Текст книги "Поле битвы - Россия!"

Автор книги: Ральф Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

***

Увлекшись игрой с колонной беженцев, мятежники приближались медленно. Люди Бабрышкина долгие часы сидели в полной готовности, глядя, как ослепительные вспышки выстрелов сменялись кострами горевших машин беженцев. Бабрышкин физически ощущал, насколько натянуты у всех нервы. Через стальные стены машин, через земляные груды укреплений до него доходили мучившие их чувства. Они балансировали на грани между яростью и смертельной усталостью, сгорая от желания сделать хоть что-нибудь, пусть даже во вред самим себе. Они не думали о гибели, ибо уже не думали и о жизни. Они едва существовали. Но враг… враг существовал даже более зримо, нежели замерзшая земля или пятнистые стальные корпуса боевых машин. Враг стал центром их мироздания.

Посреди ночи, в час, когда теряется чувство времени, кто-то яростно заколотил по наружной броне танка Бабрышкина. Первый удар так резко прозвучал в тишине, что Бабрышкин решил было, что в них попал снаряд. Но удары наносила рука человека.

Бабрышкин шепотом приказал экипажу сидеть тихо. Затем он распахнул командирский люк, сжимая в руке пистолет.

При свете звезд он увидел спину человека, стоявшего на коленях на платформе танка. Потом человек перестал стучать и медленно повернулся к Бабрышкину. Он рыдал.

Шум далекого боя стих, сменившись теперь треском стрелкового оружия, и участок дороги между флангами бабрышкинской бригады обезлюдел.

Человек был стар. Он задыхался, хватая воздух широко раскрытым ртом. Когда Бабрышкин осветил его ручным фонариком, он увидел седые волосы, голубой комбинезон рабочего, измазанный в крови лоб.

В темноте старик внимательно вглядывался в лицо Бабрышкина, стараясь встретиться с ним глазами.

– Трусы, – прокричал он, плача. – Трусы, трусы, трусы!

***

Бабрышкин клевал носом, не в силах больше бороться со сном. Через час горизонт начнет светлеть, но мятежники по-прежнему оставались вне пределов досягаемости. Они не спеша, с чувством, с толком, с расстановкой разбирались с беженцами. «Они пресытятся, – успокоил себя Бабрышкин. – Есть предел количеству крови, которое может пролить человек. Они пьяны от крови». Он снова подумал, не застать ли их врасплох неожиданной атакой, и снова подавил свое нетерпение. Придерживайся плана, придерживайся плана. Перед его смыкающимися глазами проплывали картины прошлого. Свежеиспеченным лейтенантом он вытянул фантастически несчастливую карту – получил назначение в Кушку, знаменитую базу на самом юге Туркменистана. Его преподаватели были поражены. Если уже на то пошло, на Кушку, как правило, посылали провинившихся офицеров. А выпускник училища младший лейтенант Бабрышкин относился к числу лучших на курсе и не имел никаких дисциплинарных взысканий. Однако что тут поделаешь? Системе требовался младший лейтенант на Кушке, где летом температура поднималась до пятидесяти градусов, а ядовитые змеи кишели в пустыне, как пассажиры в метро в часы пик. Говоря слова утешения, преподаватели тем не менее не могли сдержать улыбку. Ведь назначение на Кушку всегда было темой для шуток – если только посылали туда не тебя самого.

В точном соответствии с рассказами, Кушка оказалась Богом забытой дырой. К тому же местное население вело себя враждебно по отношению к русским – если они не обладали твердой валютой или не тащили на черный рынок ворованное военное имущество. Но Бабрышкин многое открыл там для себя. Он осознал, сколько лжи вдалбливали ему в голову с кафедр училища и каким наивным дурачком он был. Местные чувствовали себя гораздо ближе к своим партнерам – контрабандистам из лежащего по ту сторону афганской границы Торагунда и к не столь уж удаленным от них иранцам. Уже тогда лейтенант с тонкой полоской светлых усов понял, что перекройка границ и прежних связей неминуема. «Да пусть они забирают свою чертову дыру», – говорил он себе. Однако он, естественно, надеялся, что восстание произойдет не во время его дежурства, что неизбежное случится позже, когда у него не будет болеть об этом голова. «После нас – хоть потоп», – думал он саркастически, сидя в танке почти десять лет спустя. Такая уж у нас национальная черта – пусть беда случится не при нас, пусть ответственность ляжет на чужие плечи. Теперь он сам стыдился тех своих мыслей. Но уже ничего нельзя изменить.

Только поджидать врага. И драться.

Неожиданный треск в наушниках отогнал от него дремоту.

– »Волга», вас вызывает «Амур». Вы меня слышите?

– Слушаю вас, – ответил Бабрышкин.

– Автоматика засекла какое-то движение передо мной. Мое главное орудие стоит на предохранителе, но ему не терпится пострелять. Множество целей. Они настолько скучены, что я не могу отделить их одну от другой на экране. Прием.

Отлично. Этого он от них и ждал. Настрелялись всласть. Сбились в кучу. Потеряли бдительность. Пресыщены кровью и убийствами.

– Сколько их? – потребовал Бабрышкин. – Хотя бы приблизительно. – До боли в глазах он уставился в окуляры оптического прибора, но враг по-прежнему оставался вне зоны видимости. Как обидно, что его бортовая электроника вышла из строя. Как обидно, что ему так и не хватило настойчивости и энергии, чтобы перенести командное оборудование в машину, находящуюся в лучшем состоянии.

– Говорит «Амур». Похоже, там по крайней мере тридцать тяжелых танков. А может, и больше. Они идут, как пьяная толпа. Один наступает на пятки другому.

– Хорошо. Дистанция?

– Семь тысяч пятьсот метров до головной машины.

Ближе, чем Бабрышкин ожидал.

– Всем экипажам. Всем экипажам. Приготовиться к бою на дистанции пять тысяч метров. – Он хотел, чтобы они подошли поближе. Теоретически он мог открывать огонь и сейчас – из ракетных установок и скорострельных крупнокалиберных орудий. Но он твердо решил рискнуть и подождать еще. Его танки хорошо укрыты. Если противник не проявит повышенной бдительности, он ничего не заметит, пока не достигнет роковой пятикилометровой отметки. А когда они подойдут настолько близко, ни один из них не уйдет. Главное, чтобы наши орудия заговорили первыми.

– На связи «Амур». Вижу их на расстоянии семь тысяч метров. Идут быстро, словно им соли на хвост насыпали.

– Есть какие-нибудь признаки, что они перестраиваются в боевые порядки? – с волнением спросил Бабрышкин.

– Нет. Катят себе толпой.

Бабрышкин теснее припал к окулярам, надеясь увидеть все своими собственными глазами. Но темнота, расстояние и длинный пологий склон скрывали от него долгожданные танки и «БМП».

– На связи «Амур». Шесть тысяч метров. Они даже не выслали фланговое охранение. Передового охранения тоже нет.

Все складывалось слишком уж хорошо. На какой-то миг в голову Бабрышкина закралось подозрение, что враг приготовил им ловушку.

Нет. Он хорошо изучил мятежников. Он учился вместе с ними, рядом с ними служил, жил в одних гарнизонах. И знал, что сейчас они преисполнены самоуверенности.

Ему подумалось, что, возможно, противник перехватил приказ отступать на север. Наверное, Гуревич не ошибся – радиограмма была настоящей. И вот теперь мятежники, пресытившись после ночи убийств, получили команду двигаться вперед, наверстывая упущенное время, и начать преследование отступающих советских войск.

Бабрышкин ухмыльнулся. Наконец-то противник ошибся. Они слишком уж положились на русскую привычку не задумываясь выполнять любые приказы. Они забыли, что нет правил без исключений.

И теперь мерзавцам предстоит заплатить за это.

– »Волга», вас вызывает «Амур». Пять тысяч пятьсот метров. Они передо мной как на ладони.

– Всем экипажам. Говорит «Волга». Никому не открывать огня. Автосистемы держать на предохранителе. Пусть подойдут еще поближе.

Да, вот оно. Через оптический прибор он различил первое слабое движение. На таком расстоянии ручная система наводки была неэффективна. Однако он знал, что все равно станет стрелять. Конечно, пустая трата боеприпасов. Но он позволит себе такое маленькое удовольствие. А тем временем те командиры танков, которые уделяли ремонту своих машин больше внимания или которым просто больше повезло, станут громить врага.

– Пять тысяч двести.

Бабрышкин чувствовал охватившее всех его людей волнение. Всем хотелось поскорее услышать гром орудий. Уничтожить тех, кто так глупо, так доверчиво катил сейчас им навстречу.

– Пять тысяч сто.

В Академии бронетанковых войск имени Малиновского Бабрышкину дали задание помогать в учебе курсанту-таджику, а также проследить, чтобы тот любой ценой окончил курс. Таджик отлично разобрался в ситуации и вовсю валял дурака. Бабрышкин писал за него рефераты и контрольные, а таджик сдавал себе экзамены, жульничая вовсю. Кроме того, С европейцев и спрашивали строже. Бабрышкина возмущало такое положение дел, возмущало фарисейство системы, ее несправедливость…

Теперь он радовался, что все было именно так. Он надеялся, что его таджик-сокурсник возглавлял сегодня приближающийся отряд.

– Пять тысяч метров.

– Огонь! – скомандовал Бабрышкин в микрофон. – Включить автосистемы. Всем остальным вести беглый огонь. – Но, кроме первого слова, никто ничего уже не слышал. Все и так знали, что делать. Ни стальные борта танка, ни наушники не ослабляли оглушительного уханья мощных орудий.

Столбы разрывов скрыли от его глаз поле боя. Он пробовал считать пораженные цели, но все они располагались слишком близко друг к другу. Одно попадание сливалось с другим. В его наушниках звучали радостные вопли и стоны разочарования, к которым он так привык за последние недели. То были ни с чем не сравнимые крики сражающихся мужчин, дравшихся в разных машинах, не имея возможности видеть друг друга, прикасаться друг к Другу, слышать запах товарищей, – иными словами, чувствовать, что они не одиноки. Бабрышкин давно уже пришел к выводу, что даже если бы в современном бою отпала нужда в радио как в средстве связи, оно все равно оставалось бы незаменимым с психологической точки зрения, чтобы во время сражения люди могли ощущать плечо соседа. Дай мне знать, что мои братья рядом со мной.

– »Дон», вас вызывает «Волга», – обратился он к начальнику огневой поддержки. – Осветите поле боя, скорее. – Он не услышал залпа установок, размещенных далеко позади ломаной линии танков и БТРов, но небо тут же залили искусственным рассветом сотни спускавшихся на парашютах осветительных ракет.

При их желтоватом свете Бабрышкин мог теперь различать отдельные мишени. Около двух десятков вражеских машин уже горели, но мятежники, надо отдать им должное, все же пытались перестроиться в боевые порядки. Несколько танков противника открыли ответный огонь, но ни один из младших командиров еще не докладывал Бабрышкину о потерях, и в стрельбе мятежников сквозило отчаяние и растерянность. На мгновение Бабрышкин представил себе весь тот ужас, хаос и вспышки героизма, что царили сейчас в рядах противника. В этот краткий миг мятежники снова стали для него почти людьми.

– Наводчик, – скомандовал Бабрышкин. – Цель… на расстоянии четыре тысячи семьсот…

головной танк на левом фланге.

– Вижу.

– Можешь прицелиться?

– Очень далеко.

– Черт побери, ты поймал его в прицел?

– Так точно.

– Огонь!

Корпус машины дернулся от лишь частично смягченной амортизаторами отдачи. Бабрышкин принялся отсчитывать секунды.

Вражеский танк двигался, как ни в чем не бывало. Взрыва не было. Они промахнулись.

– Расстояние, – в ярости выкрикнул Бабрышкин, – четыре тысячи пятьсот…

– Товарищ командир, до него слишком далеко.

– Делай что говорят, черт возьми… Расстояние четыре тысячи четыреста пятьдесят.

Внезапно вражеский танк исчез в вихре пламени. Кто-то другой поразил цель.

Некоторое время Бабрышкин молчал. Он даже не стал выискивать другую цель. Наводчик был прав. И он это знал. Глупо даром тратить боеприпасы. Одному Богу известно, когда удастся пополнить их запас. Лучше предоставить добить мятежников тем танкам, у которых все еще в порядке системы обнаружения цели и управления огнем. Так гораздо эффективнее.

Однако что поделать с неуемным желанием убить, уничтожить? С чувством, гораздо более сильным, личностным, чем просто намерение внести свой вклад в победу? И Бабрышкин не мог не ощущать разочарование, даже горечь, когда его бригада добивала расползавшегося по степи врага. Он вслушивался в неторопливое, цикличное рявканье автосистем, переключавшихся с одной цели на другую. Оно действовало почти гипнотически – оглушительный грохот, через несколько минут после которого в степи неизменно вспыхивал еще один костер.

Он не заметил, чтобы хоть один из танков противника отвечал огнем через равные промежутки времени. Возможно, у них не работало ни одной автоматической системы. В чемто война относилась еще суровее к измученным машинам, чем к их хозяевам из плоти и крови.

«Вообще-то хорошо, – подумал Бабрышкин, – что против нас только мятежники». Он знал, что его потрепанная часть не смогла бы так лихо расправиться с арабами или иранцами с их замечательными японскими машинами.

– Всем экипажам! – крикнул он. – Говорит «Волга». Не тратьте зря снаряды. Всем ручным системам прекратить огонь. Автосистемы… добейте их. Конец связи.

Когда он очень внимательно вгляделся через оптику в поле боя, то все еще смог различить то тут, то там отдельные лихорадочные перемещения уцелевших вражеских машин, пытавшихся выбраться из зоны поражения. Но вскоре автосистемы прикончили их всех. Безграничная степь выглядела теперь точно так же, как выглядела, наверное, тысячу лет назад, когда на ней во множестве горели костры монголов.

Бабрышкин ждал, когда его охватит знакомое чувство восторга и удовлетворения. Но на сей раз оно не торопилось. Сперва он списал все на усталость. Но еще недавно волнение боя ее как рукой снимало.

Они полностью уничтожили подразделение противника, не потеряв при этом ни одной машины. Редкая удача. Они выиграли время, спасли много жизней. Но Бабрышкин чувствовал себя так, словно провел ночь с отвратительной ему женщиной.

Он оглядел освещенную кострами степь. Небо начало бледнеть. Скоро настанет новый день и принесет с собой новых врагов. Сегодня была очередь мятежников совершить ошибку, сделать неверный шаг. Но что будет в следующий раз? А потом? Любое везение когданибудь кончается.

– Ну, что ж, – успокоил себя Бабрышкин, – мы принимаем кровавую ванну только один раз. И на том спасибо.

Костры из подбитых машин уже начали догорать. Бабрышкин горько улыбнулся – так улыбаются друзья, вместе пригубив дурного вина. «Что там ни говори, – подумал он, – а советские танки прекрасно могут уничтожать друг друга».

***

Утренний свет высветил безбрежное море инея, простершееся вокруг островков согретой в бою земли там, где стояли танки Бабрышкина. Он решил избавить разведчика Шабрина от необходимости видеть весь этот ужас и сам повел дозорную группу: горстку БМП, а за ними пустые грузовики, чтобы подбирать что найдется ценного, а также раненых жертв нападения мятежников. Больничные машины остались позади, уже давно битком набитые пострадавшими в предыдущих боях. Взвод танков выдвинулся во фланг, охраняя дозорных, в то время как остальная часть бригады начала приготовления к маршу на север.

Когда они подошли достаточно близко, чтобы убедиться, что все без исключения машины врага подбиты, Бабрышкин приказал танкам остановиться. Теперь следовало экономить каждый литр горючего.

На покрытой инеем земле за БМП тянулись длинные линии следов. Теперь их будет легко обнаружить, а когда упадет снег, то станет еще легче. Если только они доживут до снега.

Мотострелки ехали с открытыми люками, выискивая и добивая выживших мятежников. Только те из них, кто казался очень тяжело раненным, не получали пулю. Они ее не стоили, и к тому же мотострелки испытывали больше удовлетворения при мысли о том, как те умрут медленной смертью, ниоткуда не получая помощи. Бабрышкин не сделал попытки остановить побоище, хотя его и учили когда-то, что подобные действия преступны и должны сурово пресекаться. Он чувствовал, что подобные деликатности уже утратили всякий смысл. Сейчас шла совсем другая война.

Когда гудящие «БМП» наконец достигли того места, где мятежники напали на колонну беженцев, боевой опыт Бабрышкина пополнился еще одним бесценным уроком. Он искренне верил, что видел уже все самое страшное, что его больше ничем уже не поразить и даже не удивить, но при виде следов хладнокровной бойни на грунтовой дороге понял, как он ошибался. Даже жертвы массированных химических атак там, южнее, погибали от некой абстрактной силы, которая не выбирала, кого убивать, орудия которой – самолеты, ракеты, дальнобойные пушки – располагались где-то далеко. Но большинство из тех, кто сейчас лежал вдоль дороги, погибли от рук людей, стоявших рядом с ними, воспринимавших их как живых существ, слышавших все оттенки страха в их голосах.

Хуже всего пришлось женщинам. Мужчин просто убивали. Но женские трупы, обнаженные либо с задранными платьями и пальто, выглядели особенно жалко, особенно мертво. Вокруг их тел ветерок играл разбросанными и растоптанными вещами. Машины стояли обгорелые и почерневшие от сажи, чемоданы валялись открытые и пустые рядом с трупами своих владельцев. Одна женщина, особенно кокетливая, захватила с собой в дорогу все свои духи, и их легкомысленный аромат смешивался с запахами пороха и крови. Духи напомнили Бабрышкину о Вале – она всегда не знала в них меры.

Задумавшись над зрелищем этой смерти, вдруг утратившей безликость и обретшей свои индивидуальные черты, Бабрышкин не сразу осознал, что в некоторых из разбросанных тел все еще теплилась жизнь. Тишина была обманчива, хотя никто не кричал. Но приходилось очень внимательно вслушиваться, чтобы уловить хрип простреленного легкого или приглушенное рыдание, в котором не оставалось уже ни надежды, ни страха, ни вообще какого-либо чувства. И эта тишина испугала его гораздо больше, чем все превратности войны.

А потом раздался первый крик. Он вырвался из уст окровавленной девочки, которая решила, что склонившийся над нею советский солдат – просто один из мятежников, решивший еще немного поразвлечься. Она вопила и колотила старшего сержанта, не давая ему укрыть ее и взять на руки. Наконец он сдался и отошел в сторону. Помощи солдат ждали другие раненые. Да и что теперь значила судьба одногоединственного человека? Они оставили ребенка посреди дороги – рыдающую и прижимающую к груди обезглавленную куклу.

7. Омск. Штаб фронта
2 ноября 2020 года, 6 часов утра

Виктор Козлов мучился зубной болью. Ему так хотелось показать американским офицерам с их чудесными, крепкими, белоснежными зубами, как эффективно может действовать советский офицер в критической ситуации. Но ему приходилось тратить слишком много сил, чтобы сохранить ясную голову. Любое слово, сказанное генералом Ивановым, любую, даже самую незначительную деталь следовало в точности передавать нетерпеливым американцам. Но стоило Козлову заговорить, он буквально чувствовал, как шевелятся в деснах его гнилые зубы, и от внезапно налетавших приступов боли кожа напрягалась вокруг его глаз. Совместное собрание штабов затянулось далеко за полночь. Напряжение нарастало: каждое новое сообщение с поля боя свидетельствовало о том, что фронт буквально разваливается на части. От недостатка сна у Козлова болела и кружилась голова, все вокруг он видел как в тумане. Он сделал большую ошибку, поев мороженой лососины и икры со стола, уставленного невиданными яствами с целью поразить американцев, и теперь холод нещадно терзал его больные десны. Тогда он убедил себя, что ему необходима еда, что организму требуется горючее, чтобы функционировать без сна в критической обстановке. Но теперь он понимал, что им руководила жадность, ревность, даже злоба, когда он накладывал себе на тарелку деликатесы, давно уже ставшие недоступными даже для подполковника Советской Армии. Американцы жевали лениво и равнодушно, не представляя, скольких усилий стоило достать такую еду. Многие из них с явным пренебрежением отставили в сторону недоеденными свои маленькие тарелочки. Трудно, очень трудно любить американцев. С их блестящими, как у диких зверей, зубами.

Он поглядел на американского полковника с изуродованным шрамами лицом и на чернокожего майора, который так старался говорить по-русски. Козлов не сомневался, что черного прислали сюда специально с целью оскорбить советских. Мол, в современной американской армии русский учат только негры. И удивительная беглость, с которой тот говорил, только сильнее раздражала его. Козлов гадал, сколько скрытого смысла сможет уловить черный майор из признаний и умолчаний генерала. Нет, решил Козлов, он никогда не сможет полюбить американцев. У него даже мелькнуло подозрение, что они специально отбирали в эту экспедицию офицеров с самыми хорошими зубами, дабы преподать еще один унизительный урок своим советским – нет, русским – хозяевам.

– Генерал Иванов заверяет, – переводил Козлов полковнику с кошмарным лицом, – что у вас не возникнет никаких проблем с нашими средствами противовоздушной обороны. Во время вашего перелета к месту проведения операции они получат строжайший приказ не открывать огня, не будучи атакованными. Мы обеспечим вам полную безопасность.

Зубы впивались в больные десны, и ему хотелось напиться допьяна, лишь бы не чувствовать, как они тупо ноют в ожидании очередного внезапного приступа пронзительной боли. Но он не может и не должен так поступить, и ему оставалось только обманывать себя иллюзией облегчения. Он гадал, нет ли у этих богатых крепкозубых американцев какого-нибудь офицера-дантиста и существует ли какой-нибудь не слишком унизительный способ попасть к нему на прием.

Он быстро прогнал предательские мысли. Любая боль лучше, нежели еще одно свидетельство нашей слабости перед американцами. И так все идет хуже некуда. Какой позор, что его родина упала так низко, что просит помощи у старинного врага, что превратилась в международную попрошайку. Нет, уж лучше потерять все зубы до одного, чем признать хотя бы еще одну слабость.

– Это имеет огромное значение, – ответил американский полковник, знаменитый полковник Тейлор. – Ведь наши программы обнаружения целей никак не смогут отличить ваши системы от систем мятежников. Для наших датчиков они абсолютно одинаковы. Понятно, что с арабами и иранцами такой проблемы не возникнет. Их японское вооружение легко засечь. Но когда дело доходит до систем советского производства, единственный способ отличить своих от чужих – это их местонахождение. Перед вылетом нам потребуется от вас самая свежая информация – ив воздухе тоже, если удастся… Мы не хотим по ошибке ударить по вашим войскам.

Козлов слушал, как негр-майор переводит слова Тейлора. Вообще-то, обычно на переговорах переводят переводчики другой стороны, но Тейлор и генерал Иванов договорились о таком порядке. Он следил за внимательно слушавшим перевод генералом и гадал, о чем говорит американцам выражение его лица. Ситуацию еще более усложнило бесконечное вранье генерала Иванова. Козлов не сомневался, что американцы с их чудодейственной техникой знали об истинном положении дел гораздо больше, чем показывали. И генеральский поток лжи и полуправды порой вгонял подполковника в краску, хотя он и знал, что начальник врет с наилучшими намерениями. При мысли о необходимости переводить его слова, непосредственно передавать их американцам, которые знали им истинную цену, Козлову хотелось скрипеть зубами. Но и этого он не мог себе позволить.

Начать с того, что Козлов отлично знал о невозможности предупредить все советские части ПВО. Связь осуществлялась от случая к случаю, а порой и вообще пропадала, а в советских войсках к востоку от Урала царил такой хаос, они настолько были разбросаны вдоль всего лопнувшего фронта, что никто уже не знал их численности. Русские даже не могли воспользоваться собственной системой космической разведки для определения местонахождения своих частей, ибо японское оружие врага еще в самом начале боевых действий вывело из строя все спутники. Советской армии оставалось только наносить вслепую отчаянные удары, не зная ни точного расположения войск противника, ни нахождения соседей в данный момент. Единственное, что они знали точно, так это то, что враг почти дошел до границы Казахстана и Западной Сибири, прорвав фронт между Атбасаром и Целиноградом, и что в спешно сколоченном заслоне немногим южнее Петропавловска стояли только потрепанные остатки Семнадцатой армии. Противник методично шел вперед вот уже целую неделю, чередуя марш-броски с паузами для подтягивания сил. Но теперь ситуация вообще полностью вырвалась из-под контроля. Предоставленная американцами сводка разведданных указывала положение противника насколько возможно точно. Но Козлов видел по выражению лица чернокожего майора – которого сослуживцы почему-то звали «Мерри», – что американцы знали гораздо больше, чем говорилось в весьма приблизительной сводке. Как хотелось бы Козлову хоть глазком заглянуть в святая святых полевого разведывательного центра американского полка! Не для того, чтобы шпионить – он был выше этого. Только чтобы узнать, что же все-таки творится в степях Средней Азии.

Все, конечно, знали, что дело плохо. Но изза давнишней привычки к вранью, к замалчиванию всех неудач, кроме самых очевидных, соотечественники Козлова не могли заставить себя признаться иностранцам – пусть даже союзникам в свой роковой час, – насколько безнадежной стала ситуация. Генерал Иванов от всей души хотел признать факт прорыва. Но отчаянный призыв к американцам вступить в бой на целую неделю раньше срока мог мотивироваться только необходимостью поддержать намеченное контрнаступление советских войск. А ведь генерал прекрасно знал, что единственное, что могла сделать Советская Армия в плане контрнаступления, – это начать швырять в сторону неприятеля пустые гильзы от снарядов. На самом деле Иванов видел два варианта возможного развития событий. При первом, американцы на своих секретных чудо-машинах действительно добьются определенного успеха. В таком случае советская оборона отойдет к югу, образовав более широкую буферную зону южнее границы Западной Сибири, и предпримет нечто такое, что с большой натяжкой можно будет назвать контрнаступлением. Но, скорее всего, вступление в бой американцев просто позволит выиграть немного времени, для того чтобы разобраться в невероятном бардаке, царившем сейчас в азиатских степях. Москва, конечно, надеялась, что появление американцев повергнет противника в такой шок, что удастся заключить перемирие. Но это было уж совсем из области фантастики. Генерал Иванов давно уже перестал говорить с Козловым – да и вообще со штабными – о победе. Теперь они уже просто бились день ото дня, стараясь хотя бы получить более ясную картину происходящего. Неделю за неделей они жили и работали как в тумане. Только с американцами генерал Иванов еще говорил так, словно он действительно командовал боевым фронтом, со всеми его передовыми и тыловыми частями, когда на самом деле там давно уже господствовала полная анархия.

Козлов потрогал языком гнилой корень клыка. Надо признать, американцы проявили полную готовность к сотрудничеству. Едва генерал Иванов официально передал одобренную Москвой просьбу о немедленной помощи, как американский полковник попросил разрешения связаться с начальством. Еще раньше, конечно, пожелание уже прошло по правительственным каналам, и Козлов со смешанным чувством наблюдал, как американские штабные офицеры просто-напросто раскрыли серый чемоданчик, напичканный электроникой, и, стуча по клавишам, начали прямой диалог с Вашингтоном. Ни антенну не стали вытягивать, ни подключили внешний источник питания. При этом они вели себя так безразлично, словно достали простую зажигалку. Именно это безразличие, даже сильнее, чем нарочитая демонстрация их превосходства, унизило советских офицеров, подчеркнув лишний раз их безнадежное отставание в технике. Козлову на миг показалось, будто он живет в стране, где время остановилось.

Американский полковник даже не пытался приводить доводы в пользу нежелательности преждевременного вступления в бой. Не пробовал он и торговаться с целью улучшить свое положение. Он просто провел сеанс связи с начальством, причем ни одна эмоция не отразилась на его лице, и через пятнадцать минут обратился к генералу Иванову:

– Вашингтон дал добро.

И началось лихорадочное планирование.

Все новые американские штабисты появлялись из закоулков промышленного комплекса. Теперь, в ранние утренние часы, герметичный штабной пункт насквозь пропах запахом русских сигарет и немытых тел. Все, даже лощеные американцы, выглядели измотанными и усталыми и говорили медленнее, более короткими фразами. Оба штаба, совершенно по-разному устроенные, изо всех сил старались проработать бесчисленное количество мелочей, могущих возникнуть в ходе совместной операции. Казалось, дым шел от карандашей и ручек, маркеров и клавишей компьютеров, пока их владельцы изобретали наилучший план, как доставить американский полк на поле боя за тридцать шесть часов. Формально переводчиков имелось достаточно. Но скоро стало ясно, что языковой барьер удавалось преодолеть не всегда. То и дело Козлова звали, чтобы он лично помог разобраться в оперативной терминологии или в графической документации, и он опасался, как бы самому не допустить роковую ошибку. Выходцев из южных штатов США понять было особенно трудно, а проще всего, как ни странно, оказалось с израильским наемником – начальником оперативного отдела, – который говорил на классически правильном английском.

Большую часть своей карьеры офицера ГРУ Козлов изучал американцев. Даже работая со строевыми офицерами в рамках новейшей программы Академии имени Фрунзе для элиты Советской Армии, он старался держать в поле зрения авантюрные действия армии США в Латинской Америке. Он стремился ухватить суть политики Соединенных Штатов и понять, почему их военные так непохожи на русских. Много лет назад он, как и все его друзья-лейтенанты, радовался унизительному поражению США в Африке. Конечно, вышестоящее командование не осознало тогда истинного значения тех событий. Пользуясь словами английского поэта, они не поняли, по ком звонит колокол. И вот теперь весь мир перевернулся. Но Козлов обнаружил, что, по крайней мере, тип американского военного, каким он его себе представлял, остался неизменным. В этих офицерах, склонившихся над картами и переносными компьютерами, при всей их непохожести друг на друга, было много общего: все агрессивные до грани безрассудства, не теряющиеся при неожиданных переменах обстановки, нетерпеливые в работе с мелкими деталями, внешне открытые, но, по сути, довольно замкнутые, слабые теоретики, но прирожденные безжалостные бойцы, не боящиеся спорить даже с начальством и не прячущиеся от ответственности, которой советский офицер постарался бы избежать. Все они настолько привыкли к изобилию как своих личных вещей, так и военного оборудования, что не замечали маленьких жертв и огромных усилий со стороны других. Прекрасный пример – сегодняшнее угощение. Несмотря на сложнейший момент, советское командование не пожалело сил, чтобы привезти американским офицерам исключительные деликатесы. Даже самые видавшие виды советские офицеры не поверили своим глазам при виде изобилия, разложенного на столах в углу штабной комнаты. Цель, конечно, была поразить американцев. Но кроме того – искренне подчеркнуть глубину и самоотверженность русского гостеприимства. Однако американцы едва посмотрели на пищу. Долгие часы она простояла нетронутая под пораженными взглядами советских офицеров. И только когда генерал Иванов лично подвел к столу американского полковника – буквально притащил его туда, – несколько американцев оторвались от своих карт и приборов, чтобы пару раз отщипнуть от того и от этого.