Текст книги "Аллилуйя женщине-цветку"

Автор книги: Рене Депестр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Розена, восхищенная, подставляла мне свой язык, глаза, уши, щеки, живот и царственные груди. Ее длинные ноги сложились крестом на моей спине. Она, вздрагивая, отдалась моим ласкам, как листва отдается порывам ветра. И там… там тоже она была упруга, мускулиста, обольстительна, великодушна, огненна. Я сросся, слился с Розеной, мы плыли вдали от земных берегов, как корабль, везущий в своем трюме примиренные между собою жизнь и смерть, потому что наша кровь и наше дыхание соединились и друг с другом, и с ритмами мира. А еще мы как будто стремглав летели куда-то вниз, наши руки и ноги обо что-то обжигались, к чему-то прилаживались, и оказалось, что они образуют чудесное сочетание, мы наливались соками и окружались славой, мы летели вместе, прямо вниз, но не в пропасть, а в бесконечную, бездонную радость.

4

В тот вечер отец Маллиген лицезрел прибытие преображенной парочки. То, что мы сотворили, должно быть, сильно сияло на наших физиономиях, потому что старик сделал жест, как будто подносит к глазам руку козырьком, чтобы его не ослепило наше присутствие. Он мигом понял, что с речки вернулись уже не прежняя Розена и не прежний Ален.

– Что с вами стряслось?

– Ничего, – ответил я, а Розена скользнула на кухню.

– Как ничего? Вы весь мокрый.

– Я поскользнулся и упал в воду, когда помогал Розене наполнить ведра.

– А эта взъерошенность и дикий блеск в глазах у вас обоих – вы тоже зачерпнули все это в реке?

– Там, где я упал? – идиотски ответил я, холодея от ужаса.

– Разве меня об этом надо спрашивать? Вы бесстыдно лжете, что несовместимо с вашим призванием. Розена, – крикнул он, – пойдите сюда! Что произошло на реке?

– Ничего серьезного, святой отец. Ален поскользнулся, когда помогал мне.

– И поэтому у вас обоих такой вид?

– Какой вид? – простодушно спросила она.

– Ну, это уж слишком! Может быть, нарисовать ваши портреты? Вы что, принимаете меня за кретина? Вы оба до краев переполнены грехом и ложью. Вы только что предавались блуду! Вы оба мерзкие блудники!

– Это правда, отец мой, – признался я. – Простите нас.

Он повернулся к Розене, ожидая такого же покаяния. Она молчала, но глаза ее налились гневом, а грудь вызывающе поднялась и подалась вперед.

– Розена, вы по-прежнему будете лгать?

– Мы не сделали ничего плохого. Мы занимались любовью. И это было хорошо, хорошо, хорошо, – повторяла она, закрыв глаза.

– Замолчите! Вы совратили этого мальчика, и вам больше нечего сказать.

– В любви нет ничего совратительного.

– Вы называете любовью гнусное блудодеяние на топком берегу. Вы опошляете само слово «любовь», столь близкое нашему Господу. Вы хлюпали и катались как свиньи в грязи. Да, да, вы совершили свинство!

– Ну, хватит! – крикнула разъяренная Розена. – Мне надоели ваши вздорные нарекания. Вы же лицемерите! Вы просто ревнуете и беснуетесь от ревности. Думаете, я не замечала вашего петушиного обхождения? Розанчик туда, Розанчик сюда! Да вы меня всю излапали – правда, только глазами. Вам так хотелось оказаться на месте Алена! А он вам подрезал петушиные шпоры, вот и все.

Старик не мог произнести ни слова. Как будто все слова сразу скопились у него во рту, как новые зубы, но вырваться наружу не могли. Старик молча глядел то на Розену, то на меня, не зная, куда девать руки, бородка топорщилась как шерсть у ошпаренного кота, а из глаз вот-вот готовы были прыснуть слезы, как у напыжившегося ребенка.

– Оставьте меня одного, – в конце концов тихо попросил он.

Розена ушла на кухню. Я отправился в часовню.

5

На следующий день после мессы, которую я отслужил без благословения старика, тот нарочито мягким тоном велел мне заменить его в качестве провожатого Розены на рынок. Мы бодро и деловито отправились рано поутру. Шли молча до самого рынка и глядели лишь на встречных да попутных прохожих или на проступающие из утренней дымки холмы. Она неспешно сделала все покупки. Около девяти мы двинулись обратно. Я шел впереди и раздвигал колючие кусты для Розены. Несмотря на груз и крутизну дороги, наверх мы шли быстро, освежаемые еще не жарким днем. Так мы прошли полпути, и в головах не было иных мыслей кроме того, как правильно поставить ногу среди камней, уступов и выступов. Розена первая нарушила молчание.

– Ален, давай отдохнем минуточку.

– Как хочешь, дорогая Розеночка.

Я удивился собственным словам, опустил на землю провизию и обернулся. По щекам Розены стекали капли пота. Я вынул платок и нежно отер ей лицо. Она на миг оперлась о мое плечо, потом как бы спохватилась и уселась в тени на уступе скалы.

– А мы бодро прошагали, – сказала она.

– Да, даже пролетели как на крыльях.

– Это оттого, что мы сделали вчера?.. Почему ты не отвечаешь?

– Да, любовь моя.

Она поглядела на меня серьезно и удивленно. Губы и нос у нее подрагивали, а под платьем чувствовалось учащенное дыхание. Постепенно выражение ее лица из серьезного и строгого сделалось нежным и признательным.

– Я люблю тебя, Ален.

И она, пахнущая корицей, снова оказалась в моих объятиях. Мы уложили нашу поклажу в кусты и растянулись на траве. Я скользнул рукой под платье и, закрыв глаза, гладил ее тело кончиками пальцев, растопырив их, как клешни у краба. Рука двигалась от ног к груди, которая как бы восстала ото сна и приобрела четкую заостренность. Потом рука остановилась между ног, и ею, как глазами, я познавал и восхищался законченностью и совершенством формы: то был точильный круг для придания жизни блеска и остроты, то было чудо, возникшее у самых истоков жизни и даже до того, как появились на свете огонь и дождь, песок и ветер, а особенно гораздо раньше тех времен, когда появился некий миф, превративший эту часть женского тела в нечто ужасное. Под горным солнцем Розена снова раскрылась мне. Мой детородный орган, как блещущий и искусно выграненный алмаз, вошел в гармонию с ее изгибами, с золотым кольцом Розены.

6

В тот же день вечером я остался наедине с отцом Маллигеном на веранде. Мы оба молча читали, он – очерки Маритена «Дух, пребывающий во плоти», я – сказку о маленьком принце, который покинул астероид с помощью перелетных птиц. Розена ушла спать. Как только мы вернулись с рынка, я все искал момента, чтобы внести полную ясность в отношения с моим исповедником. Я чувствовал, что и он хочет побеседовать со мной. На его лице не было ни следа злопамятства, а была чистейшая доброта, мудрость, полное понимание, кто мы такие с Розеной и почему мы это сделали.

– «Скандал» выиграла первый раунд, – сказал он.

– И горе мне, не так ли, отец мой?

– Горе нам с тобой. Ведь мы на ринге были двое.

– Но меня удивляет, что я не чувствую за собой права. Я так же чист, как и прежде. Как будто я познал от радости лишь верхнюю ее часть, видимую макушку. Но Розена дала мне пережить целых четыре пятых благодати.

– Не совсем так, сын мой. Благодать – не айсберг. Если бы она была айсбергом, с речки вернулись бы две ледяные статуи. А ведь вы были совсем не статуями.

– Но, может быть, божественный айсберг, плавающий в нашей крови, такой же жаркий, как сам Господь.

– Ты все еще находишься под впечатлением свершенного зла. Грех сравнивать благодать с несчастными похождениями плоти!

– Но, отец мой, вчера вечером я долго молился. И чем больше я просил прощения у Бога, тем больше мне казалось, что он благославляет меня увлажнить мою душу, как смачивают поджаренный хлебец в горном меду. Почему зло привлекательнее добра? Почему Розена показалась мне благодетельным сиянием?

– Ты затрагиваешь одно из величайших таинств творения. Ведь свет исходит и от сатаны. Замысел Творца был бы слишком прост, если бы дьявол всегда выступал в качестве князя тьмы.

– Значит, по вашему, Розена – воплощение зла?

– Господь – и я тебе уже говорил об этом, – чтобы испытать и укрепить своих избранников, иногда являет им всяческие видения плоти. Хорошо, если такое испытание не исчерпало до дна твоей чистоты. Но очень большой и серьезный грех – путать свет сатаны с сиянием благодати.

– У меня сейчас нет никаких угрызений совести. Тот пустяк, который случился вчера вечером, улетучился сегодня утром. Бог дал мне в руки такие формы, которые появились куда раньше, чем мифы, наводящие тень на нежность тела женщины. Мои руки, отец мой, сохранят в себе это ощущение до тех пор, пока это будут живые руки.

– О, сын мой, ты нуждаешься в помощи!

– Помогите мне, отец мой.

– Пойдем вместе помолимся.

Он поднялся, взял фонарь и двинулся по тропе к часовне. Я вслед за ним окунулся в ночь. Он поставил фонарь у алтаря, преклонил колена и затеребил четками. Я встал на колени рядом. Слова из «Отче наш» и «Аве Марии» он произносил громко и красиво, и очень серьезно. Я вторил ему: «Дева пресвятая, Богоматерь, помолись за нас, бедных грешников, и ныне, и в час нашей кончины… Отче наш на небесех… Аве, аве Мария…»

Губы мои поизносили священные слова, и слезы стояли в глазах. Но тут другое и свежее воспоминание и моя новая набожность захватили мой разум и сердце, явились имя Розены и образ ее на речке и вытеснили Матерь Божью. «Аве Розена, милостивая, благодарю тебя и ныне, и в час нашей кончины». И я разрыдался.

– Не стыдись своих слез, сын мой, – промолвил отец Маллиген, – Они текут сейчас и по щекам чудесного женского существа, слушающего нас.

Он поднялся, и я пошел вслед за ним. Сердце мое бешено колотилось, а ноги еле волочили. Ночь в горах, прозрачная и свежая, была похожа на Розену. Усеянное звездами небо было похоже на Розену. Подушка и мой сон этой ночью – все было Розеной.

7

Если бы кто поглядел, как мы жили последующие недели, то подумал бы, что под сенью часовни Ламарка царят мир и спокойствие. С рассветом я по-прежнему помогал отцу Маллигену служить мессу. Розена по-прежнему стояла на коленях позади нас. Когда я поднимался положить требник на алтарь, я бросал на нее взгляд, и ее улыбка в утренних сумерках говорила мне, что у нас с ней одна и та же религия. Когда я позванивал освятительным колокольчиком, а Розена набожно склоняла голову, я знал, что хлеб и вино, которые священник символически превращает в тело и кровь Христа, для нас обоих символизируют наши собственные плотские деяния. Отец Маллиген служил мессу по самым строгим правилам Римской церкви. Он и не подозревал, что выполняет такой ритуал, в котором мы с Розеной опознавали нашу собственную любовь. Боги нашего детства не спали и хитро прятались за христианской литургией.

После мессы и завтрака Розена исчезала на несколько часов, занятая кухней и хозяйством. Отец Маллиген давал мне уроки латыни на веранде или в тени дерева. Он также знакомил меня с начатками философии. Часто речь заходила о неотомизме – очень интересовавшем его тогда направлении католической мысли. Он был знаком с Жаком Маритеном, одним из главных представителей этого направления. Тот преподавал в Соединенных Штатах, в Колумбийском и Принстонском университетах. Старик хотел пригласить Маритена на Гаити прочесть несколько лекций.

Раз в неделю он получал почту из столицы. Мне он пересказывал эпизоды войны, которая была тогда в самом разгаре. В то лето новости сообщали о сопротивлении англичан немцам в Ливии, о стойкости Красной Армии на Кавказе и в донских степях. Газеты писали также о японских атаках в Новой Гвинее и о кровавой битве за Гвадалканал. Но страстью отца Маллигена была Свободная Франция. Он непрестанно вспоминал о событиях в Ливийской пустыне в начале лета. Тогда войска генерала Шарля де Голля целых тринадцать дней героически отбивали танковые атаки и выдерживали артиллерийские обстрелы генерала Роммеля. «Там же, – объяснял он мне, – Франция опять стала воюющей державой и восстановила связь с лучшими традициями своего прошлого». Он не раз перечитывал мне текст телеграммы руководителя «Сражающейся Франции» героям Бир-Хакейма: «Генерал Кениг! Знайте и передавайте вашим войскам, что Франция смотрит на вас и что вы составляете ее гордость». «Так писал приказы Наполеон!» – восторгался старик. В те времена я ничего не знал о политических делах и событиях в мире. Названия и имена из военных сводок – Гвадалканал, Тобрук, Днепр, Тимошенко, Эль-Аламейн, Крым, Монтгомери – смешивались с латинскими авторами: Цицерон, Тит Ливий, Плиний Младший. А все вместе соединялось с именем женщины, которая открыла мне совсем, совсем другую сторону жизни.

За завтраком мы всегда собирались все трое. Старик и я неизменно хвалили Розену за ее кулинарные способности, которые были отнюдь не последними из всех ее дарований. Днем мы помогали ей мыть посуду, лущить горох, чистить картошку и всякие другие овощи, надраивать до блеска лампы, колоть дрова и еще делать множество домашних дел. Иногда мы вместе ходили в ближние деревни. Отец Маллиген брал с собой аптечку и обретал вид важного и серьезного врача, когда склонялся над больным малярией, чесоткой и другими сельскими болезнями. Мы с Розеной превращались в прилежных и послушных санитаров. Мы обнаруживали авитаминоз у детей и взрослых, выслушивали объяснения старика о рахите, цынге, шелушении кожи. Возвращались мы после таких визитов молча, и хотя шелестели деревья, пели птицы, заливались солнцем холмы, мы оставались под впечатлением увиденной нищеты и недомоганий и знали, что помочь мы тут бессильны. Отца Маллигена тоже охватывала печаль беспомощности. А мы с Розеной начинали испытывать какую-то неловкость за наши тайные празднества.

Но они продолжались. Когда старик усаживался за требник и думал, что я молюсь в часовне, я частенько бежал за Розеной в тень кустов или на речной берег. Любовь сверкала в моих глазах и гремела в ушах.

Но я быстренько возвращался в часовню и опускался на колени.

Однажды утром мы занялись любовью стоя на кухне. Мы получили такое удовольствие, как будто ноги наши куда-то ушли из-под тел и мы плыли среди кастрюль и над пылающими углями. Несколько раз, когда ночь бывала на исходе и я убеждался, что старик спит крепчайшим сном, я проскальзывал к Розене. И тогда тишина, в которой мы делали свое дело, была настолько полной и плотной, что казалась неотъемлемой частью, продолжением самого укромного места розениного тела.

Однажды после того как нам пришлось быть в состоянии воздержания целых три дня, мы предались любви прямо на скамье в часовне, смешивая нашу дрожь с дыханием самого Господа. Что же касается старика, то он теперь обращался с Розеной с чисто отеческим благодушием. «Он знает теперь, из какого теста я вылеплена. Он осторожничает, но в глубине своей остается ирландским петухом, и петух тот не дремлет», – говорила Розена.

В тот день, часа в четыре, прискакал крестьянин, весь запыхавшись и чуть не загнав коня. Он просил отца Маллигена поехать к умирающему, в нескольких километрах от Ламарка. Он говорил, что умирающий прожил жизнь добрым христианином и, узнав, что недалеко живет священник, умоляет не дать ему умереть без соборования. Крестьянин добавил, что, хорошенько погоняя мула, батюшка не только съездит туда, но и вернется домой еще до рассвета. Перед отъездом отец Маллиген отвел меня в сторону и предостерег, насколько мне опасно оставаться в доме наедине с Розеной Розель, и посоветовал мне провести ночь за молитвой в часовне.

– Бодрствуй, сын мой. И помни: земля, потрясенная войной, сегодня тоже не спит.

Я обещал ему, что во всяком случае не буду гасить свет.

Наша брачная ночь началась на речке, как и в тот первый раз. Потом мы вернулись в дом и даже не переоделись. Был звездный августовский вечер. Мы вкусили апельсинов, дынь, бананов и других фруктов, принесенных накануне с рынка. При свете фонарей мы сдвинули вместе все три кровати, чтобы нам было раздолье. Часа три спустя, насыщенные, опьяненные друг другом, мы погрузились в такой беспробудный сон, какой ведом только детям, безумцам и любовникам.

Мы не слышали, как вернулся старик. Когда я открыл глаза, я и понятия не имел, сколько времени он уже находится тут, глядя на нас, разметанных и совершенно голых. Фонари горели. Глаза старика вылезли из орбит, бородка растрепалась и была похожа на рыжие языки пламени. Жилы на шее чуть не лопались, кадык выступал вперед и как будто вырос. Я схватился за одеяло, прикрыл все еще спящую Розену и стал натягивать пижаму. И тогда отец Маллиген кинулся на меня. Сильнейшим ударом он отшвырнул меня и чуть не вдавил в стену. Потом подскочил, ударил наотмашь в лицо, потом в нос. Я застонал от боли.

– Прекратите, а то я тоже буду драться!

Он двинул мне кулаком по губам. Нос и рот мои были залиты кровью. Я терпел удары, шатался и совсем забыл, что я тоже не из слабых. Видя драку, Розена кинулась на кухню. Но тотчас вернулась, зажав в руке длинный кухонный нож. Отец Маллиген повернулся к ней. Не выпуская своего оружия, она попятилась и сбросила одеяло, которое успела набросить на себя, когда летела в кухню. Теперь она была абсолютно голая, с ножом в руке, и зверски-пристально глядела туда, где находилась совершенно точная, конкретная часть стариковского дела. Старик увидел по глазам Розены, что она исполнена решимости полоснуть по этой части. А дальше случилось необъяснимое.

– Спустите штаны, – тихо приказала Розена.

Старик, как автомат, зачарованный, подчиненный, расстегнул ремень. Штаны свалились, обнаружив жилистые, покрытые рыжими волосами ноги.

– Трусы тоже, – тем же ровным и приказным голосом произнесла Розена.

Он послушался, и выставился его член, раздувшийся, задиристый, вроде петуха, напрягшегося, чтобы вот-вот прокукарекать об опасности. Розена сделала шаг к нему, широко взмахнула ножом и успела-таки поранить заветное место. Я кинулся к ней, выволок из комнаты и отнял нож. Потом устремился на помощь к нему. Он согнулся пополам, одной рукой вытягивая вату из аптечки, а другой пытаясь остановить кровь из раны, одновременно жуткой и гнусной.

– Мне не нужна ваша помощь, – простонал он. – Убирайтесь вместе с ней. Вот отсюда, мерзкая пара блудников!

Мы быстро оделись, собрали свои вещички, увязав их в один тюк. Со слезами на глазах мы отправились в путь, когда уже поднялся светоносный и животворящий день.

В середине сентября у одной моей знакомой медсестры из главной городской больницы я попытался узнать, что же сталось с отцом Джеймсом Маллигеном. Она рассказала, что с ним произошел несчастный случай в Ламарке, где он, как и каждый год, проводил лето. Какая-то норовистая лошадь ударила его копытом и угодила прямо в пах. Теперь он поправляется. И к случаю этому относится спокойно, по-философски.

Очарование часа дождя

Приехав в Рио-де-Жанейро, Илона Кошут проводила почти все вечера с Маргаритой и мной. Мы все вместе ходили в кино, рестораны, кабаре и на футбол. Телевизор смотрели редко. А если оставались дома, в квартире квартала Ипанема, то лишь затем, чтобы поболтать. По правде сказать, беседовали между собой только обе женщины. Илона разговаривала на двух незнакомых мне языках – шведском и венгерском. Ее родители жили в Будапеште и эмигрировали в Швецию перед второй мировой войной. А французские родители Маргариты тоже происходили из Швеции.

Когда, как им казалось, разговор должен был заинтересовать меня, Маргарита переводила слова Илоны. Так бывало всякий раз, когда речь заходила о Бразилии. Да и как же не говорить о Бразилии, если находишься в Рио-де-Жанейро!

Рио восхищало Илону, пожалуй, сильнее, чем нас двоих. Все в этом городе притягивало ее, доводило до слез умиления. Названия кварталов, произносимые ее устами, как будто дышали ароматом только что сорванных фруктов: Фламенго, Глория, Катете, Ботафого, Ларанжейрас, Копакабана, Ипанема, Морро-де-Виува, Леблон, Санта-Тереза. Ее восторг превращал муравейник «Синеландии», этой страны кино, или гомонящую толпу на авеню Рио-Бранко в свежайшие порывы и потоки морского ветра. И решительно на все в городе Илона глядела как на африканское, насквозь, до мозга костей: и на патрицанско-расистскую Бразилию богатых кварталов, и на Бразилию совершенно невероятного по бедности и безалаберности люда, обитающего в окраинных и пригородных фавелах.

Мы подолгу сидели на скамейках в садах Рио, замирая перед роскошеством растительного царства. На Карибах я никогда не видал таких оттенков зеленого, гармонирующего столь чувствительно и даже чувственно с нефритовым цветом моря. Вместе с Илоной и Маргаритой мы многое открывали для себя: например, очень толстые и обычно приземистые растения поднимаются здесь фантастически высоко.

В ту пору Санта-Тереза еще представляла собой бухту, заросшую пальмами и банановыми деревьями, а кое-где и настоящим тропическим лесом, застроенную домиками с верандами и низкими перилами, беседками, навесами, и все это было невинно раскрыто и распахнуто всему миру. Одно огорчало и как-то раздражало Илону и Маргариту: весь город тяготел, буквально прильнуть к заливу Гуана-бара, образуя теснящие друг друга круги. Такая геометрия, напоминающая скопление животов и ягодиц, неверное, представлялась бразильским махам обоего пола моделью, образом рая небесного. Чтобы предаваться грезам и восторгам в городе, где «Господь так любит округлости», говорили мои подружки, надо вылезти из этой утробы, вырваться из этих порочных кругов и подняться в такие кварталы, как Сахарный Хлеб, Два Брата, Церковные Хоры и, по-бразильски, Корковадо, Гавера. А на уровне моря можно лишь нежиться, но не мечтать, категорически утверждали они.

Я не был согласен с ними, и Маргарита перевела мои слова:

– Вы говорите так потому, что провели здесь еще очень мало времени. Вы не видели и не прочувствовали карнавала в Рио. Когда фантазия бразильцев начинает извергаться, как вулкан, тогда именно на уровне моря весь Рио изобретает нечто невообразимое, и в изобретении этом участвует не только озаренная вдохновением голова, но и – тоже вдохновенные! – ноги, бедра, животы.

Обе мои европейки – очень привлекательные, та и другая, кстати сказать – признались, что чувствуют себя «грубо обтесанными» среди всех этих женских изгибов, которые повсюду в Бразилии, так сказать, округляют жизненное пространство. Они были озадачены, когда я сказал им, не в виде комплимента, а искренне, что их фигуры на пляже Копакабаны способны вскружить голову не меньше, чем таинство телодвижений бразильской женщины.

А таинство это заключается в том, продолжал я, что юная бразильянка, кариока, плывет всегда по-своему и неповторимо, и все другие женщины рядом с ней становятся похожими на заснувшую гладь моря. Ее движения всегда согласны с ритмами природы. И это свойство не покидает ее ни на шаг – ни когда она просто стоит, ни когда идет, ни когда спит или занимается любовью. Лирическая ритмика ее бытия в мире не поддерживается и не украшается ни искусно подогнанным корсажем, ни каким-нибудь бантом на попочке. У вас ведь тоже есть такая способность. Но вот что вам мешает: вам с детства внушили, что не надо поддаваться ритмам ночи, деревьев, ветра, воды, земли, неба. Но эти ритмы – в вас самих, они составляют лирический язык, речь, слово вашей собственной крови.

Как-то в субботу днем, вскоре после этого разговора, мы с Маргаритой остались дома кое-что прибрать. Мы накопили целую сотню книг, которые нужно было расставить по полкам, а сами полки предстояло еще соорудить. Мы вовсю трудились, слушая пластинки с музыкой Моцарта. В дверь позвонили: пришла Илона. Она явилась прямо с пляжа помочь нам. В свои двадцать лет она соединяла в себе аромат горячей соли и какого-то лесного зверя, обитающего то ли в Венгрии, то ли в Швеции. Отражение неба Рио как будто так и не исчезло в его голубых глазах. Само ее присутствие вторглось мажорными нотами в музыку Моцарта и усилило освежающий эффект мелодии.

– Пойдет дождь, – сказала она по-португальски. – С моря идет грозовая туча.

– Тогда приготовьтесь! – воскликнул я. – За все время, что вы здесь, вы еще не видели настоящего тропического дождя. Я-то знаю, что это такое. Это водяное чудо еще в детстве производило на меня неизгладимое впечатление.

Первые капли застучали в окно гостиной. И вмиг столбы воды обрушились на Ипанему. За окном не было видно ничего: сплошная пелена, плотная, как парусное полотно. Гостиная погрузилась в приятный полумрак. Светлые волосы Маргариты и Илоны озаряли комнату, как фонари.

Илона приникла к окну, изумленная, потрясенная неистовством дневного ливня.

И вдруг Илона сорвала с себя блузку и лифчик. Груди ее запрыгали, как дождевые капли. Мы с Маргаритой вздрогнули, и книжки, которые мы продолжали раскладывать, заплясали у нас в руках. Илона в исступлении блаженства сбросила юбку и трусики-плавки. Она была самой прекрасной бразильянкой, какую только мог создать рио-де-жанейрский дождь. Какой-то чудодейственный тон, молниевый разряд пробежал от Илоны к Маргарите. Моя жена тоже сбросила с себя все и встала рядом с нею. Теперь жизни их бились в ритме бразильской природы.

Меня охватило веселье и желание сделать то же самое. Да, я карибское дитя и я глубоко бразильский мужчина по существу, но я не был вакхом с копытами вместо ступней и с рогами на голове, который увлек бы на дорогу радости этих белых нимф. Уступив велению собственной крови, Илона и Маргарита грациозно приобщились к таинству наших американских земель.

Все-таки я тоже разделся и подошел к окну. И внезапно ко мне вернулось мое детство. Мягкий Моцарт доносился издалека и смешивался с шумом воды, поглотившей нашу жизнь. На ковре гостиной я бешено отплясывал с Илоной, а на спину мне впрыгнула Маргарита и тоже неистовствовала. И ничто теперь не сотрет из памяти тот дневной дождь.