Текст книги "Долг"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Райдо Витич
Долг

То ли сон, то ли явь – силуэт существа. Воспаленный мозг уже не отличает быль от небыли.

– Жить хочешь?

Хочешь, очешь, очешь, ши– шиш, – смеются стены тумана, плывут в мареве безумства два огонька – то ли свет от свечей – хотя откуда им взяться? – то ли глаза самого дьявола – да и им неоткуда. Не интересна она ни Богу, ни Дьяволу, никому не нужна. И словно вспышка – озаренье: а если? Еще раз, но по-другому, иначе. Все заново, с чистого листа. Не так, как было. И того бы не сделала, и этого, здесь поправила, а здесь исправила. И на главное, на самое важное время потратила. Пусть минуточку, но ее, миг, но не впустую.

Пожалуйста! Мне очень надо!

И словно не сказала – вырвали:

– Да!

Глава 1

Ходики тикали, кося «глазками» то влево, то вправо. Смешные такие, старые, детские. Им лет с полста, не меньше, а не ломались ни разу.

Откуда она это знает?

А ведь знает. И что лежит на постели в избе, построенной еще при социализме. Что стоит эта изба на отшибе забытой деревеньки почти на краю света, и хозяин ее, молодой еще мужчина, обычный промысловик. В тайгу ходит, зверя бьет, потом пушнину в поселок относит, скупщикам сдает. Напивается не на радостях, а от тоски, от никчемности собственного существования, от понимания, что надо что-то менять, и от нежелания менять что-то в принципе.

Три дня пьет, потом возвращается и снова в тайгу идет, пушнину промышляет, сдает, снова пьет. И так три года. С тех самых пор как тетка его померла, а жена сбежала. Негоже ей здесь было, не любо. Ее в город тянуло, к ярким огням рекламы, зазывным витринам, простоте и праздности жизни. К безделью.

Молодая, красивая, коса до пояса – уверена была: приглянется какому-нибудь богатею, устроит свою жизнь, чтобы гнуться на домашнем подворье с утра до ночи не пришлось, в тридцать лет с ужасом на себя в зеркало не смотреть, в сорок вовсе забыть, что другая жизнь есть, легкая, веселая, красивая. Поздно тогда о ней думать будет, ой, поздно.

И не прогадала – угадала. А что тем мужа подкосила, не беда. Для нее.

Сам не хотел, сам…

Все она знала. И о старике, что давным-давно почил и забыт, только стол, что сам мастерил, от него остался, да и о том никто не помнит. И о женщине, что у печи сидеть любила, спину больную грея, да о сопящем на ней мальчонке помышляла, о дочери своей непутевой, ее кинувшей, о сестре, что племяшку привезла, а о самой ни слуху, ни духу – как вовсе ее не было – сгинула…

Все знала. И о валенках, под лавкой у входной двери валяющихся, и о трещинке в оконной раме, и о погоде на дворе, и о метели, что завтра деревню накроет и три дня никого из домов не выпустит. И что в эту пургу замерзнет человек очень, очень далеко отсюда, почти в трехстах километрах восточнее….

Все знала, про всех.

Кроме себя.

Ни имени, ни возраста, ни места жительства. Ни близких, родных – ни одного образа, ни одного движения души, мысли. Ничего. Будто не было ее, будто только народилась.

В избу ввалился Федор, скинул дрова у печи, стянул с головы шапку. Откинул на лавку и к ней с улыбкой:

– Ну чего, не забоялась?

Ей ответить, а рот-то нем, губы – неслухи, язык – чужой.

– Уу… му… у-у…

– Накась, глянь, что нашел. Потеха тебе какая – никакая будет! – и шишку ей подает. Обычную кедровую шишку – красавицу. Продрогла она на холоде, заиндевела чуток.

– Пфу-ф… чхи, – чихнула от щекотавшего ноздри морозного запаха.

И руку свою увидела, что к шишке потянулась. И ужас одолел:

– Ма-ааааа!!!

– Не-езззя так-уук!!! – всю ночь орала кошка и билась в двери и окно, желая выйти и найти негодника, наказать, порвать острыми коготками и зубами. Только кого – не ведала.

И обессилила, затихла, оказавшись на руках хозяина. Пригрелась. Лежала и слушала его болтовню, все больше понимая, что ничего уже не изменить, но еще не осознавая – почему, и очень желая это понять.

– Ну, чего ты, чего? Вот глупая. Куда ты? Помрешь ведь. Понимаю, клетка – дом, так нора твоя вовсе – гроб. Не выжить тебе одной-то, мала шибко. Ненавидишь меня, да только зря – боле чем человек сам себя ненавидит – другой не сможет.

Она легонько прикусила его руку, что пыталась погладить меж ушами.

– Что, легче стало? – вздохнул. – Злишься ты на меня. По праву, что говорить. Да только не виновен я. Мать-то твоя меня порвала бы. Тут такое дело – либо ты, либо зверь, другого не дано. Откуда ж было мне знать, что она тебя защищала? Зима ж – выводок окрепший должон быть. А тут на тебе: малявка объявилась. Видно сладилась мать-то твоя по лету, не как все – по весне. Эх, дела-а-а… Ничего, вместе веселей зимовать, пригляжу. Авось ты меня и простишь. А по весне, коль окрепнешь – уйдешь. Все уходят, все проходит…

Тоска мужчины щекотала ноздри кошке совсем как запах недавней шишки.

Где она, кстати?

А-а-а! К ножке стола укатилась?!

Прыжок и лапой по шишке: вон ее, вон вместе с тоской Федора из дому. Прочь!

– Да хорош тебе ее гонять! – засмеялся мужчина. – Вот пойми вас: только спала, а гляди – разыгралась. Ночи мало куролесила? Непоседа ты… А так и буду звать! Ты как – не против?

Он даже сел. И она. Уставились друг на друга, словно только увиделись.

– Здоровенной ж ты станешь и злой, чую.

Она зевнула, щурясь, улеглась под столом на старые половые доски: запах от них успокаивающий, древнее что-то, приятное в глубинах памяти будит.

– О, спать опять наладилась! А мне поверь, прикорни и ты, ну, опять по избе скакать наладишься? Ну, иди ко мне, иди. Чего на холоде-то лежать?

По месту на постели рядом с собой похлопал ладонью. Кошка прищуренным глазом глянула и вытянулась, примостив голову на лапы: дурачок какой! Чего ему надобно? И вздохнула тяжко: а ей что надобно? Что она здесь делает?

Мужчина на руки ее поднял, обнял. Сперва зашипела недовольно: чего спать не даешь? Чего пристал? Но притихла и даже когти не выпустила, отвоевывая свободу. Ненужной она показалась. Пока. Потому как тепло от мужчины идет, покой. Зевнула, сдаваясь, и погладить себя разрешила.

– Спи, Непоседа. Позже я те молока подогрею, покормлю. Молоко доброе, коровка у соседки нашей богата им, а и хозяйка ейная не жадна. Полведра вона тебе отмахнула. Хватит небось на день-то. После еще схожу – не откажет. Серафима Матвеевна и творогу дала – сыта будешь.

Кошка задремала, заурчала, того не ведая: болтай, болтай человек.

– Ой, батюшки, рысь!! – вонзился в мозг резкий, неприятный голос. Кошка встрепенулась, уставилась на неведому зверюшку, что на пороге образовалась. А та причитать:

– Ты ж чего это, Федь, удумал?! Ты не ополоумел часом?! Это ж рысь натуральна! Она и есть! Не, ты глянь, как зыркает! Того гляди порвет…

– Теть Серафима, она маленькая еще…

– Как же! У Августы-то пес на подворье с нее! А дикошара-то, глянь, глянь!

Кошка уже кралась к зудящему источнику неприятного звука, чтобы заглушить его.

– О-ооой, убери ты ее!! – взвизгнула женщина, к дверям входным отпрянула.

– Играется она, котенок…

– Зверь дикий!

Непоседа села, удивленно кося на тетку: кто это зверь дикий? Пришла тут, запах чужой принесла, противный, старческий да мышиный, а еще визжит как полоумная. Кошек что ли не видела?

Да ну, с тобой связываться, – под стол ушла и прилегла, не спуская внимательных глаз с женщины.

– Ой, Федя, все чудить тебе! – осела на лавку Серафима, ладонь к груди приложила, сердце унимая. – Меня ж чуть инфаркция не хватила. Фу, ты, Боже ж мой! Это ты для энтой зверины молоко клянчил? Ой, Федя! Съест она тебя! Это ж как ума хватило таку зверюгу в дом волочь?!

– Перестаньте, тетя Серафима. У вас вон Васька живет, ничего…

– Сравнил! – хлопнула себя по колену тетка. – Кота замшелого и рысуху матерую.

– До матерой ей еще не одно ведро молока хлебать. Не мог я ее кинуть, жалко. Мать-то заломить пришлось – кинулась.

– А ты глядь – приплод у ей и домой его тягать, да? Сердобольный, что скажешь.

– Пущай живет. И ей хорошо, и мне не скучно.

– Лучше б тогда бабу завел каку-никаку.

– Нужен я кому больно, – отмахнулся мужчина.

Рысь уши навострила, чутко приглядываясь к хозяину: мнения-то он о себе вовсе никакого. С чего вдруг? Все вроде при нем: руки, ноги, голова.

– А ты спрашивал? Оно, конечно, рыску из лесу притащить проще, чем своей судьбой заняться. Вот, мужики! Ну, диву даюсь, что ж вас все в разны стороны воловодит?

– Теть Фим, вы чего хотели-то? – перебил ее Федор, не желая слушать нравоучения.

– А-а! Елки-моталки, совсем ты меня зверюгой своей подкосил, из памяти все вынул. Я ж к тебе за патронами. Давеча сунулась – два пыжа всего. А Михеич в Кедрачевку собрался, брат у него занедужил. Идти надобно, а тайга, сам знаешь, место особое.

– Понял, понял. Дам патроны, есть у меня, – поднялся.

Рысь за ним: точно ополоумел с этой теткой! Пурга, дурень, намечается – какая Кедрачевка к лешему, какие патроны?!

Как рыкнула, так Серафиму вовсе к лавке приморозило, а Федор подпрыгнул от неожиданности.

– Вот глянь! – только и смогла в сторону кошки пальцем ткнуть женщина.

– Да так чего-то, – отмахнулся мужчина и к шкафчику у входа потянулся. Непоседа, не долго думая, за штанину его схватила, зарычала громче, угрожающе: оставь свой арсенал, недотепа! Куда снаряжаешь деда, знаешь? Ладно у бабы ума нет, но ты-то куда?!

– Ой, Боженьки мои!! – завыла тетка, перепугавшись. Федор удивленно на Непоседу уставился, позабыв про коробку с патронами:

– Ты чего это?

Ща, скажу! – утробно рыкнула и тягать мужчину от шкафчика. Тот ногой брыкнул, пытаясь животину стряхнуть. Куда там – мала зверюга, а хватка матери своей подстать.

Осел на лавку, удивленно таращась на кошку:

– Ты чё хочешь-то?

Сидишь и сиди. Нечего куда не просят лезть! – постановила та взглядом, выпустив штанину. И рот открыла, спасаясь от вкуса ткани: гадость какая! Ты их когда последний раз стирал?!

Тетка икнула душевно, придерживая огромную грудь ладонью. Мужчина щетину на щеке поскреб, соображая что к чему. Встал, снова к шкафу потянулся.

Нет, ну дурак что ли?! – возмутилась рысь, звонко мяукнув, и понимая, что повторить подвиг дегустации брюк не сможет, прыгнула на Федора, отправляя его к стене.

– А-аааа!!! – взвыла тетка и тюкать.

Мужчина же у стены стоять остался, щербленные временем бревна разглядывая от недоумения.

Непоседа чихнула от острого запаха Серафиминого страха, что по комнатушке как вихрь промчался, и осела у дверей: а вот приди еще, «умница», я те патронов-то отсыплю!

Ч-ха-а!!

Пфу, ты.

– Ну, ты даешь, – протянул Федор оседая на лавку. – Серафима что ли не понравилась? Ну, прямо невестка со свекровью схлестнулась. Только я при чем?

Ни при чем уже! Есть-то дашь или разговорами насытимся? – подошла, на задние лапы встала, передними ему в колени упираясь: так ты можешь болтать, я ж не против слушать, только поесть дай. Одно другому не мешает, честно, честно, – замурчала, щурясь: молоко, говорил, есть? И где оно? Где?

– Да-а, – протянул мужчина, сторожась, на рысь поглядывая. Руку несмело протянул, погладил.

Чего мне нежности твои? – возмутилась та было, но только уши прижала и забыла, чего хотела: ласковая рука-то, приятно, когда гладит.

– Мала ты еще, дитя прямо… Молоко-то будешь? – улыбнулся.

Молодец, догадался, – глаз приоткрыла.

– Ну, пошли, забияка.

Встал, из крынки в миску налил, перед рысью поставил.

Чего это? – закружила та. Запах знатный, а отчего? Как взять-то?

Нос сунула, а жидкость в ноздри попала, все очарование портя.

Издеваешься?! – уставилась на мужчину кошка, отфыркиваясь, облизнулась.

А вкусно!

И давай вокруг миски кружить, пытаясь еще попробовать да не искупаться.

Федор засмеялся:

– Глупышка!

Сам такой! – рыкнула и сообразила, как лучше молока отведать: лапами мису зажала, чтобы та не ездила да жидкость не проливала, и осторожно, не касаясь поверхности молока шерстью морды, язычком давай цеплять.

А ничего, ничего. Неудобно, жуть, конечно. Но ничего, ничего, – урчала, вылакивая молоко. Быстро оно закончилось. Непоседа разочарованно вздохнула и давай пустую посудину по полу гонять, намекая Федору: добавки дай, не жадничай.

Догадался, еще налил.

Уважаю, – зыркнула на него кошка.

Все до капли вылизала и заснула прямо головой в миске. А чего? Если еще нальет, Непоседа о том сразу узнает и добавку не пропустит.

– Не скучно мне с тобой будет, – усмехнулся мужчина. Попытался посудину отобрать и тут же по руке получил.

Не балуй! М-моеу!

– Ладно, шут с тобой, спи в миске, коль по нраву.

Вот и правильно, вот и молодец. Небось сама с усами, разберусь.

Глава 2

Запуржило.

Федор валенки чинил, а Непоседа на столе сидела, в окно глядела. Шибко зло вьюга играла, ветрище в стекло бился, сосны скрипели, где-то ставень бился и далеко, глубоко в подполе мышь шебуршала.

Ахти на нее – зевнула.

И фигуру во дворе приметила. Никак опять гостей в дом несет?

Двери схлопали и в комнату ввалился щуплый мужичок в тулупе на гиганта. Затоптался, отряхиваясь.

А то в сенях не судьба была? – недобро уставилась на него кошка, но даже позы не поменяла, только голову повернула.

– Здорово, Федор! – чинно протянул руку мужичок.

– Здорово, Семен Михайлович, – встрепенулся тот, валенок в сторону убирая. – Проходи.

– Ага, – носом шмыгнул и из-под полы здоровенную бутыль с мутной жидкостью извлек. – С гостинцем я. Спасибочки сказать.

– За что это? – удивился, но не шибко: какая разница за что пить, если есть что?

– Так ты ж патроны не дал – я не пошел. А тут пурга. Вот ушел бы и сгинул.

Верно, – чуть подобрел взгляд Непоседы.

– Так я что? – чуть растерялся Федор.

– Спаситель мой, вота как обернулось. За то и выпить с тобой хочу благодарственную.

– Ну, это… Может, так посидим? Чего повод выдумывать?

– Тоже верно! – порадовался Михеич, тулуп скинул, шапку с головы стянул и к столу. И замер – рысь, наконец, узрел:

– От – ты, кочерыжка ядрена! А мне Сима про рысь баила, да я отмахнулся – чего выдумала. А оно правда, значит?

– Правда, – подтвердил Федор, водружая на стол с краю, чтобы питомицу свою не беспокоить, кружки да тарелки с огурцами солеными и хлебом.

И все? А молоко? – уставилась на него кошка.

– Сима-то сказывала, дикая она шибко, – с острасткой кося на зверя, поерзал мужчина. Федор плечами пожал: кому как. И бутыль откупорил, разлил муть по кружкам.

У Непоседы враз шерсть дыбком встала, кисточки на ушах растопырились: пить, значит, удумали?! Гадость эту пахучую?! А молока мне нет?! Ла-адно!

Мужчины только кружки взяли, как кошка лапой бутыль на пол скинула. Та рухнула и обдала Непоседу противным запахом да резким звоном.

– Вот мать честна! – крякнул Михеич, с тоской глядя на разлитое спиртное. – Нет, ну кому скажи!

Федор залпом содержимое кружки в рот закинул и на Непоседу уставился:

– Сдается мне, Михеич, что не котенка я в дом привел, – протянул.

– Да уж, что творит, что творит, – сокрушаясь по потерянному, поддакнул мужчина, выпил, что досталось, и в огурец вгрызся.

Непоседа прищурилась на него и лениво со стола спрыгнула. Лапами передернула, гордо прошагав мимо стекол и лужи со специфическим запахом. На постели растянулась, на мужчин поглядывая.

– О, взгляд! Ни дать, ни взять – женка ревнивая!

– Кошка, что с нее взять?

– А не скажи. У любого зверя, как у человека, свой характер есть.

Федор задумчиво на питомицу уставился:

– А ведь не я патроны тетке не дал – она мне их ей достать не дала, – кивнул на кошку.

– Да что ты?! – старик с сомнением губы пожевал, изучая зверя, потом на хозяина и рукой махнул. – Чепуха.

– Может быть, – протянул Федя. Подумал и в другую комнату пошел.

Рысь насторожилась: зачем это? Чего придумал? – за ним на разведку потопала. За занавес нырнула и узрела схрон в сундуке, которому век, не меньше. Добрый был сундук, дубовый, пах морилкой и насекомыми, а этот запах любые другие насмерть убивал. Потому, дом исследуя, Непоседа к нему особого внимания не проявила. А зря. Битком он бутылками набит был.

Ты что это, пить удумал? – закружила вокруг мужчины, уши предостерегающе прижимая, скалиться начала.

Федор замер с бутылкой, моргнул и словно мамане родной повинился:

– Одну ж всего, чего ты?

Ага. Потом вторую, следом все остальные. Там и в поселок сбегать не поленишься за добавкой. Делов-то: десять километров. А что пурга – ровно. Оно ж трезвому – опасно, а пьяному и в берлогу к медведю в покер перекинуться – легко, – рыкнула.

– Отстань! – разозлился Федор, почувствовав как холодком по коже страх перед детенышем неразумным пробежал. И кому скажи – не зверя боится, того, что он творит. Ведь ни дать – ни взять – человек. – Чего пристала? – спросил осипло. – За мать мстишь, что ли? Так винился уже: выбора у меня не было, пойми ты, зверюга глупая. Я ж тебя в дом принес, не оставил. Сгинула бы. Совесть-то имей…

И дошло с кем разговаривает, кому и что объясняет. Вздохнул, крышкой сундука хлопнул, к Михеичу пошел.

Не дошел – рысь под ноги кинулась, сшибая мужчину. Рухнул, бутылку выронил. Покатилась та к ногам гостя, что огурцом чуть не подавился от ужаса. Еще бы, второй раз на его глазах спиртное губят. И кто – кошка какая-то!

Рысь к бутылке, лапой прочь за порог гнать, а Михеич тяп ту и к груди прижал, защищая от погибели:

– Не балуй!

Ты мне? – осела, обалдев, рысь.

Федор поднялся, сграбастал кошку и в сенки отнес, запер двери в комнаты: охладись.

Перенести подобное унижение она не могла: закрутило ее от обиды. Заметалась по сенкам, встречные предметы переворачивая, и давай доски дверные когтями драть да орать – жаловаться и упрекать:

Как же ты можешь? Что тебе дрянь эта? Сопьешься, дурак, жизнь под откос пустишь! Ты ж человек – умнее зверя должен быть! Плохо тебе – сразу за бутылку. Это дело? Слабак! А мне что прикажешь? Мне за что схватиться? Ты вон в доме своем, при руках, при ногах, с головой да речью, а у меня лапы неуклюжие, не речь – ор, и дома нет, и друзей, и вообще, кто я – не ведаю. Думаешь легко так жить?! Я ж ничего не могу, ничего.

Несправедливо!!

И обида до слез: чего я о тебе радею? Что ты сдался мне? Ну и пей, ну и губи себя! А я здесь останусь, с голоду помру, с холоду, мыши загрызут… Боюсь я темноты в замкнутом пространстве – слышишь ты, у меня эта, как ее, клаустрофобия!

Совесть-то есть?! Всего лишил, теперь жизни лишаешь?!

Если б я знала: зачем я, если б знала, кто меня в это тело вдел, если б говорить могла – я б как ты жизнь под хвост-то не пускала. За что ты так со мной? За что с собой?

Что ж ты делаешь, человек?!!

– Эк, заходится-то, – сказал отчего-то шепотом Михеич.

Мужчины застыли с кружками в руках, забыв напрочь, зачем их взяли. Кошка уже не выла – кошка плакала, да жалобно так, что ребенок малый. Мурашки по коже невольно пошли у мужчин, озноб обоих охватил.

– Впервой слышу, чтобы так-то рысуха жалилась. Как разбирает-то ее.

Федор не выдержал, кружку о стол грохнул и в сенки пошел. Рысь на руки взял:

– Ну, что ж ты, елы? Ребятенок прямо. Вот досталось мне с тобой нянчиться.

– Да уж, – поддакнул Семен Михайлович. – Это она к спиртному неприученная, вота и возмущается. Не по нраву, знать, запах. Знавал я такое. У мово брательника пес – Антиспирт кличут. Так тот на дух энту отраву не переносит, шибче твоей рысухи концерту дает. А здоровен! Запри его как твою, ага, двери вынесет. Было, на меня кинулся, бутылку под полой учуял и ну меня прочь толкать со двора. А сильнющ! Вота как бывает. А еще говорят: не разумно зверье-то. Э-э, враки то. Шибче иного человека соображают.

Федор вздыхал, старика слушая, и Непоседу гладил, успокаивая. Нехорошо ему было, вину чувствовал, а разобраться – за что? Мать кошки убил – так не он ее, она б его. Жизнь такая. Выпить с хорошим человеком решил – а чего нет? Что ж ему под дудку рыси теперь плясать? Не нравится ей, видишь ли, запах спирта, нежная какая, глянь ты!

Ох, встрял!

Да что ж делать теперь? Куда денешься? Не кинешь же животное.

– Терпеть придется, – протянул. Непоседа ему в локоть носом уткнулась, засопела, успокаиваясь.

– Эть, глянь! Будто поняла!

– Сдается, правду, поняла. А вот как – это уж, поди, и наука не скажет.

– Точно, точно. Богу то только и ведомо.

– Эх, Михеич, коли Богу что ведомо было, он бы руку мою придержал и спас мать для детеныша.

– У него свои задумки на кажну тварь.

– И на нас с тобой? Ерунда то. Кому мы нужны. Я может потому еще Непоседу взял, что сам без мамки жил. Не помню ее совсем, и вроде из головы выкини: кинула ж, как кутенка, тетке вон, и сбежала. От дитя собственного сбежала. Сколь лет – не вспоминает. Знать друг друга не знаем. Разобраться – ладно то? Богу надобно? Зачем так жестоко? К чему? Ведь мать, сердце болеть должно, а выходит, ничего подобного. У меня только болит, то обидой, то желанием свидеться гложет. Вот обижаюсь, а свидься – все простил бы. Пацаном вовсе тяжко было, все думал: приедет, обнимет, заберет. Как ни есть – а мать. Все ждал ее, за околицу бегал… Толку?

– К чему сердце рвать? Гони ты эти мысли, Федор, ни к чему они тебе. Есть такие бабы, что хуже аспидов. Кукушки, едино слово. Тьфу на них. А Глафира, тетка твоя покойная, царствие ей небесное, доброй женщиной была, переживательной. Завсегда помочь готовая. А тоже – не повезло.

Рысь голову подняла, замерла: что-то было в разговоре мужчин неприятное, больное.

– Степан ее сгинул, дочь непутевой оказалась, сестра, мать-то твоя, тоже – перекати поле. Один ты только ее радовал, а больше, выходило, никого у нее. И твою мать я помню – смешливая девчонка росла, озорная. И вроде правильная, а на те: в город съехала, и ни слуху, ни духу. Раз и была – тебя привезла. Помню еще, Глафира Серафиму-то уверяла, мол, Томка на месяц всего парня и оставила, тебя то есть, мол, хил шибко, окрепнуть надобно. А сказка то. Я сразу смекнул – не вертается. Подкинула кукушка птенца и ну из гнезда. Да чего сейчас-то ворошить?

– Мать она и есть мать, – с печалью сказал Федор, кошку по голове погладил. – Чтобы ни было, сколько бы лет ни минуло, а все одно, ест и обида, и жаль. Где вот она сейчас? Жива ли? Братья, сестры у меня есть? Племяшки? Почему тогда не видимся, не знаемся? Чем я виноват, почему меня откинули? Ведь родная мать откинула.

– Так то не в себе вину ищи – в ней, – бутылку взял, с опаской на рысь поглядывая. Налить в кружку Федору хотел, но кошка оскалилась, и мужчина мигом передумал – себе плеснул.

– Будем. Значит за тетку твою, покойницу, чтоб, значит, мир праху ее и царствие небесное, – и выпил, спеша, пока рысь не вмешалась.

– Фыр-р! – только и услышал от нее. И то ладно. Хуже могло быть.

Не понимал он, что рыси до него ровно, как она не понимала, почему до Федора – нет. Ведь взять – что ей человек? Одинок, бестолков, охотник и пьянь. А жаль мучает.

Фу, ты! – лапу на руку Федора положила, чтобы не вздумал за кружкой тянуться. Хочет сосед водку пить – его дело – не твое. Понял? – глянула.

Тот внимания на нее не обратил, но к водке не тянулся. Хотя чуяла рысь – хочет к Михеичу присоединиться, но держится. И не страх то, не отвращение к спиртному, а нечто ни ему, ни кошке непонятное.

Старик водку не спеша приговорил, о том, этом посудачил и откланялся, пообещав Непоседе гостинец принести в следующий раз.

Иди, иди, без гостинца твоего обойдусь, – проводила его взглядом кошка. На стол запрыгнула, во двор поглядывая, на фигуру от избы удаляющуюся. А Федор со стола убрал, молока рыси налил, да тушенки банку открыл: кушай. И за валенки опять принялся. Прочь вечер.

Глава 3

Ночь холодная, пурга злая все в окна влезть норовила. Рысь ее гоняла, сон хозяина охраняя, и притомилась, у печи легла, раздумывая: чего ей человек покоя не дает? Ведь свои дела есть, свои проблемы.

Тут из-за печи старичок вышел, пузко лохматое впятив. Хлопнулся рядом с кошкой, ножки – спички вытянув и ручонки тонкие на животе сцепив, изрек горделиво:

– Новенькая, что ль? Дружить будем али как?

Домовой, – вздохнула.

– Ну, он и чаво?

– Ничаво!

– Огрызаться, да?

– Вообще, ты хуже наказание заработал.

– Это чего вдруг?! – возмутился старичок, потеряв свою горделивость.

– Почто за хозяином не смотришь? Чем занимаешься? Чего он один да неприкаян? Пьет опять же. Жены нет, детей нет. Живет на отшибе бирюком.

– Сам захотел!

– Ты недосмотрел!

– Ругаться станем? – чуть осел домовой, примирительно шерстку разгладил и в глаза – бусинки ласки напустил.

– Что ругаться? – подумав, согласилась рысь. – Лучше миром поживем да хозяину дружно поможем.

– Дело, – кивнул. За ушком почесал и на рысь покосился. – Ты это, мышей-то погонишь?

– Не-а, нужны они мне, время на них тратить. Кота позови, пускай он их гоняет.

– Ленива ты.

– Не по чину.

– А! Ну… – оглядел шикарный окрас и согласился. – Королевна, ага. Надолго к нам задуло?

– Пока никуда не спешу.

– Некуда.

– Не твое дело.

– Как же: в моем доме, небось, устроилась.

– В твоем да не твоем. Ты мне зубы не заговаривай, говори план: как хозяину помочь.

– А нету плану.

– Фу, ты! И кой прок от тебя?

– А от тебя? Разлеглась тут, права качает!

– А ну, ша!! – рыкнула, приподнимаясь. Домовой уши прижал, голову в плечики вжал и вдвое меньше размером стал:

– Ладно-ть, – ручонками замахал. – Не серчай. Я по планам слаб, чего скрывать. Ты свой предложи. А то чуть – шипеть. Больно нервная ты.

– Не раздражай. Я еще погляжу, как ты с обязанностями справляешься!

– Ай, что деиться! Вы гляньте – погляньте! – запричитал домовой, вскочив. – Какая-то кошка пришлая мне права качать вздумала! А ну по усам! А ну взашей со двора-то!

– Цить! Ща-ас сам двинеш-шшся!! – уши прижала, готовая на него прыгнуть.

– Все – молчу! – руки выставил, тон до минимума снизив.

– То-то, – облизнулась. – Значится так: мышей гнать соседского Ваську заставь, с ихним домовым сговорись или еще что придумай – твое дело. А мое отныне – судьбу хозяйскую устроить. О том радеть буду. Ясно?

– Да ясно, ясно, – вздохнул. – И чего Феденька злюку таку приветил? Вот жили ж спокойно, нет, надобно было что ни попадя в дом приволочь!

– Оскорбил, что ли? Ты, шишка лохматая, много на себя не бери, а то живо со двора спроважу! И хватит мне тута разглагольствовать! Ишь, разленился, разбарствовался! Почто в доме скупо да холодно? Почто тоска да одиночество сеть сплели?! Кто за то в ответе?! Ты, лохматушка пузатая! Довел дом до точки, а еще туда же, господаря изображать! А ну, геть трудиться!

– Тьфу! Познакомились! – ворча потащился прочь домовой.

– И пауков выведи! – рыкнула ему в спину. – Гляди: прослежу!

– Нет, что деиться?! – всплеснул тот ручонками, мигом паутины из углов комнаты выметая. – Всяка тварь пришлая мной командовать будет!… Еже ли б не Федя, сроду не слушал тебя!

– Ай, не лги. Сам притомился в разоре-то жить.

Домовой вздохнул, нехотя признавая:

– Твоя правда. Да что я один-то?

– Вот и не один уже. Значит, справимся.

– Ага. Только веры у меня тебе нет. Хитры вы, кошкины дети.

– Не хитрее народца дивьего.

– Гляди ты, чё знаем! – передернул плечиками и пальцами щелкнул в сторону огня в печи – тот шибче заиграл, теплее стало чуть, уютнее.

– Во-во, работай, – зевнула рысь, укладываясь. – И я поработаю, – глаза закрыла.

– Спать будешь, лень пушистая?

– Думать, – замурчала.

– Чем же это? – съехидничал уже из-за печки.

– А не твое дело.

– Ох, характер у тебя. Век тебе жениха не сыскать!

– Нужен он мне больно! У тебя болит, тебе и печалиться!

Домовой в сердцах заслонкой грохнул и затих. А толк с кошкой сцепляться? Ей слово – она десять, ей пальчиком пригрози – она все двадцать когтей выставит, да еще зубки о тебя поточит. Не-е, дураков нет связываться.

Под утро, как мышь на голову свалилась идея. Вскочила Непоседа и ну, в заслонку биться, орать:

– Выходи! Хватит спать, лентяй! Выходи, говорю, дело есть!

– Ну, что ж ты орешь? – вздохнул проснувшийся Федор. Встал и, ежась, в сенки пошел, вернулся с творогом. – На, ешь и поспать дай.

Да нужен мне твой кислый творог, – фыркнула, но притихла.

– Не хочешь – как хочешь, – пошел обратно в постель мужчина. Лег, с головой накрылся одеялом.

Рысь подождала пока ровно сопеть не начнет и рыкнула, призывая домового:

– Собрание!

– Чего? – выглянул – глаза сонные, шерсть торчком.

– План есть.

– А пождать?

– Еще лет двадцать, пока Федор мхом не порастет и окончательно не сопьется? Выходи, сказала!

– Ладно, не ори. Щас тапочки одену… Ой, навязали мне на голову.

Спрыгнул на пол, бухнулся ближе к теплой стенке печи.

– Докладай.

– Не умничай, начальник нашелся. Сам докладывай: желаю все знать по женскому контингенту.

– Это чего?

– Все.

Домовой затылок поскреб:

– Точнее?

– Чего точнее? Женщины есть тут?

– Ну.

– Одинокие?

– Ну.

– Гну! Женщина одна, хозяин один – дошло?

– Не-а.

– Ты с рождения на голову ослаблен, что ли? Вот отоспалась природа-то. Чему удивляться? Ясно, почему хозяйство запущено.

– Оскорбляешь опять?

– Констатирую, – носом в сторону творога повела – а вроде не очень кислым пахнет. Попробовать, что ли? – Рассказывай про всех одиночек, – к миске шагнула.

– Чё рассказывать? Живуть, хлеб жують.

– Хозяйственные? – и язычком творожную крупинку подхватила, попробовала – ничего, очень даже ничего. Есть урча принялась: скуссснооо.

Домовой на полу разлегся, головой к стене печи прислонившись, пальцы замком на животе сложив, ну и рассуждать, в потолок глядючи, культуру свою выказывая – не смотрю, как ты ешь, не вижу что крошки вокруг миски летят.

– Варвара шибко домовитая. Пантелея-то, домового ейного, я хорошо знаю. Уважат его и хозяйку евоную. Намедни клюкву в сахаре мураши жрать повадились, а он сберег, отогнал нахалов-то…

– Не отвлекайся, – облизнулась кошка, зыркнув на него упреждающе.

– Ну, Варвара, я и говорю.

– Еще?

– А? Ну, Василиса. Только неряха она.

– Не надобна, – и давай остатки творога уминать.

– Тогда Татьяна и Марьяна. Вместе живут. Обе одиноки, хозяйственны. Но опять же ж, если б не Лушенька, домовиха ихняя, шиш бы они справились. Бабы, они народ глупый…

– Это ты к чему? – повернула голову, недобро глаза прищурив.

– Да не о тебе, – руками замахал. – Ой, и норов, слова ей не скажи. Давай мирно жить?

– Давай. Остальные кандидатуры выкладывай.

– Чего?

– Женщин одиноких!

– А! Так Аврора еще и Марина, Анна и Света.

– Четыре одиночки вместе? – обалдела рысь, села от новости.

– Да нет, в разных избах. В одной – одна, в другой – трое.

– О-оо! Разбавить надо. Трое-то эти какие?

– Так – сяк. Босячки. Клопы и то от голоду повывелись. Доходяжки местные. Домовиха их змеюка, едино слово, злая. Тебе прямо под стать… эээ, в смысле окрас у вас один, – язык прикусил, сообразив, что лишнего ляпнул.

– Все?

– Все.

– Так, – забродила по комнатке Непоседа, обдумывая услышанное. – Хозяин всех знает?

– А тож!

– Кто к Федору из них хорошо относится?

– Да почитай все с уважением.

– В он к кому с ним?

– Тож ко всем. А чего ему делить? Помочь завсегда не откажет, потому и ценють.