Текст книги "Рассказы. Часть 1"

Автор книги: Рэмси Кэмпбелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Прежде чем он смог осмыслить этот факт, его отвлек какой-то звук: громкий шорох, словно по кухне яростно металась случайно залетевшая птица. Но кухня была пуста. Птица легко вылетела бы в открытое окно. Может быть, это шевелилось что-то внизу, в темном доме? Наверное, птица попала туда.

Полисмен ушел. Женщина с трудом вышагивала по своему светлому островку; полы ее пальто волочились по асфальту. Блэкбанд некоторое время наблюдал за ней, беспокойно размышляя, пытаясь вспомнить, что напомнил ему этот звук, – напомнил что-то еще, кроме хлопанья птичьих крыльев.

Возможно, именно после этих размышлений ближе к рассвету ему приснился какой-то человек: он, спотыкаясь, шел по пустынному переулку. Зубчатые кучи булыжника преграждали ему путь; человек карабкался через них, хватая воздух пересохшими губами, глотая клубы пыли. Сначала он показался Блэкбанду всего лишь изможденным и встревоженным, но затем он заметил преследователя: огромную, широкую тень, скрытно ползущую по крышам. Тень была живой – у нее были лицо и рот, хотя с первого взгляда по цвету и форме ему показалось, что это луна. Глаза мерцали голодным блеском. Когда человек, услышав хлопанье, с криком обернулся, тень с лицом устремилась на своих крыльях прямо на него.

Следующий день оказался необыкновенно изматывающим: пес со сломанной ногой и хозяин-страдалец: «Вы делаете ему больно, пожалуйста, поосторожнее, ах, иди ко мне, мой мальчик, что с тобой сделал этот противный дядька»; дряхлая кошка и ее опекунша: «А где тот врач, что обычно, он так никогда не делал, вы точно знаете, что нужно делать?» Однако вечером, когда он наблюдал за старухой, словно поглощенной навязчивой идеей, ему пришел на ум сон о тени. Внезапно он вспомнил, что никогда не видел эту женщину при свете дня.

«Так вот в чем дело», – подумал он, давясь от смеха. Она же вампир! Непростое занятие, когда у тебя не осталось ни одного зуба. Он покрутил колесико бинокля, и ее лицо приблизилось. Да, она была беззубой. А может быть, она пользуется вставными клыками или сосет кровь деснами. Но он не смог долго смеяться над этой шуткой. Лицо высовывалось из серого шарфа, словно из клубка паутины. На ходу она непрерывно что-то бормотала. Язык тяжело ворочался во рту, словно не помещался внутри. Глаза, неподвижно глядящие в одну точку, походили на серые головки гвоздей, забитых в череп.

Он отложил бинокль и почувствовал облегчение, когда она отошла прочь. Но даже издалека вид ковыляющей фигурки вызвал у него чувство тревоги. По ее глазам он понял, что она занимается этим против воли.

Она пересекла проезжую часть и направилась к его воротам. На какой-то миг у него мелькнула безумная мысль, вызвавшая приступ сильного страха: сейчас она войдет в дом. Но она пристально разглядывала живую изгородь. Руки ее взметнулись, словно отгоняя что-то ужасное; глаза и рот широко раскрылись. Она постояла, дрожа всем телом, затем, спотыкаясь, почти побежала к своему дому.

Он заставил себя спуститься. Рыжие листья на живой изгороди отливали серебром, словно выкрашенные свежей краской. Но среди листьев ничего не было, да и никто не смог бы пробраться сквозь тесно переплетенные ветви, обвитые паутинками, мерцавшими, как золотая проволока.

На следующий день было воскресенье. Он доехал поездом до Мерси и пошел пешком по лесной дороге Уиррел-Уэй. Краснолицые мужчины и женщины с безжизненными от лака волосами оглядывали его так, словно он вторгся в их частное владение. Несколько бабочек перепархивали с цветка на цветок; они осторожно складывали крылья, затем снова взмывали верх и летали над заброшенной железнодорожной веткой. Они мелькали слишком быстро, чтобы он смог рассмотреть их, даже при помощи бинокля; у него не выходила из головы мысль о том, как близок этот вид к вымиранию. Депрессия отупляла его; казалось, его неспособность подойти к старухе отгораживала его от окружающего мира. Он не может заговорить с ней, не может найти слов, а тем временем ее животные, должно быть, страдают. Он страшился возвращения домой, очередной ночи, заполненной беспомощным наблюдением.

Может быть, заглянуть в дом, пока она бродит по улице? Вдруг она оставит дверь незапертой. В какой-то момент он интуитивно почувствовал, что ее компаньонка мертва. Сгущались сумерки, и это заставило его возвратиться в Ливерпуль.

Охваченный тревогой, он пристально вглядывался вниз, туда, где светили фонари. Лучше что угодно, чем это бессилие. Но он уже заранее приговорил себя к неудаче. Действительно ли он сможет спуститься вниз, когда она появится? А если вторая женщина жива и закричит при виде его? Господь милосердный, он может не ходить, если ему не хочется. Пятна света лежали на асфальте, словно ряд тарелок на полке. Он в глубине души надеялся, что старуха уже закончила свою сегодняшнюю прогулку.

Готовя обед, он время от времени раздраженно подбегал к окну, выходящему на улицу. Телевизор уже не занимал его; вместо этого он смотрел за окно. Таяли круги света, окружавшие фонари. Под кухонным окном лежал кусок ночи и темноты, В конце концов он отправился спать, но ему мешал шелест, – без сомнения, это клочья мусора летали по заброшенной улице. Но в его снах эти клочья имели человеческие лица.

Весь понедельник он готов был сорваться, хотел поскорее оказаться дома и покончить со всем и не мог сосредоточиться на делах. «О бедный Чабблс, этот человек делает тебе больно!» Ему удалось уйти с работы раньше. Когда он пришел домой, солнце склонялось к закату. Он торопливо сварил кофе и, потягивая его, уселся у окна.

Караван автомобилей поредел, в сплошном потоке появились просветы. Последние прохожие спешили домой, освобождая сцену. Но женщина не появлялась. Обед он готовил урывками, то и дело подбегая к окну. Где же чертова старуха, у нее что, забастовка? Лишь на следующий вечер, когда она снова не появилась, он начал подозревать, что больше не увидит ее.

Огромное облегчение, охватившее его, длилось недолго. Если немощь, терзавшая старуху, наконец сделала свое дело, то что будет с ее животными? Следует ли ему выяснить, что там случилось? Но отчего он решил, что она мертва? Возможно, она, как перед этим ее подруга, уехала в гости к родственникам. А животные, без сомнения, давно разбежались он не слышал и не видел ни одного из них с тех пор, как она принесла их в дом. Безмолвная глыба тьмы притаилась под его окном.

В течение нескольких дней в переулках было спокойно; тишину нарушал лишь шорох мусора и хлопанье птичьих крыльев. Он уже без тревоги смотрел на темный дом. Скоро его снесут; дети разбили все стекла в окнах. И сейчас, когда он лежал в ожидании сна, мысль о доме, погруженном во мрак, утешала его, снимая груз с его души.

В ту ночь он дважды просыпался. Он оставил окно кухни открытым, чтобы проветрить квартиру, – стояла необычная для этого времени года жара. С улицы до него донесся тихий стон: стонал мужчина. Может быть, он пытался сказать что-то? Голос звучал приглушенно, неясно, как из радиоприемника, у которого сели батарейки. Должно быть, пьяный; наверное, упал – послышалось слабое царапанье по камню. Блэкбанд, будто пытаясь спрятаться, закрыл глаза, призывая сон. Наконец смутное бормотание стихло. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь едва различимым царапаньем. Блэкбанд лежал и ворчал про себя, пока в сновидениях не встретился с лицом, ползущим через кучи булыжника.

Несколько часов спустя он снова проснулся. Четыре часа утра; безжизненная тишина окружала его, туманный воздух казался тяжелым, неподвижным. Неужели этот новый звук ему приснился? Он послышался снова и заставил его вздрогнуть: тоненькие, плачущие голоса – они доносились откуда-то снаружи, из кухонного окна. На какой-то миг, еще не проснувшись, он решил, что это дети. Откуда могут взяться дети в пустом доме? Голоса были слишком слабыми. Котята.

Он лежал среди давящей темноты, окруженный тенями, которые ночь сделала неузнаваемыми. Он желал, чтобы голоса смолкли и в конце концов наступила тишина. Когда он проснулся, стояло позднее утро, и у него хватило времени лишь на то, чтобы торопливо собраться на работу.

Вечером в доме было тихо, как в клетке, накрытой одеялом. Должно быть, кто-то спас котят. Но ранним утром его снова разбудил плач – раздраженный, растерянный, голодный. Он не мог сразу отправиться туда – у него не было фонаря. Плач звучал приглушенно, словно из-за каменной стены. Он снова не спал полночи и опоздал на работу.

Бессонные ночи измучили его. Улыбка выходила перекошенной и нетерпеливой, он кивал отрывисто и презрительно. «Да», – согласился он с женщиной, которая говорила, что по собственной вине прищемила собаке лапу дверью, и, когда она высокомерно подняла брови, поправился: «Да, я вижу». Он понял по ее лицу, что она решила найти другого ветеринара. Пусть идет, пусть кто-нибудь другой ее утешает. У него свои проблемы.

Он взял из конторы карманный фонарь – лишь для того, чтобы успокоить себя. Разумеется, необязательно заходить в дом, разумеется, кто-то уже… Он шел домой, туда, где темнело вечернее небо. Ночной мрак сгущался, словно сажа оседала на стенах домов.

Он торопливо приготовил ужин. Нет необходимости копаться на кухне, нет смысла пялиться вниз. Он спешил; уронил ложку, и эхо удара пронзительно отозвалось в его мозгу, терзая нервы. Осторожнее, осторожнее. Снаружи, среди камней, не переставая, свистел ветер. Нет, не ветер. Когда он заставил себя поднять раму, то услышал плач, тихий, как шелест сквозняка в расщелине.

Теперь писк звучал слабее, уныло и отчаянно; это было невыносимо. Неужели больше никто ничего не слышит, неужели никому нет дела? Он уцепился за подоконник; ветер слабо попытался схватить его за руки. Внезапно, охваченный смутным гневом, Блэкбанд взял фонарик и неохотно, с трудом направился вниз по лестнице.

По проезжей части ковылял хромой голубь, размахивая обрубком ноги, тяжело хлопая крыльями; мимо проносились машины. Улица была завалена мусором, словно здесь прошло кочевое племя, оставив после себя отбросы – удобрение для плит, покрывающих тротуар. Свет фонарика мелькал по грязной поверхности; Блэкбанд пытался определить, из какого дома доносились тревожащие его звуки.

Лишь отойдя назад и встав напротив своего окна, он смог решить, куда идти, но даже после этого чувство неуверенности не отпустило его. Как могла старуха перебираться через высокую кучу, загородившую вход? Парадная дверь валялась на полу холла, на груде штукатурки, насыпавшейся с потолка, среди полос обоев. Должно быть, он ошибся. Но пока он водил фонариком по холлу, выхватывая из темноты обломки и снова оставляя их во мраке, он услышал крик, слабый и приглушенный. Звук доносился изнутри.

Он двинулся вперед, осторожно ступая. Прежде чем он смог войти, ему пришлось вытащить дверь на улицу. Доски пола были усыпаны обломками камня. Мелькали блестящие куски штукатурки. Луч фонаря неуверенно дрожал впереди, затем повел его направо, к зияющему дверному проему. Блэкбанд направил фонарь в комнату, разогнав мрак.

На полу лежала дверь. Сквозь штукатурку из потолка торчали планки, словно открытые ребра; развевались клочья обоев. Коробки с умирающими от голода котятами не нашлось – комната была совершенно пуста. Стены покрывали влажные потеки.

Он неуверенно пробрался через холл в кухню. Плита была измазана толстым слоем жира. Обои совершенно отвалились, образовав кучи неясных очертаний, – они шевелились, когда свет фонарика падал на них. Сквозь заляпанное грязью окно Блэкбанд различил смутный оранжевый свет в своей кухне. Как могли две женщины существовать здесь?

Он тут же пожалел, что вспомнил ее. Перед ним словно возникло лицо старухи: глаза, неподвижные, словно металлические, кожа, похожая на слоновую кость. Он нервно обернулся; луч света заплясал. Разумеется, там была лишь дверь в холл, напоминающая разинутый рот. Но лицо присутствовало здесь: оно выглядывало из-за ниспадавших складками теней, окружавших его.

Он уже готов был все бросить – и предчувствовал облегчение, с которым он окажется на улице, – как вдруг до него донесся плач. Почти беззвучный, словно его издавал умирающий: жуткое, слабое свистящее дыхание. Он не мог вынести этого. Он бросился в холл.

Может быть, животные наверху? В свете фонарика Блэкбанд заметил щели почти в каждой ступени; сквозь эти щели он различил на стене огромное, симметричной формы пятно. Конечно, женщина никогда не смогла бы туда взобраться – значит, оставался лишь подвал.

Дверь находилась рядом. В поисках ручки он посветил фонариком, затем нащупал ее. Лицо скрывалось рядом, среди теней; поблескивали неподвижные глаза. Он боялся найти ее лежащей на ступенях. Но плач молил его. Он потянул дверь, и она зашуршала по камням. Он направил луч в отверстие, из которого тянуло сыростью, и застыл, ошеломленный, с открытым ртом.

Перед ним находилась каменная комната с низким потолком. Темные стены блестели. Помещение было завалено мусором: кирпичи, доски, обломки дерева. С обломков свисали груды старой одежды, одежда валялась и под грудами сора. Какие-то белые нити тянулись через все помещение – когда открылась дверь, они слабо заколыхались.

В углу возвышалась странная светлая куча. Луч фонаря устремился к ней. Это оказался большой мешок из какого-то материала – не из ткани. Его разорвали; он был пуст, за исключением мелких камешков и кучки каких-то кусочков, похожих на картон тусклого цвета.

Плач доносился откуда-то из-под досок. Несколько раз взмахнув фонариком, Блэкбанд убедился, что в подвале никого нет. Хотя лицо с раскрытым ртом преследовало его, он, сделав над собой усилие, спустился вниз. Ради бога, нужно покончить с этим; он знал, что у него не хватит смелости прийти сюда еще раз. По пыли, покрывавшей ступени, протянулась какая-то полоса, словно нечто выползло из подвала или что-то втащили внутрь.

От его движений растянутые нити заколебались; они поднимались, словно щупальца, осторожно вибрируя. Белый мешок ожил, его рваный рот пришел в движение. Сам не зная почему, Блэкбанд старался держаться от мешка как можно дальше.

Плач исходил из дальнего угла подвала. Торопливо пробираясь среди камней, Блэкбанд заметил кучу одежды. Это оказались свитера кричащих расцветок, которые носил Радужный Человек. Они были навалены поверх досок – надетые друг на друга, как будто человек высох внутри или его высосали.

Беспокойно озираясь, Блэкбанд заметил, что одежда запятнана кровью. На всех тряпках виднелись следы крови, хотя и слабые. Потолок, темный, давящий, нависал совсем низко над головой. Ступени и дверь скрылись во мраке. Свет фонарика выхватил их из тьмы, и Блэкбанд, спотыкаясь, направился к выходу.

Плач заставил его остановиться. Теперь голосов стало меньше, казалось, они всхлипывают. До источника звука было ближе, чем до двери. Если бы он смог быстро найти животных, схватить их и убежать… Он карабкался среди преграждающего путь мусора к проходу, образовавшемуся среди обломков. Дыра в мешке зияла; нити хватались за него, едва ощутимо тащили к себе. Когда он направил луч в проход, темнота сразу же окружила его.

Там, за кучей сора, была вырыта яма. Земляные стенки частично обвалились, но он заметил, что из осыпавшейся земли торчат кости. Слишком большие для животных. В центре ямы лежала кошка, полузасыпанная землей. От нее почти ничего не осталось – лишь шкура да кости; тело было покрыто глубокими язвами. Но ему показалось, что глаза слегка шевельнулись.

Он наклонился над ямой, охваченный ужасом, не зная, что делать. Но ему так и не пришлось ничего предпринять: стенки ямы зашевелились. Посыпалась земля, и возникла голова величиной с кулак. За ней еще несколько; беззубые рты и острые языки потянулись к кошке. Когда он бросился бежать, то услышал жуткий плач.

Фонарик метался в поисках лестницы. Блэкбанд упал и поранил колени. Он думал, что лицо с мерцающими глазами встретит его в холле. Он выбежал из подвала, молотя фонариком по воздуху. Спотыкаясь, он понесся на улицу, а перед глазами у него по-прежнему стояли лица, выползающие из земли: полупрозрачная кожа, рудиментарные черты – но в этих лицах уже было что-то человеческое.

Он прислонился к столбу у своих ворот, под фонарем, и его вырвало. В мозгу мелькали беспорядочные образы и воспоминания. Лицо, ползущее по крышам. Видимое лишь по ночам. Вампир. Хлопанье крыльев у окна. Ее ужас при виде живой изгороди, кишащей пауками. Calyptra, вот что это такое, Calyptra eustrigata.^[3] Бабочка-вампир.

Последствия, хоть и смутно представшие перед ним, привели его в ужас. Он бегом устремился в дом, но в страхе замер на ступенях. Этих существ необходимо уничтожить; откладывать это дело – безумие. Он представил, как сегодня ночью они, обезумев от голода, выползают из подвала, направляются в его квартиру… Как ни абсурдна была эта мысль, он не мог забыть, что они наверняка видели его лицо.

Он стоял, нервно хихикая, охваченный смятением. Кому следует звонить в подобных обстоятельствах? Полиции, ликвидаторам? Он не сможет избавиться от ужаса, пока не увидит, что выводок уничтожен, и единственный путь – сделать это самому. Сжечь. Бензин. Он замешкался на лестнице, не решаясь что-либо сделать, размышляя, что не знает ни одного соседа, у которого можно было бы попросить горючего.

Он побежал к ближайшему гаражу.

– У вас есть бензин?

Человек пристально оглядел его, подозревая, что он шутит.

– Вы удивитесь, но есть. Сколько вам?

И правда, сколько? Он заставил себя прекратить хихикать. Наверное, нужно спросить у этого человека совета! Простите, сколько нужно бензина, чтобы…

– Галлон, – выдавил он.

Добежав до переулка, он включил фонарик. Тротуар загромождали кучи мусора. Далеко наверху, над темным домом, он заметил оранжевый свет в своем окне. Он пробрался через обломки в холл. В качающемся свете фонаря лицо приблизилось, встречая его. Разумеется, холл был пуст.

Он заставил себя двинуться вперед. Луч выхватил из мрака дверь в подвал – она беззвучно хлопала. Может быть, просто поджечь дом? Но при этом выводок может остаться в живых. «Не раздумывай, быстро вниз». Над лестницей неясно вырисовывалось пятно.

В подвале ничего не изменилось. Мешок зиял, валялась пустая одежда. Пытаясь отвинтить крышку канистры, он чуть не выронил фонарь. Он ногами сгреб в яму доски и начал лить бензин. И тут же услышал снизу стоны.

– Заткнитесь! – закричал он, чтобы они замолчали. – Заткнитесь! Заткнитесь!

Канистра опустела не сразу; бензин казался густым, словно масло. Блэкбанд с грохотом отшвырнул канистру прочь и бросился к выходу. Зажав фонарь между коленей, он неловкими пальцами вытащил спички. Когда он бросил зажженные спички на пол, они погасли. Лишь приблизившись к яме с зажатым в руке комком бумаги, найденным в кармане, он смог разжечь огонь и достиг своей цели. Раздался резкий вой пламени и хор не поддающихся описанию жалобных криков.

Когда, борясь с тошнотой, он карабкался по лестнице в холл, то услышал сверху какое-то хлопанье. Должно быть, влажные обои качаются на ветру. Но ветра не было – вязкий воздух словно сковывал его движения. Он помчался по камням в холл, размахивая фонарем во все стороны. На верхней ступени лестницы маячило что-то белое.

Еще один разорванный мешок. Он не заметил его раньше. Мешок был пуст, стенки его обвисли. Рядом на стене распласталось пятно. Слишком симметричное; оно напоминало вывернутое наизнанку пальто. На какой-то миг он подумал, что это свисает бумага, что зрение обманывает его в неверном свете фонарика – и тут пятно медленно поползло вниз, к нему. С раскачивающегося лица на него яростно уставились глаза. Хотя лицо было перевернуто, он сразу узнал его. Язык высунулся из уродливого рта и потянулся к своей жертве.

Он резко обернулся и бросился бежать. Но тьма за входной дверью ожила и теперь приближалась. Он в панике споткнулся, и камни полетели у него из-под ног. Он упал с подвальной лестницы на кучу кирпича. И хотя почти не чувствовал боли, он услышал, как хрустнул позвоночник.

Мысли беспомощно мелькали. Тело отказывалось подчиняться мозгу – оно лежало на полу, поймав его в ловушку. Он слышал, как по улице едут машины, слышал радио, звон ножей в квартирах, далекий и безразличный. Плач смолк. Блэкбанд попытался крикнуть, но мог лишь вращать глазами. Озираясь, он сквозь щель в стене подвала заметил оранжевый свет в своей кухне.

Фонарик лежал на ступенях, свет его потускнел от удара. Вскоре шелестящая тьма медленно спустилась в подвал, закрыв свет. Он слышал во мраке звуки; что-то бесплотное окружило его. Он выдавил придушенный крик – такой тихий, что сам едва услышал его. Наконец тень с лицом уползла в холл, и в подвал снова упал свет. Уголком глаза Блэкбанд увидел тех, кто окружил его. Они были округлыми, молчаливыми, лишенными черт – и пока еще едва живыми.

Перевод: О. Ратникова

Чертик из табакерки

Когда ты просыпаешься, свет в палате отключен. Такое чувство, будто обитые войлоком стены придвинулись ближе; если шевельнуться, можно дотронуться до них. Они хотят, чтобы ты орал и унижался, но этого не будет. Ты будешь лежать, пока им не придется зажечь свет обратно.

Ты доволен и горд тем, что сделал. Ты помнишь, как хлынуло красное из горла санитара. Тебе никогда не нравились его глаза; они вечно следили за тобой и как бы говорили: я знаю, что́ ты такое. Остальные притворялись, будто их не шокирует то, из-за чего тебя засадили сюда, такая уж у них работа, но этот не притворялся никогда. Ты видишь, как красное заливает его рубашку, и ткань липнет к коже. Ты погружаешься в воспоминания. Сколько же времени прошло.

Ты способен переноситься в прошлое настолько, насколько пожелаешь, но не можешь вспомнить времени, когда не убивал. Хотя ты мало что помнишь до той поры, как стал солдатом, даже и тот период выглядит чередой ярких вспышек – мертвые лица, искореженный металл, вывернутые конечности. Но вот ты достигаешь точки, где начинается цикл.

Это случилось на опушке джунглей. Ты нетвердым шагом брел по колее, оставленной танком. Тебе прострелили голову, и все-таки ноги еще работали. На фоне пылающего малинового неба проступали обугленные останки деревьев. И вдруг в колее как будто бы сверкнул красный отблеск неба. Ты стоял, пошатываясь, и пытался разглядеть. В конце концов в мешанине вспаханной земли и всклокоченной травы ты разобрал знакомые очертания: человек. На нем отпечатался красным узор гусениц. Ты наклонился, потянул руку к красному, и вот тогда, наверное, все и началось.

Ты недоумеваешь, почему из-за стен палаты не доносится никаких звуков, даже первобытного рокота тропической ночи, который просачивался всегда. Прислушиваясь, ты слегка поворачиваешь голову, но память уже вновь завладела тобой. Когда тебе выплатили мизерное содержание и уволили со службы, ты вернулся в город. Городской врач сделал с твоей раной все, что мог, – так он утверждал, – но потом покачал головой и посоветовал сходить к кому-нибудь, кто лучше разбирается в последствиях таких травм. Ты в итоге не пошел. Тебя слишком сбивало с толку, каким тебе теперь виделся город и люди в нем.

Тебя смущало красное. В городе было полно красного – всюду, куда ни глянь. Но это было не настоящее красное, не то, что дразняще сочилось на задворках твоего разума. И с людьми стало что-то не так: они казались нереальными, почти как зомби. Настоящих зомби ты бы узнал: они никогда не появлялись в городе днем и прятались в джунглях. Нет, с этими было что-то другое. Ты чувствовал, что самое важное в них скрыто от глаз.

Однажды вечером, войдя к себе в комнату, ты заметил красное свечение в стене. Это осколок заката на мгновение застрял в трещине. И ты сразу понял, как утолить зияющее чувство тоски, которое не оставляло тебя с тех пор, как ты вернулся в город; понял, как завершить закат: надо ответить ему красным. Ты вскрыл себе руку бритвой. Красное выступило, но было больно, а это неправильно. Раньше не болело.

Ты догадался, что нужно делать, но приходилось себя заставлять. Каждый вечер, когда небо наливалось багрянцем, ты выходил на улицу с бритвой в кармане. Тяжело опускались тропические сумерки, и в тенях, служивших тебе укрытием, стояла духота, но каждый раз, стоило тебе остыть, набраться храбрости и выпрыгнуть из засады, как слышались шаги других прохожих. В джунглях с засадами было проще, ведь здесь в случае успеха тебя не похвалили бы, а арестовали.

Ты стал забираться подальше от дома, в самые бедные районы. Там столько смерти, подсказывала тебе хитрость, что дело твоих рук может пройти почти незамеченным. И вот как-то вечером, когда малиновый свет грозил окончательно впитаться в землю, ты увидел девушку, семенящую по переулку тебе навстречу. Ее глаза поблескивали отраженным багрянцем, превращая затененное лицо в маску, в которой не обязательно было видеть что-то человеческое. Она как будто стала вместилищем для последних капель красноты. Она подошла почти вплотную, когда ты налетел на нее, нашаривая в карманах бритву. Ее ты оставил дома. Но ты прижал лицо девушки к своей груди, чтобы заглушить крики, и сумел выпустить красное даже без бритвы.

Потом дело пошло проще. Теперь ты догадался, что смущало тебя в людях: глядя на них, ты видел лишь трубы, по которым течет красное, а почему – не понимал. Теперь ты мог смотреть на всех без желания их вскрыть, но только если не слышал зов неба – и тогда уходил в трущобы. Днем ты сидел за задернутыми шторами в своей комнате, потому что в городе тебя могли остановить и допросить. Выходя на улицу, ты не брал с собой бритвы – в случае обыска она могла тебя выдать. Тебя и не обыскивали, хотя жители трущоб жаловались на монстра, который охотится на них. К ним почти не прислушивались. Они не скрывали, что верят и в зомби, а за горожанами такого не водилось.

Большинство из тех, кого ловил, ты не помнишь. Это были всего лишь тени, издающие сдавленные звуки – стоны, писк, отчаянное бульканье в финале. Взрослые чаще попадались суховатые, дети – на удивление сочные. Самого последнего ты помнишь – старик корчился и хихикал, истекая жидкостью. Ты все еще глядел на поблескивающий ручеек, когда с обоих концов переулка на тебя налетели люди. Ты попытался встать, но они избили тебя и потащили прочь.

Так ты попал сюда. Тебя охватывает беспокойство, а в разуме все зудит, зудит: они не стали бы отключать свет в палате, потому что без него не смогут наблюдать за тобой. Но чувство бессилия лишь подгоняет тебя; оно хочет, чтобы ты увидел самую свежую и яркую красноту – из санитара.

Он был родом из трущоб. Ты это понял по тому, как он говорит. Возможно, ты взял кого-то из его родных, и он решил убить тебя. Этого ты его в глазах не видел – только ужас перед тем, что ты такое. Но на рассвете он прокрался в твою палату со смирительной рубашкой. Несомненно, он думал застать тебя спящим. Ты устал, и ему удалось связать тебя, прежде чем ты заметил, что под одеждой у него спрятано что-то длинное, с острым наконечником. Но ты еще не забыл, как кусаться, и вцепился ему в шею. Когда он, булькая горлом, вывалился в коридор, солнечный свет из окна напротив очертил его фигуру, и в твои глаза вонзилось по лучу. На этом твои воспоминания заканчиваются.

Ты и доволен, и взволнован, но навалившийся мрак раздражает тебя. Ты чувствуешь себя как в загоне. А потом вдруг понимаешь, что смирительной рубашки на тебе нет. Может, тебя и оставили в темноте, но по крайней мере, развязали. Ты взбудоражен воспоминаниями, тебе хочется встать и ходить по палате. Ты потягиваешься, но рука упирается в стену. Ты с рычанием отдергиваешь ее и шевелишь другой. Она тоже касается стены.

Взревев от ярости и страха, ты изгибаешься всем телом, словно это поможет тебе вырваться из заточения. Теперь понятно, что на лицо твое давит не только тьма. И никакая это не палата. Это гроб.

Наконец тебе удается успокоиться, и ты лежишь, подрагивая. Ты пытаешься мыслить ясно, как уже приходилось в джунглях и позднее – в трущобах. Конечно, это все санитар. Провал в твоей памяти похож на обморок. Наверное, он все-таки отравил тебя. И потом убедил всех, что ты мертв. Из-за климата тут хоронят быстро.

Ты наваливаешься на крышку гроба – она в считанных дюймах от твоего лица. Какое-то время слышно, как снаружи осыпается тихонько земля, затем не остается ничего, кроме глухой тишины. Ты терзаешь дешевую обивку, пока та не рвется. Ломается гвоздь, и далеким маяком вспыхивает боль. Она возвращает тебе ощущение собственного тела, и ты пытаешься придумать выход.

Ты кое-как отводишь руки назад, пока не упираешься наконец ладонями в крышку гроба, примерно над уровнем плеч. Предплечья начинает ломить, кости рук угрожают раздавить ребра. Лицо словно зажато в клетку, образованную твоими конечностями, и воздуха в ней все меньше. Не давая развернуться, ты думаешь, какое будет лицо у санитара, когда ты доберешься до него. И принимаешься давить на крышку.

От первого толчка земля снаружи едва шевелится. Ты даешь напряженным рукам немного отдохнуть и толкаешь снова. Ничего. Ты не знаешь, сколько в гробу гвоздей и какую толщу земли пытаешься сдвинуть. Ты упираешься локтями в стенки гроба и давишь изо всех сил. Ничего, кроме безмолвной колышущейся тьмы. Если поддастся крышка, а не гвозди, то земля всем весом обрушится на тебя. Руки ходят ходуном, их обжигает болью, но ты все давишь.

Потом происходит худшее, что можно представить. Давление сверху возрастает. Ты ощущаешь это на пределе усилий и уверен, что дело тут не в ослабевших руках. Сначала ты думаешь: это санитар пришел и встал на могилу, чтобы ты наверняка не выбрался. А затем тебе в голову приходит другая мысль. Может, надежда и бредовая, но ты заставляешь себя сложить руки на груди, ощущая их пульсацию. Ты слушаешь.

Довольно долгое время ты не слышишь ничего. Ты противишься желанию еще раз проверить давление на крышку, потому что не помнишь уже, какое оно было. Ты не уверен даже, способен ли услышать то, ради чего напрягаешь слух.

Тьма давит тебе на глаза, пляшут несуществующие искорки.

А потом ты, кажется, слышишь. Ты напрягаешь все чувства, и спустя растянувшееся мгновение, во время которого ты словно балансируешь во мраке, звук повторяется: слышно, как где-то наверху скребут землю. Снова представляется санитар: он разрывает могилу, чтобы удостовериться, что ты умер. Но этот кошмар – последний; свежие трупы выкапывают с единственной целью, и ты ее знаешь. Они пришли сделать из тебя зомби. Ты затаился в ожидании, разминая затекшие руки, собираясь с силами. Изумятся ли они настолько, что забудут про свои лопаты?