруг которого велся этот приглушенный и неявный бой, была моя скромная персона. Ситуация была двусмысленная, но и увлекательная для меня, свободомыслящего холостяка.

Когда снова наступил мой черед танцевать с Глэдис, то, по возвращении к столу, муж оглядел нас с ухмылкой, какой ухмыляются развратники. Потом, после многозначительной паузы, такой же затяжной, как только что исполненный нами томный слоу-фокс, произнес:

– Дела идут. Закон Архимеда на сей раз сработал!

– Мы же сказали «за нашу дружбу», и мы дру-жи-ли, – пропела Глэдис.

– Мы чудесно кружили и дружили, – поддержал я, но, кажется, неловко.

– Между мужчиной и женщиной, – процедил он, – «дружить» означает неистово тереться друг о друга, не доводя трения и прижимания до полного удовольствия. Нет ничего вреднее для здоровья и правильного образа жизни.

– Генерал Мефисто не занимается такими глупостями, а сразу берет быка за рога, – парировала Глэдис.

– Друзья, не надо ссориться, – вмешался я. – Нас тут двое старых школьных приятелей и чудесная супруга одного из них, и все мы просто друзья, и дружба эта, да еще на таком вечере – настоящий праздник!

– Фиеста де амор, праздник любви, – высказался Лоран по-испански, очевидно, вспомнив корриду при упоминании о быке устами Глэдис. – А мы составляем страшного божка вуду с тремя хребтами!

– Вспомни свое же признание, что как раз твой-то хребет и оказался лишним! – пошла в прямую атаку супруга.

Решительная схватка казалась неминуемой.

– Не будем портить приятный вечер, – миротворчески вмешался я. – К тому же мы тут уже больше, чем надо: третий час ночи. Пора домой.

– Ален прав, – сказала она. – Всем баиньки!

– Баиньки, баиньки, три хребтинки баиньки! – нервически пропел Лоран.

– Лучше поскорее попроси счет, дорогой!

5

Уплатив, мы покатили в город. На этот раз всю дорогу за рулем была Глэдис. Лоран уселся сзади, после того как снова приказал мне занять почетное место рядом с водительницей. Глэдис вела машину уверенно, плавно, без рывков. В постели, размышлял я, она наверняка нажимает на четвертую скорость, а завершает на пятой.

Впервые с момента нашей встречи в моем воображении возникла живейшая картинка нас с нею, ослепительно голых, занимающихся, говоря философским языком, дедукцией, то есть выведением из общеизвестных истин совершенно конкретных и неповторимых вещей. Мои начальные притормаживания собственного пыла исчезли, как дым. Я чувствовал себя в силах выдержать бурю этой женщины-цветка.

Лоран первым нарушил всеобщее тягостное молчание похмельного возвращения.

– А все-таки у меня бедовая спутница жизни. Ну прямо бой-баба! – громко произнес он, как бы желая завершить счастливой концовкой тревожную борьбу внутри самого себя. – А знаешь, Ален, все ее словесные подковыки – это всего-навсего подтрунивания хорошего товарища по постели.

– Попридержи язык, – огрызнулась она, – и не суй лапу в огонь, обожжешься!

– Между простыней и одеялом, – настойчиво продолжал он, – нет огня жарче, чем этот самый, этот самый-самый… кусок женщины.

– Ты еще поищешь его! – вдруг впала она в ярость.

Тем не менее она ни на миг не теряла спокойствия классного водителя, снижала скорость где положено, увеличивала где можно, замечала все рытвины и выбоины. Когда она мягко остановила машину у виллы, Лоран тотчас вышел из состояния повторного молчания за последние три километра.

– Пойдем хлопнем еще по стаканчику?

– Скоро рассветет, – начал я отнекиваться. – Надо ли?

Ужасный лицемер внутри меня вскидывал очи на угасающие звезды.

– Может быть, предпочтете чашечку кофе?

Это уже был голос Глэдис.

– Кофе? Пожалуй…

6

Пока она готовила кофе на кухне, я сидел в гостиной напротив Лорана, на том самом месте, что и несколькими часами ранее, когда он старался поддеть меня на крючок: «Ты не разлюбил танцы?» Лоран погасил люстру и зажег уютную настольную лампу с колпаком зелено-бутылочного цвета.

– Устал? – примирительно спросил он.

– Да нет, в полной форме. Да и суббота сегодня.

– Можешь выспаться у нас. Есть комнатка специально для гостей.

– Спасибо. Но надо ехать. В девять утра ко мне придет нотариус.

– Какое-нибудь выгодное дельце?

– Нет, просто небольшое наследство. Мадам Бревика Лозанж, ведунья, знаменитая жакмельская мамбо – да ты знаешь ее! – приходилась довольно близкой родственницей моему отцу. Ее похоронили в возрасте ста девяти лет как раз в тот день, когда я приехал. В своем завещании она не забыла и меня: участок земли на девять соток, каменистый, но всего в двух сотнях метров от пляжа!

– Чертов Ален! Да ты и впрямь в рубашке родился.

– В рубашке. И притом ножками вперед.

– А между ножками семь пар яичек?

– Нет, поменьше, – заскромничал я, постукивая пальцами по подлокотникам кресла красного дерева.

– Вы что тут притаились как заговорщики? – проворковала Глэдис, внося с собой аромат свежайшего кофе.

– Мы говорим о счастливой звезде, под которой родился Ален. Очень опасная звезда! Для других.

– Под каким же знаком зодиака? – спросила она.

– Под знаком Девы. Я родился, когда бушевал циклон, в ночь на 29 августа. А вы, Глэдис?

– Попробуйте угадать.

– Рыбы или, может быть, Козерог?

– Не угадали. Я – Лев!

– Вот такому зверю мы отдаем нашу кровь, – шумно вздохнул Лоран.

– Ничего. Зато твоя хребтина цела, – снова парировала она.

Восхитительный аромат исходил то ли от кофе, то ли от ее кофейной кожи. Она наполнила три чашки.

– Вам два куска сахару?

– Один, пожалуйста.

Она с улыбкой придвинула мне горячую чашку.

– Какой чудесный, изысканный кофе, – сказал я, пригубив напиток.

– Слышишь, Лоран? А ты вечно и всем на свете недоволен!

– А что сказал бы Ален о той рюмочке ликера, которую пьют после кофе? Я имею в виду ту узенькую рюмочку, которая…

– А это уж он скажет только мне одной, – остановила она его и обняла меня за плечи обеими руками.

– В таком случае, – сказал Лоран, – я лишний под этой крышей.

Он плеснул горячий кофе в лицо жене и вышел, не обернувшись. Послышались урчание мотора и шелест отъезжающей машины. С тех пор никто на Гаити не знал, куда отбыл известный преподаватель испанского языка Лоран Стерн. В прошлый четверг мы с Глэдис, счастливая и благополучная чета, отметили вместе с несколькими друзьями девятую годовщину того июньского вечера.

Самба для Кристины Мело-Пессо

1

Тридцать девять, а может быть четыреста тридцать девять, лет назад я решил преподавать французский язык в Сан-Паулу. Учеников я пытался набрать с помощью самой ходкой газеты «Эстадо до Сан-Паулу», куда тиснул следующее объявление: «Молодой пис. и поэт, диплом Париж, универ., даю уроки фр. яз. на дому, также класс, лит-ра. Новейш. педаг. методы». Затем следовал номер моего телефона с просьбой звонить рано утром.

По совету моего «белого» приятеля Альваро я воздержался от первоначального замысла вписать «гаитянский» между «молодой» и «пис. и поэт».

– Иначе тебе никто не позвонит, – сказал он. – Сан-Паулу занимает по расистским предубеждениям среднее место между большими городами США и Гаваной или даже держит первенство во всем Западном полушарии, если взглянуть повнимательнее. Здесь две вещи растут быстрее грибов: вверх тянутся небоскребы, а вниз, в сточные канавы, хлещет расизм. В вашей смешанной супружеской чете у Мими куда больше шансов зарабатывать преподаванием. Ноблес оближ, положение обязывает, говорят французы. У нас белизна обязывает.

Родители, желавшие обучить детишек французскому, быстро и легко договаривались со мной по телефону. Единственным, но зато и забавным затруднением бывали их попытки выяснить, как в точности произносятся мои имя и фамилия.

– Алло! С кем имею честь говорить?

– Ален Рикабье.

– Сеньор Аллах Рикар-Бьер?

– Слушайте по буквам: Альваро, Линс, Елена, Набуко. Фамилия: Рашель, Ингеборг, Кармен, Альваро, Белу-Оризонту… да нет это бразильский город! На конце – опять Елена.

– Доктор Аллен Рикабьере?

– Превосходно!

– Вы очень любезны: Париж – всегда Париж!

– Мерси. Значит, договорились? До встречи.

Однако непринужденность и тонкая веселость сразу покидали меня, как только я приближался к их домам. Если это был особняк, то консьерж в униформе молча указывал мне пальцем на черный вход для прислуги. Даже если бы я напялил на себя мундир губернатора штата Сан-Паулу, я все равно оставался бы для него каким-нибудь разносчиком продуктов. Когда я уточнял цель моего визита, надо мной насмехались с язвительностью и издевкой, как это сделал один горилла, вылитый дзюдоист Кларк Гейбл:

– Значит, вы преподаете французский белым? А я преподаю римское право служакам из ведомства иностранных дел. Еще раз соврешь, и я обломаю тебе руки-ноги. Марш отсюда, карнавальный маркиз!

Происшествия подобного рода случались чуть ли не у каждой двери, в которую я звонил. И если бы я не приобрел кое-каких навыков по борьбе дзюдо в университетском городке в Париже, меня давно бы прибили и никто не пожелал бы собрать моих косточек хотя бы для того, чтобы выточить из них пуговицы на лакейскую ливрею.

Встречал я испытания и помягче, зато не слаще первых, а совсем наоборот. Выхожу, например, из лифта, меня уже ждет на площадке вся семья: папа, мама, будущий ученик. И как по команде, враз, все физиономии скисают при виде «прето», негра, пусть и в накрахмаленной рубашке, но это не парижское шампанское, которое предвкушалось. Мне многократно доставался суровый переходной экзамен, труднейший, неприступный, не разрешающий мне подняться от естественного состояния рассыльного, мальчика на побегушках, до статуса преподавателя языка, на котором разговаривал мэтр Франсуа Рабле.

2

Звонок от Кристины Мело-Пессо зазвенел рано утром в понедельник. Мими только что ушла. Я тоже собирался уходить. Сняв трубку, я услышал:

– Алло! С кем я говорю? Назовите себя, пожалуйста.

– Ален Рикабье. По буквам…

– Профессор Ален Рикабье, – перебила она, – я прочла ваше объявление в «Эстадо». Меня интересует литература. Вы не могли бы заглянуть ко мне в любой час дня, какой вас устроит? (Дикция безупречная, тембр голоса Греты Гарбо.)

– Сожалею, мадам. Сегодня у меня перегруженное расписание до позднего вечера. Одну минуту, мадам. Та-ак, во вторник то же самое… А-а, вот: в среду где-то около полудня вас устроит?

– Да, месье. Вот мои координаты.

Я опустил трубку и тут же поднял ее, еще не остывшую, набирая номер Альваро в книжном магазине Парфенон.

– Алло, дон Альваро? Привет! У моей новой ученицы голос звезды. Догадайся кто?

– Театральная актриса? Марина де ла Коста?

– Нет. Перебирай дальше.

– Да откуда мне знать! Инга Вольф, прима-балерина?

– Нет. У нее фамилия, как у одного португальского поэта.

– Да не тяни ты! Кто?

– Кристина Мело-Пессо.

– Ты серьезно? Так она же из сливок сан-паулского общества! Она принадлежит к четырехсотлетним семействам, как у нас называют, к прямым потомкам португальских завоевателей. Ее отец – бразильский представитель в ООН. Она замужем за Фернандо Мело-Веспуччи, финансовым соперником миллиардера Матарассо. Страшно везучий малый, зверь, активный до невероятности. Я уже чувствую, как ты загораешься на конце провода. Но берегись: до замужества Кристину однажды выбрали мисс Бразилией, а Фернандо отличный теннисист, но и отличный стрелок из карабина.

3

Резиденция семейства Мело-Пессо вполне соответствовала словам Альваро. Когда я нажал звонок при воротах-портале, на аллее появилась горничная, свежая, как сестричка милосердия, ухаживающая за феями. Посреди аллеи она остановилась как вкопанная.

– Здесь никого не ждут. Нам не нужен ни шофер, ни садовник.

– Я преподаватель французского языка, которого пригласила мадам. Сообщите ей о моем прибытии и не мешкайте!

– Это ты-то учитель доньи Кристины? Предупреждаю: наша немецкая овчарка тяпнет всякого, кто ей не по нраву!

– Не грубите. Отправляйтесь докладывать.

В эту минуту на площадке особняка появилась сама Кристина Мело-Пессо, которая властно и весьма умело выправила положение.

– Франка! Не спорьте. Откройте профессору.

Надо было видеть физиономию Франки, когда я степенно поднялся по ступеням и поцеловал руку доньи Кристины.

– Моя горничная не обидела вас?

– Никоим образом. Она очень корректна.

Снова косой взгляд Франки, которая уже вообразила себя уволенной и вышвырнутой на беспощадные улицы Сан-Паулу.

Французский был почти родным языком для Кристины. Она говорила на нем с детства и произносила слова лишь с едва уловимым акцентом. Дочь дипломата, она училась в колледже в Лозанне, жила в Женеве и Брюсселе, прослушала курс по истории Древнего Рима в Сорбонне. Но со времени замужества из иностранных языков она чаще пользовалась английским.

– У меня наметились морщины на душе, – говорила она. – Вы мне из разгладите? Но не интенсивно! Раза два в неделю по паре часов свободной беседы на темы, которые волнуют сейчас культурную Европу. Как разворачивается дуэль между Камю и Сартром? Чего хочет группа «гусаров»? Как там сияет Франсуаза Саган, что со школой нового романа…

– Вы что сейчас читаете? – спросил я.

– «На берегу Большого Сирта». Вы любите Гракка?

– Чудесный вопрос! За последние девять лет мне задают его в третий раз и всегда с целью открыть шлюзы для потока грез молодого человека, охваченного страстями. В 1946 году, когда мне было двадцать, я попросил Пьера Мабиля помочь мне в выборе чтения в Париже. Он сразу же мне заявил: брось все и приобрети томики Жюльена Гракка у букиниста Жозе Корта. Через пять лет в полицейской префектуре Милана итальянский чиновник, который наотрез отказывался продлять мою визу, вдруг отрывает голову от бумаг и глядит мне в глаза: «У меня сегодня прекрасное настроение. На моем ночном столике лежит книга одного французского писателя, малоизвестного. Если через минуту вы назовете его имя, я продлю вам пребывание в Италии на срок, какой вы сами пожелаете.» «Это не иначе как Жюльен Гракк», – не раздумывая ответил я. «Вы выиграли Италию. Я и в самом деле читаю его „Угрюмого красавца". Это, скажу вам, вещичка! Куда там нашим Силоне, Малапарте, Моравиа».

– Вы получили шикарный итальянский приз, вечную весну, не правда ли?

– Но это было так мало в сравнении с солнечным мигом, который я переживаю сейчас, – любезно-галантно отбарабанил я и даже прищурил глаза, как подобает ослепленному.

4

Это оказался и в самом деле самый мимолетный курс в моей роли профессора по французской беллетристике. В непринужденном и бессистемном разговоре всплыло имя Гийома Аполлинера. Я принялся рассказывать о его решающей роли в становлении стиля модерн, чувствительного и чувственного, о его месте в одном ряду с Сандраром и Пикассо. Я признался Кристине, что в мои семнадцать лет был потрясен и совершенно покорен, прочтя в журнале «Фонтен» Макса-Поля Фуше аполлинеровскую поэму «Любовь, презрение и надежда», написанную белым стихом.

– Вы помните из нее что-нибудь наизусть? Я готова слушать.

И я начал:

 
     Я стиснул тебя на груди, как голубку,
     как девочка душит в объятиях птичку.
     Я раздобыл всю твою красоту роскошнее калифорнийской
     добычи времен золотой лихорадки.
     Я окунул иссохшие губы в улыбку твою, в синеву твоих
     глаз и в волны твоих содроганий.
     Гордость твою взял я в лапы, когда ты склонилась
     под мощью моей и господством…
     Я уже почти дошел до заключительных строк:
     Красивые руки твои восходили над кромкою неба, как
     змеи цвета зари, качаясь спиралью прощанья… —
 

когда у меня перехватило дыхание при взвизге колес круто затормозившей машины внизу под окном.

– Муж вернулся, – сказала Кристина, не выказав никакого волнения. – Продолжайте, прошу вас.

Но шум распахнувшейся двери не позволил мне продолжить.

– Фернандо, это Ален Рикабье, преподаватель французского. Я тебе о нем говорила.

Я встал и протянул руку этому блондинистому «зверю», как назвал его Альваро по телефону.

– Привет, – сухо сказал он, не подавая руки. – Кристина, мне надо сказать тебе пару слов.

– Извините, месье. Я на секундочку. – И она подошла к мужу в дальнем углу все той же гостиной, где сидел и я.

– Говори тише, Фернандо. Возможно, он понимает наш язык.

– Ты подумала, прежде чем брать себе в преподаватели черного? Что скажут соседи? О чем будет судачить прислуга? Во что ты превращаешь наше положение в городе, в стране наконец?

– Разве я могу спрашивать людей по телефону, какой они расы? Ты же знаешь, что в моей семье все четыре столетия плевали и плюют на расовые предрассудки, которые глупее всех суеверий, вместе взятых. Имя Пессо кое-что значит!

– Дурацкие идеи твоего отца! Ты живешь в доме Фернандо Мело-Веспуччи, а не в папашином борделе Организации Объединенных Наций! Моя бабушка говаривала: если негр приближается к гостиной, он должен быть готов повстречать две вещи: метлу или хлыст. Первое предпочтительнее.

– Ничего удивительного: твоя бабушка, приглашая гостей к чаю, сыпала в сахарницу овса, ведь она привыкла кормить ослов!