Текст книги "Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945"

Автор книги: Райнхольд Браун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Весь следующий день прошел в тревожном ожидании.

Будут ли молчать те двое, что стали невольными свидетелями моей тайной подготовки к побегу и решили, что и они ее участники? Я продолжал носить маску безропотного смирения и лишь время от времени подмигивал этим двоим, чтобы подбодрить их и призвать к молчанию. Согнувшись в три погибели, со стонами и вздохами, мы, как обычно, таскали бревна; рабский труд, подневольный, как на барщине, под кнутом надсмотрщика. Насколько же легче было сегодня этим двоим при одной мысли о том, что скоро все это будет позади. Нет, я больше не сомневался: они меня не выдадут! Они наверняка живут сейчас только одной мыслью – мыслью о возвращении на родину. Как могут они колебаться и сомневаться, если перед глазами вспыхнул факел свободы? Но хватит ли им сил продержаться оставшееся время, не поймут ли они, что им уже нечего терять? Они должны молчать до завтрашнего вечера. Всего-то до завтрашнего вечера должны они сохранить веру в успех побега. До этого времени в их души не должно закрасться сомнение, колебание или подозрение. Они должны похоронить в душе эту тайну, молчать о ней. Мысленно я заклинал их молчать. До завтрашнего вечера, до завтрашнего вечера должны они предаваться мечте, должны оставаться под чарами моей хитрости! Да, после моего побега они почувствуют себя обманутыми, и от одной этой мысли на губах моих начинала играть дьявольская усмешка. Да, это было дьявольски низко, но я был сыт по горло бесчестным и подлым поведением моих же товарищей, с которыми мне приходилось каждый день сталкиваться. Теперь настала моя очередь посмеяться над ними, теперь я помашу им ручкой, и пусть они потом злобствуют сколько их душе угодно!

Наступил предпоследний вечер. Я ликовал: после работы нам раздавали валенки, и я получил свою пару. Теперь у меня в руках был ключ от выстроенного с таким трудом дома: дом готов, а я готов к переезду. Завтра, в это же время я лягу и притворюсь спящим. Потом, когда все уснут, я встану и, соблюдая осторожность, прокрадусь к двери, как призрак, как беззвучная тень, как ловкая кошка, неуловимая, хотя и живая. Никто меня не услышит, а скрипучую дверь я открою в тот момент, когда скрип заглушат громкие стоны и оглушительный храп. Я буду пробираться босиком с валенками в руках. О, я перехитрю этих остолопов, они ничего не услышат и ничего не заподозрят. Пусть спят спокойно! Потом я стрелой помчусь в ночь, словно молния проскочу я опасность и наутро буду свободен!

Но все вышло по-другому.

Перед последней ночью бывает еще предпоследняя. Все было кончено! Мои планы рухнули, развалились, как карточный домик. Мои расчеты не оправдались. Не осталось никакой надежды. Меня предали!

Подлость совершилась быстро и неожиданно. Лицемерие и ложь перестали прятаться, выступили вперед, набросились на меня и нанесли свой удар, требуя жертвы. Предательство и измена жестоко надсмеялись надо мной. Подлость восторжествовала! Среди ночи в нашу спальню ворвались лагерные полицейские и с руганью, избивая меня по дороге, поволокли в кабинет одного типа из «Свободной Германии». Я до сих пор во всех подробностях, очень отчетливо, помню эту картину. Отвращение и тошнота подступают к горлу, когда я снова представляю себе эту позорную и постыдную сцену. Мне хочется плеваться, когда я мысленно вижу, что тогда происходило. Они стояли вокруг стола, на котором горела свеча. Они не были похожи на чертей, эти ничтожества, нет, они, скорее, напоминали мелкую, грязную, гнойную нечисть. Мешок, ком, метастаз старой отвратительной болезни – предательства, низости и измены – вот что направляло их действия. Ужасен был их вид, меня обуял ужас – казалось, в этой тесной комнате собралась вся мирская нечисть. Я стоял перед ними в своей рваной одежде, безвольно опустив руки. Я понимал, что практически стою на эшафоте под петлей, готовой обвиться вокруг моей шеи. Моими палачами были немцы! Скажи мне, читатель, скажи, что я должен был тогда понять и прочувствовать? Я по очереди смотрел на них, моих самозваных судей! «Ты свинья! – говорили они мне. – Ты грязная собака!» – говорили они. Они брызгали слюной, стараясь выведать то, чего не сказал им предатель. Я не отвечал. Они могли сколько угодно на меня напирать, ругаться, кричать, хватать меня за горло, бить своими грязными руками, грозить мне какими угодно карами. Я ничего не говорил, я просто молчал. Я знал только одно: в эти минуты я теряю все. Но при этом не забывал все время смотреть им в глаза, чтобы они знали, как сильно я их презираю, чтобы сами ощутили всю свою несравненную низость. Они это хорошо чувствовали и от этого приходили в еще большую ярость. О происшествии они уже успели доложить русскому коменданту. Взяли они и тех двух товарищей, которые случайно оказались посвящены в мои планы. Один из них не утерпел и рассказал о происшедшем человеку, которого считал своим лучшим другом. Естественно, я был главным виновником, и вся буря обрушилась именно на мою голову. В конце концов было решено, что на следующий день нас отправят в Фокшаны, где нас ждало достойное и примерное наказание. Что это означает, понимал не только я, но и эти два олуха, которых, как выяснилось, я не зря хотел перехитрить. В Фокшанах нас ждала жестокая расправа – помещение в карцер на хлеб и воду, и просидеть в этой камере пыток нам пришлось бы до отправления следующего транспорта в Россию, в Сибирь. Таковы были наши невеселые перспективы, и сами можете судить, каково было в тот момент мое душевное состояние.

Существует ли на небесах Великий и Всемогущий, направляющий ход истории, не гнушающийся вмешиваться в миллиарды отдельных жизней на нашей затерянной в глубинах космоса планете, доходить до нужд и чаяний каждого отдельного человека? Прежде чем ответить, дорогой читатель, послушай, что произошло дальше.

На следующий день, когда мне должен был прийти конец – ибо я бы не пережил его, – на мою долю выпал шанс. Он был невелик, но я должен был им воспользоваться. Что должен делать осужденный на смертную казнь, обнаружив, что тюремщики забыли запереть дверь его камеры? Он, несомненно, выбежит прочь, не думая об охране и опасностях! Именно так случилось и со мной. Однако слушай. Утром следующего дня, а это было именно Duminică, в несусветную рань, появился русский майор, который был обязан следить за работами нашей «бригады». Наш комендант сильно заволновался. Это волнение распространилось по лагерю, как круги по воде. Было приказано выгнать на работу всех – и больных и здоровых. В лес надо было отвезти всех, включая парикмахера, который брил охранников и двух поваров с кухни. Исключение не было сделано даже для предателей из «Свободной Германии», которые в обычные дни предавались счастливому ничегонеделанию. Мой шанс заключался в том, что на работу погнали и меня. Отправку нас троих в Фокшаны отложили до понедельника. Естественно, работать мы должны были там, где с нас не спускали глаз, чтобы не возникло возможности и соблазна бежать. Да и кто мог подумать, что кто-то решится на побег в таком месте? Попытка к бегству означала смертный приговор. Это было бы полнейшей бессмыслицей – пытаться бежать, чтобы быть на следующий день поставленным к стенке. Тем не менее для меня это был шанс! Я снова окажусь в горах, в лесу, и я был преисполнен решимости бежать, если – пусть даже на миг – окажусь вне поля зрения охраны.

Мы зашли в глубь леса; рядом со мной находился русский охранник. Мне приказали работать на большой вырубке. Русский закурил папиросу и выпустил сквозь зубы клуб дыма.

Может быть, магазин его винтовки пуст? Здесь так мирно и спокойно…

Я начал горбатиться над расколотыми стволами срубленных деревьев, время от времени поглядывая на опушку леса. В одной стороне было тихо – не доносилось ни стука топоров, ни голосов. Там никто не работал – там ждала меня свобода! Что, если я просто побегу? Может быть, винтовка действительно не заряжена – эта железяка, что висит у него на плече? Из нее, вообще, можно стрелять? Может быть, она сломана, может, у нее ствол насквозь проржавел? Может, она взорвется в руках стрелка и пуля меня не достанет? Какой же это будет выстрел, если разорвет ствол? Может, мне стоит… Это был полный бред расстроенной нервной системы! Уйти я не мог! Это было невозможно. С равным успехом я мог просто подойти к русскому и сказать: «Застрели меня!» Смятение и хладнокровие, лед и пламя – все смешалось у меня в мозгу! В груди бушевал огонь. Думаю, мое сердце за тот день выполнило свою трехдневную норму.

Стало темнеть. Русский подошел ближе. Работавшие со мной товарищи тоже не спускали с меня глаз. Господи, долго еще? Когда же я сорвусь с поводка, сдерну с себя ненавистный ошейник? Наступила ночь, и нас повели в долину. Но я еще не был окончательно сломлен! Я еще не покорился судьбе. Я могу, я должен схватить ее за глотку. Всеми своими обостренными чувствами я ждал того мгновенья, когда внимание охраны будет чем-то отвлечено. Этот момент должен был наступить, когда мы приблизимся к лагерю и когда прозвучит команда «Разойдись!». Это будет решающий момент, который я не имею права упустить. Как всегда, в этот момент возникнет суматоха, так как все ринутся к лагерю, охваченные одним желанием – скорее получить порцию супа и кусок хлеба. Но прежде чем выкликнут мою фамилию, я успею выбежать из толпы и скрыться за темным углом какого-нибудь строения. Тогда я окажусь под оберегающим покровом ночи, я побегу к моему румыну, потом я вброд перейду речку, чтобы не делать круг до моста. Этим я выиграю время – целых десять минут. Если учесть, что охрана не сразу обнаружит мое исчезновение, что им понадобится время, чтобы найти дом румына, который они знают только по описанию, то я успею переодеться и все же претворить в жизнь свой план так, как я его задумал. Правда, у меня не будет той форы, на которую я рассчитывал.

С этими мыслями я спускался с горы, и чем ближе становилось решающее мгновение, тем меньше оставалось во мне человеческого. Мне казалось, что я превратился в маленькую светящуюся точку без тела и имени, стремящуюся туда, где она либо без следа растворится, либо вновь обретет кровь, плоть и имя.

Так я шел навстречу своей судьбе, и мне удалось сделать то, что мой рассудок, мой ум считали решительно невозможным. Заветная секунда наступила, и я исчез, исчез во мраке темной и опасной ночи. Исчезнув, я побежал. Я бежал как одержимый, бежал за жизнью! Я перелезал через заборы темных, зловещих садов, увязал в кустах и живых изгородях, прокрадывался мимо крестьянских хижин. Ничто не могло меня остановить, и даже когда начинали лаять огромные псы и дворняжки, я не останавливался, а с бешено бьющимся сердцем бежал дальше до тех пор, пока очередной хуторок не оставался позади. Теперь вокруг простирались открытые поля, и мне приходилось перепрыгивать через замерзшую стерню. Я уходил все дальше и дальше! Вот и незамерзающий ручей. Я перешел его вброд по колено в воде. Я задыхался, мне не хватало воздуха, сердце билось так сильно, что, казалось, было готово выпрыгнуть из груди. Вот я добежал до пригорка. Теперь наверх! Потом спуск, и я наконец войду в нужный мне дом. Добежать – вот единственная мысль, которая билась в моей голове, как птица в клетке. Собрав последние силы, я без остановки вбежал на изрезанный выбоинами холм. И вот я стою перед дверью. Я бы сломался, если бы был таким человеком, каким был до плена или каким стал сейчас.

Я помедлил, как мог утишил дыхание, дождался, когда сердце перестанет колотиться, и постучал в дверь.

Конечно, хозяева заметили, что я был весь в поту, что у меня трясутся руки и колени, что я хватаю ртом воздух. Но я спокойно произнес румынское приветствие. Мне, конечно, пришлось солгать, чтобы хозяева не заподозрили, что погоня преследует меня по пятам.

Да, все было в порядке – было воскресенье, наступила ночь, и я пришел с валенками. Мне тут же выдали румынский наряд – куртку, опинчи, кэчулэ! Я торопливо переоделся. Нервы мои были натянуты до предела. Я был вынужден сохранять видимость спокойствия, но ежесекундно прислушивался – не рычат ли на улице собаки. Все, готово. Я натянул на лоб меховую шапку.

Я чувствовал себя как на пороховой бочке, к которой подведен бикфордов шнур.

Мне предложили на дорогу поесть мамалыги.

– Nui!! [3]3
  Нет! (рум.)


[Закрыть]– воскликнул я с излишней, пожалуй, резкостью и опрометью бросился к двери. Мне хотелось бежать, бежать в ночь – там темно, там не видно ни зги, и кто знает, может быть, мне повезет…

– Ага… Да, да…

Мне сунули в руку небольшой хлеб, я схватил его, сунул под мышку и кинулся прочь.

– Bun drum! [4]4
  Доброго пути! (рум.)


[Закрыть]– успела крикнуть мне вдогонку жена хозяина, но я с трудом уловил эти слова – их отнесло в сторону порывом ветра.

Лес принял меня в свои объятия, горы приютили. Я был один, совсем один. Я сам это сделал. Теперь моя судьба была в моих руках.

Ты прошел со мной весь этот путь, читатель. Теперь мы остановимся и переведем дух. Сейчас мы снова перенесемся в начало моего рассказа, к костру в заснеженном карпатском ущелье, куда я примчался, как затравленный гончими зверь. Попытайся представить, какие мысли одолевали меня, пока я смотрел на рыжее трескучее пламя.

Над горами начал расползаться белесый свет.

Медленно, словно ощупью, он опустился на леса и начал выталкивать из них застоявшуюся ночь.

Наступил рассвет.

Утро дохнуло холодом в мое убежище. Я встал, но тотчас, скрючившись, опустился на снег. Тянущая боль свела ноги. Я задумался о причине, но в тот же момент понял, что дрожу. Я сразу заметил, что между деревьями посветлело. От догоревшего костра поднимался серый мутный дым – тонкими струйками он медленно поднимался вверх между древесными стволами. Я вгляделся в дым и проследил за ним глазами. Взгляд мой уперся в небо. Сквозь ветви на меня смотрел бледный, только что наступивший и неизвестно что суливший мне день.

Я снова поднялся и остался стоять до тех пор, пока не прошла боль. Засыпав снегом тлевший костер, я побрел дальше.

Такая вот картина. Но было в ней и еще что-то.

Знаком ли тебе, дорогой читатель, тот час, когда ночь и день вступают в борьбу друг с другом? Приходилось ли тебе оказаться в этот час совсем одному? Вокруг ни одного человека, ни одного дома, ни одного клочка знакомой земли, ты не знаешь, что у тебя впереди и что сзади, ты потерял представление о том, где лево и где право. Какая-то сила бросила тебя в это никакое, промежуточное время и забыла о твоем существовании. Тебе знакомо это состояние? Ты отвечаешь: нет! Или ты все же медлишь с ответом? Позволь, я спрошу еще кое о чем: что ты почувствовал бы, оказавшись в этот жуткий, гнетущий час, в это сверхъестественно страшное время, при этом отчетливо понимая, что со всех сторон тебя подстерегают беды и несчастья, грозящие убить, уничтожить, истребить тебя? Как отреагировали на это твое сердце, рассудок, душа? Непреодолимый ужас нахлынул бы на тебя, пронизал бы тебя до мозга костей. У тебя возникло бы такое ощущение, словно ты наткнулся на злого кобольда [5]5
  Кобольд – в германской мифологии – особый вид эльфов. (Примеч. ред.)


[Закрыть], а не на заячьи норы и узловатые корни деревьев. Этот страх парализовал бы тебя, сделал беспомощным. В полной растерянности ты обратился бы в бегство, стремясь убежать от этих чувств – именно от чувств, – так странно и страшно подействовали бы они тебе на нервы. Растерянность и беспокойство затянули бы тебя в водоворот, поставили бы на грань паники! Так подчас действует природа на представителей рода человеческого.

Признаюсь, воодушевление только что пережитых часов очень быстро поникло ранним утром первого дня свободы, и призрак безысходности грозил разнести вдребезги все мои благие намерения.

Но счастливы живые! Солнце и в это утро поднялось над горизонтом во всем своем величественном сиянии, залив своими лучами гребни гор, омыло пустоту страшного леса и успокоило мою смятенную душу. Солнце утешило меня, влило новые силы в мое тело. В золотом пламени растаяли бесцветные духи отчаяния. Лес ожил и задышал. Его соки оживили и меня, словно я был дитя леса, его зверь, которого он никогда не устанет защищать. Отныне я не был для него чужаком, отверженным. Я был под охраной природы, став ее родным сыном. Солнце преобразило меня.

Вскоре я остановился на краю поляны и всеми своими помыслами отдался молитве. Я молился этому величию, этой красоте, этой власти, которая никогда не покинет свои живые творения. Так я сидел, погруженный в восхищенное созерцание, пока мороз не напомнил мне, что пора идти дальше. Наверху было холодно, на вершинах гор лежал нетронутый снег. Наверное, моя одежда неплохо выглядела со стороны, но на самом деле это были жалкие лохмотья, ничуть не согревавшие и не защищавшие от холода. Заранее я, признаюсь, об этом не подумал. У меня не было кальсон и нижней рубашки. Единственное, что покрывало мое истощенное тело, – это разлезшийся на нитки военный свитер, на который было надето румынское хайнэ. Снизу меня прикрывали еще более тонкие штаны без подкладки. Штаны скоро продырявились, и в дырах проступала посиневшая от холода кожа. Ноги, поверх опинчей, я обмотал парой тряпок. Однако на голове у меня красовалась кэчулэ, которую я надвинул глубоко на уши. Эта шапка была символом моей воли, и всякий раз, когда я касался рукой ее меха, я вспоминал, на что я решился. Эта шапка была для меня как бычий лоб, украшенный грозными рогами. Ничто не сможет остановить меня на пути к свободе!

Я никого не удивлю, если скажу, что все время находился в движении, и моя бедная одежда – как бы я ее ни проклинал, как бы я из-за нее ни мучился – очень неплохо мне служила (при соблюдении осторожности, конечно), так как такого оборванца охотно приглашали на огонек погреться у печки.

Так начался первый день моих долгих странствий. Собственно, это путешествие на самом деле началось с того момента, когда я поднялся с пня на поляне и пошел дальше под восходящим солнцем, не испытывая больше ни тени страха. Свободно и пружинисто шел я навстречу своей цели, ориентируясь по золотому светилу. Я шел на восток. В горах трудно идти прямо. Снег уже осел и не мешал идти, но путь мне преграждали многочисленные ущелья и лесные завалы. Но в ушах моих оглушительно звучала мелодия свободы, я без устали продолжал путь, преодолевая подъемы, перепрыгивая через ручьи и трещины. Вокруг не было ни единой человеческой души, я был один, и меня переполняло ликование, я наслаждался сладостью успешного побега из неволи. Нет, мне не встретился ни один заблудившийся румынский дровосек, за мной никто не гнался! Я стал лесным человеком, и вокруг простирались мои владения. Я чувствовал себя родней Пана, в священном гневе я мог заставить трепетать всякое дерево, каждый сук, я мог смертельно напугать любого, кто посмел бы попытаться накинуть на меня петлю. С такими мыслями я шел и шел, наедине с самим собой, не встретив на пути ни одного человека.

Только один раз встретилось мне живое существо – это был Рейнеке, Рейнеке-Лис, мой рыжий заблудший сотоварищ. Лиса возникла передо мной – в двух шагах – совершенно неожиданно, словно из-под снега. Зверь остановился и принялся в недоумении мерить меня оценивающим взглядом. Лис был непритворно удивлен и всем своим видом, казалось, спрашивал: что ты-то здесь делаешь? Но, не дождавшись ответа, зверь молниеносно скользнул в подлесок и исчез из вида. На прощание мелькнул лишь кончик огненно-рыжего хвоста. На меня нахлынула теплая волна радости, и я сделал два быстрых шага к надломленному ветром буку. Поддавшись неожиданному чувству, я прижался щекой к жесткой коре. Мной владела лишь одна мысль: как мне хорошо, как мне хорошо! Я испытывал невыразимую нежность. Лес, как возлюбленная, дарил мне тепло и ласку.

Я шел, бежал, поднимался в гору, спускался вниз, перепрыгивал через расщелины и трещины, оставляя позади долину, где сейчас бесновались в бессильной злобе мои преследователи. Я чувствовал себя в безопасности – во всяком случае, в тот момент.

Тот первый день вновь обретенной свободы останется в моей памяти до конца жизни во всех подробностях. Вот и сейчас меня вновь уносят мои воспоминания.

Мне преградила путь глубокая расщелина. Я остановился, не зная, как ее преодолеть. Внизу, по ее дну, с шумом протекал ручей, разбухший от талого снега. Сначала я решил обойти неожиданное препятствие. Битый час я тщетно бродил вдоль расщелины, но над ручьем нависали лишь клочья потемневшего снега. В конце концов до меня дошло, что я не найду ни конца этой расщелины, ни ее сужения. Но я не мог терять время! К вечеру я должен быть далеко, там, где мне не придется опасаться погони. Я решил все же рискнуть и спуститься на дно расщелины и принялся искать самое удобное для этого место. Я был страшно раздосадован, начал нервничать и злиться, обзывая себя последним трусом за то, что был готов капитулировать перед этой трещиной. Я прикоснулся рукой к шапке. Я пройду! Медленно и осторожно я начал спускаться вниз, путаясь ногами в корнях и увязая в осыпи. Локтями, как тормозом, я бороздил склон. Скоро я спустился так глубоко, что пути назад уже не было. Надо было спускаться дальше. В раздражении я не смог верно оценить трудность спуска. Теперь мне стало ясно, что положение мое было практически безнадежным. Надо мной возвышалась отвесная стена, взобраться на которую, чтобы вернуться назад, я не мог. Внизу виднелась бездонная пропасть, преодолеть которую, казалось, было решительно невозможно. Прижавшись к склону, я решил обдумать свое положение. Правда, думать я не мог. Может быть, мне всего лишь казалось, что я думаю. Да и что я мог придумать?

– Да, да, – сказал я себе вслух и прислушался к этим словам, как будто в них пряталась спасительная мысль.

Ничего не придумав, я решил рискнуть и спрыгнуть на толстый сук, торчавший из склона. Прыжок был удачным, точнее, он мог быть удачным, если бы кустарник не прогнулся, и я, сжимая в руке выдернутый из склона прут, не покатился вниз по откосу. Я перевернулся вниз головой, потом перевернулся еще раз, скатился еще ниже, ударяясь о камни и сучья, и в конце концов оказался прижатым к стволу поваленного дерева, к развилке сухих сучьев. Это дерево не только остановило мое падение, но и предохранило от травмы. Да и шапка продолжала плотно сидеть на моей голове. Кости были целы, и я мог двигаться.

Самый крутой участок склона остался между тем позади, и теперь я мог – пусть и медленно – спуститься по почти пологому склону до самого дна. Оказавшись на дне, я внимательно себя осмотрел. Моя неосмотрительность стоила мне пары довольно глубоких ссадин и нескольких царапин. На штанах появилась первая дыра – большая и хорошо заметная.

Противоположный склон был более пологим, и я, не теряя времени, принялся взбираться наверх. Самое трудное препятствие осталось позади, я преодолел его.

Я пошел дальше. На мою долю выпало первое испытание. Грядущие дни готовили новые. Все их мне пришлось преодолевать ценой страха и страданий. Но из первого приключения я вынес твердое убеждение в том, что нельзя принимать решения, поддавшись плохому настроению, нетерпению и легкомыслию. Это может в мгновение ока погубить все, что ты сумел достичь ценой неимоверных усилий. Надо быть осмотрительнее. Я должен быть лисой, а не быком. Может быть, моя встреча с ней была вещим знаком? Разве не мог я в этом ущелье сломать себе ногу? Я мог вывихнуть колено или порвать связки. Я мог застрять на склоне и навеки остаться в этой злополучной расщелине. Я бы умер от голода или покалечился бы и замерз, как подраненный зверь. Ущелье стало бы моей могилой. «Будь осторожен, – сказал я себе. – Больше думай и поступай осмотрительно. И горы, и леса могут быть коварными. Будь бдителен!»

Я не буду, дорогой читатель, утомлять тебя подробным описанием своих действий в первый день побега, не стану рассказывать о каждом часе того дня. Твоя фантазия подскажет тебе, как я шел, бежал, полз, покажет, как я брел по глубокому снегу и взбирался на крутые склоны. Покажет, как я временами останавливаюсь, внимательно оглядываюсь и прислушиваюсь. Если тебе уже кажется, что ты сам слышишь шелест и шорох ветвей, если душа твоя видит, как осыпается снег с веток, которые я отгибаю, обходя деревья, то ты и без того знаешь, чего я не могу рассказать, ибо этот рассказ был бы просто сухими словами, не отражающими и сотой доли того, что я тогда чувствовал. Никакими словами не смогу я передать свое настроение, то ощущение вольной и свободной жизни, которое целиком пронизывало все мое существо. Именно это чувство было самым важным в тот первый день моего восхитительного одиночества.

* * *

Когда солнце начало отбрасывать длинные, направленные на восток тени, я понял, что мне надо поискать место ночлега. Неплохо было бы найти и еду, так как с утра я ничего не ел, лишь время от времени я набивал рот снегом. Как ни высоко парил мой дух, возвышаясь над телесными потребностями, измученное тело в конце концов заявило и о своих правах. Я хотел есть и спать, и, мало того, я хотел найти безопасное убежище, что наутро продолжить свой путь. Моя жизнь была теперь обручена со свободой, и это было прекрасное чувство. Если бы я утратил свободу, то потерял бы и жизнь. Но сегодня вечером мне надо поесть, мне надо найти очаг, возле которого я мог бы согреться; мне надо было отыскать безопасное место, где я мог бы подкрепиться, отдохнуть и выспаться. Эта мысль не давала мне покоя, подгоняла вперед. Я начал думать о том, как это сделать, и свернул в долину. Я шел очень долго, и мысли мои становились все более тягостными и печальными. Мной снова овладело беспокойство. Оно росло с каждым следующим шагом. Беспокойство это было двоякого рода: во-первых, я думал о том, что, возможно, мне не удастся найти пристанище до наступления ночи, а во-вторых, я не знал, что меня ждет в случае, если я набреду на какую-нибудь деревню. Может быть, местные жители выдадут меня. Многим ли румынам можно доверять? Не окажутся ли в деревне русские?

Я, наконец, наткнулся на первый признак близости человеческого жилья – на дорогу! На настоящую дорогу в лесу. Я видел четкие следы полозьев, запряженных быками санных повозок. Постояв немного, я вдруг понял, что стою посреди дороги, и быстро углубился в чащу леса. Потом я внимательно прислушался. Ни звука. Ни один шорох не доносился до моих ушей. Только тишина. С бьющимся сердцем я пошел дальше. Я шел вдоль дороги, я должен был идти именно так. Несмотря на страх, несмотря на все опасения, я должен был держаться дороги. Я шел, ежась от страха и прислушиваясь. Нервы были напряжены до предела, все чувства обострились. Я шел, подчиняясь здравому смыслу и рассудку. Разумом я подавлял чувства, гнавшие меня прочь от дороги. Я продолжал идти.

Скоро солнце скрылось за горизонтом, отправившись освещать чужие небеса. На землю пала тень серых сумерек. Пространство между деревьями и кустами почернело. Сучья и ветви превратились в угрожающие руки, в свисте ветра слышались голоса злых духов. Снег потускнел, утратив свой радужный солнечный блеск, и стал похож на саван мертвеца. Дорога кажется мне жуткой и зловещей. Но непреодолимая и такая же сверхъестественная сила продолжала гнать меня по ней.

И вдруг во мне словно что-то взорвалось. Меня вдруг обуял дикий ужас. Я панически бежал с дороги в чащу! Словно безумец, ломился я сквозь ветви и сучья. Я спотыкался, падал, но продолжал свой горячечный бег до тех пор, пока мне стало нечем дышать, и я без сил повалился в какой-то кустарник. В охватившем меня смятении я ждал самого худшего, чего-то ужасного и отвратительного. Головой я упирался в переплетенные корни, руки запутались в ветвях. Я прислушался к биению сердца. Глухие удары отчетливо отдавались в ушах. Сердце билось, я дышал, растапливая дыханием снег, руки мои судорожно вцепились в куст. Но страх, липкий, противный страх, не отпускал.

Так я лежал и как будто оставался человеком. Человеком?

Снег холодил мой разгоряченный лоб, прохлада накинула узду на расходившиеся нервы. Я освободился из хрустящих мороженых ветвей и поднялся. Потом я устало стряхнул с одежды следы лежания в кустах. Кэчулэ повисла на ветках, я снял ее с куста и нахлобучил на голову.

После этого я снова вышел на дорогу.

Но что это? Я потерял всякую уверенность в своих силах. Я знал лишь то, о чем сейчас расскажу.

За спиной, в чаще громко зашумело ветвями какое-то крупное животное. На снегу я увидел свежие следы, видимо свои собственные.

Меня охватила паника. Но где причина? Неужели я сошел с ума?

Я был голоден, но дрожал от необъяснимого ужаса.

Куда делись мои мысли? О чем я думал? Я мог думать только о хлебе.

Где были мои чувства, куда меня тянуло? Меня тянуло к огню в очаге.

Но где я находился в реальности? Я был на дороге, на чужой, неизвестно куда ведущей дороге. И я шел по ней, шел, шел, все дальше и дальше…

Я не ослышался? Нет, точно! Нет никакого сомнения: я уловил собачий лай! Значит, где-то поблизости находится деревня.

Я подошел к ней еще ближе.

День окончательно сменился ночью, когда я подошел к первым домам на околице. Я остановился, сошел с дороги и спрятался в кустах. Я долго стоял там, напряженно вслушиваясь в тишину. Может быть, мне только казалось, что прошло много времени. Часов у меня не было. Было холодно, ночь вступила в свои права, тяжелой черной тенью улегшись в долину. Казалось, что от тяжести этой тьмы стонет земля. Я не слышал этот стон, я его видел. Да, да, я видел этот стон собственными глазами, тонким туманом поднимался он от снега к черному небу. В этом дыму лежали темные комья домов. Окно ближайшего дома было освещено, но этот свет лишь сгущал мрак окружавшей меня ночи. Я старался ничего не пропустить, продолжая всматриваться во тьму и прислушиваться к ней.

Вот раздались чьи-то шаги. Мимо меня по дороге прошел человек. Румын – это я понял сразу. Но я не осмелился выйти ему навстречу. Почему я этого не сделал? Почему? Если бы я сам это знал. Человек нес на плече топор. Это, несомненно, дровосек. Он шел по сжатому полю куда-то… Нет, он шел не куда-то, он шел домой, к горячей печке! По-другому и быть не может! Я почти перестал различать его в темноте.

– Domnule, domnule! [6]6
  Господин, господин! (рум.)


[Закрыть]– негромко окликнул я его, испугавшись собственного голоса. Кажется, он не услышал. Я окликнул его снова. На этот раз громче:

– Domnule, domnule! На этот раз человек остановился и обернулся. Я молча ждал, но человек, немного постояв, пожал плечами и пошел дальше.

– Domnule! Domnule, stai putzin! [7]7
  Господин, господин, подождите! (рум.)


[Закрыть]– придя в отчаяние, крикнул я ему вслед.

Человек снова остановился, обернулся и пошел на мой голос. Покинув свое укрытие в кустах, я вышел ему навстречу.