Текст книги "Возлюбленная из Страны Снов (Забытые истории о привидениях и духах )"

Автор книги: Рафаэль Сабатини

Соавторы: Марк Твен,Эдит Несбит,Морис Ренар,Артур Шницлер,П. Контамин-Латур,Нелли Бриссет,Фредерик Буте,И. Гильд,Элинор Глин,Р. д'Аст
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

[Без подписи]
ПРИЗРАК

Смеркалось. В маленькой гостиной было уже совсем темно. Окна были завешены плотными бархатными портьерами. Эту пору дня графиня любила так же, как мягкие персидские ковры, в которых бесшумно тонет нога, – как и гладкие, мягко ложащиеся материи и неопределенно сумеречные краски.

Она ненавидела все, что лезло на первый план, что шумно и суетливо требовало к себе внимания и своего признания. В ее гостиных, которые были открыты лишь для немногих избранных, царил постоянно сдержанный аристократический тон.

И, вероятно, каждый из гостей находил, что присутствие здесь же Гектора Николича является не чем иным, как грубой дисгармонией.

О, этот Гектор! Каждый раз, как он начинал говорить, графиня нервно вздрагивала. И было это не из-за содержания его речей, – хотя его грубоватые остроты сильно разнились от утонченных пикантностей, раздававшихся здесь обыкновенно, – а исключительно из-за громкого, грохочущего голоса, звучавшего эхом из всех углов и ниш и совершенно не подходившего к всему окружающему.

Как-то Франсис Рейнгард, прекрасный Франсис с нежным цветом лица и мягкими кудрями, шутливо выразился о голосе Николича:

– Благородные словаки, родители нашего Николича, были, по-видимому, очень слабы в классической истории, иначе они назвали бы своего сыночка вместо «Гектор» – «Стентор», глашатай в споре.

Шутку передали из уст в уста и больше всех смеялась ей хозяйка дома. Гектор, который сидел за ней и чуткое ухо которого восприняло каждое слово, произнесенное шепотом, наклонился вперед:

– Не думаете ли вы, сударыня, что для господина Рейн-гарда могло бы быть опасным раздражать меня, а для вас не менее опасным смеяться надо мной?

На этот раз он говорил тихо, так тихо, что никто, кроме графини, не мог слышать его слов.

Она ленивым движением повернула к нему голову:

– Что означают ваши намеки? Я не любительница разгадывать загадки.

– Но, графиня, у меня просто явилась мысль привлечь насмешников на свою сторону. Что бы вы сказали, например, если бы я рассказал почтенному обществу историю, случившуюся со мной этой ночью?

Эти слова он произнес громко, намеренно или нет, – кто знает? Но его голос проник через тишину полутемной гостиной во все уголки комнаты.

– Историю? Мне, конечно, придется выйти? – послышался голос семнадцатилетней Ренаты, которую мама каждый раз высылала из комнаты, когда Гектор принимался за свои рассказы.

Под покровом темноты чья-то лихорадочно горячая рука отыскала руку графини. Но холодные тонкие пальцы были отдернуты прочь и, слышное лишь для Гектора, с уст графини сорвалось:

– Как это дурно!

– Выйти? Да, нет же, нет, не надо. То, что я расскажу сейчас, может слышать самый чистый ангел. Это не будет ни каламбур, ни анекдот из юмористического журнала, а совершенно правдивая история, в истине которой я могу поклясться перед всеми людьми. Только не надо путаться, потоку что речь в ней будет о призраках.

Он злобно расхохотался и пристально взглянул на графиню Сусанну, тщетно пытаясь угадать в темноте выражение ее лица в этот момент.

Слегла хриплым голосом он продолжал:

– Итак, вчера ночью я никак не мог заснуть. Здесь начинается моя история. В комнате было душно, невыносимо душно. Я открыл дверь и вышел в переднюю, через широкие открытые окна которой врывался прохладный ночной воздух. Это меня облегчило. Необходимо сказать, что я снял башмаки, чтобы не разбудить соседей. Это было глупо, потому что в конце коридора, как раз против вашей комнаты, господин Рейнгард, мне пришло в голову, что не могу же я отправиться погулять по саду в одних чулках. Пришлось бы, таким образом, возвратиться назад в свою келью.

А между тем, на воздухе было так хорошо, лунные лучи так красиво падали вдоль коридора, что я взял и остался там, где был, – в темной нише против дверей комнаты господина Рейнгарда.

И вот тогда-то я и увидел призрак. Подходил он бесшумно и медленно, как это и приличествует призраку, закутанный в белые, длинные одежды, с лицом, закутанным белой вуалью.

Кстати, графиня, нет ли среди ваших предков какой-нибудь не находящей себе покоя дамы, которая бродит привидением по замку? Вы не отвечаете? Прошу извинения, я спросил не случайно. Дело в том, что как только призрак очутился в части коридора, освещенной луной, легкий порыв ветра приподнял его вуаль, и поистине, если бы я не знал, что это невозможно, я поклялся бы, что призрак, который бесшумно скрылся в комнате господина Рейнгарда, были вы, графиня, – так поразительно было сходство.

Несколько секунд тишина и сумрак царили в гостиной, затем кто-то неожиданно зажег спичку и это осветило комнату на несколько мгновений: стало видным злобное лицо Гектора с зелеными мерцающими глазами, впившимися в лицо графини, это спокойное, неподвижное лицо, мраморная бледность которого напоминало статую. Колеблющееся пламя осветило лица и остальных присутствующих, на которых были выражены все степени от изумления до гнева, от злости до безграничного возмущения. Осветило оно и дрожащую фигуру белокурого Франсиса, который, схватившись за ручки кресла, казалось, готов был упасть в обморок.

Но никто не мог уловить сразу всей картины, так как так же быстро и неожиданно, как она загорелась, спичка, которой зажег свою сигару граф, потухла, и теперь закуренная сигара колыхалась в темноте, подобно гигантскому светлячку.

– Вы ошибаетесь, дорогой друг, – раздалось оттуда, где танцевала в воздухе ее красивая искорка, – то, что вы видели, вовсе не было призраком, – это, действительно, была моя жена. Мне надо было вчера вечером кое о чем по-беседовать с господином Рейнгардом и я отправился к нему в комнату. Дальше произошло так, как это вечно случается: он – артист, я, как вы знаете, увлекаюсь искусством, мы завели бесконечный разговор, забыли время и место, и если бы графиня, обеспокоенная моим долгим отсутствием, не пришла бы за мной, то, наверное, мы сидели бы и острили еще и до сих пор. Не правда ли, дорогой Франсис?

Вздох облегчения чуть слышно пронесся по гостиной. Только Гектор, грубо и полузаглушенно, пробормотал:

– Да, черт поверит этому…

– Тогда вам придется отправиться в сад, господин Николич: вы безусловно причислите себя к этим верующим чертям, ибо я вам даю честное слово, что все было так, как я сказал. А теперь, дорогой Франсис, зажгите электричество и дайте руку моей жене. Пора садиться за ужин.

На следующее утро на охоте произошел печальный случай.

Граф, отделившийся от остального общества, споткнулся и упал на свое ружье. Курок был взведен и весь заряд попал ему в грудь. Когда его разыскали, он был уже мертв.

Три недели спустя Франсис, белокурый, нежный, изящный Франсис, во время незначительного спора за карточным столом ударил по лицу Гектора Николича.

Секунданты еще до сих пор говорят о непонятной горячности и энергии, которые молодой человек проявил на дуэли. На двенадцатой минуте он получил страшную рану в голову, – от которой ему суждено было умереть через три дня, – но продолжал драться и еще через две минуты Гектор, пронзенный шпагой прямо в сердце, лежал на земле.

Графиня носит теперь белые одежды и густую вуаль и днем. Ее имя теперь – сестра Мария-Магдалина.

Артур Конан Дойль
СТРАННЕЕ ВЫМЫСЛА

Оглядываясь назад, на собственную жизнь, в поисках необычайного и странного, вы чаще всего находите это необычайное отнюдь не в материальных фактах жизни. Мне, например, посчастливилось прожить жизнь довольно бурную, полную приключений, и посетить страны, далеко не всем знакомые, при интереснейших условиях. Я был свидетелем двух войн. Профессия моя – самая драматическая в мире. Я исколесил весь свет от Новой Гренландии и Шпицбергена до Западной Африки и могу вызвать в памяти немало бурь, опасностей, китов, акул, медведей, змей – словом, всего, что живо интересовало меня, когда я был школьникам. И, однако же, все, что я мог бы сказать по поводу всего этого, уже сказано до меня другими, с большим знанием дела и авторитетностью. А вот, когда вы приглядываетесь к внутренней работе своего ума и духа, к причудливым интуициям, странным случайностям, к тому необычайному, что иной раз неожиданно выглянет на поверхность, озадачит и скроется неразъясненным, к невероятным совпадениям, к жизненным столкновениям, которые, казалось, должны бы были кончиться определенным образом, а кончаются совсем иначе или же вовсе не кончаются и тонут в пропасти забвения, оставляя за собой обрывки тайны вместо чистенького, гладкого узла, который так прекрасно умеют развязать в конце опытные романисты, – вот это все, скажу я вам поистине, странней и интересней всякой выдумки.

Самые замечательные переживания человека – те, которые он прочувствовал всего полней и глубже, т. е. именно те, о которых он меньше всего склонен рассказывать. Все действительно серьезные мои переживания, врезавшиеся глубоко в мою душу и оставившие в ней неизгладимый след, таковы, что я никогда бы не решился ни с кем заговорить о них. И, однако ж, как раз в этих интимных и глубоких переживаниях вы ощущаете присутствие, воздействие на вас каких-то странных сил, притяжения и отталкивания, импульсы и указания, неведомо откуда идущие – как мне думается, из глубинного естества жизни. Лично я всегда сознавал наличность скрытых сил человеческого духа и непосредственное вмешательство в человеческую жизнь внеш-них сил, влияющих на наши действия, управляющих нашими поступками. Обыкновенно это влияние неуловимо и определить, в чем именно оно сказалось, трудно, но бывают случаи, когда оно проявляется так резко, что не заметить его невозможно.

Приведу нагляднейший пример. В 1892 году я путешествовал по Швейцарии и мне случилось проезжать через проход Гемми. На вершине его стоит одинокая гостиница и смотрит вниз на густонаселенные долины, раскинувшиеся с обеих сторон; однако же, к самой гостинице зимой совсем нет доступа.

Я предположил, что зимой в ней никто не живет, но оказалось, что это не так. Семейство, жившее в ней, запасалось провизией на несколько месяцев и в течение их оставалось совершенно отрезанным от остального мира и людей внизу. Странность их положения невольно приковала мое внимание, и в голове моей уже начинал складываться рассказ, в котором изображалось отчаянное положение кучки людей, совершенно различных и даже враждебных друг другу натур, которые, будучи обречены ежеминутно сталкиваться и не имея, где укрыться друг от друга, неудержимо, силой вещей, влекутся к мрачной трагедии, – в то время как внизу, в долине, весело поблескивают золотые огоньки мирной и счастливой человеческой жизни. Эти мысли упорно роились в моем мозгу, постепенно укладываясь в стройную форму, когда, неведомо зачем и почему, я купил себе на дорогу, на обратный путь во Францию, книжку Мопассана. Это была книга рассказов, совершенно мне незнакомых. Первый из них носил заглавие «Гостиница» и заключал в себе все, что я придумал, полностью весь мой рассказ, сделанный рукой мастера. В рассказе фигурировала та же гостиница, тот же Гемми-Пас, зима, кучка людей с несовместимыми характерами – словом, все, от начала до конца. Только большой собаки, о которой там говорится, у меня в рассказе не было. Остальное было все, как я задумал, и если б не счастливый случай, я, несомненно, написал и напечатал бы его, как свой собственный. Но была ли это случайность? Могло ли это быть случайностью? Мопассан ехал той же дорогой, и живая фантазия его нарисовала ему возможности, связанные с жизнью нескольких человек в отрезанной от всего мира гостинице. Это весьма возможно. Но то, что я именно в промежуток между обдумыванием рассказа и тем, как написать его, купил именно ту, единственную в мире книгу, которая помешала мне попасть в глупейшее положение, – было ли это совпадением, или же результатом какого-то доброго влияния извне, пожелавшего избавить меня от такой неприятности? Совпадение или указание – не знаю, но это была одна из тех случайностей, которые страннее вымысла.

И, однако ж, я готов признать, что и без всякого внешнего воздействия, если только не видеть в этом проказы какого-нибудь шаловливого и коварного Пука, в жизни случаются необычайнейшие совпадения, которых романист, конечно, никогда бы не осмелился придумать. Взять хоть бы следующий случай.

После того, как я написал в разное время несколько сыщицких рассказов, многие простодушные люди начали отождествлять меня с моим героем и в трудных случаях жизни призывать меня на помощь. Нередко меня просили разобраться в каком-нибудь темном, путаном деле, предоставляя мне полную свободу действий и расходов. И, не без самодовольства могу сказать, что из полдюжины дел, за которые я из жалости или любопытства ради взялся, мне всегда удавалось добиться разгадки. Вот как раз в одном из этих случаев я стал жертвой необычайного совпадения. Было совершено преступление. Подозрения мои пали на некую семью, – ну, назовем ее: Уайльдер, – которая, если и не принимала непосредственного участия в преступлении, то, во всяком случае, много знала о нем – так мне казалось.

Мне было известно, что один из членов этой семьи несколько лет тому назад переселился в Калифорнию. Звали его Джоном, и по профессии он был архитектор. Как только я занялся этим делом, из небольшого городка в Калифорнии, который я назову Сент-Энн, я начал получать письма и бумаги, относящиеся к проводимому мной следствию, исписанные на полях самым грубыми ругательствами и не-пристойнейшими богохульствами. Письма были без подписи, но одно из них со штемпелем города, откуда оно было послано, и адресом отправителя. Я тотчас же написал начальнику полиции этого города, прося его сообщить мне, не живет ли на такой-то улице и в таком-то № дома Джон Уайльдер, архитектор, недавно выселившийся из Англии. Мне ответили: живет. Вы понимаете, конечно, что после этого я уж не сомневался и довел о результатах моего расследования до сведения британской полиции. Поверите ли вы, что через несколько недель мне дали знать, что полиция навела справки и убедилась, что сказанный Джон Уайльдер – не тот, которого я разыскиваю.

Дурацкие же письма с руганью мне посылал известный всему городу маньяк, страдающий религиозным помешательством и живущий в том же доме. Человек этот был прирожденный американец и ничего общего с преступлением иметь не мог, но я до сих пор не понимаю, чего ради он мог заинтересоваться этим делом, если только возле него не было англичан, посвятивших его в подробности дела. Как бы то ни было, против официальной бумаги я уж ничего возразить не мог и должен был признать себя жертвой совпадения, к которому в своих рассказах я, разумеется, не осмелился бы прибегнуть.

Самое странное, однако ж, происходит в той сумеречной стране, где встречаются дух и материя. Помню, однажды в Риме мы с женой шли по Пинчио. Жена раньше никогда не бывала здесь и даже не читала описания Пинчио, так как это было в первый день нашего приезда в Рим. Неожиданно она как-то рассеянно выговорила: «Здесь есть памятник Данте». И несколько секунд спустя мы увидали этот памятник, до того скрытый кустами.

«Почему ты знала?», – спросил я. Она ответила: «Понятия не имею. Просто знала». До чего просто, и случай-то пустячный, и пусть-ка кто из ученых попробует дать объяснение.

Я лет тридцать изучал оккультные науки, и мне так странно слушать уверенные суждения об этом, по большей части отрицательные, от людей, которые и минуты серьезно не задумывались над этими вещами. Здесь не время и не место высказывать мои воззрения на это; я только хочу привести два-три факта несколько иного рода, чем обычные «явления», наблюдаемые на сеансах и которые также показались бы невероятными, если б о них рассказать в романе. В одном случае я, по-видимому, соприкоснулся с чем-то действительно необычайным, если только я не был введен в заблуждение обманом с одной стороны и совпадением с другой.

Жил я тогда в деревне и свел знакомство с местным доктором, моим соседом. Доктор был маленького роста, и практика у него была маленькая, но меня заинтересовало, что в доме у него была комната, куда он никому, кроме себя, не позволял входить и где он предавался философскому и мистическому созерцанию. Заметив, что меня интересуют эти темы, д-р Броун, как я назову его, однажды предложил мне присоединиться к тайному обществу изучающих оккультные науки. Разговор между нами вышел такой:

– Что же это может дать мне?

– Со временем это даст вам силу.

– Какую силу?

– Силу, которую профаны называют сверхъестественной. Она вполне естественна, но дается лишь тому, кто глубже проник в тайны природы.

– Но если эта сила добрая, почему же ее надо таить от других?

– Потому что дурной человек легко может злоупотребить ею.

– Но как же вы можете быть уверены, что она не попадет в дурные руки?

– Мы очень тщательно экзаменуем наших посвященных.

– И меня будете экзаменовать?

– Конечно.

– Кто же именно?

– Эти люди живут в Лондоне.

– Значит, я должен буду туда поехать?

– Нет-нет, это будет сделано так, что вы и знать не будете.

– А затем?

– А затем вы приступите к изучению.

– К изучению чего?

– Многое вам придется заучивать наизусть. С этого вы и начнете.

– Но если материал, который я буду заучивать, печатный, почему же не сделать его общим достоянием?

– Он не печатный. Он дается в рукописи. Каждый список пронумерован и дается посвященному под честным словом никому не показывать его. Еще не было случая, чтобы список этот потерялся или попал в руки непосвященных.

– Ладно, – сказал я. – Все это очень интересно. Можете проэкзаменовать меня, или как там это у вас называется.

Несколько времени спустя, – так, через неделю или около того, – я проснулся чуть свет от очень странного ощущения. Это был не кошмар и не сон, так как ощущение продолжалось и в течение дня. Оно не было болезненным, но было совсем особенным и неприятным – что-то вроде зуда во всем теле, как от прохождения электрического тока. Мне сейчас же вспомнился маленький доктор.

Через несколько дней он сам явился ко мне.

– Ну, – молвил он с улыбкой, – вы экзамен выдержали. Теперь решайте сами, и уж окончательно, хотите ли вы продолжать. Потому что это – не такая вещь, которую можно начать и бросить. Это дело серьезное, и надо или не браться за него, или уж предаться ему всей душой.

Я и сам начинал понимать, что это дело серьезное, – настолько серьезное, что для него, пожалуй, и не найдется места в моей битком набитой всякими делами жизни. Я так и сказал ему, и он не обиделся на меня.

– Отлично! – молвил он. – Больше мы не будем говорить об этом, если только сами вы не передумаете.

Но это еще не все. Месяца два спустя, в проливной дождь, ко мне зашел укрыться от дождя маленький доктор и привел с собой другого доктора, имя которого было мне знакомо, как известного исследователя тропических стран. Я велел развести огонь в камине. Пока они обсушивались, у нас завязался разговор. Я не мог не обратить внимания на то, что знаменитый путешественник очень почтительно обращался к маленькому доктору, который к тому же был моложе его годами.

– Он один из посвященных мной, – пояснил мне этот последний. – А знаете, – повернулся он к своему спутнику, – Дойль одно время совсем было решил присоединиться к нам.

Путешественник воззрился на меня с большим интересом и завел речь со своим наставником о чудесах, которые он видел и, как я понял, сам творил. Я слушал их, разинув рот. Это был словно разговор двух сумасшедших. Особенно врезалась мне в память одна фраза:

– Когда вы в первый раз взяли меня с собой, и мы пролетали над тем городом, где я когда-то жил в Центральной Африке, я в первый раз увидел острова посередине озера. Я знал, что там есть острова, но никогда не видел их – они отстоят слишком далеко от берега. Не странно ли, что я впервые увидал их, живя в Англии?

Были и другие сообщения, не менее необычайные. «Заговор с целью одурачить простака», – скажет скептик. Думайте, как хотите, но я убежден, что вранья тут не было. Это один из тех рассказов с оборванным концом, которых терпеть не могут издатели.

Еще один курьезный опыт, о котором стоит упомянуть. Я вызвался однажды переночевать в доме «с привидениями» в Дорсетшайре. Со мной были еще двое. Мы составляли депутацию от Общества психических исследований, в котором, к слову сказать, я состою со дня его открытия. В доме раздавались иногда необъяснимые докучливые стуки, не дававшие покоя жильцам, которые были связаны контрактом и не могли переехать на другую квартиру. Мы просидели, не ложась, две ночи. Первая прошла спокойно; на вторую мы остались вдвоем с м-ром Подмором, известным ученым: третий наш товарищ уехал. Разумеется, мы приняли все меры предосторожности против обмана, протянули шерстинки через лестницы и т. п.

Ночью поднялся страшный шум и грохот. Как будто кто-то дубасил по столу толстой палкой. Это было отнюдь не похоже на случайный треск половиц или шкафов – нет, это был настоящий, оглушительный шум.

Двери были все настежь, и мы первым делом бросились в кухню, откуда, казалось, шли звуки. Там все было в порядке – наружные двери заперты, окна тоже, шерстинки не тронуты. Подмор унес свечу, сделав вид, что мы оба ушли в гостиную; но на самом деле, я остался в кухне, в надежде, что шум возобновится. Но он не повторился. Чем он был вызван – не знаю. По рассказам жильцов, и те шумы, которые они раньше слышали, были в таком же роде…

Несколько лет спустя дом этот сгорел. Было ли тут при чем-нибудь привидение, водившееся в нем, или не было, – знаю только одно, что в саду оказался зарытым скелет ребенка лет десяти. Надо полагать, что ребенок был убит и схоронен безвременно. А уверяют, будто молодая жизнь, оборванная внезапно и насильственно, может и после смерти сохранить запас неизрасходованной силы, проявляющейся самыми странными способами. Но тут мы уже снова попадаем в область фактов, которые страннее вымысла. Неведомое и чудесное обступает нас со всем сторон. Бродит около нас, витает над нами, реет смутными образами, то мрачными, то пронизанными светом, – но всегда напоминая нам, что пределы того, что мы называем материей, ограничены и что мы не должны отвращаться от духовности, если хотим остаться в соприкосновении с истинными глубинными фактами жизни.