355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Регина Дериева » Придурков всюду хватает » Текст книги (страница 1)
Придурков всюду хватает
  • Текст добавлен: 9 сентября 2016, 18:01

Текст книги "Придурков всюду хватает"


Автор книги: Регина Дериева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Регина ДЕРИЕВА
ПРИДУРКОВ ВСЮДУ ХВАТАЕТ

ПРИДУРКОВ ВСЮДУ ХВАТАЕТ

Дураков на свете больше, чем людей.

Генрих Гейне

Придурков, конечно, всюду хватает, и, с одной стороны это хорошо (на всякую дурость ум найдется), но с другой, кроме возведения Китайской или там Иерусалимской стены, они еще многими другими пакостями занимаются… Книги сжигают, мощи святые употребляют не по назначению. А это, сами понимаете, вредно сказывается и на их и на нашем здоровье и умственном коэффициенте. В центре Нью-Йорка такой придурок тебя сразу начинает пытать:

– Ну-ка, признавайся, какие десять великих людей (понимай: придурков) изменили твою бездарную жизнь?

А в центре или на окраине Стокгольма какая-нибудь рыжая бестия вцепляется в беззащитную перед стихийными бедствиями глотку и вопит:

– Я женщина импульсивная! Так что живее отвечай, знаешь ли ты батюшку Андрона, с которым я познакомилась при не выясненных до конца обстоятельствах и которому стольким обязана, что хочу незамедлительно найти, чтобы отблагодарить его на всю жизнь. Ты там в этих аббатствах часто бываешь, так что давай, колись: где он, как туда проехать и в какое время спать ложится?

И что ответишь на это?.. Еще предки нас пугали: «От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем». Вот я и выдавливаю со страхом:

– Помилуйте, господа, вы, наверно, меня с кем-нибудь перепутали!

Но нет, не перепутали они меня ни с кем, потому что тут же начинают убивать презрением и труп мой, не научившийся жить по-человечески, сбрасывают в Гудзон с достопримечательного моста Таппан Зи. Да и после этого они не успокаиваются, а поют что-то невразумительное типа: «Я опущусь на дно морское, я поднимусь на небеса, лишь бы доказать, что ты дерьмо собачье и всеобщий враг».

Придурков всюду хватает, придурки требуют к себе самого пристального внимания. Вот ты живешь в Авгиевых конюшнях, нисколько не чувствуя себя Гераклом, и кропаешь путеводитель по этим самым конюшням, чтобы не захлебнулись в испражнениях те, которые окажутся впоследствии на твоем месте. Я, конечно, надеюсь, что к тому времени придурков станет поменьше. Я надеюсь, что они, выбирая себе по вкусу орудия производства, перестанут так старательно соответствовать эволюции и поминать меня недобрым словом. Хотя, по-видимому, зря надеюсь.

В любое время люди одинаковы своими одинаковыми чувствами и поступками, приводящими к одинаковым результатам. Следовательно, достаточно лишь подставить любое историческое событие под неисторическое действие любого персонажа, и вот он уже незамедлительно становится Иваном Грозным, Калигулой или еще какой-нибудь пакостью, которая, к счастью, non perpetue sub luna [1]1
  Не вечна под луной (лат.).


[Закрыть]
, под липой и под грандиозным механизмом власти с его степенями свободы.

Но даже те из них, которые осознают свою недолговременность, обязательно требуют пояснений. Весь этот псевдоисторический конклав заставляет меня оправдываться и подбирать слова, потерянные мной при перемещении с Востока на Север и с Юга на Запад.

Всю жизнь надо оправдываться. Нельзя, например, просто сказать, что я захотела стать Василием Скобкиным и стала им. «А почему захотела? Отчего стала? Кто разрешил?» Трибунал, затаив зловонное дыхание, ждет, а я придумываю ответ: «Чтобы жить обыкновенно. Чтобы фиолетовые жизненные обстоятельства не натирали мне мозговые мозоли. Чтобы делать, что хочу!» Но трибунал уже заранее все решил и вот на бенгальском наречии тигров или на бабаягском языке оглашает вердикт.

Пусть Скобкин со своим лучшим другом Маликом Джамалом Синокротом падут смертью храбрых, и тогда, может быть, члены придурочного трибунала придут поздравить их с днем смерти, пусть! Считайте, что Василия уже нет, Малика уже нет, считайте, что они отдали за меня жизнь в самом прямом смысле слова. Должна была я, но погибли они. Один в центре шведской столицы, другой в Рамалле, заслонив своим телом Арафата. Один возле явочной квартиры какой-то сволочи на Кунгстрэдгордсгатан, недалеко от памятника Карлу XII, а другой защищая одному ему известные ближневосточные идеалы. А я вот продолжаю жить и не хочу больше оправдываться, потому что жизнь моя принадлежит не трибуналу, общее лицо которого при виде меня, свободно разгуливающей по Пикадилли, превратилось в Иудейскую пустыню, а тому единственному и триединому, в кого я бездоказательно верую.

Прощай, Вася! Прощай, Малик! Вы были мне ближе, чем я сама себе. Но теперь я оставляю вас наедине с читателем. Не жалейте его! Влезайте под него, как Ромул и Рем под свою Капитолийскую вскормительницу! Вгрызайтесь в его горькие сосцы, не давайте ему покоя! Напомните ему, что всё с колеса началось или с яблока. Вот и катитесь вместе с ним на все четыре стороны, не уставая повторять, что знание о боли и само ощущение боли – явления разного порядка, даже если они и воспринимаются одновременно. А если читателю всего этого не захочется, если он так уж боится ударить лицом в грязь, то пусть себе ходит по асфальту собственных одноразовых фантазий, нюхая пятки, подмышки и другие жизненно важные части своего обожаемого и бесценного тела.

СОЧИНЕНИЯ ВАСИЛИЯ СКОБКИНА

ЗАПИСКИ ТРОЯНСКОГО КОНЯ
В КОНЦЕ КОНЦОВ, ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ РАДОВАТЬСЯ ТОЛЬКО СУТИ ВЕЩЕЙ

Все истории давно рассказаны, все песни спеты, все слова стерты… Но люди продолжают жить, и никто не возмущается, что все жизни прожиты. Что все жизни прожиты, все дома выстроены, и с архитектурой, похоже, покончено навсегда…

Итак, живет человек и что-то там читает, а может, и не читает вовсе, потому как бессмысленным кажется ему это занятие… Не читает, не поет, слов не употребляет, а если и употребляет, так только матерные. Но ведь живет!.. Так жить ему или не жить? Честно говоря, не знаю, тут разобраться надо…

– Это я, – говорю, – Скобкин, твой сосед по лестничной площадке… Открывай, – говорю, – дядя Степа Шумаков, тут разобраться надо…

– .. …. ….! – отвечает сосед из-за двери.

– Так дело не пойдет, – говорю. – Ты мне лучше поведай свою боль, которая тебя, дядю Степу Шумакова, заставляет так грязно выражаться!.. Мы вместе найдем выход, отыщем лекарство…

– .. ……. ….! – перебивает сосед из-за двери.

– А хочешь, – говорю, – я тебе вслух почитаю? Или спою…

– … …….! – отвечает сосед, а дверь, сволочь, не открывает.

Ну, думаю, …., сейчас я тебе выдам!

– .. ….. ………..! – говорю.

– .. …! – отвечает.

Открывает дверь, выходит на лестничную площадку… Воняет от него водкой и щами… Глаза у него на мокром месте, сопли текут…

– Ты чего, – говорит, – Вася, материшься?.. Не ожидал, – говорит, – от тебя подобного… Нонсенс, – говорит, – какой-то… Не знал, – говорит, – что ты, Вася, монстр… А хочешь, расскажу тебе что-либо? Или почитаю… И боль твоя, Вася, утихнет. Утихнет, Вася, твоя боль, и тогда я разберусь, что с тобой делать и стоит ли тебе дальше жить…

– Все истории… – говорю я.

– Все песни… – говорит дядя Степа Шумаков.

– Все слова… – говорю я.

– Все… – говорит он.

И так мы говорим, говорим, говорим, а договориться до сих пор не можем.

ЧЕЛОВЕК ЕСТЬ ТО, ЧТО ВСЕ МЫ ЗНАЕМ

Все зависит от того, с какой мерой искренности ты скажешь о тех или иных вещах, каким смехом зальешься, какими слезами заплачешь. А деньги тут ни при чем, и вообще ничто ни при чем, потому что нет меры искренности. Вот и я, легко впадающий в доверие рассказчик, не раз страдал от лживости героев. Хотя старался относиться к ним по-человечески, а не так, как они этого заслуживают.

Пирожных в доме не было, так что жрали пряники. А когда пряники кончились, Козюра сказала:

– Доцента Спиридонову моль съела!

И еще она сказала, что тараканы летают.

– А тараканы летают! – сообщила Козюра и встала из-за стола.

– Пряников, между прочим, без тебя, Козюра, хватило бы на неделю, – взволнованно произнес хозяин дома, протирая очки. – Вот так всегда! Являешься ни свет ни заря и торчишь целый день, чтобы тебя завтраком, обедом и ужином кормили, а в перерывах еще и вредишь…

– Чем это я врежу? – завизжала Козюра и стала биться головой о свои внутренние органы. – Если не веришь, что тараканы летают, спроси сам у доцента.

– Так ее ж моль съела.

– Моль съела Спиридонову после того, как она потравила тараканов, – ответила Козюра, снова усаживаясь за кухонный стол. – Купила Спиридонова средство против тараканов, опрыскала им апартаменты и открыла окно, чтобы не задохнуться. Глянь, а тараканы уже на дереве, у них там, на березе сборный пункт был. Ну, она и забыла закрыть окно, в сильном волнении пребывая. Потом тараканы залетели обратно… А вслед за ними моль приползла и съела сначала конспекты лекций, приготовленные на двадцать лет вперед, а потом и саму Спиридонову. Обедать будем?..

Ничего не ответил хозяин дома, потрусил в магазин за пряниками.

Стояло лето. Моль лакомилась еще каким-то профессором. Тараканы сидели на березах и баобабах. Кафедра гигиены и санитарии объявила конкурс на замещение сразу нескольких вакантных должностей. А Козюра, расцеловав каждую фибру своей души, потела в ожидании вечернего чая.

…ТРУДНЕЕ ВСЕГО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛЮБИТЬ ТО, ЧТО ЛЮБИШЬ

Каждый старается, каждый что-то выдумывает, а я ничего такого себе не позволяю. Зачем врать, к чему изощряться? Что вижу, о том и рассказываю. Ну а что выше моего понимания, о том молчу. Обдумываю… И до того много думать приходится, что голова не выдерживает. Получается, что надо ее снимать и сдавать в камеру хранения. Постоит она среди чемоданов и сумок, повращает глазами и вновь готова к употреблению.

Однажды, правда, мою голову из камеры хранения украли, но пользовались ею недолго и вернули за небольшое вознаграждение. Ведь даже в хозяйстве, где все может сгодиться, голова без туловища совершенно ни к чему. Гвоздь в стенку головой не вобьешь, в футбол долго не поиграешь. Так что чужие головы похищать не стоит. И вообще красть не стоит, хотя не многие с этим соглашаются. И крадут самым скверным и бессовестным образом, забывая о том, что раньше в Китае за это дело отрубали руки. Сначала одну, потом другую. А так как Китай недалеко и по-прежнему считается нашим великим соседом, то очень может быть, что и у нас вдруг возьмутся за топор. И сколько тогда одноруких бандитов и бандиток появится! И если без головы, как я уже доказал, жить можно, то без рук категорически нельзя. Венера Милосская, конечно, не в счет, так как олицетворяет собой красоту и служит исключением. И тот китаец, что отрубил конечности богине, ничего не изменил в эстетике… Хотя, очень возможно, как раз у него тогда головы на плечах не было.

От всех этих трудных мыслей моя голова снова начинает разламываться. Придется ее опять сдавать в камеру хранения. Придется, значит, сдавать, затем забирать и, с головой на обычном месте, обдумывать дальше фундаментальный вопрос философии: стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить.

ОДНОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ БЫЛО МАЛО ЕМУ, ОН ВСЕГДА ХОТЕЛ БОЛЬШЕГО

Не знаю, как у вас, а у меня люди почти всегда вызывают недоумение. И это еще ничего: куда хуже, если ты начинаешь испытывать страх перед ними. Но сейчас, когда практически все вызывает страх, я пребываю в особого рода беспомощности, подкрепляемой постоянным недоумением.

И чем помочь ему, сеющему страх и недоумение соседу Редкошкурову, который наловчился спать не с женой в кровати, а на трех чешских стульях и с топором за пазухой?

– И зачем тебе топор за пазухой? – спросил я Редкошкурова, теряясь от недоумения и страха.

– А чтобы Вера Перпендикуляровна ногу мне во сне не оттяпала, – весело ответил он, играя топором.

– Ты ведь не индеец, – сказал я, – чтобы с топором играться. Брось топор и объясни свое поведение.

– А чего объяснять, – объяснил Редкошкуров, – когда я все равно Верке что-нибудь отрублю, если она полезет. И если не полезет, отрублю, потому что все равно полезет, и все равно отрублю. А если не я, так другой полезет и отрубит, а то и она, отрубившись, куда-то полезет…

– О Редкошкуров, ты сам не знаешь, что несешь!..

– А вот и знаю, – ответил сосед, – я ж на флоте служил. На Северном флоте служил я, и дело было в Мурманске. Стоял я в Мурманске на вахте и наблюдал северное сияние. Хорошо и научно наблюдал я это замечательное явление природы, пока по мне не стали крысы бегать. И было на мне сто пятьдесят пять крыс, с которыми я разделался сразу после окончания вахты, бросившись вместе с ними в ледяную пучину моря-океана. А когда вынырнул, сразу демобилизовался и женился на Вере Перпендикуляровне. Что я тогда понимал и что видел, кроме северного сияния и крыс?.. И когда эта крыса Верка согнала меня с собственной койки и обещала уничтожить одну из моих любимых конечностей, стал я испытывать страх и недоумение, купил топор и вот уже десять лет лежу на стульях, а сна ни в одном глазу.

– Разведись, – посоветовал я.

– Еще чего! – возмутился Редкошкуров и высоко подбросил топор.

– Поосторожнее, – вскрикнул я, – ты же разобьешь мой рассказ!

– Да что рассказ, у меня жизнь разбита! – взвыл Редкошкуров, замахиваясь.

И побежал я, забыв о всяких приличиях и повествованиях, а за мной погнался Редкошкуров, а за ним его жена Перпендикуляровна и все крысы Северного флота.

– Стой! – умолял на бегу Редкошкуров. – Ты чего бежишь?

– А ты чего? – огрызался я. – И жена твоя Верка, чего она скачет?

– От судьбы не убежишь, – вопила Верка. – Всех догоню!..

Но я ей не поверил и всё бегу, бегу, бегу от страха и недоумения.

…ВЫ НИКОГДА НЕ МОЖЕТЕ УЙТИ ОТ ТОГО, ОТ ЧЕГО ВАМ ХОТЕЛОСЬ БЫ УЙТИ БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ

– Анальгин есть? – спросил я, заглядывая в окошко привокзального киоска.

– Товара нет, но есть БОГ, – отозвалась киоскерша. – И муж мой так говорил перед смертью. Он три раза сказал, что Бог есть, три раза попросил еды, три раза потребовал себя вымыть, обещал за всех молиться, трижды прохрипел, что за ним пришли, и помер. У нас вообще все помирают легко, без болезней. Мать моя зашла в хату и померла. И тятя, отец, значит, – перевела она с русского на русский, – пришел из бани и помер. И его отец, воевавший с турками, вышел из кабака и помер. И священник, предупреждавший тятю, что такая жизнь настанет, при которой живые мертвым позавидуют, поехал в Иерусалим и помер. И сестра моя, с высшим образованием, вернулась из Крыма и померла. И ее сосед убил свою жену стулом и помер. И три моих сына нажрались копченого минтая и померли. И я вот-вот помру… Так что товара нет, а Бог есть.

И я подумал: как это просто! Сказал и умер, вышел и умер, убил и умер. И еще я подумал, что в этой жизни, кроме Бога, уже ни для чего не осталось места.

КОНЕЦ ДЕЛА ЛУЧШЕ НАЧАЛА ЕГО

Меня, например, национальный вопрос нисколько не беспокоит. Меня спроси, какой человек национальности, ни за что не скажу. Таким я уродился, таким, стало быть, и помру… А другим интересно, другие носами шмыгают, любимый вопрос выясняют.

В доме у нас бабка одна вечно в калошах скачет. И, заметьте, на босу ногу. Туда она скачет, сюда она скачет, примелькалась совсем.

– Вы, – говорю, – бабушка, ревматизм заработаете. Вы, старушка моя резвая, наверняка не знаете, что в калошах, да еще на босу ногу, вредно скакать.

– Мы привычные, – отвечает бабуля, шмыгая носом, – чуваши мы.

– Ну и что, – спрашиваю, – что чуваши?

– А то, – говорит, – что нерусские, и очень даже рады этому. А калош моих не тронь, я к ним с ранья привыкшая!

А тут и дочь старой ведьмы подлетает и начинает кричать, что я, Скобкин, враг чувашскому народу.

– Я, – кричит дочь, – мою окна с утра до ночи, ушами о стекла режусь, а он чувашский народ порицает и калоши грозится у мамаши отобрать!..

И так она страшно кричит, что другие соседи из квартир выбегать начинают. И соседи эти, наслушавшись разной галиматьи, тоже орать принимаются. И каждый, буквально каждый видит во мне врага своей национальности, о которой я, клянусь, понятия до сего мига не имел.

Сапожник вопит о геноциде, врач о душевном Освенциме, дворник о пропавшей грамоте, алкоголик о резервации. И жены их вопят, и дети, и все шмыгают носами.

– Не проще ли, – говорю я им, – забыть о своих амбициях и влиться, так сказать, в европейский дом, в мировую семью…

Тогда на меня набрасываются, бьют, ногами топчут и убеждают. Ты понимаешь, друг, в чем меня убеждают. И такое я узнаю, что теряю сознание и ничего уже больше не воспринимаю.

А когда прихожу в себя, то как-то странно прихожу, потому что дарю бабушке новые калоши, сапожнику – бессмертные творения Нарекаци, дворнику – бутылку водки, алкоголику – подписку на популярный еженедельник. А вот врачу я не знаю, что подарить. И теперь врач со мной не здоровается. А остальным я друг.

Остальные очень даже меня уважают.

…КАК НЕ ПРИТВОРЯТЬСЯ, КОГДА ЖИВЁШЬ С БАНДИТАМИ И ДУРАКАМИ

Самое забавное в этой жизни то, что ничего забавного в ней нет. Так почему она забавна? Потому, что ничего заранее не знаешь, пока жив, а потом, когда мертв, тем более не знаешь. Жизнь продолжает скакать козлом уже без тебя. И даже не споткнется она, если кого не станет, а повлечет за собой другие поколения. И побегут потомки, путаясь под ее козлиными ногами. И будет все им так же забавно, как и нам.

– Вот какой я забавный был, – гордо сказал Кокуркин своей жене Кокуркиной, тыча пальцем в фотографию голого младенца.

– Ничего забавного не нахожу, – процедила жена. – Лежишь болван болваном.

– И вовсе нет, – обиделся Кокуркин, – просто ты меня не любишь.

– А за что тебя любить, такого сопливого? – И Кокуркина порвала фотографию на мелкие клочки.

Моментально вспыхнула ссора, и Кокуркин ушел из дома, сильно хлопнув дверью. Так до сих пор и не вернулся. Напрасно Кокуркина склеила фотографию, напрасно бегала в милицию. Все напрасно!

Во-первых, всех нас в детстве фотографировали голыми и сопливыми, как это ни забавно. А во-вторых, милиция отказалась объявлять всесоюзный розыск, потому что Кокуркин ушел из дома по собственному желанию.

– Забавно все это, – сказали Кокуркиной в милиции, – но раз сам ушел, значит, сам и вернется.

Так Кокуркина и ждет теперь неизвестно чего, целуя заклеенную фотографию. А где находится ее муж, никому не известно. И сам Кокуркин, скорее всего, не знает, где он находится. Иначе давно бы уже прислал, хоть забавы ради, весточку своей жене.

Наверняка Кокуркин не знает, где он находится, но по фотографии очень тоскует.

– Уникальная фотография, – вздыхает он. – Я был на ней такой забавный…

ТРУДНЕЕ ВСЕГО ПОТОМУ, ЧТО ТУТ НЕ РАЗБЕРЁШЬСЯ, КТО, СОБСТВЕННО, В РОЛИ РАССКАЗЧИКА – Я, ИЛИ ТО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, ИЛИ ЖЕ ТО, ЧТО Я ТЕПЕРЬ ВИЖУ…

У меня нет больше опыта, чтобы жить. Весь мой опыт ушел в повествование. Жизненный опыт.

Вот я стою в очереди – ничтожный. Вот я иду по улице – запуганный. Вот я, онемевший, застываю перед почтальоном.

– Распишись, – сурово говорит почтальон, – и получи обратно свои рассказы с отрицательной рецензией.

– Но ведь никому назад рукописи не высылают, – оправдываюсь я. – Во всех журналах напечатано, что рукописи не рецензируются и не возвращаются.

– Значит, у тебя особый случай.

– Но почему?..

– Пишешь не по уму, вот почему. Мне лично твои фортинбрасы никогда не нравились.

– А какое вы имели право читать?

– А у нас кому надо, тот и читает, и комната специальная для этого есть, – хихикает почтальон, осторожно отступая.

А я уже забыл о нем, я уже стал представлять себе комнату, в которой можно прочесть что угодно. Комната эта без окон и без дверей…

Хотя нет, двери обязательно должны быть. Окон нет, а двери есть. Толстые такие двери, обитые жестью. В центре комнаты стол, покрытый сукном. Под сукном лежат рукописи. За столом в кресле – фигура. Правой рукой она достает рукопись из-под сукна, а левой ее читает. От двери я хорошо вижу затылок фигуры и тело рукописи, распластанное на столе. Оно прекрасно, тело рукописи, но левая рука Акакия Акакиевича не может этого знать.

У Акакия Акакиевича, кроме чтения рукописей и пошива шинелей, никакого опыта нет. И у меня в данный момент нет никакого опыта, кроме раскольниковского. Но тщетно я ищу глазами топор.

– Топор давно варится в щах, – смеется почтальон. – Неужто запамятовал?

Как я мог забыть, что щи из топора наша национальная еда! А вот забыл же… Если я вытащу топор из щей, то мой народ умрет с голоду. Что же делать?..

– Получать отказы, – настаивает почтальон.

– А иначе никак нельзя?

– Ишь чего захотел! – петушиным голосом кричит почтальон, швыряя мне в лицо очередной синий пакет.

И жизненный опыт покидает меня окончательно, потому что я не знаю, что делать и как быть. В подлом безумии я выскакиваю из квартиры, потом из подъезда, потом из микрорайона и впрыгиваю в автобус, идущий неизвестно куда.

– Граждане, куда идет автобус? – спрашиваю я дрожащим голосом.

– А хрен его знает, куда-то идет, – отвечают мне. – А если тебе не все равно, то ты нерусский и вылазь!

Но у меня уже нет сил доказывать, что я русский и что мне действительно все равно. Мне настолько все равно, что я сжимаю руками голову и закрываю глаза.

НАДО СМИРИТЬСЯ С ТЕМ ПОЛОЖЕНИЕМ, КОТОРОЕ ТЫ НЕ В СИЛАХ ИСПРАВИТЬ

И вот я стою перед Богом и прошу, чтобы Он объяснил смысл моего существования. Господи, говорю я, Боже мой, зачем я живу? В чем, говорю, смысл моего дурацкого существования?..

И тут я понимаю, что не должен спрашивать у Бога, а должен сам объяснить себя.

Как же я сам себя объясню, думаю я, если вокруг столько необъяснимого? Откуда я знаю, что буду делать среди этого необъяснимого в следующий момент? Неужели же Бог оторвется от Своих замечательных вечных дел, чтобы заняться моим моментом?

И еще мне приходит в голову, что если уйма моментов создает целую жизнь, то пропасть бессмыслицы обнаруживает смысл. Крупицу смысла. И хорошо, что жена, когда чистила мои карманы, не заметила ее. Благодарю Тебя, Господи, за то, что вместе с табачными крошками и запиской от лучшего друга Синокрота крупица моего смысла не оказалась в мусорном ведре. Благодарю, что я понял, что я ничего не понял. И так, ничего не понимая, я все равно благодарю. И мне становится легче оттого, что легче мне не становится. И что еще человеку надо, когда ему ничего не надо, а если что-нибудь и надо, то немедленно, а потом уже и не надо.

В конечном счете остаются одни вопросы, остается то, с чего начинаешь.

МНОГО ТАКИХ ВЕЩЕЙ, КОТОРЫЕ УМНОЖАЮТ СУЕТУ.
ЧТО ЖЕ ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ЛУЧШЕ?

Знал я одну семейку, которая раз в год, под Рождество, позволяла себе покупку нового чайника и нового мусорного ведра. А старые ведра и чайники, само собой, летели вниз с девятого этажа, разбивая чьи-то пустые головы. И был этот обряд для нашего семейства чем-то вроде психотерапии.

– Давай, Маша, выкинем, как у проклятых католиков водится, все поднакопившееся за год старье! – предлагал муж. – Вот тут-то у нас перспективы и обнаружатся…

– Давай, Ваня, – соглашалась жена, хотя здравый смысл подсказывал ей, что ничего, кроме новых ведер и чайников, им не обломится.

И бросались бы они хозяйственными товарами по сей день, но соседи сообщили дворнику, дворник жандарму, а фараон составил акт, чтобы наказал супругов народный суд и чтобы пошли они по микрорайону с позорным клеймом на лбу.

Обиделись Ваня с Машей на общественное мнение, запили они горькую, и через окно теперь летят пустые бутылки из-под виски и арманьяка. И все это не из-за безысходности и тяги к безобразию, а только по причине солидарности с простыми проклятыми латинянами, любящими свои традиции.

Только по этой причине.

ИНОГДА ДАЖЕ МЕЛОЧЬ ПОРАЖАЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО И НАДОЛГО ВНИМАНИЕ

Куда денешься от смеховой культуры Бахтина? Никуда не денешься. Остается смеяться, невзирая на стечение обстоятельств.

Обстоятельства стекаются себе, а ты, значит, смеешься, потому как не можешь допустить, чтобы обстоятельства восторжествовали. И я не могу. Сегодня одни обстоятельства, а завтра другие. Завтра они тебя держат за горло, а послезавтра валяются дохлой мокрицей, от которой и следа не останется.

Где он, след мокрицы? Нет его! И это правильно. Сегодня, так сказать, торжество реакции, а время спустя совсем другое. И если не смеяться над реакцией, то и до завтра не доживешь. А это неправильно, поскольку кто-то же должен выжить назло смеховой культуре. Тем более что пережить ее могут лишь лучшие единицы. Лишь безупречные единицы могут пережить торжество реакции, без которой немыслима индивидуальность, не говоря уже о смеховой культуре. Так что поблагодарим реакцию и окунемся в жизнь, в самую гущу ее. Только что из этой мути вышел, пошатываясь, Орфей. Даже не вышел, а выполз, и не певцом, как вчера, а инвалидом, которому не хватает смеховой культуры. Ведь одна только смеховая культура, подыхая от хохота, подсказала бы Орфею, что ему не следует оглядываться на мучительные обстоятельства, оставленные позади.

А вот я, Вася Скобкин, смело выхожу на широкую дорогу экзистенциализма. Выхожу я, вот эдак, на дорогу и начинаю смеяться. А почему мне не смеяться, когда я всю жизнь выл, канючил и растирал сопли по лицу? Да так растирал, что глаза у меня разбежались в разные стороны, и только смеховая культура способна вернуть их на место.

Иду я, следовательно, вперед, замечательно понимая, что сзади, как у всякого русского, осталось одно пепелище. Все мы, начиная с отмены крепостного права (1861), погорельцы, думаю я. Все у нас случается, как полагал философ Карсавин, само собой. Бунты и революции случаются сами собой, обстоятельства стекаются сами по себе, и рабами нас, само собой, называют. Ну как тут не смеяться? Как не смеяться над своей рабской психологией, над своими вечными слезами и соплями, дрожащим голосом, ватными ногами, чувством вины и комплексом неполноценности?..

И я, ступая по кремнистому пути, судорожно смеюсь над самим собой, как завещал великий Гоголь, и впредь обещаю смеяться. Буду смеяться всегда, потому что с человеком, рыдающим от смеха, уже ничего нельзя сотворить.

ЧТО ЭТО – ПАТОЛОГИЯ, СПРАШИВАЛ СЕБЯ КАВЕРЛИ, ИЛИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТАКОВА ЖИЗНЬ В ДЖОРДЖИИ

Чей-то друг, чей-то кормилец, чей-то муж и отец внезапно как в воду канул. А ведь излишка воды в нашем городе никогда не наблюдалось. Так что не канул он вовсе, а просто-напросто пропал. Да так пропал, будто и не было ни друга, ни кормильца и ни мужа с отцом. Вышел человек из дома за булкой хлеба и растворился в неизвестности. Скорее всего, успокаиваю я себя, надоело ему быть тем, кем он был, вот и пропал. А сам вспоминаю следующее, вспоминаю вот что…

Однажды стою я возле универсама и вдруг настораживаюсь. А надо отметить, что рассказчик я очень чуткий и даже просыпаюсь, если на меня мимолетно посмотреть. Ну, вздрагиваю я. Ну, вижу на скамейке невзрачного мужика с сигаретой в зубах и зажигалкой в белых руках. И зажигалку эту он не к сигарете подносит, а к глазам. Подносит он зажигалку к глазам, щелкает ею, и нисколько его не волнует, что пламени нет. Раз двадцать он щелкнул, покамест я догадался, что это вовсе не зажигалка, а фотоаппарат. Когда ж я двинулся к нему, чтобы посмотреть, как далеко зашла наука с техникой, он вмиг вскочил и юркнул в подземный переход.

А вечером этого же трудного дня я увидел, как он среди моих героев расхаживает и расспрашивает. Я ведь последний рассказчик, который среди своих героев живет. И не надо мне совершать ни паломничества в страну Востока, ни путешествия на Запад… Ну, думаю, хват! Не иначе как решил заставить моих героев воспоминания обо мне писать! Представляю, что они такое напишут и насочиняют, если им волю дать. Мало, значит, навспоминали о Лермонтове и о Гейне!..

А собственно, чего, сказал я сам себе, беспокоиться? И стал смотреть, как хват с моими героями обходится. И вижу: берет он под ручку одного моего героя, другого, а тут третий появляется из-под забора и начинает жаловаться. И жалуется он примерно так.

– Забор, – говорит, – перед моим домом поставили к приезду Габсбургской династии. Забором двухметровым, – кричит, – обнесли наши хижины и трущобы, так как теоретически ни хижин, ни трущоб у нас нет. Я из-за забора теперь дворцов не вижу!..

Тут хват хватает этого моего отрицательного и нахального героя, делает ему в шею одноразовым шприцем какой-то укол и отправляет куда-то на машине с красным крестом.

Да разве я, Скобкин, мог бы так поступить? Разве мне своих героев не жаль? Нет, размышляю, в Москву нужно переезжать, непременно в Петербург. Там мне памятник на Новодевичьем или на Литераторских мостках установят. Там меня вызовут куда следует и предупредят, чтобы я не пропадал…

Эх, Вася, думаю, кошачье у тебя имя, вот ты и плетешь невесть что. А герой нашего времени – молодая задница с распространенной фамилией, кстати сказать, в Москве давным-давно прописан и устроен. И прост он, как тридцать три сарая, а не запомнишь его, потому что без особых примет. С такими данными, говорят, в дипломаты на работу берут. С такими данными, болтают, не пропадешь. Вот кого пора тащить в мои рассказы! С ним и поспокойнее будет, и полегче…

А с другой стороны, что напишешь о таком субъекте, если он весь как резинкой стерт? Ну, молодой, ну, задница… А дальше что? И условие, значит, такое, чтобы он непременно героем был. Вот так задача, вот так tours de force!.. [2]2
  Причудливость (фр.)


[Закрыть]

Нет, мечтаю я, в Лондон нужно переезжать, непременно в Стокгольм. Там мне наверняка поставят памятник на каком-нибудь кладбище, там какой-нибудь мастер пера, какой-нибудь Буриданов О. сочинит книжку о моем творческом методе…

А как же мои герои? Да если я их брошу, если уеду, то кто же о них позаботится? И выйдет очередной тип утром за хлебом, чтобы пропасть в неизвестности.

И никто не успокоит его скорбящую жену и престарелых родителей. Никто аллегорически не опишет им белую машину с красными крестом. Никто не скажет, что возвращение героя еще возможно, очень даже возможно, потому как нет ничего невозможного в новейшие времена.

ВООБЩЕ ЖЕ ЗЛОМ СЛЕДУЕТ СЧИТАТЬ НЕДОСТАТОК ДОБРА

Представьте себе дом, обыкновенный восьмиквартирный дом, а не какой-нибудь фолкнеровский особняк. На каждом углу этого дома стоит по одному сыну Родины-матери, из чего следует, что их у нее четверо. Все сыновья взрослые и отвечают за свои поступки. «И ответим!» – отвечают сыновья. Один орошает свой угол дома, другой на свой угол поплевывает, третий курит и поплевывает, а четвертый выпил чего-то и тоже собирается орошать… За двумя сыновьями мать сыра земля присматривает из своих окон, а за другими двумя ходит следить к соседке, у которой сын сидит в тюрьме за изнасилование неизвестно кого. Он (этот сын) тогда был не очень взрослый, не то что сыновья известной нам матери, но отличился и сумел изнасиловать свою одноклассницу на уроке пения. Скоро сын соседки должен из тюрьмы выйти, но всем должно быть понятно, что ненадолго. «Соучениц насиловал, учителей биологии насиловал, директора школы насиловал, без насилия никак не может», – уверяет соседка.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю