Текст книги "Придурков всюду хватает"

Автор книги: Регина Дериева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

ГЛАВА XV

Как достопочтенный архиерей стал насильником, вором и беглым каторжником.

— Другие все в дом, а этот родной монастырь ограбил! – вопила Матушка, размахивая камилавкой. – Не потерплю расточителей монастырского добра! Завтра же назначу нового архиерея!..

– Долой архиерея Моисея! – слаженно скандировали сестры. – Да здравствует Матушка!

– Какие-то перемены, – прокомментировал Синокрот, выглядывая из укрытия. – В чем там дело, Вася?..

А дело было вот в чем.

Ночью внезапно скончалась бывшая фрейлина предпоследней русской царицы, а утром, вскрыв ее тюфяк, Матушка не обнаружила денег. Ни золотых царских червонцев, ни долларов, ни даже фунтов стерлингов не оказалось в тюфяке усопшей, что, по глубокому убеждению игуменьи, было полностью исключено. Тогда Матушка простучала стены кельи и разобрала пол, но тщетны были ее усилия. Ни в тумбочке, ни в аптечном ящике, ни в дымоходе, ни в священных книгах денег, на которые Препедигна собиралась приобрести участок земли в Швейцарии, не нашлось. В других высокоразвитых странах у Матушки уже были куплены участки и размещены ракеты класса «земля-воздух», а вот со Швейцарией пока ничего не выходило.

– Кого здесь видели последним? – свирепо спросила игуменья.

– Архиерея Моисея, – не моргнув глазом, согрешила против истины сестра Добротолюбина, которая давно уже облюбовала епископскую панагию. Такой, изукрашенной изумрудами, в ее коллекции еще не было.

И началось!

Приступив к обыску в архиерейских покоях, Матушка велела ему раздеться.

– Сам раздевайся, Владыко, – кричала Матушка, – а иначе тебя, подлеца и сволочь, сестры живо разденут!

– Я буду жаловаться! – сопротивлялся архиерей Моисей. – Да я вас к Причастию не допущу!..

– Эй, девки, – щелкнула пальцами Матушка, – приступайте!

Сестры не только раздели архиерея донага, но и сфотографировали его, бегущего, дабы было что предъявить начальству, если Моисей действительно вздумает жаловаться. Архиерея вытолкали вон, захлопнули за ним ворота, а вещи его поделили между собой.

И побрел растерзанный страстотерпец прочь, а Матушка села писать на него донос, в котором фигурировали такие определения, как насильник, вор и беглый каторжник. Увеличенные фотографии голого архиерея в тот же день были размножены и разосланы во все средства массовой информации.

ГЛАВА XVI

О том, как выяснить, где место бедного человека, которому захотелось от мира уйти.

Когда-то и я нес юношеский вздор, когда-то и я повторял за другими то, чего повторять не стоило. А теперь я задумался, теперь я специалист по плачам, и жанр мой – жалоба одинокого турка, оглашающего воплями кладбище.

В жизни не сочинял иеремиад, в жизни не имел претензий… Но вот узнал, что игуменья – звание пожизненное, и начал сетовать, вздыхать и писать ламентацию, которую конечно же каждый сочтет за пасквиль. Обязательно нарекут меня пасквилянтом, чтобы вымазать дегтем и обвалять в перьях. И напрасно я буду оправдываться, защищая мой турецкий жанр. Кто прислушается к вымазанному дегтем и обваленному в перьях? Лучше бы я занимался созданием некрологов. С какой легкостью я находил бы трепетные общие слова об усопших, перечисляя их не существовавшие добродетели. Так нет же! Люди с внезапным телосложением бросились срывать с меня очки и топтать их ногами. При чем здесь очки?.. И почему сразу все драться лезут?.. И сестра Крокодила, выщипывающая брови; и сестра Соломония, чешущая спину о косяки; и сестра Портупея, у которой в припадке гнева из ушей валит дым; и сестра Елея, отбивающая чечетку; и сестра Чародея, занимающаяся сглазом и гаданием на внутренностях монастырских животных; и сестра Мавра, собирающая скальпы иноверцев; и сестра Индульгенция, привыкшая материться на всех языках мира…

И все они, включая тех, кого я не перечислил, все требовали, чтобы я не считал себя умнее.

– Ишь, какой мистер Смарт выискался! – говорили они и выхватывали из-под меня стул.

Даже к свечному ящику я прислониться не мог, потому что это был личный ящик сестры Проформы.

– Не считай себя умнее других и пошел вон отсюда! – скрипела зубами сестра Проформа, обнимая свечной ящик.

И другие сестры поделили между собой не только скамейки, стулья, иконы, коврики, священников, но и стены поделили, не разрешая возле их стен останавливаться.

Сестра Цезаропапина, отбивая земные поклоны, прокусила мне пятку, а это значит, что я опять, посчитав себя умнее, стал сдуру в неположенном месте.

Где же мое место?.. Где место бедного человека, которому захотелось уйти от мира?.. Бог знает, где мое место. И вот стою я, выброшенный на паперть, и хорошо мне на паперти. Никто меня не толкает, никто не лягает, не кусает никто. Никто не отвлекает меня от Бога, следовательно, здесь мое место. Хотя, кажется, Матушка меня и отсюда скоро погонит.

– Гоните его, – прикажет Матушка, – с нашей паперти! Будет тут всякая дурная кровь нашу паперть осквернять!..

И бросятся сестры, ломая предплечья, гнать меня. Бросятся они меня убивать. Но я не побегу, а буду твердо стоять на дрожащих ногах и считать себя умнее, повторяя умную молитву.

– Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! – стану твердить я, не думая о том, кто и каким способом меня убьет.

А дальше что-нибудь да случится. Бог знает, что произойдет, но произойдет обязательно. Не может не произойти.

ГЛАВА XVII

О беседах с жизнью о жизни (из записной книжки писателя, которую украла у сестры Вулканиды сестра Портупея).

Имел я опыты в стихах, имел в прозе, а теперь вот в жизни имею, хотя лично мне такой опыт не нужен. Не нужны мне знания, полученные в отдельно взятом монастыре отдельно взятой страны, где не только опыт, но и жизнь тебе вроде бы ни к чему. Ведь к чему тебе жизнь, которая обезображена до того, что ее и жизнью нельзя назвать? Не жизнь это вовсе, а надругательство. Посыплю голову пеплом и начну стенать.

– Посмотри, до чего ты меня довела, – скажу я такой жизни и стану перечислять все свои обиды, загибая пальцы рук и ног. – Да разве кто-нибудь так жил?..

– Жили и похуже, – усмехнется жизнь, – а вообще-то все зависит от приспосабливаемости. Уметь жить – значит уметь приспосабливаться.

Нет, приспосабливаться я не намерен. Не намерен я приспосабливаться ни к отдельно взятому монастырю, ни ко всем прочим монастырям, а собираюсь продолжать поиски неприспособленных людей.

– Надо встретиться с собственным страхом, чтобы с ним разминуться, – скажут мне те неприспособленные, и я соглашусь с их опытом.

Вот больше всего на свете боялся я кладбищ. Я боялся кладбищ до тех пор, пока Матушка не поселила меня на одном из них. И теперь я не боюсь Матушки, не боюсь сестер, а хожу себе мысленно по разным дорогам, провожая глазами птиц, летящих крестом.

Когда-нибудь и моя душа взлетит и прокричит, уносимая птичьим ветром:

– Смерть – это тот же страх! Страх, с которым надо разминуться!..

И может быть, кто-то услышит ее. Услышит и перестанет бояться.

ГЛАВА XVIII

О том, как Матушка легко заговор раскрыла.

— Не могу молчать! – сказал я Синокроту и замолчал. Упорно замолчал, уставившись на море крестов.

Только что здесь, на моем кладбище, побывала игуменья Препедигна. Только что она привела меня сюда с паперти, по пути сообщив, что давно уже знает, где находится Синокрот.

– У меня, – сообщила Матушка, – все монастырские помещения наисовременнейшими прослушивающими устройствами оборудованы. Так что не оправдывайся, Василий, твой жидомасонский заговор раскрыт.

– Какой заговор?..

– Заговор с целью опорочить меня, Матушку Земли Огненной, в глазах мировой общественности. Лучше добром скажи, кем подослан…

– Да никем я не подослан, я сам пришел с Синокротом.

– Такие сами не приходят, – убежденно ответствовала Матушка, – таких враги подсылают. Впрочем, всем врагам откликнется их ауканье.

– В таком случае нам, наверное, лучше уйти, – произнес я, стараясь, чтобы в голосе моем прозвучал металл.

– А уж это мне решать, что лучше и кому! – взвизгнула игуменья Препедигна. – И потом, как у нас говорится, дальше едешь, тише будешь. Так что садись писать монастырскую летопись, а твой слабоумный дружок пусть займется транспарантами.

И она протянула Синокроту тексты, которые гласили: «Достойно встретим начало Великого поста», «Ударным трудом отметим Вознесение Господне» и «Матушка – наш рулевой!»

ГЛАВА XIX

О диагнозах и угрозах жизни (из записной книжки писателя, которую украла у сестры Вулканиды сестра Портупея).

Знание и жизнь, хочу сказать я вам, вещи несовместимые. Знание, может, и хочет жить, а вот жизнь никакого знания не хочет. И только ты представишь себе, что достаточно хорошо знаешь людей, чтобы жить среди них, как жизнь покажет тебе кукиш. И с таким удовольствием она это сделает, что тебе останется покончить счеты со всяким знанием. Так что среди людей жить нельзя, не говоря уже об общении с ними. К чему приводит это общение? К судорогам приводит. К судорогам в коре головного мозга.

А врач-невропатолог уверяет, что в голове ничего нет, следовательно, и судорог быть не может. Нет, таким образом, у меня коры головного мозга, нет судорог, больной головы нет! А вот невропатолог, неискренний, как таракан, есть. Врач, порожденный такой жизнью. Или другой пример.

Подхожу я давеча к игуменье Препедигне, чтобы объясниться в очередной последний раз, а она отмахивается и говорит:

– Мне, – говорит, – некогда! Деньги, с таким трудом вырванные у добрых самаритян, приходится с утра до вечера считать. Вот уже кровавые мозоли на ладонях, а ты под ногами путаешься…

И сестра Добротолюбина тут же требует с меня плату за мой склеп.

– Нечего, – кричит, – кладбище даром занимать! Гони money, а иначе убью!..

И щекочет меня ножом.

– Оставь! – умоляет ее сестра Вулканида, молитвенно складывая руки. – Дай мне его на мушку взять. Пусть петляет зайцем между крестов, пока я прицеливаться буду!..

– Да ну вас! – возмущается сестра Портупея. – Лучше его раздеть и голой задницей в муравейник посадить!..

– Бросить в котел с кипящей водой! – хрипит сестра Проформа.

– Кастрировать! – перебивает ее сестра Иродиада.

– Снять скальп!..

Короче, возникла необходимость меня уничтожить, чтобы мокрого места не осталось. А разве мог я предполагать, какая жизнь меня ожидает?.. Разве такое знание было в моей голове?..

Да у меня уже не только в коре головного мозга, у меня в душе судороги! В той самой бессмертной душе, которая есть у каждого. Есть даже у того, кто ничего не знает о душевных муках.

ГЛАВА XX

Как началась священная война и как Матушка вселяла боевой дух в военнослужащих ООН.

Жил я среди разных народов, и каждый из этих народов уверял меня в том, что он бедный.

– О чуваши, мой бедный народ, – слышал я.

– О китайцы, мой бедный народ, – слышал я.

– О армяне, мой бедный народ, – слышал я.

– О евреи, мой бедный народ, – слышал я.

– О индейцы, мой бедный народ, – слышал я.

– Гей, славяне, мой бедный народ, – слышал я.

– О арийцы, мой бедный народ, – слышал я.

– О лапландцы, мой бедный народ, – слышал я.

– О арабы, мой бедный народ, – слышал я.

– О шумеры, мой бедный народ, – слышал я.

Таким образом, все народы жаловались на свою бедность, а я их жалел. То один народ я жалел, то другой, потому что всех одновременно жалеть очень трудно. Тем более что жалость к одному народу забирает столько сил и здоровья, что на другой народ уже ничего не остается.

И решил я стать, в конце концов, бездомным космополитом, чтобы никого не жалеть, если всех сразу жалеть не получается. Стал я им или не стал, не мне судить, но каково было мое изумление, когда Матушка, выступая по монастырскому радио, заявила:

– О сестрицы, мой бедный народ!

Сделав такое заявление, Матушка трубно высморкалась и сообщила, что отдельно взятая страна объявила войну отдельно взятому монастырю.

– Она, эта страна, имела наглость, – ораторствовала Матушка, – послать ноту протеста в ООН с жалобами на нашу подрывную деятельность, которая якобы мешает мирному процессу. А так как членами организации так называемых наций являются враждебные нам державы, поскольку все до одной державы относятся к нам враждебно, то весь мир идет на нас неслыханной войной. Но мы как минировали подходы к монастырю, так и будем минировать, – это наше святое право, а что касается отпора агрессорам, то я уже разослала призывы о всеобщей мобилизации, и скоро сотни тысяч добровольцев прибудут в монастырь, чтобы сражаться на нашей стороне и под нашими хоругвями.

Затем выступил старец Нил.

– Дьявол – отец лжи, – сказал, шамкая, старец, – но и у нас есть кое-какое оружие…

Так началась священная война. Началась она с сигнальных огней на колокольне и с плаката «Матушка-мать зовет!», на котором игуменья Препедигна, грозно насупив брови, благословляла на ратный подвиг единоверцев.

И потянулись на сигнальные огни герои минувших войн, тени забытых предков и колдуны России, чтобы отстаивать дорогие им идеалы. И для всех Матушка находила оружие и нужные слова.

Между тем отдельно взятая страна пригласила корпус ООН для сохранения мира в регионе, и сотни «голубых касок», вооружившись биноклями, принялись осторожно наблюдать за монастырем.

ГЛАВА XXI

О жертвах священной войны и о том, чего нельзя есть православному человеку.

Теперь мы с Синокротом не торчали на кладбище, а вращались в массе народа. Что касается массы, то она, как обычно, была темная, а что касается народа, то бедный народ был готов немедленно расправиться с другими бедными народами.

И запомнилась мне женщина, бросившая ради священной войны дом, мужа, детей, любимую собаку Динго и работу главного редактора какой-то энциклопедии.

– Что работа, – говорила женщина, стоя в гуще народа, – что дом, что дети?.. Собаку вот жалко. Я ее, доченьку мою, невестушку, сученьку-собаченьку на четыре недели вперед крабами накормила, свежей водой напоила, а сердце болит, а душа не на месте. Успею ли вернуться к девочке моей?..

И еще эта женщина говорила, что, как только узнала о мобилизации, так сразу и пошла, прислушавшись к внутреннему голосу, через вражеские села и города.

– Ну, доложу я вам, – говорила она, – много чего я видала, а такой святой Матушки не встречала никогда. И таких святых сестер не встречала. И такого святого монастыря не встречала. И не мешайте мне находиться здесь. Пришла и буду находиться!..

И ужас, сколько еще эта женщина говорила, пока не подорвалась на мине.

И запомнился мне также рыжий колдун Валентин, торговавший святой водой из Лурдского источника и образками с изображением Феликса Дзержинского. Он все жаловался, что ему зомби проходу не дают:

– Куда не сунешься, всюду зомби. Вот шел я по кладбищу к вам и встретил зомби. А зомби этими управляют наши недоброжелатели, и управляют они ими во вред нам. Оживляют они наших православных мертвецов и руководят ими на расстоянии. И если мы не поторопимся собрать всю благодать и всю святость, уничтожат они нас. И не только уничтожат, но и поглумятся. Поглумятся над верой нашей святой, так как они глумлецы по натуре. Еретики они. Ведь теперь даже ребенку в глаза нельзя посмотреть, зомби из его глаз зыркает. Вот и хожу, не поднимая очей…

Но и он погиб под гусеницами танка, подорвавшегося на мине.

– Скоро весь монастырь взлетит на воздух, – мрачно изрек Синокрот.

И он был, конечно, прав.

Среди все прибывающих и уже прибывших, среди рывших окопы, траншеи и ходы сообщения, среди строивших доты и блиндажи, были и представители Огненной Земли.

– Матушка наша совсем святой заделалась! – восклицали они с гордостью за игуменью Препедигну.

А Матушка, сидя у всех на виду, сосредоточенно трудилась над разрывными пулями «дум-дум», украшая их при помощи напильника православными крестами.

И все умилялись, а больше всех отец Савва. И умилялся он до тех пор, пока в монастырь не приехали две его бывшие жены, которые, несмотря на приказание, не привезли давно ожидаемого им подсолнечного масла. И уязвленный отец Савва стал бурно выступать против употребления подсолнечного масла кем бы то ни было.

– Некоторые как нажрутся масла постного, так на глазах в скотов превращаются. И несет от них этим маслом за версту, – утверждал отец Савва, отказываясь отпускать грехи любителям елея. – Только тот силен в вере православной, кто не употребляет этого развратного, этого богомерзкого, этого сатанинского подсолнечного масла. Волосы им мажьте, сапоги им смазывайте, а внутрь ни-ни!..

Проповеди отца Саввы имели такой невероятный успех, что Матушка присвоила ему ученую степень доктора богословия. Теперь отец Савва, полностью освобожденный от воинской повинности, сидел в келье на лавке и писал фундаментальный труд под названием «Чего нельзя есть человеку, который крестился в православную веру, чтобы не превратиться в животное».

«В середок, как и в пяток, – писал отец Савва, – лучше не есть и не пить, но если уж приспичит, хотя лучше не пить и не есть, то можно между десятью и одиннадцатью часами похлебать киселя, а между четырьмя и пятью часами пожевать кусочек хлеба, который ни в коем случае нельзя макать в подсолнечное масло. Правильнее будет употребить стакан молока, пепси-колы, вина, спирта, но подсолнечного масла вовнутрь ни-ни…»

– Прости меня, друг Синокрот, – поделился я с лучшим другом, – нет больше сил все это видеть и слышать. Пойду-ка я лучше поищу место, где собака зарыта.

– Вперед, Вася! – подбодрил меня он.

Вздохнув, я взял кладбищенский заступ и в очередной раз отправился на поиски смысла жизни.

ГЛАВА XXII

Как я создавал шум и удивлялся положению вещей.

Ходил я со своим заступом и всюду рыл, но так и не нашел ничего хорошего. В конце концов устал я подрывать устои общества, отбросил заступ и взмолился:

– Устал я жить на этом свете, Господи! Возьми меня на тот…

Но Бог не внял моей мольбе, и я, сильно сокрушаясь, стал ударять себе то по правой, то по левой стороне груди. Делал я так потому, что забыл, с какой стороны находится сердце. Я вообще все забыл, а помнил только, что Бог не хочет взять меня к Себе. И нашло на меня такое отчаяние, что я принялся убивать себя заступом. И захлестала из меня кровь, и все Понтии Пилаты умыли руки. Все Понтии Пилаты, ставшие Матушками, умыли руки и легли спать, а я пополз, теряя сознание и оставляя за собой кровавый след бойца.

Я полз, волоча заступ и создавая шум, к Богу. И так много шума я создавал, что монастырь переполошился и, переполошившись, открыл огонь. Кто мог, тот стрелял, а кто не мог, швырял гранаты. Потом зарокотали танки, и я окончательно потерял сознание.

А когда очнулся, то увидел Синокрота.

– Самое интересное пропустил, – сказал Синокрот, перевязывая мои раны своей последней рубашкой.

– Тихо как, – пробормотал я, с трудом двигая нижней челюстью.

– А никого, кроме нас, нет, – охотно объяснил Синокрот. – Сестра Мавра, видно, перестаралась, вот монастырь и взлетел на воздух.

– Вместе с Матушкой? – спросил я.

– Нет, эта собака успела вылететь на Огненную Землю, – ответил Синокрот.

Я приподнялся и не увидел ни монастыря, ни стен вокруг монастыря, ни верхней дороги, ни нижней дороги, ни пейзажа после битвы..

– Останемся здесь жить, – ворковал Синокрот, – а там и другие присоединятся.

– Нет, мы здесь не останемся! – прохрипел я содрогаясь.

ГЛАВА XXIII

Как я прощался с Матушкой.

Я тоже ближних искал! Я тоже хотел быть разбужен чем-нибудь феноменальным! А теперь вот занят тем, что пишу письмо Матушке. Пишу я больше для очистки совести, потому как догадываюсь, что никакого ответа Матушка не напишет, а пришлет мне пластиковую бомбу заказной бандеролью. Не может Матушка не подложить мне пластиковой бомбы, раз это ее излюбленное занятие. Так что я даже распечатывать бандероль не стану, а найду безлюдное место, какой-нибудь rest-room, и обезврежу ее. И там же, на месте, напишу Матушке письмо.

«Дорогая Матушка! – напишу я. – Ваша диверсия не удалась. Я понимаю, как сильно вы будете сокрушаться (по себе знаю), но ничего поделать не могу. Не могу ничем помочь в данной ситуации и в сложившихся не в вашу пользу обстоятельствах. Не гневайтесь, Матушка, а постарайтесь меня понять. Вот вы, к примеру, вооружаетесь, а я разоружаюсь. И если я вас не убедил, то все равно не шлите больше по почте пластиковых бомб, а то, не дай Бог, взорвутся, так и не дойдя до адресата. И пироги с сухофруктами, пропитанные ядом кураре, передавать мне не стоит. Я хоть и язвенник, но к регулярному потреблению яда настолько привык, что никакого вреда он причинить мне не может. Так что, Матушка, как говорил один иезуито-католический поэт: „Пора заканчивать. Пора!“

Но если читатель пожалеет меня, поскольку я терпеть не могу писать писем, то он найдет способ сообщить Матушке, что я подорвался на мине и, как мне кажется, уже с того света печатаю летопись отдельно взятого монастыря…

Прощай, Матушка, и…

Май 1996 года,

Восточный Иерусалим