Текст книги "Скинхед"

Автор книги: Рена Юзбаши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Привет, ребята, – и она распахивает дверь, – милости просим, гости дорогие.

– Здравствуйте, Надежда Артемовна, – Ира, глубоко вздохнув, переступает порог нашего дома.

– А тебя зовут Ира, я угадала?

Ира отважно кивает головой, соглашаясь. Она все еще цепляется за рукав куртки обеими руками, и я не могу вручить маме торт. Мама, точно оценив обстановку:

– Давайте-ка, торт, который, предназначен мне, заберу на кухню, чай поставлю, а вы пока разувайтесь, раздевайтесь и садитесь за стол.

– А она у тебя классная, – первое, что произносит Ира, когда я провожаю ее домой. Время за чаепитием пролетело быстро и звонки на мобильный напомнили ей, что пора домой. Давно я не видел маму такой расслабленной, да и Ира, хоть и выглядела первоначально несколько смущенной, потом обрела привычную естественность. А уж мне как хорошо было: две главные женщины в моей жизни понравились друг другу. Мы шутили, пили чай, ели торт и мама сказала, что в Ире редкое сочетание ума, красоты и эрудиции, а потом подумав добавила: "А то, что она так вкусно печет, делает ее совершенством". А Ира тут же гордо расправила плечи и пихнула меня локтем под бок, что заставило даже маму расхохотаться, чего ей делать было противопоказано, как выражался "Пилюлькин", ее доктор…

Ночь была светла, а весеннее небо над нашими головами – чисто, что редко случается в это время года в Москве. Глава 8

АПРЕЛЬ

Утро разгоняется весело с сюрприза: бодренького бабушкиного голоса. Хоть мычи в подушку – сейчас разложит на кухне свои деревянные сувениры и примется ворчать по поводу и без оного. Приходится вставать, оттого, что зароешься в постель, бабушка обратно в деревню не уедет. Следующий сюрприз выдает зеркало: а волосы-то уже отросли, почти шевелюра, пора в парикмахерскую, пока в клубе не ребята начали прикалываться.

Теперь хорошо бы на цыпочках прошмыгнуть в ванную, чтобы избежать сюсюканья бабушки о том, как повзрослела ее кровиночка. Кровиночка – это я – косая сажень в плечах. Обычно бабушка приезжает в город на пару недель, через день ей становится скучно, дома никого – во дворе нет лавочек, не с кем обсудить экономическое положение современной российской деревни, в результате, она начинается собираться к себе в Малаховку, на что уходит остаток побывки. Ничего, в прошлый раз вытерпел и теперь надо с юмором смотреть на бабулю. Да и мне будет спокойнее, если с мамой кто-то дома побудет, все не одна. А то я то в школе пропадаю, то в клубе на тренировках и собраниях.

– Артемушка, ой, как же повзрослела моя кровиночка. Не сегодня-завтра жениться надумаешь, – заводится она, обняв меня, как только я появляюсь на кухне. – Надя-то говорит, что у тебя и невеста уже есть.

Как же наша старушенция изменилась за пару месяцев: совершенно усохла, как будто стала меньше ростом. Мы с мамой заговорщически перемигиваемся, в то время как я норовлю высвободиться от бабушкиных объятий, окутанный ароматом чеснока, лука, парного молока и меда.

– Я вот грибочков вам привезла маринованных, варенья, молочка, – баночки и свертки с превеликими предосторожностями выгружаются из сеток и допотопных корзинок.

– Ну, чего ты все это тащишь на себе? Неужели ты думаешь, что в Москве нет молока? – мама с грустью, но и не без любопытства обозревает груду банок-склянок с яствами.

– Да разве у вас молоко? Так, водичка с химией белого цвета. А это молоко я у Никитиных беру – для Артемушки, у них две коровы и кормят они их хорошо. Ему молочко ох как оно полезно – растет ведь.

– Бабуля, глянь повнимательней – я, вон, как вымахал.

– Школьник, – начинаются мамины нравоученья. – Вон, бабушка первым делом спросила, куда ты надумал поступать.

– А я надумал поступать? – бросаю недоуменный взгляд на маму, наливая себе чай.

– Артем! – у мамы в глазах легко просматривается буря. – Мы же это уже обсуждали, – она отодвигает чашку.

Я, кажется, слегка перегнул, надо бы разрядить обстановку.

– Вот стал бы врачом и меня лечил бы на старости лет, – спешит бабуля на помощь, открывая, не без усилий, банку с моим любимым, клубничным вареньем.

– А если я залечу тебя так, что свет белый будет не мил. Мне же потом всю жизнь мучиться, грех-то какой на душу, собственную бабулю… того…

Шутка дает эффект обратный ожидаемому – бабушка начинает причитать, что все жаждут ее смерти: и соседи, и Никитины, которые на пасеке пчелам сахарный песок подкладывают, и вот Артемка, родная кровиночка – и он туда же… Не помогают и заверения мамы, что у меня такая дурацкая манера шутить. В самом деле, дурацкая. Хотел как лучше, получилось как в анекдоте: "Дурак ты боцман, и шутки у тебя дурацкие…"

– Ну, чего вы ко мне прицепились, вон еще сколько времени до вступительных экзаменов осталось. И с какой радости вы уже сейчас носитесь с моим поступлением? Да еще в медицинский? Я еще в армии должен отслужить, – говорю, не подумав и тут же кусаю себя за язык. Мы пару раз с мамой обсуждали предстоящую армию и каждый раз все заканчивалось ее слезами. Она считает, что вчерашним школьникам рано служить в нашей армии, очень уж время неспокойное сейчас.

– Вот закончишь институт, и отправишься служить. Я просто хочу, чтобы ты выбрал профессию, которая тебе интересна и начал готовиться к экзаменам. Хотя, конечно, если ты выберешь физкультурный, то можно считать, что ты уже в списке студентов, – и мама иронично посмотрела на мои выпирающие из-под майки накачанные мышцы.

Ясно, что пора заканчивать милый семейный завтрак.

* * *

У Даньки на столе лежит какой-то диск, на обложке голый череп с двумя перекрещенными костями на обложке. Любопытно…

– Поосторожнее, уронишь, не дай бог, – и он забирает у меня диск.

– А что это за ценность такая, что на него даже дыхнуть нельзя? – искренне удивляюсь я, уставясь на Даньку.

– Это песни Таракана. Ты хоть о нем слышал?

– Если честно, то нет.

– А зря, песни как раз для нас, – и Даня со значением посмотрел на меня.

– А если поточнее?

– Таракан поет о России, о том, куда мы идем и что нас ждет впереди. Между прочим, Учитель обожает его.

– А где их можно купить диски-то Таракана? – мне стало любопытно.

– Так в том-то и дело: так просто их не купишь. Таракан, видите ли, национальную рознь разжигает, и его диски запрещены, понял?

– А откуда он у тебя взялся, с неба что-ли свалился?

– Так это места надо знать правильные и людей, – насмешливый тон Даньки сменился снисходительностью: – Ладно, чего для друга не сделаешь, бери и слушай на здоровье. Только вернешь, как перепишешь себе.

В таких случаях, меня дважды просить не приходится.

– Он еще иногда концерты дает, так что держись ко мне поближе, как узнаю, сразу свистну.

* * *

А бабка дома поджидает с главным вопросом ее жизни: когда я уроки успеваю делать? Еще один контролер на мою головушку. Я популярно объясняю, кому нужны домашние задания, после чего она ударяется в слезы:

– Видно мне и впрямь на тот свет пора, раз я родному внуку не нужна, – заводит она любимую пластинку. – Ты же у нас единственный, мать тобой живет, а ты…

– Да знаю я, знаю.

Теперь можно, хлопнув дверью, запереться в своей комнате, нацепить наушники и врубить Таракана. Песни у него действительно, что надо. Но не для бабули и тем более не для мамы. Эта музыка для нас – гимн "Красного кольца".

Товарищ, верь: пройдет она -

И демократия, и гласность,

И вот тогда госбезопасность

Припомнит наши имена!

Я целую клеймо "Красного кольца" на запястье и прижимаю его к сердцу – оно должно принести мне удачу.

* * *

Сегодня разборка с дагами. Они, видите ли, хотят нам доказать, что тоже могут объединяться и быть силой. Тоже мне "Черные тигры". "Черномазые козлы" – вот они кто. Ну-ну, сегодня мы посмотрим, что это за сила. План у нас простой. Разбираться с этими дикарями с гор предстоит ребятам Даньки. Я присутствую в качестве наблюдателя, сам по себе, как бы набираюсь опыта подобных разборок. С гор эти дикари спустились, видно, не так давно, наверно, поэтому и воспринимают Москву как большой аул. Бойцы от нетерпения разминаются, а архаров все нет и нет. Данька начинает нервничать:

– Артем, как тебе этот их вариант: струсили и не придут? – Данила презрительно сплюнул.

– Нет, не думаю, что даги дадут задний. Знают: после такого им в Москве не жить. Свои же заклюют, перестанут уважать. Опаздывают просто, хотя в самом опоздании может быть и состоит подвох.

Впрочем, вот они – горные "орлы". Настало время пощипать им перья. Нам уже не до разговоров. Говорить с ними не о чем, как поется в песне о любви: все сказано. У нас диаметрально противоположные желания: они вознамерились жить в Москве, мы хотим того же, но без них. В этом огромном городе и нам, и им будет тесно. На этот раз все пошло не так – видно не зря архары припоздали, заготовка у них была, короче. Где они нашли такое количество борцов непонятно, но даги дрались профессионально, они будто предугадывали наши приемы за секунду до того, как мы пытались их провести. В общем, на этот раз Фортуна была не на нашей стороне. Последнее, что я помню, как на меня обрушился здоровущий кулак, отключивший меня хуком в челюсть.

Когда я очнулся, надо мной стоял, склонившись, мент, очухавшись я разглядел сержанта, выглядел он чуть старше меня:

– Ну, ты, живой? – он потряс меня за плечо и я с трудом подтвердил его догадку.

– Живой, – все тело ныло, челюсть скрутило так, словно стала она железной.

– Раз живой, значит, вставай, пошли, – и сержант двинул как кувалдой – ботинком по ребрам.

– Не тронь, я сам пойду, – еле сдерживаясь от стона, держу марку я.

В ответ меня хватают за шкирку и бросают в "воронок", темный и холодный. Вот и приехали, брат Артем. Маму удар хватил бы – узнай она об этом.

После тряски в "воронке", начинается долгое сидение в "обезьяннике". Общество тут подобралось соответствующее: негры, китаезы, вперемешку с азиатами из постсоветского пространства. Неграм-то в "обезьяннике" самое место, а вот я как попал сюда? Выходит, бросила меня братва. Надо будет разобраться. Пребывание в участковом отделении, должно быть недолгим, ввиду несовершеннолетия. Так, во всяком случае, наставлял Никита. К тому же, это первый привод, как опять же учил помнить хорошенько. Так что, если не считать фингалов под глазами, гуденья в башке, все обошлось. Впрочем, обещанное информирование участкового по месту жительства, сулит достойное продолжение милицейского сериала.

У дома я звоню маме, мол, все в порядке, буду поздно. Реакция мамы не заставила долго ждать – в комнатах гаснет свет – значит легли спать. Покрутившись по двору с полчаса, поднимаюсь к себе. Крадучись, на цыпочках. Перво-наперво, скинув одежонку – джинсы и куртку, убеждаюсь, что прикид восстановлению не подлежит. Далее, с зеркала на меня уставился тип, отнюдь не командирского вида. Что бы такое убедительное придумать по поводу бандажей на лице? Опять тренировка? В бой с тенью не поверит даже бабуля. А вот привет от спарринг-партнера – сойдет. А что остается? Не говорить же, что Ира отделала скалкой… Малышка со скалкой в руках мгновенно предстает предо мной и тип, тот, что с зеркала зырился на меня, скривился – это он так улыбается. Бабуле бы это зрелище – точно свалилась бы в обморок. В общем, принимаю решение: завтра в школу не ходить, не ждать явления участкового, а настигнуть врага в его логове, потолковать с ним по-мужски. Если пол-литра выставить, небось, не дойдет до мамы. А мама, так та, стоило показаться ей на глаза, как она безмолвно опустилась на стол, и тихо простонала:

– Друг мой сердечный, не хочешь объяснить, почему вместо лица у тебя один сплошной синяк?

– Да ерунда, на тренировке спарринг-партнер неудобный попался. Тебе не нравится фиолетовый цветочек под глазом? Так лицо через пару дней именно в этот цвет окрасится, – шучу, так сказать, балагурю, авось пройдет. Нет, не проходит. Мама продолжает гнуть свою линию.

– И сколько у вас этих спарринг-партнеров? Артем, мне совсем не нравится то, что синяки стали такими частыми гостями на твоей физиономии. – Она все еще держится, но до истерики рукой подать.

– Мамулик, ты, самое главное, не нервничай. Подумаешь, ну подрался я и что? Я же не девчонка, чтобы личико беречь.

– С кем и из-за чего? Объяснить не хочешь? – мама растирает запястье, что делает в минуты, когда очень сильно нервничает.

– А я с одним товарищем во взглядах на политику не сошелся.

– Правда? – она скептически всматривается в меня.

– Мам, ну придумай что-нибудь сама, ты же у меня такая умная, – кого из мужчин не спасало чувство юмора хоть раз в жизни?

Лучший способ договориться с мамой пойти не то, чтобы на признание – полупризнание. А если еще разбавить его юмором – вполне можно избежать криков и стенаний. Мирное соглашение, наконец, достигнуто – она улыбается, а я чмокаю ее в щеку.

– И в школу ты не пошел по тому же поводу?

– Нет, просто идет последняя четверть, и у меня это последняя возможность в моей жизни прогулять уроки?

– Ладно, что-то я устала, пойду-ка полежу, – исчезла легкость ее движений, она стала тяжелее двигаться.

Она неспешно уходит в свою комнату, а я еще долго растерянно разглядываю ее чашку, так и оставшуюся на столе. Не вымытой. Совершенно не в ее духе… И на кухне непорядок. Но с этим я уже без женщины научился справляться. Мне не терпится засесть за книгу "Русь просыпается", переданную Никитой. Не книга – а дума о родине и о том, как надо любить ее. От книги отрывает телефон. Кто бы это мог? Может Ира? Не похоже…

– Алло, – книжка зажата подмышкой, на тот случай, если мама придет на кухню и увидит обложку, то вопросов не избежать.

– Артем Иванов?

– Так точно! – Придаю голосу уверенность, хотя все и так ясно, подтверждаются худшие опасения. Внутри у меня что-то ёкает. Успеваю, однако, порадоваться тому, что мамы не оказалось у телефона. То-то ей радости было бы.

– Значит так, на тебя поступила жалоба из соседнего района. Сегодня же зайдешь в отделение – в сто двенадцатый кабинет, то есть ко мне, понял? И чтоб ровно в три был на месте.

– Понял, что тут непонятного. – на другом конце провода положили трубку, а я стоял и слушал короткие гудки.

Хорошо бы, конечно, спросить владельца сто двенадцатого кабинета как зовут-то его, да не стоит. Еще обидится, себе же дороже. А может, позвонить Учителю? А вот это уже, кажется, приступ паники. Его надо пресечь на корню. Глубже вздохнуть, выпрямиться и действовать спокойно. Итак, ровно в три стою перед обитой черным дерматином дверью с табличкой "Моржов К.Е.". Хорошо хоть русский, а то пока шел, читал фамилии на дверях, получилось, что на все отделении милиции только трое русских… Все остальные Мамедовы да Шарафатдиновы. Теперь послушаем своего, родимого.

– Здравствуйте, можно войти? – крупный мужик в форме, сидевший за столом, при виде меня, как-то неопределенно хмыкает и кивком приглашает присесть. У него рыжие усы и это еще больше придает ему сходства с тараканом. Мне мерзко и противно, да еще и в комнате пахнет протухшими овощами и гнильем.

– Иванов, значит? – он заглянул в бумажку, лежавшую перед ним.

– Так точно! – к четким ответам меня приучили в братстве.

– А звать тебя Артемом? – то ли спрашивает, то ли подтверждает он, пристально разглядывая меня и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Че хулиганишь?

– Да я не хулиганил. Так, подрался.

– Ну, пацанам драться не зазорно, хороший фингал, что первый орден. И он, глядя в окно, как бы, между прочим, спрашивает: – А ты случайно не у Михаила тренируешься?

– У какого Михаила? – я на мгновение опешил, а потом выпалил. – Вы имеете в виду Учителя?

– Пускай будет Учитель, – мент опять хмыкнул. А я молча злюсь на себя: вот идиот – надо бы в таких случаях называть Учителя как принято, по имени-отчеству… – Молчишь? Ладно, можешь молчать и дальше, но я должен проинформировать твоих родителей.

– Не надо информировать родителей, – я чувствую, что у меня против воли в голосе зазвучали просительные нотки. Как у первоклашки…

– С дагами базарили?.. – вот тут он скорее утверждает, чем спрашивает, и я, как бы соглашаясь, опускаю голову.

– Ну, и я дрался в молодости, с кем не бывает, – усмехается мент. – Давай пропуск, подпишу, чтобы выпустили, а в будущем будь поаккуратнее. Ты меня понял?

– Понял, – на сердце отлегло и мент сразу смотрится иначе, ясноглазый, с хитринкой мужицкой, нашенской. Русский, одним словом.

– Знаешь, что значит поаккуратнее? Это значит не попадаться! – Не знал, если правду говорить, но теперь буду знать. – Ладно, бери пропуск и вали отсюда, пока я добрый.

Ясно, что не стоит злоупотреблять милицейским доверием. На улице вдыхаю полной грудью весенней свежести воздух. Ну что? Отделался, можно сказать, легким испугом. И как всегда, спас Учитель. А менты видно его знают, уважают. Запомним и это! А теперь – в клуб. Пора разобраться, как так получилось, что наши смылись, можно сказать, бросив меня на произвол судьбы. Приступ страха после милиции сменяется приступом голода. Бутерброды с колбасой, перехваченные в ближайшем гастрономе, что мертвому припарка. Бабуля сейчас наверняка наготовила целый котел пельменей. Но мне сейчас не до бабушкиных пельменей. К тому же бабуля, почище любого участкового фиксирует время ухода и возвращения домой. И аккуратно информирует мать: что да как. Пока старушка не появилась, мать не знала, во сколько я домой прихожу, а раз не знает, то и не нервничает. Ей сейчас и переживать нельзя. В общем, пельмени подождут. Что я за мужик, если голод перебороть не могу? А живот-то ворчит и с моими идейными доводами не согласен. Мне перво-наперво разобраться в клубе надо бы. И начинать надо с Даньки. Он в раздевалке:

– О, привет, брат, – он здоровается со мной так, словно ничего и не произошло.

– Привет, Данила! – я пристально вглядываюсь в него, он отворачивается и начинает натягивать футболку. – Ничего не хочешь объяснить?

– А что я должен объяснять? – он выглядит так, как будто ни в чем не виноват.

– А то, как вы оставили меня и смылись вчера? Не тема для обсуждения? – мне хочется послать его по известному общероссийскому адресу как никогда.

– А что ты ко мне пристал? Мог бы и других пораспрошать, – и он недобро усмехается.

– Ты за старшего был там. И лично я надеялся, что ты подашь пример как надо держаться. И уж никак не ожидал, что дашь первым деру, – я с презрением отворачиваюсь, чтобы не видеть растерянности того, кто еще недавно мне казался лучшим из братьев.

– Ну, ты, говори да не заговаривайся, – Данька тоже начинается заводиться. – А то я сейчас не посмотрю, что ты в любимчиках у Учителя ходишь, и так тебя отделаю, что вчерашнее тебе легким массажем покажется.

– Махаться я с тобой не буду, за это можно и из братства вылететь. Не для того я клятву давал. А раз я любимчик Учителя, то мне ничто не помешает рассказать, как все было, – честно говоря, я не собирался кляузничать, а вот припугнуть Данилу не мешало, авось не по совести, так хоть из трусости извинится.

– Валяй, только знай, что и мне есть, что рассказать о тебе, так что – вперед и с песней. А потом мы посмотрим, как Учитель отреагирует на то, что его любимчик любовь с полукровкой развел, – Данька поверх футболки натягивает свитер с символикой очень напоминающую ту, что горит у меня на запястье.

– Это кто полукровка? – у меня аж в ушах от такой наглости шумит.

– Ой, вот только не надо корчить из себя невинность. Тоже мне святая простота, а то ты не знаешь, что мамаша у твоей любимой Ирочки с Кавказа. Не то армянка, не то азербайджанка. Ну, тебе-то лучше знать, а по мне большего паскудства трудно представить, – и он со злорадной ухмылкой смотрит на меня.

– Врешь, ты все! Врешь! – у меня в глазах пляшут красные круги.

– А ты у нее сам спроси, тогда и посмотрим, кто прав, а кто – нет! – и он покидает раздевалку, оставив меня. Состояние пустоты и горечи – вот два слова, которыми я могу объяснить, что творится у меня на душе. Как после удара под дых опускаюсь на скамью, наступает абсолютная тишина, я слышу собственное дыхание и ничего более. Это и есть, наверное, полное одиночество, о котором я до сих пор только в книжках читал. Ничего не соображая встаю, и медленно плетусь к выходу из клуба. Со мной кто-то из ребят здоровается, но я не могу заставить себя ответить. Мне кажется, что у меня нет права находиться здесь. Неужели и тут я стану чужим? На улице сбрасываю оцепенение – мне немедленно надо ее увидеть. Все более ускоряю шаг, и не замечаю, что уже почти бегу. Этот безумный кросс прерывается перед неожиданно возникшим препятствием – ее блоком. Подниматься не хочу – боюсь, что не совладаю с собой. Набираю ее номер, а в голове бьется только одна мысль: пусть это будет не правдой. Господи, пожалуйста, пусть это будет не правдой.

– Ира, спустись вниз, это срочно, – и я даю отбой.

Через минуту она во дворе. На ней джинсы и какая-то смешная маечка, простая и необыкновенно красивая.

– Артем, что-то случилось с Надеждой Артемовной?

– Нет, с мамой все в порядке, – я говорю также как в клубе короткими рубленными фразами.

– Ой, у тебя такой голос был, совсем чужой. Я даже испугалась и сама не знаю с чего.

Она действительно взволнована. Я молча всматриваясь в ее лицо. Откуда-то издалека слышен ее тонкий голос:

– Артем, что же все-таки случилось? Скажи мне…

– Ира, пообещай мне, что сейчас ты скажешь мне правду, о чем бы я не спросил!

Разумеется, я смешон в своей нелепой позе, со сжатыми кулаками, свирепым лицом. Но что с того?

– По-моему, я знаю, о чем ты хочешь спросить меня, можешь быть уверен, что отвечу честно, – она смотрит, не отрываясь, мне прямо в глаза. Такой взгляд не может лгать.

– Это правда, что ты не русская? – затаив дыхание, я жду ответа.

– У меня папа – русский, выходит я – русская, но мама у меня азербайджанка. Увы, я не могу похвастаться чистотой крови, – последние слова она произносит с нескрываемым вызовом. Какого черта! Нашла, чем гордиться!

– Как ты могла? Ты скрыла это от меня? Ты же знала, как это для меня важно! – я в бессилии опустил руки.

– Артем, ты самый важный для меня человек. Я и представить себе не могла, что ты придаешь этому какое-то сверхъестественное значение. Важнее любви нет ничего, все остальное глупо и неважно, – она пытается взять меня за руку, я отшатываюсь. – Ах, я и забыла – я ведь из низшей расы. Мне противопоказано дотрагиваться до тебя? Недостойна вашей любви, молодой человек. Извините…

В голосе ее слышен приступ приглушаемого рыданья, но глаза остаются сухими и жесткими.

– Мне жаль, что ты не придала значение тому, что я, более всего ценю в себе – то, что я белый. Быть белым – бесценно! Для тебя это ничего не значащий факт, который лучше скрыть, притворившись русским человеком. А русским можно только быть. Ты даже не представляешь сколько лжи в одном только твоем дыхании… Нам больше не о чем говорить.

Мне не остается ничего иного, как развернуться и покинуть этот двор. Навсегда.

– Артем, Артем… Ну, подожди! – Она бежит за мной. – Это же все такая ерунда, мы же всегда понимали друг друга, нам же всегда хорошо было вместе.

– Вот именно, это ты правильно сказала – "было". Все кончено. Нам никогда не быть вместе. Прощай.

Я слышу биение своего сердца. И больше ничего. Она осталась в темноте, как в ином мире. Я быстро удаляюсь от места, где даже воздух дышит ложью и обманом.

Слышно как она бежит за мной, и я против воли оборачиваюсь. Обманщица стоит посередине дороги, закрыв лицо руками. Ну и пускай себе плачет, поделом ей. Ей никогда не понять, что она сделала со мной. С нашей любовью. Она уйдет из моей жизни, и я никогда больше не вспомню о ней, коварной, как весь ее род, грубо надсмеявшейся надо мной. Она даже не скрывает того, что ей глубоко безразлична моя русская кровь, что быть русским для меня самое главное на свете. Могу ли я любить такое существо, пусть и красивое?! Нет, и еще раз нет! Никогда и ни за что! И не надо обманывать себя всякими сантиментами о первой любви. Я ни для кого не должен делать исключений, если хочу оставаться верным себе и всему русскому. Надо набраться смелости и сказать себе, что она одна из миллионов черномазых, нашествию которых подвергается моя Родина! Так что же выбираешь, Артем, командир "Красного кольца": Родину или красивую черняшку? Разумеется, Россию! Она появилась и исчезла. И теперь нет ей места в твоей жизни. У тебя иное предназначенье, и ей не быть в твоей судьбе. Ты, Артем, не можешь даже ее ненавидеть. Не заслужившая любви, недостойна и ненависти. На этом ставится точка. Возможно, все это и есть настоящий бред. Я падаю на кровать и мое беспамятство прерывается только утром, когда через стенку начинает орать во всю свою азиатскую глотку соседский гаденыш.

* * *

Утром я издали вижу ее у школьных ворот, явно поджидающей меня. Надо пройти мимо, вот так с невидящим взглядом. А если она окликнет, так оно и есть, надо скользнуть по ней с презреньем, вот так, и прочь от нее..

– Артем…

– Грязная полукровка, я вычеркнул тебя из своей памяти. Я иду длинным школьным коридором, ликуя собственной решимости, навстречу ковыляет наш дворник-таджик.

* * *

… Не загнанным зверем, а свободным человеком я чувствую себя, переступив порог клуба. Вокруг меня такие же правильные русские, как я сам. Им теперь не в чем упрекнуть своего брата. Я нашел достойный ответ на их вопрос. И готов держать ответ перед Учителем, к которому приглашает Никита. Учитель не один. Когда я вхожу, незнакомец говорит:

– Баобаб стал экономить на вас. Не исключено, он и вовсе "Красное кольцо" продаст. У него и так в России бизнеса не осталось, вы последние из могикан. В принципе правильно: в Лондоне ему как-то не до твоих бритоголовых пацанов.

– Это для тебя он Баобаб, а для меня Береза, мне русские деревья симпатичнее заокеанской флоры. И потом, "Красное кольцо" не бизнес. – Учитель явно раздражен. – А если и бизнес, то особого рода.

– Вот-вот, вижу – мыслишь в правильном направлении. Вы как раз и есть самый настоящий бизнес. Гораздо серьезнее, чем все то, что он потерял в России.

– Ну, за него можно не переживать, в России он потерял самую малость. Основной капитал он давным-давно перевел в швейцарские банки и другие безопасные хранилища.

Этот разговор явно не для моих ушей, я негромко кашляю и уверенно стучу в дверь.

– Войдите! – я переступаю порог и замираю: на столе стопка денег в толстых пачках, обмотанных резинками. Точь в точь как в сериалах.

– Да ты смелее, Артем, Анатолий Борисович – наш большой друг, так что не робей. – Учитель улыбается, складывая деньги в ящик стола.

– Здравствуйте, Анатолий Борисович, – я закрываю за собой дверь.

– Ну, здорово, коли не шутишь. – Мужик смотрит на меня так, как будто перед ним поставили вещицу, которую он намерен купить.

– Я вот почему пригласил тебя, Артем… Тут у Анатолия Борисовича серьезное дело. Он наш друг, один из самых надежных друзей. Мы не имеем права подводить их. Догадываешься, о чем речь?

– Да, Учитель, конечно. Если надо разобраться с черными – это как нельзя кстати. От меня пощады им не дождаться.

* * *

Меня душит тоска, и даже тренировка, на которой я выложился по полной программе, не в состоянии вернуть привычное настроение. Выпить что ли? Наверняка полегчает. Но я не слабак, справлюсь и без водки. Переживу. Какой же я дурак, что страдаю из-за нее! Да таких, как она, "пятачок за пучок", а я, как идиот, маюсь. Хотя, может, это просто привычка: думать о ней, названивать, предаваться любви. А любовь – это и есть слабость! Любить – можно только мать и Родину. Она, Россия, и есть всем нам мать. Вот чем жить надо, Артем!

Мама, как всегда, спит, совсем она ослабла – постоянно ко сну клонит. И не чертит, ничем не занимается, а ходит усталой. Врачи говорят, как потеплеет – ей легче станет.

В дверь кто-то скребется. Кого же это принесла нелегкая в столь поздний час? Ясно кто – узкоглазая соседка с тарелкой, прикрытой сверху салфеткой. Нет, если это не глюки пошли, то, что-то надо предпринимать.

– Чего надо?

– Здрасте, а я Гуля, ваша соседка по лестничной площадке, – она улыбается улыбкой Снегурочки, пришедшей на Новый год с подарками. – А ты, наверное, Артем?

– Ну и что с того? – Вот так – холодным душем надо бы обдать ее, чтоб не совалась со своей тарелкой, куда не просили. Улыбка в щелках глаз тускнеет, она делает шаг назад.

– У нас обычай такой – приносить соседям, которые болеют что-нибудь вкусное, пока они не выздоровеют.

Меня уже один раз подкупали этим приемом. Это, кажется, когда-то называлось даром данайцев. Но тарелка, уже у меня в руках – тоже древний инстинкт – коли подают – надо принять. Принять и швырнуть эту подачку на лестницу. По ступенькам покатились какие-то булочки, пирожочки, тарелка разлетелась вдребезги.

– Вали отсюда, пока я добрый, мы тебе не нищие, чтобы ты нас подкармливала, понятно? А матери, если что скажешь, то я тебе устрою такое – свет белый не мил будет! Все это выговаривается свистящим шепотом.

И не потому, что боюсь маму разбудить. От ярости у меня ком в горле застрял – ни проглотить, ни выплюнуть. А, у узкоглазой в глазах слезы. На сердоболие рассчитывает. Не на такого напала. Научен уже горьким опытом. Если она сейчас не сгинет с глаз моих, то я ей точно кровь пущу. Тут раздается слабый голос мамы. Ясно, что-то услышала, а скорее учуяла сердцем своим больным, и сейчас не дай Бог наткнется на эту немую сцену. Приходится действовать на опережение.

– Мне показалось или ты с кем-то разговаривал?

– Да, мама, тебе показалось. – После некоторой паузы добавляю: – или приснилось…

И то, и другое похоже на правду. Мамка видит настолько живые сны, что часто проснувшись, путает их с явью. Она всегда жалуется, что после таких сновидений не сразу понимаешь, в каком из миров находишься. Она, видимо, решает не спорить, и разворачивается лицом ко мне:

– Артем, ты все это время себя вел так, что с каждым днем я все более убеждалась в том, что ты уже взрослый человек. Я права?

– Да, это так, – такой поворот в разговоре меня вполне устраивает.

– И, значит, я могу попросить у тебя об одолжении?

– Мам, это я тебе по гроб жизни должен. А в чем дело?

– Ты не мог бы отрастить волосы, а? У людей такие ассоциации странные, когда они тебя видят и думают бог весть о чем, да еще меня страшным словом "скинхед" пугают. Хотя я понимаю, что все это ерунда?

– Это ерунда, но волосы отпускать я не буду.

– Но почему, Артем?

– Ты сама говоришь, что я стал взрослым…Я мужик, а не барышня, чтобы всех вокруг волосами потрясать.

– Значит все, кто не бреется на лысину…

Этому спору нет конца. Надо ставить точку.

– Мам, ну причем здесь все? Мне так нравится и точка. Ты же сама меня учила, что мы все разные, что надо поступать, как подсказывает сердце, а теперь говоришь, что я должен выглядеть, как все остальные.