Текст книги "Четвертый батальон"

Автор книги: Рамон Диестро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

В госпитале

Наша маленькая туристская машина, превращенная в санитарную, мчится по шумным улицам Мадрида. Вот бульвар Кастельяно с пышными дворцами. Я стараюсь не пропустить дом № 56.

– Не так быстро. – прошу я шофера.

Сколько бы ни прошло времени, какие бы события ни стряслись, никогда не забыть нескольких минут, приведенных в этом доме, откуда я вышел настоящим бойцом – с винтовкой на плече и удостоверением народной милиции в кармане.

Я сижу с шофером и киваю на дом, где впервые увидел Луканди. Серое здание вызывает неожиданный интерес и у водителя «санитарки».

– Скоро «Офтальмико». Тебя вылечат там в один день, – обещает он мне.

Вот, оказывается, куда меня хотят отвезти – к окулистам.

– Что ты путаешь. Зачем мне «Офтальмико»? – И я показываю шоферу на перевязанную руку.

Но мой провожатый поясняет, что все больницы Мадрида заняты только одним – лечением раненых – и что глазная клиника «Офтальмико» тоже превращена в военный госпиталь.

– Я тебя везу в лучшую, – успокоительно говорит знаток больниц.

Мы проезжаем по улице, параллельной той где я живу, – отсюда совсем близко до моего дома. Я думаю о том, что неплохо было бы забежать туда на минуту и оставить сестрам марокканский нож.

– Отберут, как ты думаешь? – И я протягиваю на осмотр мой трофей.

Шофер дает мне десятки разнообразных советов, как уберечь нож, и рассказывает какую-то фантастическую историю о раненом солдате, умудрившемся спрятать под матрац ручной пулемет.

Но вот и строгий пятиэтажный госпиталь «Офтальмико». Я никогда не думал, что через несколько месяцев снова попаду сюда, с тяжелой раной. Санитары ждут нас у входа. Среди юношей и девушек в белых халатах – немало знакомых. Правда, я не знаю их имена, но все это студенты Мадридского университета, и недавно мы встречались довольно часто.

– Спасибо, – говорю я, когда предлагают носилки, – мне нетрудно дойти и самому.

Я всматриваюсь в лица женщин в белых халатах.

Не найду ли я среди них мать Франциске Уренья? Она работает в каком-то госпитале Мадрида, и Попэй, острил, что четвертый батальон может быть спокоен: у него есть теперь свой посредник между жизнью и смертью.

Большая, с высоким потолком и белыми стенами палата уставлена кроватями. Моя постель у самого окна. Чтобы добраться до нее, нужно пройти всю комнату. Но это не так легко. Раненые засыпают меня вопросами. Я останавливаюсь, не зная, кому ответить раньше. Они спрашивают о судьбе своих друзей, называют имена, которые я никогда не слышал, и немало удивлены, когда я отвечаю, что никого из их приятелей не встречал. Тогда начинается допрос: откуда я, где дрался, в какой партии состою, хорош ли мой командир, опасна ли рана и есть ли у меня мать?

Вопросов не перечесть. Сестра Хулия, студентка философского факультета, сообщает мне о неизбежном допросе каждого новичка. Всех встречают одинаково, и я обязан отвечать. Мои соседи – легко раненый шестнадцатилетний мальчишка и взрослый крестьянин без ног, о чем с грустью предупреждает Хулия. Мы знакомимся:

– Педро, – говорит крестьянин, протягивая руку.

– Пэпэ, – старается как можно серьезней отрекомендоваться мальчик. – Я разведчик.

Мне остается сообщить свое имя, и мы уже друзья.

– Знаешь ли ты Листера? – Педро испытующе смотрит, стараясь сразить меня неожиданным вопросом.

Кто в республике не знает этого боевого организатора и командира героического 5-го полка!

– Слышал, – отвечаю я с притворным равнодушием.

– Мы с ним служили вместе, – сообщает мне Педро и продолжает пристально смотреть на меня, желая выяснить, какое впечатление произвело это сообщение.

Пэпэ подмигивает, мы с ним уже в заговоре. Жестами он даст мне понять, что я правильно разыгрываю свою роль и должен дальше оставаться таким же равнодушным. Я молчу. Тогда Педро таинственно сообщает, что он участник боев у Морато де Тахунья.

Тут я действительно становлюсь в тупик.

– Это историческая деревня, – поясняет Педро, – ее грозился взять Кейпо де Льяно, но Листер его обставил.

Педро хохочет и рассказывает мне, как болтливый фашистский генерал вещал по радио, что любимое его вино делают в деревушке Морато де Тахунья и что он займет эту деревню, чтобы попить вина.

– Тогда наш командир сказал, что вкус совпал: рабочие и крестьяне, оказывается, любят то же вино, что и генерал Кейпо де Льяно.

Палата смеется. Вероятно, раненые не в первый раз слышат эту историю из уст Педро.

– И ты знаешь, что сделал Листер? Он послал телеграмму в Севилью. «Генерал, – писал наш командир, – Морато де Тахунья еще никем не занята, но мы ее решили взять раньше потому, что после вас мы рискуем ничего не найти в винных погребах.

– И действительно вино вкусное? – осведомляется кто-то с другого конца палаты.

– Мечта, разлитая по бутылкам, – с серьезным видом отвечает Педро. – Но мы не пьяницы, – нравоучительно объявляет он, – взяв Тахунью, мы отпили только по глотку, и то за победу республики.

Сестра Хулия стоит тут же и добродушно улыбается:

– Вот вам и народный эпос, – говорит она мне тихо. – Вы здесь наслушаетесь чудесных историй.

Врач находит, что рана моя не опасна, но раньше двух недель не заживет. Тогда я составляю список книг и вручаю его Хулии. Она заглядывает на него и дружески обещает:

– Ну что ж, если вы решили стать за пятнадцать дней академиком, я помогу вам в этом.

В моем описке почти двадцать названий книг по военным вопросам. На следующий день Хулия появляется в палате с огромной связкой. Здесь все премудрости, которые я решил познать. Вооружившись карандашом, я немедленно приступаю к двум совершению новым занятиям, но одинаково нелегким: письму левой рукой и изучению «Особенностей боевых действий пехоты в горах и лесистой местности».

В госпитале дружат также трогательно, как и в окопах. Все готовы поделиться последней папиросой, вслух читают письма, рассказывают сны; по рукам ходят бесконечные фотографии невест, матерей и сестер. Шум раздражает Педро. Мы это знаем и стараемся соблюдать тишину, когда видим его страдания. Три раза в день нам передают радиосводки о положении на фронтах. Тогда поднимается, стараясь присесть, Педро.

– Так лучше слышно, – говорит он нам, когда мы хотим уложить его поудобнее.

При благоприятных новостях он плачет от радости, и посылает страшные ругательства, если враг продвинулся вперед.

Мать навещает меня ежедневно. В восемь утра она уже у моей постели. И чем ближе день нашего расставания, тем тяжелее ее свертки, которые она приносит с собой. Мне очень хочется отблагодарить ее за эти заботы. Но у меня нет ничего, кроме марокканского ножа, который мне удалось с помощью Хулии оставить при себе. Я вручаю матери этот непонятный ей подарок.

– От меня и Альберто, – торжественно передаю я ей трофей.

Мои друзья по госпиталю очень довольны этой сценой, но мать несколько смущена страшным преподношением. Тогда я указываю место, где оружие мавра может найти практическое применение, – нашу кухню. На этом условии нож уносится домой.

Кроме матери и сестры Хулии, у меня есть еще одна частая посетительница, Это мамаша Франциско. Она работает здесь же, в госпитале «Офтальмико», нежно называет меня своим вторым сыном и всегда находит время забежать сюда, хотя обслуживает другую палату. К каждому ее посещению я должен приготовить какой-нибудь рассказ о Франциско. Мать Уренья в курсе всей жизни четвертого батальона, Она знает о похождениях Панчовидио, о болезни Луканди, называет десятки имен бойцов и говорит о всех так подробно и тепло, словно узнала о них не из писем сына, а давно со всеми знакома. Она не знает только ничего об одном бойце нашего батальона – о своем Франциско. О себе Попэй ничего не пишет. Вот почему мне приходится выступать в роли добросовестного рассказчика. Ничего, кажется, не забыто, и мать моего друга бесконечно благодарна.

Но мать солдата не похожа ни на одну самую любящую и заботливую мать. Ни с чем несравнима ее любовь к сыну-бойцу.

– Вы, наверное, что-нибудь забыли? – выпытывает мать Уренья.

Она смотрит на меня и ждет новых, еще не рассказанных историй.

– Франциско в том же свитере?

– Ах, чуть не забыл! Как хорошо, что вы напомнили. – Я стараюсь быть предельно вежливым и демонстрирую поразительную наблюдательность. – Наш Попэй побил все рекорды – он носит четыре свитера сразу.

Вот неожиданный повод для новых расспросов. Во всем виновата моя чрезмерная болтливость.

– Какой Попэй? – недоумевает мать Франциско.

Я с трудом внушаю матери моего друга, что это прозвище совсем не позорит храброго бойца Уренья и что под этой кличкой он стал нам еще дороже.

Но вскоре я вижу и самого Попэя. Совершенно невредимый, шумно вышагивая по палате в непривычном одеянии – белом халате, – он приближается к моей койке. В Мадриде он по заданию командира полка Маркоса. Папай сейчас не только стрелок. Он требует, чтобы я слушал его сидя и шутливо рапортует:

– Товарищ сержант, вас приветствует в этом закрытом пансионе связист четвертого батальона.

Оказывается, мы чортовски богатеем и обзаводимся радиохозяйством. Для этого он и прибыл в Мадрид.

– Читай, – неожиданно вспоминает Попэй и вытаскивает из кармана десятки клочков бумаги.

Это письма друзей. Диего де Месса в маленьком предисловии предупреждает меня, что все это самостоятельное творчество его учеников, которые свободное время отдают письмам и по-детски торжествуют, когда заполняют страничку. Здесь еще бездна орфографических ошибок, но я счастлив посланием друзей. Мы смеемся вместе с Попэем над письмом одного бойца-эстремадурца, который серьезным тоном предлагает мне «пощупать себя со всех сторон». «Может быть, тебе показалось, Рамон, что пуля зацепила руку? Никто из нас не может поверить этому, – заключает он с крестьянским юмором, – потому что считаем тебя непробиваемым».

Я жадно расспрашиваю Попэя о всех новостях. Крупных боев за эти дни не было, батальон попрежнему занимает позиции, отбитые у врага, ведя редкую перестрелку и наводя уют в занятых траншеях. Короткий отчет Попэя вызывает у меня чувство радости за товарищей. Человеку, сидящему в тылу, не всегда понятны причины радости фронтовиков. Причины эти разнообразны, а иногда они покажутся пустяками, – взятие холма, который занимал до нас противник, день, прошедший без потерь, и даже две горячие картофелины, когда обозам не удается подвезти продовольствие.

– Я разыграл Панчо и так здорово, что ржут и поныне, – с лукавым видом сообщает Попэй. – Хочешь, расскажу?

И Франциско, который возбудил особое любопытство моих соседей, рассказывает громко, чтобы его слышали все. Это длинная история о том, как Попэй, желая проверить бдительность Панчо, бывшего в ту ночь в сторожевом охранении, объявил себя перебежчиком и, изменив голос, начал расспрашивать с расстояния в пятьдесят метров об условиях перехода на сторону республиканцев. Панчовидио гарантировал своему невидимому врагу – ночь была темная, безлунная – жизнь, свободу и обещал предать забвению все его грехи. Когда раскаявшийся враг уже должен был перейти, – все сомнения были рассеяны, – Попэй виновато вопрошает Панчовидио:

– Но я не просто солдат, я мятежный генерал, не расстреляете ли вы меня?

– Нет, – решительно, как клятву, произносит потрясенный Панчо.

– Тогда я иду к вам.

– Поднимите руки, – предупреждает на всякий случай Панчо.

Попэй идет с поднятыми вверх руками и, приблизившись к Панчо, шепчет:

– А ты, оказывается, не можешь отличить бойца-республиканца от мятежного генерала.

В палате все довольны рассказом моего друга, и раненые долго обсуждают эту историю.

Попэй уходит. Мне хочется как можно скорее вернуться в батальон. Я решительно требую у врача выписать меня досрочно. Он отрицательно качает головой и говорит:

– В таком виде вы никому не нужны. А ну-ка, сожмите пальцы в кулак, – неожиданно предлагает он мне.

Ничего не получается. Врач видит, как бесплодны попытки. Он твердо обещает:

– Через пять дней вы сумеете ударить кулаком по столу, и тогда мы расстанемся друзьями, даю вам слово.

Значит, всего пять дней! Мысль о возвращении в свою часть наполняет сердце каким-то особым умилением. Разве можно сравнить с чем-нибудь эту «вторую службу», когда друзья в окопах встречают товарища из госпиталя. И с особой силой потянуло на фронт в предпоследнюю ночь моего пребывания в госпитале, когда оглушительный грохот поднял нас с постели. Мы слышим в небе зловещий гул, несущий смерть.

Беспомощные, безоружные, мы впервые ощутили весь трагизм тыла. Врачи и сестры носятся по палатам, они щелкают выключателями, гася свет. Мы посылаем проклятие врагу, налетевшему на спящий Мадрид. Особенно возбуждены зенитчики и летчики. Каждому из них кажется, что наши где-то медлят сейчас, и пусти их к батареям, самолетам – они бы проучили врага. Но вскоре в палате стало тихо. Тишина и за окнами. Самолеты, сбросив свой смертоносный груз, улетели. Но мы долго не можем уснуть и лежим молча. Спит только мой маленький сосед Пэпэ, раненный в руку. Он что-то бормочет во сне и неожиданно на всю палату пронзительно кричит:

– Наступайте на этот пулемет!.. Не надо бояться!..

Палата молча прислушивается к коротким словам, рожденным воспаленной фантазией шестнадцатилетнего бойца. А он не успокаивается и всю ночь ведет в бой свое воображаемое подразделение.

Вот и пятый день. Я возвращаю Хулии прочитанные книги. Из госпиталя я забегу домой, где меня ждут друзья и родные. Правда, я не стучу еще кулаком по столу, как обещал врач. Но карандаш уже перенесен из левой руки в правую, и я это демонстрирую медперсоналу при обходе палаты. Сегодня я выписываюсь. Мы обмениваемся адресами с товарищами по палате. У меня список почти всех крупных городов Испании и многих деревень. Мы серьезно обещаем друг другу предпринять экскурсию по этим городам и селам сразу же после последнего выстрела на фронтах. Я уношу с собой фотографии товарищей по палате. Мой сосед Педро снят с двумя своими сыновьями. На этой фотографии он изображен во весь рост.

– Видишь, – говорит он, даря мне эту реликвию. – Я не всегда был таким, как сегодня. – И, указывая на сыновей, замечает: – Они еще отомстят за отца.

Нужно быть чортовски сильным, чтобы уйти отсюда с сухими глазами. Педро резко поворачивается к нам спиной. Мы стараемся не глядеть на него. Педро плачет. Я дохожу до дверей и поднимаю кулак:

– Вивва республика!

Вся палата поспешно и взволнованно отвечает:

– Вивва!

В кармане у меня свидетельство госпиталя о том, что я оправился от ранения и годен для службы на фронте. Правда, рука еще на повязке, но это не больше чем на два-три дня. Дома я провожу несколько часов. Моя старшая сестра нагружает меня трогательными подарками для моих друзей по батальону. Ее маленькие ученицы – сестра была директором педагогического института, а сейчас в ее учебном заведении живут и учатся дети бойцов – связали нам шерстяные носки и перчатки. Мать подкладывает в мою тарелку лучшие куски, словно она хочет накормить меня до самого окончания войны.

– Мама, пощади, – говорю я ей, – поверь, завтра я опять захочу кушать.

Я с трудом поднимаюсь из-за стола. Вся семья хочет проводить меня до казармы, где я должен сесть в машину, идущую в Лас-Навас. Я отговариваю родных. Наконец, отражена и эта семейная атака. Я иду в штаб, предъявляю свидетельство о выздоровлении и, получив место в машине, мчусь по направлению к Гвадарраме. Непрерывная канонада сопровождает нас в течение всего пути. В Лас-Навасе меня поражает полное отсутствие людей на улицах. В штабе полка я встречаю командира полка товарища Маркоса. Он дружески жмет мне руку и, улыбаясь, сообщает:

– У меня приготовлены для вас две звездочки.

Две звездочки – это знак лейтенанта. Командир полка поздравляет меня с повышением и, точно оправдываясь, объясняет:

– Обстановка не позволяет, к сожалению, произвести все с необходимой по уставу торжественностью.

Обычную церемонию посвящения в чин командир полка заменяет несколькими деловыми и товарищескими пожеланиями. Он передает мне содержание приказа военного министра и прикрепляет к рукаву моего комбинезона две звездочки.

– А пока что оставайтесь в штабе. – И он коротко рассказывает о начавшейся два часа назад ожесточенной артиллерийской подготовке.

Я чувствую по тревожному лицу Маркоса, что он говорит далеко не все. Я упрашиваю его отпустить меня в окопы. В конце концов, он дает свое согласие.

– Теперь вы человек многосемейный, – говорит на прощанье Маркос, – и у вас немаленькая семья – пятьдесят человек. Заботьтесь о них.

Один из штабных командиров идет со мной к домику, превращенному в оружейный склад, и передает распоряжение командира списать с меня винтовку и выдать автоматический пистолет. Эта процедура, – пока я расстаюсь с винтовкой, оружием бойца и сержанта, и получаю пистолет, – занимает добрых двадцать минут. Потом я спешу по хорошо знакомой мне дороге к окопам четвертого батальона. Здесь стелется дым, земля вскопана бесчисленными воронками от снарядов, в горле першит от непривычного после длительного перерыва запаха серы. Орудийный грохот нестерпим. В бой ввязываются пулеметы.

Прежде чем я успеваю различить в далеких окопах моих товарищей, проходит полчаса быстрой ходьбы. Кто-то машет мне красным платком; меня узнают по белой повязке, выделяющейся на синем комбинезоне. Я бегу к окопам. И вдруг я слышу, как по чьей-то команде грянула шуточная песенка, на мотив пионерского марша «Саммос пионерос». У самого окопа друзья подхватывают меня на руки и влекут вниз. Певцы прыгают на одной ноге и держатся за ухо, – так у нас исполняют эту веселую песенку. Луканди обнимает меня, в руках у него еще красный платок. Это он размахивал мне. Страшный артиллерийский грохот не мешает всем шумно выражать свои чувства. Только Попэй серьезен и не участвует в веселье. Наш «профессор чистоты» еще больше растолстел и неописуемо грязен. Он сидит в воронке, вырытой снарядом. Воронка наполнена водой, но Попэй невозмутим в своей новой роли связиста. В руках у него телефонная трубка. Он безмолвно кивает мне в знак приветствия.

– Тебе везет, – кричит Фелисе. – С госпитальной койки прямо в бой.

Луканди берет меня за рукав и отечески говорит:

– Поздравляю со звездочками, товарищ лейтенант.

Мы пробираемся по окопу. Капитан приводит меня к моему взводу. Под свист пуль и разрывы снарядов Луканди представляет меня бойцам как их нового лейтенанта. Не знаю, сколько времени он бы говорил, если бы его не прервал упавший рядом снаряд. Мы застываем на месте. Пункт связи, в котором только что стоял Попэй, разрушен до основания. Мы еще ниже приседаем к земле, придавленные потоком воздуха от пронесшегося над нами снаряда, Но неужели Франциско убит? Большая лужа начинает вдруг шевелиться, и из воды поднимается мокрый Попэй. В руках у него попрежнему трубка, он невозмутимо кричит что-то и, наконец, прыгает к нам в окоп и передает Луканди короткую телефонограмму из штаба:

– Подпустить противника на триста метров и уничтожить.

Луканди оборачивается к нам и громко отдает команду:

– Прекратить разговоры!

Воцаряется тишина. Мы ждем, что скажет сейчас своим бойцам капитан четвертого батальона.

Взятие Сиерра-Картахены

Лучшей погоды для боя, чем сегодня, нельзя и выдумать. Идет мокрый и густой снег, дует пронизывающий ветер, под ногами хлюпает жидкая грязь. Мы безмолвны и неподвижны. Пулеметный град проносится над окопами. Со звонким гулом, поднимая тучи камней, разрываются снаряды. Артиллеристы работают лучше пулеметчиков, – это мы вынуждены признать с сожалением.

– Не начинать стрельбу без приказа, – говорит наш командир, – и главное – стрелять лучше врага.

Вот и вся его речь. Но даже сейчас, когда весь воздух полон смертоносными звуками и до вступления в бой остаются только минуты, эта речь вызывает у всех нас невольную улыбку. Луканди говорит, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Невеселые чувства, которые овладевают некоторыми бойцами, исчезают.

– Умеет наш старик разогнать тоску – вот человек! – восторженно шепчет мне Панчо и от имени всех бойцов заявляет капитану: – Мы не умеем плохо стрелять, товарищ Луканди, да у нас и патронов не так много, чтобы не попадать в цель.

Мы ожидаем приказа о начале стрельбы. Одинокий выстрел, пусть даже случайный, всегда находит много подражателей, и мы, во избежание беспорядочной перестрелки, следим друг за другом. Бойцы спокойны, как никогда, а ведь они впервые попали под такой сильный обстрел. Враг уже недалеко. Высокий холм – очень выгодное прикрытие – скрывает противника. Оттуда уже ведут огонь мортиры. Каждый давно выбрал себе место и врос в окоп. Неприятель нащупал наши траншеи. Снаряды разрываются в катастрофической близости. Земля сотрясается. Гафос чертыхается и шепчет мне:

– Да это ж настоящий Везувий.

Но вдруг окоп точно проваливается, и мы куда-то сползаем с насиженных мест. Перед глазами встает непроницаемая земляная завеса.

– Оставаться на месте, – приказывает Луканди, когда бойцы со всех сторон ринулись на помощь моему взводу. Мы поспешно отгребаем землю и вытаскиваем наших товарищей. Снаряд угодил на сей раз точно. «Заботьтесь о вашей новой семье», – вспоминаю я напутственные слова Маркоса. Как скоро, однако, смерть посетила нас! Я еще не знаю, даже имен первых моих павших товарищей по взводу. Сержант упавшим голосом подсчитывает потери. Три убитых и семь раненых. От горестных мыслей нас отвлекает Луканди.

– Внимание! – кричит он. – Не будем печалиться, друзья. Мы понесли немалые жертвы, но живых нас больше.

Он произносит эти слова с неукротимой силой и мужеством. Да, живых нас больше. Впоследствии мне приходилось часто вспоминать слова Луканди.

Повидимому, нам суждено встречаться только с марокканцами. Подбадривая себя гортанными, совершенно неподражаемыми звуками, катится лавина мавров. Мы спокойны: четвертый батальон не раз уже сталкивался с ними.

Главное – правильно рассчитать. Вот оно, мгновение, чутьем угадываемое. Сейчас, когда все мы избрали себе мишени и готовы в любую долю минуты открыть уничтожающий огонь по врагу, слышится голос командира батальона:

– Огонь, друзья!

По этому приказу все наше оружие – малокалиберные пушки, мортиры, пулеметы, винтовки – немедленно приходит в действие. Пользуясь одной здоровой рукой, я также стараюсь принять участие в бою. Нажимаю пальцем левой руки на курок. Оказывается, чтобы попасть во врага, особой меткости сегодня не требуется: мавры выказывают полное пренебрежение к смерти – они бегут не сгибаясь… Нас это попрежнему потрясает, заставляя содрогаться; повидимому, их продолжают кормить старыми баснями о том, что «у красных ничего нет, кроме палок и охотничьих ружей».

Луканди с яростью повторяет команду:

– Огонь, друзья!

Люди, несущиеся на нас, падают всё чаще, сжигаемые свинцовым огнем. У всех республиканских бойцов одно желание – отбить атаку, и мы без устали заряжаем винтовки и стреляем. До окопов добегают только одиночки, остальные прекращают свой безумный бег на пути к нашим траншеям. Бой продолжался два часа. Мы не ушли из траншей, атака была отражена.

Оглушенные ураганным огнем, черные от грязи, усталые, мы молча сидим в земляных нишах, вслушиваясь в тишину. Она наступила неожиданно. Рядом с нами лежат наши мертвые товарищи. Мы смотрим на них и чувствуем, как растет наша ненависть к врагу. Усталость исчезает. Нам хочется итти вперед и слышать короткую команду Луканди: «Огонь, друзья!»

В моем взводе сорок человек. Мы идем подобрать оружие, подсчитать трофеи. Батальон остался в окопах. Еще одна ночь, и завтра нас сменят. Сорок человек разбиваются на четыре группы. Мы складываем в условленное место оружие, снятое с убитых марокканцев и брошенное бежавшими. За камнями мы неожиданно замечаем притаившихся людей. Мы припадаем к земле.

– Бросай оружие! – кричу я.

Мне отвечают на чистом испанском языке, и в тоне говорящего чувствуется усмешка:

– Не пугайтесь, нас всего трое.

Мы осторожно приближаемся к камням… За прикрытием полулежит офицер в форме регулярной фашистской армии. Рядом с ним два марокканца. Офицер ранен и, видно, не в силах подняться. Его лицо удивительно мне знакомо. Где я видел его? Пока я напрасно силюсь вспомнить, меня прерывает тот же насмешливый голос:

– Я не ожидал, что меня подберет мой коллега.

Коллега? Да, это же бывший студент Мадридского университета, отъявленный монархист, кичившийся своим древним родом и преданностью изгнанному королю.

– Не узнаете?

– Нет, узнаю. Вы были на последнем курсе коммерческого факультета.

Он прикладывает руку к головному убору и говорит, пряча усмешку:

– Вы уже лейтенант, Диестро?

Я не хочу пользоваться своим правом победителя и вежливо предлагаю врагу:

– Если вы устали, мы вас доставим до Лас-Наваса на санитарных носилках.

Вместо ответа он спрашивает:

– Вы тоже ранены? – и кивает на мою повязку.

– Да, я ранен, но несерьезно.

– Очень жаль, – двусмысленно замечает фашист.

Я оставляю возле офицера и марокканцев двух бойцов и продолжаю обход поля.

На обратном пути я подхожу к ним снова. Студент-фашист произносит напыщенную речь о судьбах Испании.

– Посмотрите, – отвечаю я, – спокойно выслушав его речь, – посмотрите на вашу армию и на армию испанского народа. У вас – наемные марокканцы, итальянцы, германцы, у нас – только испанцы. Вы продаете Италии и Германии свою страну, а мы кровью расторгаем эту постыдную сделку. Пойдемте, – сухо предлагаю я «коллеге», – я вас отведу в Лас-Навас в штаб.

Офицер с трудом поднимается. Он снова отвергает носилки. Единственно, что он готов принять от меня, – это папиросы.

– Не откажите перед расстрелом, – говорит он, кривляясь.

Мы идем долго. В Лас-Навасе был уже Луканди. Его срочно вызвали в штаб на совещание. Я сдал пленных и вернулся в траншею. Утром, дождавшись сменного батальона, ушли на отдых в Лас-Навас.

Положение колонны Мангады ухудшилось. Навальпераль, который мы охраняли со стороны Лас-Наваса, подвергся сильной атаке с противоположного направления и был почти разрушен воздушной бомбардировкой. Когда четвертый батальон прибыл на двухдневный отдых, улицы Лас-Наваса были заполнены незнакомыми бойцами. Это были последние защитники Навальпераля, покинувшие его вчера. Штаб, заседавший всю ночь, принял решение об эвакуации Лас-Наваса. Предстояло не отступление, а отход на высоту в четырех километрах отсюда, где нужно было укрепиться.

Луканди возражал против эвакуации Лас-Наваса. Он убежденно доказывал:

– Мы расставляем западню, в которую можем сами попасть.

Под конец, после долгих споров Луканди заявил:

– Укрепляться можно тогда, когда есть оружие и боеприпасы.

Оборона высоты могла быть успешной только при наличии достаточного вооружения. У нас его не было. Тогда Луканди предложил с виду очень простой выход: вооружиться оружием врага. На горе Сиерра-Картахена небольшие по численности части противника располагали крупным вооружением. Луканди развернул план, продуманный до мельчайших подробностей. Двести человек нападают под покровом ночи на посты противника на Сиерра-Картахене и уносят вооружение. Нападение производится с двух сторон. Выступают бойцы четвертого батальона и батальон Карлоса.

– Этой операцией достигаются две цели, – заявил на заседании комсостава полка Луканди, – мы вооружаем себя и обезвреживаем высоту Сиерра-Картахена.

План Луканди вызвал серьезные сомнения.

После того как высказались все противники этого плана, Луканди вместо ответа кратко пообещал собравшимся:

– Я даю слово коммуниста и воина республики, что, если нам разрешат атаковать врага, мы разбогатеем этой ночью.

Представитель военного министерства, присутствовавший на заседании командного состава полка, согласился с доводами Луканди. Тогда командир полка Маркос предложил готовиться к атаке высоты Сиерра-Картахена.

Итак, решено: выступают два батальона – второй и четвертый, по сто человек от каждого. Нашей сотней командует Луканди, второй – капитан Карлос, мадридский строительный рабочий, и лейтенант Колорадо, студент строительного факультета. Мы занимаем исходное положение. Наши батальоны находятся далеко друг от друга и связаны лишь телефонными проводами.

– Сверить часы с часами Карлоса, – сухо говорит Луканди.

Попэй передает мне трубку полевого аппарата.

– Колорадо у телефона.

– Сверим часы, товарищ лейтенант.

– На моих ровно двенадцать.

– Передаю вам час и минуты обусловленного выступления: двадцать четыре часа две минуты.

По батальону – приказ: ни одного звука, ни одной папиросы. Наша сотня разбивается на пять групп, и мы выступаем. Попрежнему, не переставая, валит липкий снег. Мы идем, чутьем угадывая, где в этой черной ночи нас подстерегают кочки, камни, канавы. Мы стараемся как можно тише преодолевать препятствия, до боли напрягая зрение. Мы сохраняем полную тишину. Моя группа в двадцать человек останавливается. Вот здесь, где кажется, ничего нельзя различить, кроме земли под логами, ровно в час ночи должна состояться наша встреча с Колорадо. Такие же встречи должны произойти в четырех других пунктах. Мы крадемся в темноте. Итти все труднее. Начался подъем на Сиерра-Картахену. Первым идет Луканди. Он переваливается с ноги на ногу и, быстро размахивая руками, словно на гимнастическом занятии, – так точны его движения, – увлекает за собой остальных. Невозмутим только Попэй. Он отстает и шепчет бойцу, замыкающему колонну: «Они думают, что я батальонный пес и всегда догоню их».

Ослепительная короткая вспышка и звук винтовочного выстрела напоминают нам, что мы отправились в бой, а не в ночную прогулку. Нас заметили. Выстрелы следуют один за другим. Мы бросаемся вперед, к вершине. В каких-нибудь двадцати метрах от нас открывает огонь пулемет. Ползком мы подкрадываемся к нему и бесшумно набрасываемся на двух пулеметчиков, расстреливающих ленты. Мы поворачиваем «гочкис» и открываем огонь по светящимся окнам казармы. Даже Луканди не ожидал, что нам удастся так скоро воспользоваться оружием врага. Но задерживаться нельзя.

В десяти километрах отсюда стоит целый полк врага. Скорее захватить оружие – и вниз. Семь пулеметов, пять мортир, около двухсот винтовок, ящики с патронами – все эти трофеи через четверть часа уносятся с вершины. Почти весь гарнизон, – сорок пять марокканцев и испанских фашистов, – подняв руки, идет в окружении наших бойцов. Это – пленные. Три пушки, которые мы не можем унести, уничтожаются. Грозная высота превращена в мирную горку. Мы еще держим несколько минут под обстрелом дорогу, откуда может притти подкрепление врагу, а затем покидаем вершину Сиерра-Картахены. Быстро сбегаем с горы. Наш Колорадо вдруг останавливается и шарит по земле.

– Потерял очки, – растерянно бормочет он.