Текст книги "Все еще здесь. Приятие перемен, старения и смерти"

Автор книги: Рам Дасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

У ПОСТЕЛИ УМИРАЮЩЕГО

В восьмидесятых годах я положил начало проекту «Умирание» фонда «Хануман» и предложил Стивену Левину возглавить его. Мы намеревались создать гуманитарно-духовную структуру, которая содействовала бы протеканию связанных со смертью трансформирующих процессов. В последующие годы мы со Стивеном и его супругой Ондри (потом к нам ещё присоединился Дейл Борглем) прочли сотни лекций, организовали десятки ритритов, создали хосписы и обучающие программы для духовной поддержки умирающих. Эта поддержка заключалась в предоставлении ряда услуг – таких, как помощь в исполнении последних желаний или выбор медицинских служб. Но, помимо этих практических функций, наша основная работа заключалась в том, чтобы просто быть рядом с умирающими и стараться дать им то, в чём они нуждаются.

В своих первых опытах, связанных с пребыванием у смертного одра, я просто тихо сидел в больничной палате, ужасаясь ненормальности отношения нашей культуры к смерти. Умирающий человек был окружён ложью и лицемерием (как моя мать), лишён выразительной поддержки тех, кто мог бы его понять. Стоило мне в спокойном, уравновешенном состоянии побыть рядом с умирающими, как я становился нужен им. Они говорили, что моё присутствие успокаивает и обнадёживает их, что, кроме меня, они ни с кем не могут поговорить. Родственники пациента приносили мне свою панику, гнев, боль, а мне нужно было только держать своё сердце открытым, не отождествляясь со своей реакцией на изменение ситуации и не отрицая происходящего.

Я обнаружил, что пребывание на уровне души чрезвычайно облегчает мою работу с умирающими. Мне почти ничего не надо было делать – я очень быстро понял, что от меня требуются не речи на мистические темы, а духовное присутствие. Оказалось, что пребывание в неподдельном покое заразительно. Выходя за пределы эго и погружаясь в безмятежность души, я словно магнетизировал сознание умирающего человека, что помогало ему войти в безмолвие собственной духовной сущности. Иногда я буквально чувствовал, как это происходит.

Когда я входил в палату к умирающему, я видел, насколько собравшиеся у его койки люди погрязли в реакциях на свои страхи. И я старался выработать в себе качества, помогающие справиться с подобными ситуациями, старался излучать бесстрашие.

Как-то знакомая попросила меня посетить её умирающего отца. Он был сильной личностью, психиатром по профессии, очень высокомерным и совершенно не духовным. Я, посторонний человек, зашёл в комнату, в которой сидели люди, скованные страхом. Психиатру не захотелось по-настоящему говорить о своих страданиях, но он сказал, что у него болят ступни. Я стал их массировать, и так между нами установился контакт.

Делая массаж, я внутренне пребывал в покое, и это успокоило его, что, в свою очередь, успокоило окружающих. Вдруг показалось, что я поглаживаю не ступни, а души; эта пустяковая процедура вывела всех из изоляции и подняла людям настроение. Когда я уходил, все присутствующие провожали меня до лифта, так как увидели, насколько изменился их умирающий родственник. Я пообещал зайти через неделю. Когда через семь дней я заглянул к ним, психиатр был без носков – он ждал массажа. Но на самом деле его душе хотелось прикоснуться к другой душе.

Элизабет Кюблер-Росс выразительно описала психологические стадии, через которые проходит человек, умирающий в больничном окружении: отрицание, гнев, торг, отчаяние и приятие (или капитуляция). Хотя эти стадии не обязательно следуют друг за другом именно в таком порядке, в целом ситуация именно такова. С такими проблемами мне неоднократно приходилось сталкиваться, когда я, находясь у постели умирающего, старался стабилизировать ситуацию, дать совет или ещё как-то повлиять на обстоятельства. Всякий раз, когда я пытался навязать свои представления о «хорошей смерти» или когда был привязан к какому-то конкретному плану, результат был прямо противоположным. Но приходя к человеку с любовью, ничего не желая, я становился «тихой гаванью». Если мне удавалось, наблюдая за своими мыслями, эмоциями (волнами сожаления, печали, неприятия или страха) и побуждениями, сохранять ясность сознания, я чувствовал, что всё идёт нормально. Внутренняя невозмутимость подобна нерушимой скале. Я видел, как человек борется со своими страхами, чувствовал их, но в то же время пытался настроиться в унисон с его внутренним покоем, который скрыт за поверхностными реакциями, – с внутренней мудростью, присущей каждому из нас. Она лишь скрыта за покровом эгоистичных страхов и сопротивления.

Очень поучительно наблюдать, как порой умирающий внутренне раскрывается. Я словно ждал восхода солнца, зная, что погруженный в страдания человек выйдет из тени и мы встретимся. Когда это происходило, я видел, как мрак покидает душу, как спадает ужасное бремя смерти. Всё перестаёт быть «не так», возникает ощущение гармонии, лишь оттеняемой горем и острой физической болью. Верите или нет, но я видел, как перед лицом смерти страдание превращалось в радость у людей, считавших, что это невозможно, однако научившихся открывать своё сердце и пребывать в спокойном сознании, не затронутом обычными привязанностями ума. Такое преображение может показаться чудом.

Конечно, не каждый умирающий захочет или сможет играть в эту игру или хотя бы считать умирание духовной практикой. Помню, как я приходил к умиравшей от болезненной формы рака тазовых органов Джинни Пфейфер, близкой подруге Олдоса и Лоры Хаксли. Она твёрдо придерживалась классических научных представлений и с самого начала дала понять, что ей не нужна вся эта моя «духовная чепуха». Поэтому я просто сидел у её кровати, медитируя с открытыми глазами на её разрушающееся тело. Это для меня было по-настоящему болезненно, так как я любил Джинни и не хотел, чтобы она страдала, а она буквально корчилась от боли. Но постепенно мы вместе с ней вошли в некое пространство покоя. Её тело продолжало корчиться, но внутренне ситуация изменилась. Я словно плыл по волнам блаженства, и в этот момент Джинни повернулась ко мне и прошептала: «Я ощущаю такой покой. Сейчас мне не хотелось бы оказаться ни в каком другом месте Вселенной». Я чувствовал то же самое. Такие моменты у постели умирающего порой возникают, когда эго того, кто заботится о больном, и эго того, о ком заботятся, расслабляются, освобождая место для общения, не ограниченного конкретными ролями. Когда мы сбрасываем эти маски, умирающему человеку легче подняться над своими ограничениями.

Находясь у постели умирающего, важно понимать, что мы склонны неявно дистанцироваться от смерти и что эта дистанция становится камнем преткновения для страдающего человека. Защищаясь от страха смерти, мы причисляем умирающего к категории «других» и держимся от него на безопасном расстоянии. Если избавиться от такого разграничения, воспринимая себя как временно пребывающую в теле душу, то может проявиться истина и блаженство, подобное тому, которое ощутили мы с Джинни.

В процессе умирания сознание многих людей сосредоточивается исключительно на физическом теле. Они так боятся боли или настолько измучены ею, что постоянно отождествляют себя с «онкологическим (кардиологическим, нефрологическим) больным». Часто те, кто посещает больного, способствуют его сосредоточенности на симптомах, и в результате человек почти полностью отождествляется с материальными проявлениями. Жутковато наблюдать за этим процессом, хуже которого нет для человека, считающего болезнь более важной, чем его дух.

Я на личном опыте убедился в необходимости не попадаться на крючок подобных унизительных представлений. Мне часто приходилось напоминать себе, что, так как я не являюсь просто этим парализованным телом, то, хотя апоплексический удар кардинально изменил мою жизнь и в моём сознании часто доминируют методы лечения, я не есть инсульт. Аналогично, умирающий человек не тождествен телу, которое вы видите на кровати. И чем лучше нам удастся напомнить ему (и помнить самим, когда придёт наш черёд) об этом, тем меньше будет страданий. Чем убедительнее мы сможем подтвердить реальность иных аспектов личности умирающего (особенно её духовной сущности), тем легче ему будет сохранять ясность сознания в неблагоприятных обстоятельствах, привлекающих внимание к болезни.

Как-то мы вместе с Элизабет Кюблер-Росс проводили ритрит, посвящённый смерти и умиранию. Собралась довольно большая группа, и однажды утром нам преподала урок тридцативосьмилетняя медсестра, мать троих детей, страдавшая от рака с метастазами. Она спросила, что мы чувствовали бы, если бы посетили её в больнице после одной из многочисленных перенесённых ею операций. Ответы она записывала на доске. В список входили такие стандартные эмоции, как жалость и сожаление, а также фразы вроде «Я бы разгневался на Бога». Написав всё это, женщина подтвердила, что, конечно, именно такие переживания были присущи её посетителям. И она сказала: «Видите, в каком одиночестве я находилась? Все были настолько заняты своими реакциями на мою ситуацию, что никто не мог просто побыть со мной».

Подобно любой другой роли, роль «умирающего» не даёт проявиться всей личности, и это ограничение лишь добавляет ещё один слой страданий и усугубляет ситуацию. Несколько лет назад со мной связалась, чтобы поговорить о своих трудностях, замечательная женщина из квакерской общины^{56}Кембриджа. Ей было за шестьдесят, она умирала от рака и, хотя мы никогда не встречались, просила меня нанести ей визит. Когда мы остались в её комнате одни, она прошептала: «Не могли бы вы ускорить это? Мне так всё надоело!»

Я не ожидал услышать такое: хотя многие больные люди часто скучают, обычно скука не входит в число их первоочередных жалоб. Немного подумав, я ответил: «Может, вам всё надоело потому, что вы слишком заняты умиранием. Не могли бы вы умирать, скажем, десять минут в час, а в остальное время делать что-то другое?» Женщина улыбнулась. Потом мы помедитировали вместе, слушая все окружающие звуки (голоса детей, играющих в саду, тиканье часов на каминной доске, рокот пролетающих самолётов) и чувствуя на лице мягкое прикосновение света, льющегося через окно. Благодаря тому, что мы вместе погрузились в «сейчас», драма умирания потеряла свою остроту. Мы были просто двумя живыми существами, двумя душами, совместно пребывающими в покое, без ролей и определений. Казалось, что время остановилось, а когда мы опять стали разговаривать, она сказала, что я могу уйти. Через несколько часов эта милая женщина спокойно умерла.

Для нас, как мудрых старцев, решивших стареть сознательно, смерть является величайшим барьером, который нужно взять, но также и величайшей духовной возможностью. Посредством медитации мы можем подготовиться к последнему переходу, вверив себя природе, а не своему эго. Поступая так, учась смотреть за пределы смерти тела – в сферу дальнейших приключений души, – мы становимся учителями для других людей и лучшими друзьями себе самим.

8. ЙОГА ИНСУЛЬТА

Итак, спустя два с половиной года после инсульта я всё ещё здесь. Инсульт дал мне то, чего я хотел в тот февральский день: окончание моей книги. Он познакомил меня с физическим страданием, которым часто сопровождается старость. Он вплотную подвел меня к смерти. Благодаря ему я непосредственно получил тот опыт, который нельзя получить из других источников. И теперь я могу писать о старении. Пройдя через личную физическую катастрофу, став инвалидом, я могу писать о старении так, как не мог прежде.

В жизни я всегда экспериментировал, а потом делился обретённым опытом. Такая уж моя роль. В шестидесятые годы я «пошёл в разведку» вместе с теми, кто исследовал воздействие психоделиков. В семидесятые я был частью «передовой гвардии», открывшей для жителей Запада восточные религии. В восьмидесятые я изучал возможность превращения своих обязанностей в карма-йогу – духовную практику, которая больше подходит Западу, чем монашество или другие традиционные методы. В девяностые годы, как своего рода «дядя» поколения «Бэби-бума», несколько старше их, я прокладывал путь в том направлении, в котором мы все движемся – к опыту старения. И в конце девяностых инсульт обогатил меня опытом, которым я должен поделиться с вами.

Конечно, инсульт не тождествен старению: от него мне не прибавилось лет. Но он стал новой главой моей жизни. Кульминацией старения является смерть, и инсульт дал мне определённое представление о ней. Что такое старость в шестьдесят лет? Ничто.

А в девяносто? Это совсем другое дело; в таком возрасте смерть становится намного ближе. Инсульт придвинул мою фишку ближе к краю игральной доски. Он предоставил мне время для размышлений о жизни и смерти, – размышлений, на которые обычно наталкивает глубокая старость.

Инсульт, подобно самурайскому мечу, рассек мою жизнь пополам. Он стал разделительной линией между двумя этапами моего жизненного пути. В этой жизни я словно воплощался дважды: сейчас, после инсульта, это я, а до инсульта был «он». Выработка такого отношения является важной частью моей практики, частью работы с параличом. Такой взгляд избавляет меня от страданий, которые могли бы возникнуть из-за сравнения моей нынешней жизни с прежней и от мыслей о тех действиях, которые я совершал раньше, а теперь не могу, ибо моя рука не работает. В «прошлом воплощении» у меня был автомобиль с ручным переключением передач, была виолончель, были гольф-клубы. Сейчас я не могу ничем этим воспользоваться. Новое воплощение!

До инсульта я был полон страхов, связанных со старостью. Далеко не последнее место среди них занимала боязнь болезней, которые могли ждать меня впереди. Ганди говорит, что прийти к Богу можно, только преодолев свои страхи. Инсульт провёл меня через то, чего я боялся чуть ли не больше всего, и вот я здесь, чтобы сказать: страх – единственное, чего стоит бояться.

Данная глава является противоядием от страха, ибо описание моего опыта может служить для вас путеводной картой. Представьте, что вы спускаетесь по бурной реке и вам надо преодолеть пороги. Я недавно прошёл через них, и мои знания могут помочь вам понять, как вести себя на такой стремнине. Сообщая об усвоенных мною уроках, я детально превращаю свою жизнь в наглядное пособие, в карту для других людей. При желании каждый может сделать это: подумать о пути своей жизни и рассказать о нём.

Я назвал болезни и смерть «стремниной» потому, что они приносят перемены, перемены и снова перемены. «Перемены» – вот мантра^{57}старения. Я не мог завершить эту книгу, пока не ощутил на собственной шкуре всей болезненности драматичных перемен. Раньше я догадывался о том, как это может быть, но не имел практического опыта.

На протяжении ряда лет я с помощью определённых техник старался преодолеть свой страх перед переменами, самой ужасной из которых виделась смерть. В Бенаресе я посещал гхаты^{58}с площадками для кремации. Я медитировал на берегу Ганга, священной реки, а вокруг сжигали тела. Пахло горелой плотью, старший сын разбивал палкой череп мёртвого отца – чтобы улетела душа. Практика такого созерцания позволила мне избавиться от многих страхов, связанных со смертью, но в моём уме всё же оставалась скрытая боязнь: мне было за шестьдесят и я «приближался к этому».

Теперь, после инсульта, я уже меньше боюсь. Апоплексический удар опорожнил некоторые из ларей страха. Это случилось, и я всё ещё здесь – ближе к Махарадж-джи, чем когда-либо раньше. Чего мне ещё желать?

У моего инсульта было несколько причин, в том числе кармическая и духовная. Но, если рассматривать его с физической точки зрения, то он произошёл, в частности, потому, что я игнорировал своё тело. Большую часть жизни я старался «быть выше тела», как я мысленно говорил себе тогда. Но сегодня вижу, что я ещё и игнорировал тело, отталкивал его. Как мало я заботился о нём, видно хотя бы из того, что я забывал принимать лекарства, понижающие кровяное давление. Не обращая внимания на первые признаки расстройства организма, проявившиеся после погружения с аквалангом на Карибах, я игнорировал своё тело. Я игнорировал его, будучи чрезмерно строг к нему и не реагируя на его требования.

Итак, случился инсульт.

Несколько дней после удара я просто наблюдал. Не думал, а просто наблюдал. Друзья рассказывают, что в эти первые дни я смотрел на всё широко раскрытыми в удивлении глазами.

Внешнее и внутреннее восприятие порой существенно разнятся. С одной стороны, я находился в «нереактивном состоянии», как говорили врачи, считавшие, что я могу умереть. Внешне я нуждался в заботе, и моё состояние внушало опасения. Но внутренне я просто парил в безмятежности. Хотя моё тело присутствовало, оно было ни при чём. Я словно смотрел через окно, и видел там больницу, себя, врачей и всех остальных – но сам я смотрел на всё это со стороны. Я действительно парил над ними!

Через некоторое время, когда я начал сознавать симптомы инсульта, у меня начали появляться мысли. Случившееся обеспокоило меня: «В какой зоне мозга произошло кровоизлияние? Насколько это серьёзно?» Я долго не знал ответов на эти вопросы, и мне было жутко. Когда симптомы перестанут следовать один за другим по «принципу домино»? Одна за другой у меня отнимались части тела – лодыжка, колено, бедро, плечо, – и я не знал, что будет дальше. Когда прекратится боль – через несколько дней, месяцев, лет? Я боялся, что буду навсегда прикован к инвалидной коляске, не смогу нормально двигаться и заниматься привычными делами. В этом потоке вопросов явственно ощущался привкус страха.

Чтобы справиться со страхами, я вернулся к своей духовной практике. Инсульт заставил меня обратиться ко всем техникам, которым я научился за прошедшие годы: медитации випассана, джняна– и бхакти-йоге, гуру-крипе^{59}. В разные моменты и в различных ситуациях я прибегал ко всем им. Но в самый кризисный момент я обратился к методу Раманы Махарши: осознанию того, что «я не есть тело». Я перечислял все части своего тела и говорил: «Я не есть моя рука. Я не есть моя нога. Я не есть мой мозг». Это помогло мне избежать зацикленности на своих страхах и телесных ощущениях.

Однако в последующие месяцы я понял, что, какой бы замечательной ни была практика «я не есть тело», в этой фразе отражена лишь часть истины. Инсульт непосредственно показал мне, что, хотя я, несомненно, являюсь чем-то большим, чем тело, тело всё же есть часть меня. Апоплексический удар привлёк моё внимание к телу посредством таких сильных средств, как паралич, афазия^{60}, боль. Инсульт «приземлил» меня – в обоих смыслах: вернул меня на земной план, к моему телу, и заставил оставаться дома. Я привык постоянно путешествовать, но, когда передвигаешься в инвалидной коляске, от авиаперелета не получаешь особого удовольствия. Таким образом, болезнь «приземлила» меня и показала мне то, что всем остальным давным-давно известно: как хорошо быть дома.

Раньше моим домом часто бывали мотели. Я много раз рассказывал об одном случае. Заканчивался благотворительный (в пользу Сева-фаундэйшен) тур по шестидесяти городам. Я находился в пути много, много недель. Как-то вечером в номере мотеля я поймал себя на мысли: «Ещё неделя, и буду дома!» Я понял, что такого рода отношение – недовольство нынешним положением и желание переместиться в другое место – ведёт к страданию. Поэтому я устроил на небольшом пластиковом кофейном столике алтарь: поставил фотографию Махарадж-джи и всё остальное. Потом взял ключ, вышел из комнаты, запер за собой дверь, дошёл до конца коридора и опять вернулся к своему номеру.

Открыв дверь и зайдя внутрь, я сказал: «Вот я и дома!»

Я старался изменить своё восприятие ситуации, сделать своим «домом» любое место, в котором находился. Домом виделась Вселенная, и такой подход был уместен, когда я большую часть времени путешествовал. Но теперь мой дом – внутренние небеса, центр. Если раненому животному нужно зализать свои раны, оно прячется в пещере, поскольку нуждается в безопасном месте. Раньше я этого не знал; номер мотеля никогда не был таким «безопасным местом».

Конечно, «приземление» в инвалидную коляску лишает человека многого. Утратив лёгкость передвижения, я не могу посещать старых друзей в Бостоне, Нью-Йорке и всех тех городах, где я выступал с лекциями и проводил семинары. Но, в общем, я чувствую себя в коляске вполне комфортно. Я даже вижу, что психологически привязан к ней. Кто, как не я, предпочитал ездить, а не ходить? Кто всегда на вечеринках подыскивал себе удобное сидячее место? Теперь, улетая куда-то, я несусь по зданию аэропорта на своей коляске со скоростью света, предупреждая пешеходов: «Бип-бип! Бип-бип!» Инвалидная коляска – это мой паланкин.

В наши дни общество предоставило инвалидам определённый статус. На инвалидной коляске я участвовал в демонстрациях – первомайском «марше марихуаны» и в посвящённом бездомным марше в «День достоинства» (во втором случае я ехал рядом с Роном Ковиком^{61}, чья жизнь отражена в фильме «Рожденный четвёртого июля»). Это новая роль: ездить на инвалидной коляске. Я превращаюсь в ещё один символ, так как инвалидность имеет весомое символическое значение, причём не только негативное (недееспособность), но и позитивное, о чём свидетельствует выданная мне для парковки голубая наклейка и повышенное внимание общества к моим потребностям.

Интересно наблюдать, как это работает. Я ненадолго посетил конференцию в ритритном центре, устроенном сознательными людьми, очень чуткими к проблемам лиц с ограниченными возможностями. Оказалось, что, хотя я могу в въехать в санузел отведённого мне номера, в дверь душа коляска не проходит. Ребята очень извинялись и усадили меня в ванне на специальное сиденье. Сразу после конференции они позвонили архитектору и попросили его перепланировать санузел. Вот так это происходит: всё больше людей понимают проблемы инвалидов.

Перемещаясь в инвалидной коляске, иногда попадаешь в забавные ситуации. Как-то меня пригласили на вечерний коктейль. Это было мероприятие, на котором все стоят – то есть все, кроме меня. Поэтому все беседовали где-то там, «наверху», а я сидел «внизу». Время от времени какой-нибудь чуткий человек наклонялся ко мне и мы немного разговаривали. В это время я мог видеть лицо, но в основном вечеринка запомнилась мне как сборище задниц.

Инсульт не только усадил меня в коляску, но и «наградил» афазией, то есть мне стало трудно находить слова для выражения мыслей. На дворе век коммуникации, а у меня афазия! Это весьма серьёзно для того, чья жизнь состояла из чтения лекций и написания книг. Я имел дело со словами, а для работников слова такая болезнь – ой-ой-ой!

Если посмотреть на афазию изнутри, то она видится не как утрата понятий, а как их обнажённость. То есть имеется как бы костюмерная, в которой понятия облекаются в слова, и именно эту часть моего мозга затронул инсульт.

Мне понадобилось некоторое время, чтобы разобраться с происходящим и увидеть отличие слов от выражаемой ими идеи. Поначалу, пока этого ещё не произошло, я начал было не доверять своим суждениям, своему думающему уму (ему я не доверял и раньше, но по другим причинам). Так как концепции не тождественны словам, я мог воспринимать мыслеформы, но не мог выражать их в символах. Со временем я понял, что мой думающий (вполне чётко) ум отличен от способности (порой ограниченной) вербализировать свои мысли.

Афазия привнесла в мои беседы молчание, и многие люди, с которыми я работал, благодаря паузам между моими словами погрузились в собственное внутреннее безмолвие. Мы вместе скользили по поверхности тишины, и они сами находили ответы на свои вопросы. Теперь я отношусь к словам как к чему-то драгоценному и учусь воспринимать неизреченное послание. Когда слова даются нелегко, говоришь только самое главное. У меня нет сил на лирические отступления, которыми я когда-то часто пользовался.

Некогда я и Харидас Баба в Индии на время приняли мауну – обет молчания. В качестве средства общения мы использовали маленькие грифельные доски; мы носили их на шее и писали на них слова. Приходилось сразу обращаться к сути, и это научило меня выражать мысли сжато, немногословно. Краткая речь лучше длинной.

Я заметил интересную вещь: когда невозможен быстрый поток слов, образы становятся утончённее. Кажется, что неторопливость придаёт моим словам больше поэтичности, чем в них было прежде. Порой я спрашиваю себя, не вызвано ли это смещением равновесия (вследствие инсульта) в моём мозге? Левое полушарие, ответственное за аналитическое мышление и речь, пострадало, и, может быть, поэтому правому стало легче себя проявлять?

Помимо инвалидной коляски и афазии мне пришлось вплотную столкнуться с таким физическим последствием инсульта, как мучительная боль. Оказалось, что она серьёзно препятствует моей духовной практике. Чтобы практиковать, несмотря на постоянную боль, пришлось мобилизовать все свои силы.

На мою долю и до инсульта выпало немало физических страданий: у меня был гепатит, почечные колики и разрыв ахиллесова сухожилия. Почему же теперь всё оказалось иначе? Частично на восприятие боли повлияла ситуация. В больнице врачи и медсестры рассматривают боль как ненормальное состояние и поэтому дают больному пилюли. Но они не знают, когда давать таблетку, поэтому всё время спрашивают: «У вас болит? Вам больно?» Это приковывает ваше внимание к боли. Другая причина – длительность боли. В прошлом приступы боли были интенсивными, но сравнительно быстро прекращались (длились они максимум пару дней). После инсульта боль была не столь резкой, но она день за днём изводила меня, охватывая всё новые части тела.

Боль настойчиво привлекает к себе внимание. Она беспардонно вторгается в ваш мир, и от неё не отделаться, не научившись как-то создавать вокруг неё зону безопасности. Мне для этого пришлось прибегнуть ко всем известным мне техникам. И в конце концов они сработали. Мне помог такой метод перемещения на уровень души, как наблюдение за болью, а не отождествление с ней. Когда-то я долго беседовал с Махарадж-джи о боли. Занятия випассаной тоже помогли мне сделать боль объектом медитации.

Я до сих пор по вечерам занимаюсь медитацией випассана, ведь, когда пытаешься заснуть, боль чувствуется особенно сильно – в руках, плечах, ступнях. Мне трудно повернуться, изменить положение, поэтому мышцы затекают и начинают болеть. Но у меня есть дыхательный аппарат, которым я пользуюсь, чтобы избежать угнетения дыхания во сне; он усиливает звук дыхания, и я медитирую на этот звук, пока не вхожу в такое состояние, когда могу спокойно наблюдать за болью.

Помимо прочего, всё это показало мне, что я неадекватно относился к лекарственной марихуане. Поскольку я всегда пользовался марихуаной (как и остальными психоделиками) в духовном контексте, я не вполне понимал её роли в медицине. Раньше я думал лишь о её способности изменять сознание, но эта способность в действительности является лишь побочным эффектом её использования в качестве болеутоляющего средства. Я живу в Калифорнии – штате, где лекарственная марихуана легализована, – и у меня есть рецепт. Марихуана является одним из тех лекарств, которые больше всего помогли мне справиться со спазмами и болью, вызванной сокращением повреждённых инсультом мышц.

Пережитое показало мне, что работа с интенсивной болью требует искусности. Эго должно полностью прочувствовать боль (как и всё, посланное нам судьбой в данном воплощении), чтобы она стала эффективным средством обучения души. Однако, отдавшись боли, человек оказывается её заложником. Единственное решение заключается в том, чтобы находиться сразу на двух планах: полностью воспринимать боль, но при этом пребывать на уровне души. Жуть! Вы чувствуете остроту боли и одновременно трансцендируете её, пребывая в состоянии внутреннего свидетеля. Боль требует от вас выступать сразу и в роли эго, и в роли души. Вот такой она невероятный учитель.

Инсульт ознакомил меня со многими аспектами мира медицины. Я и понятия не имел, какие бывают врачи и физиотерапевты! Я многому научился у людей, лечивших меня. Замечательным учителем оказался доктор Чжу, специалист по акупунктуре. Обстановка, в которой он практиковал, несколько отличалась от привычной для Запада клиники. Все пациенты сидели вместе в большом зале на стульях, выстроенных вдоль стен. Доктор Чжу с ассистентами переходил от пациента к пациенту, задавал вопросы, втыкал иглы, что-то поправлял. Всё проходило весьма публично.

Во второй раз меня опять привезли к доктору Чжу на инвалидной коляске. Некоторое время врач занимался другими пациентами, а потом подошёл к стене, противоположной той, у которой сидел я, посмотрел прямо на меня и поманил меня пальцем. Я вопросительно показал на коляску, он жестом ответил: «Нет». Было ясно, что он требует от меня подойти к нему. До сих пор я ходил только с палочкой, и то лишь если меня кто-то поддерживал, а он хотел чтобы я пошёл сам. Пройти через этот огромный зал? Под взглядами всех этих посторонних людей? Но я подумал: «Он доктор!» Сила его приказа подняла меня с коляски, и я пошёл – качаясь и спотыкаясь, как малое дитя, – через комнату туда, где он стоял. Врачи считают, что больного лечат их техники, но мне кажется, что большее значение имеет их уверенность в эффективности этих средств. Это своего рода реанимация «от сердца к сердцу».

В те дни я испробовал все виды терапии: речевую терапию, трудотерапию, физиотерапию, акватерапию. Всё это взывало к моему эго: «Старайся! Разве не хочешь, чтобы тебе стало лучше? Закаляй волю!» Но я не поддавался этим наущениям, прикреплявшим меня к уровню эго. Инсульт стал игровым полем для нового слоя достижений: «Какого прогресса можно достичь? Сможешь ли ещё ходить?» Вместо того чтобы стремиться получить побольше «звездочек» за свои заслуги, я предпочёл спокойно отдаться кармическому развёртыванию моей жизни, подобному росту дерева или раскрытию бутона цветка.

Многих врачей моё поведение озадачило. Их удивляло, что моя реакция не соответствовала их ожиданиям. Один врач сказал: «Как вы можете быть таким радостным, когда у вас инсульт?» Я ответил: «Дело в том, что моё сознание находится на другом плане». Моё сознание не материально, оно не есть часть мозга. Мысли крутятся в мозге, но сознание не заключено в нём. Похоже, для врача это немного значило, но для меня такой подход всё меняет.

Другой доктор зашёл в мою палату и сказал: «Забавно – я главврач, но во всей больнице я лучше всего себя чувствую в этой комнате. Здесь так спокойно!» Инсульт интенсифицировал мой процесс исследования сознания, и в результате я понял: моё сознание не имеет пространственных рамок и не привязано к телу. Я прочувствовал это не как абстрактную концепцию, а как реальный факт. И это понимание наполнило меня покоем, который передался врачу.