Текст книги "Четвертый батальон"

Автор книги: Рамон Диестро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

«Пакко»

Где-то недалеко от наших передовых позиций, а иногда и совсем рядом – у временных казарм – раздавались одинокие, но всегда неожиданные выстрелы. Это стреляля «паткко» – неуловимые марокканские снайперы. Винтовки этих стрелков были страшнее пулемета, открыто ведущего свой огонь. О невидимых сверхметких «пакко», о погибших бойцах у нас много и взволнованно говорили. Чего таить – мы испытывали какой-то гипнотический страх перед их могущественным оружием. Название этих стрелков, смело пробирающихся почти в наш тыл, происходило от точного воспроизведения звука пули – пак-ко, – вылетающей из африканской винтовки, которой были вооружены снайперы.

Марокканцы точно играли с нами. Почти каждый день они вырывали из наших рядов одну-две жертвы. Гористая местность, где мы находились, прекрасно маскировала одиноких стрелков. Среди бойцов распространялись слухи о каких-то мифических качествах этих «пакко». Говорили, что они бьют любую птицу влет и поражают животное только в глаз, чтобы не портить шкуры.

Неожиданный выстрел раздался и сегодня утром. Пуля попала в окно нашего штаба. Мы были ошеломлены наглостью врага. В те дни Лас-Навао был уже нашим. Заняв этот чудесный уголок Гвадаррамы, мы вскоре поняли, что враг потерял не только очень важный стратегический пункт, но и небывалый в условиях войны уют. Даже обидно было прозаически именовать прекрасные отели Лас-Навас казармами. Луканди был прав, когда шутя обещал нам здесь «курорт и отдых». По утрам наш командир обходил многочисленные отели, где мы квартировали. Он настоятельно требовал соблюдения порядка и чистоты, напоминал, что вскоре мы вернемся сюда надолго, так как республика подарит заслуженный отдых своим бойцам на лучших курортах Испании. Наши эстрсмадурцы, потрясенные необычайной обстановкой отелей, брошенных знатными бездельниками, ни за что не соглашались лечь в постели. Они предпочитали спать на полу, и только настояния Луканди заставили их перебраться в широкие кровати.

Лас-Навас представлял собой естественную крепость, оберегающую подступы к Навальпералю. Наша задача состояла в том, чтобы охранять эту выгодную высоту и не подпускать врага, находящегося всего в пяти километрах. Но враг ежедневно напоминал о себе одиночными выстрелами «пакко», словно стараясь внушить, что он может безнаказанно разделаться с нами.

В те дни мы стали уже богаче, и запасы патронов позволяли нам даже тренироваться в стрельбе по мишеням. Время пребывания в Лас-Навас мы использовали для боевой и политической учебы. Диего де Месса весь ушел в занятия с неграмотными бойцами, и вскоре он демонстрировал Луканди первые письма своих учеников. Попэй, наш читчик и фронтовой книгоноша, охватил своей просветительной работой весь батальон а Хулио Ромео завершал курс лекций о санитарии, гигиене и первой помощи в бою. Но эта спокойная армейская жизнь была нам не по душе. Мы уже успели привыкнуть к боям и даже почетную задачу защиты Лас-Наваса считали делом менее важным, нежели постоянные продвижения вперед и стычки с марокканцами. Луканди угадывал наши настроения, и нам крепко доставалось за эти, как говорил он, «политико-стратегические отставания».

Однажды капитан вызвал Дельбаля, Панчовидио, Попэя, Фигаруа, меня и еще трех бойцов. Луканди серьезно задумал организовать снайперскую команду. Свой выбор он остановил на нас. Командир развернул захватывающую картину боевой деятельности нашей восьмерки. Этой ночью предстояло совершить первую вылазку на территорию врага. С рассветом мы должны вернуться, доложив о достигнутых успехах.

– Вы, кажется, говорили, – обратился ко мне Луканди, – что вам эти места хорошо знакомы?

Какая память у нашего «глухаря»! Когда-то я рассказывал о давнишних своих скитаниях по Гвадарраме с друзьями по факультету. Луканди вспомнил об чтом и вот сейчас включил меня в восьмерку проводником.

Ночью мы покидаем Лас-Навас, чтобы «поупражняться», как выразился Луканди.

В пяти километрах от нас, в маленькой деревушке, стоит фашистский батальон. Это смешанная часть из марокканцев и фалангистов. По данным разведки, враг ждет подкреплений. Ползком, в темных одеждах мы подкрадываемся к цели. Ночь безлунная, темная – верный помощник разведчика. Сегодня нашим оружием будет служить одеяло. Высокий мавр шагает от дерева к дереву. Марокканца выдает белое одеяние. Понятно, нет ничего легче сразить его меткой пулей. Но ведь не за этим мы приползли сюда. Нам нужно снять бесшумно всех часовых. Панчовидио, Дельбаль и один из бойцов подползают к марокканцу и, когда он делает поворот, набрасываются на него, накрывают одеялом и валят на землю. Он не успевает даже крикнуть. Следующий мавр, в двухстах метрах отсюда, достается мне, Попэю и Фигаруа. Пока первая наша тройка разделывается с огромным мавром, мы выжидаем удобного момента и затем набрасываемся на второго часового.

Так мы проползли примерно с километр, сняв всех часовых – шесть человек, охраняющих деревушку. На Гвадарраме светает очень рано, и мы должны вернуться к себе засветло. Еще час в нашем распоряжении. Мы решаем войти в деревушку и отыскать штаб. Нам хочется приготовить сюрприз Луканди и принести ему какие-нибудь документы из штаба противника. Но через несколько минут блужданий благоразумие берет верх, и мы решаем уйти обратно. На узкой уличке Дельбаль спотыкается о какой-то металлический предмет.

– Чудесно, – шепчет он, потирая ушибленную ногу.

Это портативная мортира, очень удобная и незаменимая в горных условиях. С ней можно даже бежать – так она легка. Одна такая мортира имеется и у нас в Лас-Навасе. Но мы давно уж не работали с ней: у нас не осталось ни одного мортирного снаряда. Дельбаль шарит по земле и чуть не вскрикивает от восторга. Целый запас мортирных снарядов. По своей форме они напоминают авиационные. Взвалив на плечо Попэю мортиру и нагрузившись запасом снарядов, мы бесшумно выбираемся из деревни.

Когда мы отходим метров на четыреста от деревушки, созревает план посеять панику в рядах врага. Быстро устанавливается мортира, – на это не нужно много времени, – и первый оглушающий выстрел будит спящую деревушку. Мгновенно переносим мортиру метров на сто в сторону и посылаем второй и третий снаряды. Так в течение нескольких минут мы меняем «огневые позиции». Трудно представить, что делается в стане врага. Определить, откуда летят уничтожающие снаряды мортир, выводящие из строя при удачном попадании до тридцати человек, почти невозможно. Сонному врагу, который открыл беспорядочную стрельбу, наверное, кажется, что он окружен со всех сторон.

Мы слышим совершенно непостижимую перестрелку на территории деревушки. Фашисты в темноте принимают друг друга за врагов. Это нам и нужно. Не израсходовав и десятой части запаса мортирных снарядов, мы быстро удаляемся и скоро, еще до наступления полного рассвета, стучимся в дверь Фелисе Луканди. Мы устанавливаем мортиру посреди комнаты, выкладываем снаряды, и Дельбаль рапортует о первой вылазке республиканских «пакко».

Как счастлив Луканди! Он бормочет что-то, обнимает каждого из нас и, наконец, говорит:

– Если они «пакко», то мы должны называться так, как именуют лучших стрелков в Советском Союзе.

Мы провозглашаем «ура» и принимаем посвящение в «ворошиловские стрелки».

За нами закрепляется это имя. Отныне нашу восьмерку зовут «ворошиловцами». Мы часто совершаем далекие разведки в тыл врага, и нашим оружием служат уже не одеяла, а винтовки с оптическим прицелом, которые бьют еще более метко, чем африканские ружья.

Три недели мы стоим на месте. В Лас-Навасе – почти мирная обстановка. Но вскоре четвертый батальон, как и в Навальперале, начинает по-ротно нести службу на передовых позициях. Враг тоже покинул свою деревушку. Траншеи республиканцев и фашистов отделяют какие-нибудь пятьсот метров.

Неделю нам не подвозят продуктов. Поле усеяно пустыми консервными банками. Вчера мы проклинали эти сардинки – единственный наш неприкосновенный запас, которыми питаемся третий день. Сегодня мы делаем уже вылазки за банками, выброшенными из окопов. Ни в Лас-Навасе, ни в траншеях нет ни одной банки консервов, ни крошки хлеба. Охотники за пустыми банками возвращаются ползком. Враг, находящийся рядом, не должен знать о том, что мы подтягиваем животы поясами.

– Богатый улов, – радостно возвещает Панчовидио, забираясь в окоп. И он показывает, приплясывая, содержимое двух банок.

– Хорошо быть сытым, – философски изрекает Хулиан Палатиос. – Если бы вчера мы были так же голодны, как сегодня, в этих коробках не осталось бы ни одного хвоста сардинки, а так мы имеем четыре нетронутых рыбёшки.

Да, это точно подсчитано. В трех банках найдено четыре сардинки.

Франциско, цитируя Горация, произносит глубокомысленно:

– Время бежит, и я предлагаю продлить мудрость на день.

Мы догадываемся, что скрывается за словами толстого Франциско.

– Тебе хорошо, верблюд, ты нажрался в Мадриде и питаешься сейчас, как твой двугорбый собрат, жировыми отложениями.

Франциско виновато бормочет:

– Честное слово, я не собираюсь у вас просить и четвертушки сардинки, но на вашем месте я съел бы ровно половину, чтобы завтра снова найти в этих банках две сардинки.

Мы смеемся и великодушно предлагаем ему полсардинки. Пиршество идет во-всю. Панчовидио развертывает перед нами свои исключительные кулинарные познания.

– Есть сны, и существует явь, – начинает он спокойным голосом рассказчика, приготовившегося к долгому повествованию. – Вам могут присниться слоеные пирожки с начинкой из петушиного гребня. Это сон сластены. Бойцы республики должны видеть только реальную явь.

Широким жестом Панчовидио показывает нам на простирающееся за окопами поле.

– Вот вам картошка, обычная картошка, гарнир, который растет у нас под носом. Вы знаете, – с неожиданной поспешностью говорит Панчо, – что из этих плодов можно приготовить двенадцать самых разнообразных блюд!

Мы глотаем слюну и слушаем сказочное меню Панчовидио. Он перечисляет:

– Пюре, картошка «в мундире», печеная на углях, жареная…

– Но где взять масло? – робко спрашивает Попэй.

– Масло? – презрительно обрывает его Панчовидио. – Жалкий неуч! – И он делает ошеломляющее открытие: слава лас-навасской картошки заключается в том, что она жарится в собственном соку.

Я слышу, как урчит у меня в животе от этой новости. Что бы мы отдали за одну такую картофелину!

Но червь сомнения грызет нас, и мы зовем на консультацию Фигаруа – бойца-крестьянина, известного в батальоне под кличкой «шериф». Он все знает, особенно в области, относящейся к сельскому хозяйству. Фигаруа с видом знатока подтверждает, что картошка Лас-Наваса действительно хороша.

– Но где вам, товарищи студенты! – вежливо роняет он. – Вот если бы нам разрешил капитан, мы притащили бы целую тонну.

Диего де Месса обижен за все студенчество и почти злится.

– То есть как это! Если бы не обстрел, студенты давно накопали бы для всего батальона!

«Шериф» притворно покатывается со смеха.

– Вы бы накопали? Да нужно же уметь!

Чорт побери! Мы оскорблены в наших лучших чувствах. Немедленно снаряжается делегация к Луканди. Мы просим о разрешении отправить маленький продовольственный отряд на копку картошки. Мы доказываем всю безопасность такой экспедиции: во-первых, враг не ел дольше нашего, у него нет даже остатков сардин, а поэтому и никаких сил для стрельбы…

– Согласен, – говорит Луканди и, обсуждая все меры предосторожности, утверждает состав «бойцов-огородников».

Всего пойдет четырнадцать человек – семь крестьян и семь студентов. Крестьян ведет Фигаруа, студентов – Хулиан Палатиос. Мы заключаем дружеское пари. Тот, кто накопает меньше картошки, кормит бригаду-победительницу чудесным обедом в Лас-Навасе в первый же день нашего отдыха.

Мы жили очень дружно с бойцами-крестьянами, любили друг друга, и у нас никогда не было никаких разногласий. И этот поход на картофельное поле превращается в спортивное соревнование двух «команд», так свойственное нашим пылким натурам.

Крепкими узлами стянуты рукава на рубашках, узел и на воротнике – и четырнадцать самодельных мешков готовы. Мы желаем счастливого пути «огородникам».

Фигаруа дает на «старте» дружеские советы бригаде студентов, как легче копать картошку. Наша бригада внимательно выслушивает «картофельные инструкции». В семерке – Диего де Месса, Палатиос, Попэй, мой брат, Панчовидио, Хулио Ромео, Кастаньедо.

Осторожно крадутся они за двенадцатью блюдами Панчо. От камня к камню. От дерева к дереву. Мы наблюдаем с затаенным вниманием. Враг их заметил. Слышны одиночные выстрелы. Мы видим, как работают маленькими лопатками наши четырнадцать друзей и как беснуется враг, сам, должно быть, облюбовавший это лакомое поле. Мы, как азартные зрители спортивных соревнований, поддерживаем любимую команду-победительницу, а враг злобно рычит, посылает проклятия. Но он бессилон в своей ярости.

– Да у них, должно быть, нет и патронов, – заключает Дельбаль, когда затихают и одиночные выстрелы.

А «огородники» судорожно работают. Их прикрывает от траншей врага маленькая возвышенность, за которой они почти в безопасности. Проходят томительные полтора часа. Ползком возвращаются «огородники» с драгоценной ношей. Когда они совсем близко, мы выползаем им навстречу, помогая волочить рубашки-мешки.

В то время как разводятся костры, «жюри» ведет подсчет добычи. Считается каждая картофелина. Это долгая и утомительная процедура. Но вот Луканди призывает нас к молчанию и поздравляет четырнадцать смельчаков с победой.

– Первая наша благодарность тем безымянным труженикам, которые своими руками добились такого урожая. Когда мы отвоюем эту землю и сюда вернутся ее хозяева-крестьяне, мы вернем им с лихвой все что сегодня собрали здесь.

Мы провозглашаем громкое «ура» и с нетерпением ждем объявления результатов.

Луканди уклончиво отвечает:

– С победой вас, товарищи бойцы, – и весело желает нам аппетита.

– Капитан, – несется со всех сторон, – товарищ капитал, кто же победил?

Лукамди притворно показывает на уши и делает вид, что ничего не слышит. Тогда поднимается смущенный «шериф» и говорит:

– Прошу студентов пожаловать на обед в Лас-Навас. У вас на двести тридцать картофелин больше.

Мы шумно обсуждаем нашу победу и назначаем Панчовидио шеф-поваром. Он предлагает на первое печеную картошку, и мы единогласно принимаем это меню.

…Каждую ночь мы слышим далекий гул моторов. Это мятежникам подвозят на грузовиках боеприпасы и оружие. Мы настороженно выжидаем. На пятую ночь нашей траншейной жизни мы достали рупор и обратились к обманутым фашистским солдатам с призывом перейти к нам. Панчовидио был большим специалистов в этих переговорах.

– Вас не только обманывают, но даже не платят жалования; – разносил рупор слова Панчовидио.

По ту сторону молчали.

– Если бы вы захотели сейчас покурить. – вам нечего, – продолжал наш приятель.

Во вражеских окопай кто-то выругался, Панчовидио спокойно ответил:

– Я бы советовал закрыть рот и открыть его только тогда, когда принесу папиросы.

Мы знали, что все три дня в окопах врага не было табака.

– Неужели вам не надоело курить «гаванну»?

Мы все хохочем, и Панчовидио притворно-сочувственным тоном вопрошает:

– А почему бы не попробовать отборные табаки из травки и листьев капусты?

Чей-то далекий голос изрекает из темноты:

– Не хвастайтесь, вы сами давно уже испробовали эту смесь.

Панчовидио добродушно ухмыляется и неожиданно для всех нас и для врага, засевшего в окопах, кричит:

– Давайте поспорим, солдаты, что мы богаче вас. Вот у одного меня только двадцать пять пачек лучших сигарет, и, кроме того, в моем кармане звенят сто тридцать пезет.

Воцаряется тишина.

– И я, рядовой боец республики, жертвую все это вам. Согласны?

В окопах врага молчание.

– Неужели отказываетесь? – кричит в рупор Панчовидио и повторяет свой вопрос: – Ну, ответьте же, согласны или нет?

Какой-то робкий голос предлагает:

– Можем менять на консервы.

Выслушав это предложение, мы громко смеемся, давая понять врагу, что очень богаты.

– Консервов у нас еще больше, чем папирос, – отвергает сделку Панчовидио, – мы не коммерсанты и жертвуем вам безвозмездно.

В окопах, должно быть, совещаются. Через минуту мы слышим:

– Пусть один из ваших идет с сигаретами.

Панчовидио отвечает в рупор:

– Я верю, что никаких гадостей вы не натворите и не изрешетите меня и мои подарки.

И он весело предупреждает:

– Я выхожу и буду петь. При мне никакого оружия – только папиросы и мое жалованье.

Панчовидио поднимается и идет в темноту. Его с минуту провожает Луканди. Мы знаем, что у Панчовидио, кроме сигарет, еще около сорока номеров коммунистической газеты «Мундо обреро».

Проходят долгие минуты ожидания. Мы слышим песню Панчовидио – это какие-то веселые куплеты: но вскоре далекий голос исчезает. Мы все возбуждены. Сколько уже времени прошло? На той стороне тишина. Если бы что-нибудь случилось, мы должны были услышать выстрел или крик.

Так проходит сорок минут. И вдруг опять слышны озорные куплеты Панчовидио. Он возвращается. Мы готовы кричать, приветствуя нашего друга. Страшная темнота не дает нам разглядеть его. Но вот и Панчовидио. Он спотыкается у самых наших траншей и комически рапортует:

– Тридцать восемь номеров «Мундо обреро», двадцать пять пачек сигарет и сто сорок пезет розданы благополучно.

И наш весельчак вытаскивает вещественные доказательства пребывания в окопах врага: две марокканские фески и одну солдатскую шапку.

– Подарок. Получил на долгую память, – разъясняет наш оконный агитатор происхождение головных уборов.

– Браво, друг. – поздравляем мы смелого товарища, и каждый из нас старается обнять Панчо, пожать ему руку, похлопать по плечу.

Мой первый пленный

Тогда мы были только горячими бойцами, но плохими стратегами. Нам казалось, что на всей Гвадарраме нет позиции важнее Лас-Наваса, и установи здесь побольше батарей – республика будет в безопасности. Но пушек и знаний в те дни было мало, а враг все подвозил боеприпасы и делал это почти в открытую, с хвастливой откровенностью.

Из отелей курортного городка, откуда бойцы в свободные часы любовались безупречной линией белых вершин, мы переехали со всем нашим хозяйством на постоянное жительство в окопы. В Лас-Навасе остались только артиллеристы – медики, философы и землепашцы, успевшие переквалифицироваться под командой Салинаса, который попрежнему носил дырявый дождевик, за что любители прозвищ окрестили его «Капитан-плащом».

Лас-Навас оберегал четыре пушки. Лучшей из них считалась попрежнему та, которую обслуживал орудийный расчет математиков-профессоров Мадридского университета.

Ежедневно в пять утра – эта пунктуальность наблюдалась около десяти дней – противник начинал артиллерийский обстрел. За огневой подготовкой не следовало атаки ни пехоты, ни танков, ни авиации.

– Бедный земной шар, тебе, наверное, здорово больно, – храбрился наш маленький Гафос, поправлявший при каждом выстреле свои очки. – Снаряды мятежников тебя нещадно лупят.

И Гафос кричал в сторону невидимых артиллеристов врага:

– Эй, стрелки! Пойдите лучше к Салинасу, он вам лреподаст пару уроков наводки.

У фашистской артиллерии, повидимому, вошло уже в привычку начинать стрельбу ровно в пять.

– Я знаю, в чем дело, – сделал как-то открытие Попэй. – Они не хотят, чтобы мы проспали чудесную картину рассвета.

Совершенно невероятная канонада в горах, где даже винтовочный выстрел, усиливаясь во сто крат, подобен грому, не причиняла нам никакого ущерба. Враг, должно быть, щадил лас-навасские отели, в которых надеялся вскоре отдохнуть. По окопам же нашим он никак не мог пристреляться. Мы немало удивлялись бесцельности его огня. Эти ежедневные «сигналы», которые будили нас утром, были прозваны нами «сэрэно». С нашей легкой руки это словечко, приобревшее новое значение, пошло гулять по фронту. «Сэрэно» – так называются в испанских городах и селах ночные сторожа. Сельские «сэрэно» в определенный час оповещают жителей о погоде.

– Полночь, – произносят они нараспев, обходя спящие улицы, – сейчас полная луна и так холодно, что подошва стучит по мерзлой земле, как по железу.

Но сельский «сэрэно» не только «метеорологический вестник», но и своеобразный будильник. «Сэрэно» знает, когда и кого нужно поднять. В Лас-Навасе – в прифронтовой полосе – у нас оставался такой старик, который никак не мог понять, как мы обходимся без его услуг и подымаемся все в один и тот же час. Назойливую артиллерию противника, ежедневно напоминавшую о себе в определенный час – в пять утра, – мы и прозвали «сэрэно».

Утренняя артиллерийская стрельба подымала не только нас с земляных и сырых постелей окопов. Как только затихали орудия врага, мы слышали гортанную, протяжную молитву марокканцев. Они заунывно и долго взывали к небу с этой непонятной и чужой им земли. Молились они, выходя из-за прикрытий. Должно быть, марокканцы верили, что нет силы, которая может поразить их, когда они разговаривают со своим богом.

Однажды фашистская артиллерия открыла ураганный огонь. Три дня нам пришлось провести в траншеях. Невозможно было даже приподняться, и мы на коленях простаивали в окопах, не решаясь высунуть головы.

– Не получили ли они в наследство заводы Круппа? – острил в эти дни Панчовидио.

Хулиан Палатиос, наш знаменитый легкоатлет, прозванный за умение подражать голосу известной испанской актрисы «Маргаритой Сиргу», даже на фронте умудрялся выкроить несколько минут для маленькою кросса. Эти три дня ему пришлось лежать на дне траншей. Он клялся, что впервые за свою спортивную жизнь у него такой длительный перерыв в тренировке.

– Ведь я забыл, когда последний раз вставал во весь рост, – сокрушался Хулиан.

В дни окопной жизни мы часто слышали, как надрывно и продолжительно кашлял наш Луканди. Батальонный врач заботливо предлагал ему какой-то порошок, но Фелисе отказывался от всякой помощи. Наконец, когда врач заявил, что не уйдет, пока Луканди не примет лекарства, капитан добродушно пробормотал:

– Вы чрезмерно доверяете этому далеко не чудотворному порошку. – И, строго напомнив врачу о всей ответственности, которую тот несет за разглашение военной тайны, Луканди отозвал его в сторону и сообщил о своей давнишней и страшной болезни, обострившейся в окопах, – туберкулезе.

– Не беспокойтесь, – весело бормотал капитан, прочитав в глазах врача, что нет средств для его спасения, – обещаю вам не умереть от туберкулеза. Но никто не должен знать о моей болезни. Вы понимаете, что каждый боец хочет видеть своего командира здоровым, – уже строго предупредил Луканди и заключил: – Вот почему мой туберкулез – почти военная тайна.

У нас эта тайна не могла оставаться долговечной. В батальоне было слишком много бойцов, ушедших с последних курсов медицинских факультетов, и они без труда распознали происхождение глухого и непрерывного кашля командира. Вскоре все знали о болезни Луканди, но никто из нас и вида не подавал, что тайна разгадана. Но сам Луканди, когда мы начинали вдруг вспоминать Лас-Навас, где так прозрачен и чист воздух, поглядывал на нас подозрительно. Отныне мы все считали, что беречь командира – обязанность каждого из нас.

…Две недели мы провели в траншеях. За все это время были только две атаки противника, отбитые нами. Потери наши были незначительны: несколько раненых и один убитый – студент Куартеро, очень храбрый боец, погибший из-за своей беспечности. Мы горестно переживали эту смерть. Куартеро всегда казалось, что храбрость и беспечность неразделимы. Он погиб, когда под огнем врага поднялся во весь рост, кичась своим «бесстрашием».

– Он, вероятно, не любил ни нас, ни себя, ни наше будущее, если мог так относиться к жизни, – сказал Луканди.

Мы знали причину длительного пребывания на место. Наша артиллерия еще очень слаба и не может помочь пехоте в продвижении вперед. Но вскоре Салинас разбогател – в Лас-Навас прибыли новые орудия, и после сильной артиллерийской подготовки мы впервые покинули траншеи. Задача – занять высоту 1780.

В это утро, как доносила разведка, больше половины фашистских солдат ушло из траншеи на разгрузку грузовиков с боеприпасами. Салинас прекрасно пристрелялся по грузовикам и открыл по ним уничтожающий огонь.

Это и был долгожданный сигнал к атаке. Полторы тысячи метров, отделявшие нас от первых фашистских окопов, мы пробежали одним духом, звеня подошвами, подбитыми большими гвоздями. Этот металлический звон нас как-то бодрил, от громкого топота казалось, что нас очень много – больше; чем на самом деле. Все время слышался веселый голос Луканди. Короткими призывами: «Друзья, вперед!», «Скоро мы их добьем!» – он хотел внушить, что для нас нет преград. У траншей первой линии, заставив меня на секунду чуть ли не врасти в землю, неожиданно поднялся из-за камней огромный марокканец. Он испугался меня еще больше, чем я его. Коверкая испанский язык и делая его похожим на понятный ему жаргон, я кричу:

– Бросай оружие!

Он послушно бросает винтовку и поднимает руки. Тогда я замечаю, что на поясе у него висит марокканский нож, которым обычно награждают храбрых воинов. Это смертоносное оружие сделано из чистого серебра. Я знал о существовании таких ножей.

– Отстегни. – спокойно приказываю я мавру, – отстегни одной рукой и брось на землю.

Он медленно отстегивает от пряжки свое оружие и нехотя бросает к моим ногам. Я нагибаюсь, не спуская винтовки, направленной на мавра, и поднимаю мой трофей.

Понятно, все это происходит в какое-то короткое мгновение. Кругом слышатся адские орудийные раскаты, повторяемые вершинами гор.

Я и до этой неожиданной встречи видал пленных противников. Но никогда я не встречался с ними так, как сейчас – лицом к лицу. До сих пор все мои враги или стреляли в меня, или бездыханно лежали на земле. Сейчас враг – мой пленный и стоит передо мной. Я его заставляю итти к прикрытиям, где группа наших бойцов будет охранять пленных фашистов.

Через несколько минут, сдав марокканца, я возвращаюсь обратно. На плече у меня висит трофейная винтовка, а на поясе серебряный нож. Мне очень весело, и я мчусь, догоняя ушедших вперед товарищей. Пробежав еще полтора километра после первых окопов противника, достигаю высоты 1780. Нахожу Луиса Дельбаля, моего лейтенанта. Он рядом с Луканди в цепи, которая пробирается от прикрытия к прикрытию, используя каждый камень и дерево. Невидимый пулемет, умело скрытый, косит наши ряды. Луканди указывает куда-то вперед и предлагает:

– Нужно обнаружить и уничтожить.

У меня бинокль. Я стараюсь отыскать скрытого врага. Нет, одно зрение не поможет. Я опускаю бинокль и пытаюсь на слух определить, откуда льется огненная струя. Мне кажется, я угадываю направление, откуда ведется огонь. Но сумею ли я одной гранатой уничтожить пулемет врага? Мне не хочется возвращаться обратно, и я продолжаю продвигаться ползком. Пули свистят над самой головой. Но вот они падают вблизи.

Неужели меня заметили? Нет, это мне кажется. Но почему неожиданно тяжелеет винтовка в руке? Я стараюсь приподнять ее и не могу. Тогда я бережно кладу оружие возле себя и ощупываю правую руку. Как я не заметил раньше, что рукав комбинезона, как губка, пропитан кровью? Я ползу обратно и, оборачиваясь, стараюсь не потерять направления на пулемет. Лес неожиданно делается густым, вместо одного куста в глазах вырастают сразу десять. Я чувствую страшную сонливость. В ушах стоит глухой шум, как будто бы я нырнул в воду. Нужно пересилить потухающую волю. Я кричу, но не слышу своего голоса. И тут я чувствую, как на меня обрушивается огромная гора.

…Кто-то поднимает мою голову. Я вижу большие серые глаза Луканди с рыжими огоньками.

– Шестьсот метров… вот за тем камнем, – шепчу я. Луканди кивает головой.

Как хорошо в окопах! Раньше я никогда не замечал, что на дне траншей так тепло и уютно. Мне рассказывают, что высота 1780 взята. Я спал три долгих часа. Рука забинтована и уже не болит, как раньше. Только голова кружится, но это от потери крови.

Вскоре приходит машина и увозит нас – нескольких раненых – в Мадрид. Мне очень хочется повидать брата, но он далеко, на высоте 1780. Когда мы отъезжаем, я кричу друзьям:

– Передайте Альберто, пусть дерется за двоих. Я скоро вернусь.