Текст книги "ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША"

Автор книги: Рафаэль Сабатини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава XI. БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ПРОВАЛ

На господина де Баца достаточно было бросить единственный взгляд, чтобы убедиться: дерзости ему не занимать. Об этом говорило всё – его походка, манера держаться, вся его наружность.

Хотя полковник прибыл в Гамм менее часа назад, ничто в его облике не наводило на мысль о недавнем путешествии. Человек аккуратный и чистоплотный, он в гостинице сразу тщательно привёл себя в порядок, надел бархатный камзол, короткие атласные панталоны в обтяжку, чёрные шёлковые чулки и туфли с серебряными пряжками. Треугольную шляпу, украшенную белой кокардой, он нёс в руке, обнажив голову, чтобы не смять тщательно сделанную завивку.

Окинув присутствующих мимолётным взглядом проницательных глаз, полковник де Бац быстро прошёл вперёд и остановился перед регентом. Мгновение он стоял в неподвижности, ожидая, что принц подаст ему руку; когда же этого не произошло, нимало не смутился. С самым серьёзным видом поклонился и, как предписывал этикет, начал молча ждать, пока его высочество соблаговолит к нему обратиться.

Регент сидел в кресле, повернувшись к полковнику вполоборота, и разглядывал де Баца безо всякого дружелюбия.

– Итак, вы вернулись, господин де Бац. Мы вас не ждали. – Он выдержал паузу и холодно добавил: – Мы вами недовольны, господин де Бац.

– Честно говоря, я и сам собою недоволен, – сказал барон, которого ничто не могло привести в замешательство.

– Мы удивлены, зачем вы взяли на себя труд вернуться к нашему двору?

– Я обязан представить отчёт о своих действиях, монсеньор.

– Не стоило беспокоиться. Недавние события говорят сами за себя. Они представили исчерпывающий отчёт о вашем провале.

Гасконец сдвинул брови.

– Покорно прошу меня простить, монсеньор, но я не в силах остановить рок. Я не могу сказать судьбе: «Halte-l`a! Идёт де Бац!»

– А! Так вы вините судьбу? Что ж, она известный козёл отпущения для каждого недотёпы.

– Я не из их числа, монсеньор, иначе меня бы здесь не было. К этой минуте я уже просунул бы голову под раму парижской гильотины.

– Похоже, провал не умерил вашего самомнения.

– Не считаю, что провал в данном случае – подходящее слово, монсеньор. Я пытался сотворить чудо, но оно оказалось не по силам обыкновенному человеку.

– Однако, вынуждая нас поручить вам это задание, вы были уверены, что способны его выполнить.

– Высказывание вашего высочества подразумевает вопрос? Но разве среди двадцати тысяч изгнанников, последовавших за вами, нашёлся другой, кто просил вас поручить это задание ему?

– Нашёлся бы. Я несомненно искал бы его, если бы не ваша самонадеянная уверенность.

Даже перед лицом такой чудовищной неблагодарности и несправедливости де Бац сохранил самообладание. Но, вопреки всем усилиям, его ответ прозвучал, пожалуй, излишне сухо.

– Намерение вашего высочества поискать такого человека свидетельствует лишь о том, что вы считали задание выполнимым. Но это не означает, что монсеньор нашёл бы добровольца. А если бы таковой и нашёлся, он непременно потерпел бы неудачу.

– Непременно?! Позвольте спросить почему?

– Потому что её потерпел я. Уверяю ваше высочество, никто не мог бы преуспеть там, где я терплю неудачу.

Кто-то в группе у стола рассмеялся. Барон де Бац вздрогнул, словно ему дали пощёчину, но больше ничем не выдал своего состояния. Мосье разглядывал его с холодным скептицизмом.

– Что бы ни случилось, хвастун-гасконец остаётся хвастуном-гасконцем!

Это было уже слишком даже для самообладания де Баца. Он не дал себе труда прикрыть почтительностью бесконечную горечь своего тона.

– Вашему высочеству доставляет удовольствие бранить меня.

Неявное обвинение в несправедливости вызвало раздражение принца.

– А разве вы не заслужили упрёков? Разве вы не обманули нашего доверия своими настойчивыми заверениями, своими хвастливыми замечаниями? Не вы ли дали мне слово, что вывезете короля из Парижа целым и невредимым, если я снабжу вас необходимыми средствами? Я великодушно дал вам всё, что вы требовали. Я выделил золото из казны, хотя нам так отчаянно его не хватало. Это золото мы могли бы сегодня использовать на поддержку французских дворян, умирающих в изгнании от голода. На что вы его потратили?

Все просто услышали, как у барона перехватило дыхание. На отважном лице проступила, несмотря на загар, заметная бледность.

– Могу заверить ваше высочество, что я не потратил ни луи на свои собственные нужды.

– Я не спрашиваю вас, на что вы денег не тратили. Я желаю знать, на что вы их потратили!

– Ваше высочество требует отчёта?

– А разве не с этой целью вы вернулись?

Барон сделал полуоборот и теперь, чуть повернувшись, мог видеть всех присутствующих. Его взгляд остановился на мертвенно-бледном лице д'Аварэ. Фаворит по-прежнему стоял, опершись на подоконник, и лицо его походило на маску. Взгляд гасконца двинулся дальше. Флашланден и Плугастель излучали угрюмую суровость. Лицо Керкадью выражало умеренное сочувствие. Д'Антраг ухмылялся, и барон вспомнил, как с самого начала этот господин – ревностный противник любой секретной деятельности, если только сам не был её вдохновителем и руководителем, противился дерзкому плану, называя его безрассудной авантюрой, и возражал против выделения средств.

После минутного молчания барон заговорил подчёркнуто спокойно.

– Я не предполагал отчитываться в мелких подробностях. Не думал, что это потребуется. Я не торговец и не веду гроссбухов, монсеньор, да и дело это – не торговая сделка. Но я постараюсь, как сумею, подготовить отчёт по памяти. А пока могу заверить вас, монсеньор, что потраченная сумма более чем вдвое превосходит ту, что я получил от вашего высочества.

– Что вы такое говорите, сударь? Опять гасконада? Откуда вы могли достать такие деньги?

– Если я утверждаю, что они у меня были, значит, я их достал. Хотя я и гасконец, никто до сих пор не усомнился опрометчиво в моей честности и не допустил, что я могу запятнать себя ложью. Я потратил золото на подкуп нескольких продажных каналий. На них, кстати, сегодня лежит ответственность за управление Францией. Я давал взятку любому чиновнику, который мог мне пригодиться, кто мог помочь воплощению моего замысла.

А что до остального, монсеньор, то мой провал обусловлен двумя факторами, которые я не принял в расчёт, когда пускался в это трудное и, смею заверить, опасное предприятие. Во-первых, когда я прибыл в Париж, король находился уже под усиленной охраной на положении узника. Я опоздал всего на несколько дней, но их оказалось достаточно, чтобы задуманный мною план стал неосуществимым. И если вы, ваше высочество, желаете проявить справедливость, перенеситесь мысленно в Кобленц, где я впервые изложил свой план, и вы поймёте, что вина за промедление, стоившее успеха, лежит на господине д'Антраге.

Д'Антраг вздрогнул и вскричал возмущённо:

– На мне, сударь? Как это?..

– На вас, сударь, – отрезал де Бац, обрадованный, наконец, возможностью запустить зубы в противника, не защищённого титулом. – Не вы ли отнеслись к моему плану с пренебрежением? Не вы ли оспаривали его перед монсеньором и называли безрассудной тратой денег? Если бы не вы, я выехал бы тремя неделями раньше. Я оказался бы в Париже в то время, когда король пользовался относительной свободой в Люксембурге. В моём распоряжении осталось бы ещё целых две недели на подготовку побега, который стал невозможен после заключения его величества в Тампль.

– Об этом нам известно только с ваших слов, – сказал д'Антраг, кривя губы и искоса поглядывая на принца.

– Вот именно, и надеюсь, вам достанет мудрости не подвергать их сомнению, – ответил барон резко – так резко, что регенту пришлось постучать чем-то по столу, чтобы напомнить обоим о своём присутствии и о надлежащем почтении к своему титулу.

– Ну а вторая причина вашего провала, господин де Бац? – осведомился он, возвращая барона в основное русло обсуждаемой темы.

– Предательство, опасность которого я всегда сознавал. Но у меня не было выбора, и пришлось пойти на риск. Обнаружив, что заключение его величества разрушило мой первоначальный замысел, я встал перед необходимостью составить новый план кампании. Правильно или ошибочно, но я решил, что спасение в последнюю минуту даёт наилучшие шансы. Я до сих пор убеждён, что сделал верный выбор, и, если бы не предательство, добился бы успеха. Осуществление побега требовало сугубой осторожности, безграничного терпения и кропотливой подготовки. Всё это я сумел обеспечить. Я собрал небольшой отряд роялистов и поручил каждому из них завербовать нескольких других. Скоро в моём распоряжении оказалось пятьсот человек, и все мы постоянно поддерживали связь друг с другом. Я проинструктировал, снарядил и вооружил их под самым носом у Конвента и его Комитета безопасности. Я не жалел денег. Когда стало ясно, что его величество предстанет перед «судом» и приговор предрешён, мой план действий был уже разработан окончательно. Ни у кого не вызывало сомнений, что только самый отъявленный сброд приветствует казнь короля, тогда как основная масса народа охвачена страхом и отвращением к палачам. Но это большинство не могло оказать сопротивления агрессивному крикливому меньшинству. Только прозвучавший в нужную минуту смелый призыв мог вывести его из оцепенения. Особа миропомазанника окружена неким ореолом. Короля воспринимают не столько как личность, сколько как символ, воплощение идеи. Любому, хоть сколько-нибудь наделённому воображением или чувствами человеку насилие над королём отвратительно. На это и возлагал я надежды: я собирался расставить свои пять сотен в удобном месте, мимо которого короля должны были везти на казнь, и, когда карета поравнялась бы с нами, подать сигнал. Мои люди с криком «Жизнь королю!» бросились бы на охрану…

Барон перевёл дыхание. Семеро, зачарованные рассказом, казалось, старались не дышать. Все глаза были устремлены на гасконца.

– Может ли ваше высочество сомневаться, может ли сомневаться кто-нибудь вообще, в том, что должно было последовать вслед за тем? Мои пятьсот человек составили бы ядро массового бунта противников казни его величества. Они стали бы режущей кромкой топора, который обрушился бы на палачей. Парижане стряхнули бы с себя оцепенение. – Полковник вздохнул. – H'elas! Если бы любой из вас был там, стоял вместе со мной в назначенном месте на углу улицы Луны у бастиона Бон-Нувель, если бы вы видели благоговейный ужас толпы, собравшейся посмотреть на королевскую карету, направлявшуюся на площадь Революции (как теперь называется площадь Людовика XV), если бы вы слышали гробовое молчание тысяч людей, вы не усомнились бы в моей правоте.

Когда я стоял там и ждал, я не только не сомневался в успехе плана – я был почти что уверен в нём, почти уверен, что вызову пожар, который калёным железом выжжет семя революции. Наш лозунг мог поднять тысячи людей, не доверяющих новому режиму. Ведь сколько французов с ужасом смотрят на распространение анархии и хаоса! Им не хватает только решительного руководства. Мы могли бы поднять такую бурю, которая навсегда смела бы Конвент вместе с поддерживающей его чернью и вновь вознесла бы короля на трон.

Де Бац снова остановился и криво улыбнулся, видя всеобщее внимание.

– Но я, как вы, монсеньор, изволили заметить, гасконец. Что пользы продолжать? Я потерпел неудачу. Вот о чём надлежит помнить. Умно составленный план искусство комбинации, энергия и мужество исполнителей – какое значение имеют они, если цель не достигнута? Если тонкую черту, что отделяет иногда успех от провала, так и не удалось перешагнуть.

Сарказм барона уязвил слушателей. Однако его высочество, захваченный рассказом, попросту не заметил насмешки.

– Но как вышло, что вы потерпели неудачу? Как?

По лицу де Баца пробежала тень.

– Я уже сказал. Нас предал один из тех – кто именно, мне неизвестно, – кому я вынужден был довериться.

– Это было неизбежно, раз вы посвятили в план стольких человек, – проскрипел д'Антраг. – Следовало бы предвидеть такую возможность.

– Я её предвидел. Не такой уж я законченный глупец, как вам, господин д'Антраг, видимо, представляется. Но иногда предвидение не позволяет избежать опасности. Человек в горящем доме несомненно предвидит, что, прыгнув из окна, может сломать шею. И тем не менее он прыгает, поскольку не хочет сгореть заживо. Я понимал опасность и сделал всё возможное, чтобы оградить нас от неё. Но я вынужден был рисковать. Иного выхода не было.

– И что произошло потом? – нетерпеливо спросил принц. – Вы не рассказали до конца.

– Вас интересуют подробности, монсеньор? – Де Бац пожал плечами и возобновил рассказ. – Так вот, повторюсь: в целом Париж не желал смерти короля. Парижан напугал приговор, граничивший со святотатством, их мучил неосознанный страх перед ужасными последствиями этого злодеяния. Как я уже сказал, ни один человек, побывавший в то январское утро на улице в толпе, не испытывает на этот счёт никаких сомнений. Знал об этом и Конвент, и комитеты. От Тампля до площади Революции выставили двойную цепь солдат, движение карет и повозок было там запрещено. Короля конвоировали не только полк Национальной жандармерии и полк гренадер Национальной гвардии, но и артиллерийский дивизион. Охранники окружали королевскую карету тесным кольцом. Закрытые окна, из страха, что мимолётный взгляд простого люда на лицо его величества может привести к взрыву, замазали мыльной пеной. Власти прекрасно понимали, какое настроение царит в толпе. Топот печатающих шаг конвоиров, грохот и дребезжание лафетов да барабанная дробь – вот единственные звуки, оглашавшие улицы. Гробовое молчание тысяч людей, в последний раз видевших своего короля, было настолько впечатляющим, настолько неестественным, что только свидетели этого зрелища способны понять всю его невыразимую и мрачную торжественность.

Монсеньор, я так подробно останавливаюсь на этом, чтобы показать вам, сколь далёк я от ошибки в оценке общественного настроения, от которого мы зависели. Власти сознавали, что само их существование в этот день поставлено на карту. – Барон возвысил голос и произнёс с неожиданной горячностью: – Я не колеблясь утверждаю, что, посылая короля на казнь, они рисковали куда сильнее меня, человека, пытавшегося его спасти.

Он швырнул эту фразу, словно перчатку, и мгновение выжидал, не примет ли кто его вызов. Откровенно неприязненный взгляд де Баца был при этом обращён на д'Антрага. Но никто не возразил, и, вернувшись к прежнему, довольно печальному тону, барон возобновил своё повествование.

– Не было ещё и семи часов, когда я пришёл на условленное место на углу улицы Луны. Я забрался на бастион и начал ждать. Время шло. Толпа позади солдатских рядов росла и уплотнялась. Люди стояли в безмолвном оцепенении, не столько из-за стужи ненастного зимнего утра, сколько скованные ужасом. Я с возрастающей тревогой вглядывался в толпу, но не мог обнаружить никого из своих. Наконец, когда в отдалении раздалась барабанная дробь, ко мне присоединились два участника нашего заговора – маркиз де Ла Гиш и Дево. Узнав, что других ещё по непонятной причине нет, они тоже пришли в отчаяние.

Впоследствии, когда всё было кончено, я выяснил, что произошло. Ночью Комитет общественной безопасности, снабжённый – без сомнения, тут постарался наш предатель – списком имён и адресами пятисот заговорщиков, принял меры. Каждого роялиста дома поджидали два жандарма. Они взяли моих помощников под домашний арест, который продлился до полудня, то есть до того часа, когда ничто уже не могло помешать исполнению приговора. Других мер против заговорщиков принимать не стали. Пятьсот человек нельзя обвинить на основании показаний одного предателя, а других улик против них не нашлось. Мы были слишком осторожны. Возможно, и момент для судебного преследования людей, пытавшихся предотвратить преступление, потрясшее всю нацию, был не слишком подходящим.

Вот и весь мой рассказ. Когда королевский экипаж поравнялся с нами, я потерял голову. Такое, хоть я и гасконец, случается со мной нечасто. Я спрыгнул с бастиона. Дево и де Ла Гиш последовали за мной. Я пытался прорваться сквозь толпу, махал шляпой, кричал. Вопреки всему, я продолжал надеяться, что мы втроём сумеем расшевелить толпу и выполнить свою задачу. Я кричал что было мочи: «Свободу королю!» Наверное, мой одинокий голос потонул в грохоте барабанов. Меня услышали лишь те, кто стоял рядом. Они в ужасе отпрянули от меня, но всё же никто не предпринял попытки схватить смутьяна. Это ещё раз доказывает, монсеньор, насколько прав я был в своих расчётах, на которых строил весь замысел. Не пытались мне помешать и когда я уходил с двумя товарищами, которые, как и я провели предыдущую ночь не под своей крышей.

Вот, монсеньор, полный отчёт о моём провале, о моей гасконаде. А что до денег, которые я потратил…

– Оставим это, – сварливо перебил его регент. – Не будем о деньгах. – И, погрузившись в свои мысли, надолго замолчал. Его грузное тело обмякло, двойной подбородок уткнулся в грудь, глаза опустели. Рассказ барона устыдил графа. Он испытывал неловкость за огульное осуждение гасконца. Даже критически и враждебно настроенный д'Антраг смущённо молчал, понимая, что перегнул палку.

Но в недалёких, тщеславных людях стыд зачастую сменяется негодованием против тех, кого они стыдятся. Вскоре его высочество оправился от смущения. Он распрямился, уселся в кресле поудобнее и, высокомерно подняв голову, сказал напыщенно-официально:

– Мы благодарны вам, господин де Бац, за объяснения, равно как и за вашу деятельность, которая, к нашему сожалению, не увенчалась успехом, которого она заслуживала. Пожалуй, это всё, если только… – Он вопросительно посмотрел на д'Аварэ, потом на д'Антрага.

Господин д'Аварэ в ответ молча покачал головой и сопроводил своё качание слабым протестующим жестом. Рука у него была изящная, едва ли не прозрачная. Д'Антраг чопорно поклонился.

– Мне нечего сказать господину де Бацу, монсеньор.

Барон посмотрел на них с искренним изумлением. Им нечего сказать!

– Я, конечно, сознаю, что не заслуживаю похвалы, – заметил он таким ровным тоном, что они могли лишь подозревать насмешку. – Судить должно лишь по результату. – Движимый мстительным желанием уязвить совесть регента, ответить добром на зло, он продолжал: – Но моя служба делу восстановления французской монархии далека от завершения. Моя маленькая армия верных людей пока на свободе. Мне не следовало покидать Францию, но я счёл своим долгом лично предстать перед вашим высочеством. Теперь же я покорнейше прошу разрешения вашего высочества вернуться и ждать приказаний, которые, возможно, последуют от вас.

– Вы намерены вернуться? В Париж?

– Как я уже сказал, монсеньор, я бы не покинул его, если бы не сознание долга перед вами.

– И что вы собираетесь там делать?

– Возможно, если я не полностью потерял доверие вашего высочества, вы дадите мне какое-нибудь новое задание.

Регент растерялся. Он повернулся к д'Антрагу. Но на хитроумного графа внезапно тоже нашло затмение, и он с излишней многословностью признался в отсутствии каких-либо идей.

– Мы подумаем, господин де Бац, – изрёк регент. – Подумаем и известим вас. Сейчас же не смеем вас задерживать.

И, словно желая смягчить сухость последних слов, Мосье протянул ему пухлую белую руку. Барон низко склонился и поднёс её к сложившимся в лёгкую усмешку губам.

Выпрямившись, он круто повернулся на каблуках и, не замечая придворных, чеканным шагом вышел из невысокого, тесного и убого обставленного приёмного зала.

Глава XII. УЯЗВИМОЕ МЕСТО

На следующее утро, спускаясь по гостиничной лестнице, барон де Бац лицом к лицу столкнулся с господином Моро. Оба удивлённо застыли.

– А! – сказал барон. – Наш друг Паладин!

– А! – в тон ему ответил Андре-Луи. – Наш гасконский любитель опасностей!

Барон рассмеялся и протянул руку.

– Честное слово, не всегда. Недавно я подвергся худшей опасности из всех, что только могут угрожать человеку – опасности потерять самообладание. Вам такая когда-нибудь угрожала?

– Бог миловал. Я не питаю иллюзий по поводу отношения ко мне других людей.

– Вы не верите в справедливость? А в благодарность принцев?

– Вера в справедливость – это всё, что мне остаётся, – последовал мрачный ответ.

Андре-Луи пребывал в унынии. Оказалось, что приехал из Дрездена он напрасно. Сопротивление регента отъезду господина де Керкадью покончило с неопределённостью. Заверенный в скором возвращении на родину, крёстный приободрился и стал настаивать на том, чтобы подождать со свадьбой до возвращения в Гаврийяк. Андре-Луи пытался спорить, но тщетно: господин де Керкадью считал себя связанным словом и отказывался слушать крестника. Правда, Алина была на стороне жениха, и её дядюшка согласился на компромисс.

– Если в течение года дорога домой не будет открыта, я подчинюсь любому вашему решению, – пообещал он и, желая их приободрить, добавил: – Но, вот увидите, вам не придётся ждать и полгода.

Однако Андре-Луи его слова не убедили.

– Не обманывайте себя, сударь. Через год мы только станем на год старше и печальнее, потому что надежды останется ещё меньше.

Как ни странно, благодаря унынию встреча с бароном принесла Андре-Луи неожиданные плоды.

Когда оба перешли в гостиную и заказали графин знаменитого старого рупертсбергера с сухими колбасками, де Бац повторил (на сей раз не скупясь на подробности) свою парижскую историю.

– Просто чудо, как вам удалось спастись, – выразив восхищение хладнокровием и героизмом рассказчика, заключил Моро.

Полковник пожал плечами.

– Клянусь честью, никакого чуда. Всё, что требуется человеку на моём месте, – это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие здесь, за границей, судите об обстановке в стране по донесениям да отчётам. А поскольку они пестрят сообщениями о насилии и произволе, вы считаете, будто насилие и произвол стали единственным занятием парижан. Так люди, читая исторические хроники, воображают, будто прошлое – сплошная цепь сражений и битв, ведь периоды мира и порядка, куда более длительные, чем войны, не привлекают внимания хронистов. Рассказали вам случай с каким-нибудь аристократом, которого, загнав на улице, повесили на фонарном столбе, услышали вы о нескольких других, отвезённых в телеге на площадь Революции и там гильотинированных, – и, пожалуйста – все думают, что каждого аристократа, высунувшего нос из дома, непременно либо повесят, либо обезглавят. Я сам слышал подобные утверждения. Но это чепуха. Сегодня в Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч роялистов разного толка, то есть пятая часть населения. Ещё одна пятая, если не больше, не выражает никаких политических пристрастий, хотя готова подчиниться любой власти. Естественно, они, чтобы не привлекать к себе внимания, не совершают безрассудных поступков. Не размахивают шляпами и не кричат на каждом углу: «Жизнь королю!» Они спокойно занимаются своими делами, ибо жизнь идёт своим чередом и на обывателях перемены почти не сказались.

Правда, сейчас в Париже действительно неспокойно. Общую тревогу усугубляют взрывы народного негодования, сопровождаемые насилием и кровопролитием. Но тут же, рядом течёт нормальная жизнь большого города. Жители ходят за покупками и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и умирают в собственных постелях. Всё, как обычно. Многие церкви закрыты, и служить позволено только священникам-конституционалистам, зато театры процветают, и политические взгляды актёров никого не заботят.

Если бы дело обстояло иначе, если бы положение хотя бы напоминало то, как его представляют себе за границей, революция закончилась бы очень быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней полного хаоса, и перестали бы циркулировать жизненные соки города, а парижане начали бы умирать голодной смертью.

Андре-Луи кивнул.

– Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи – недоразумение.

– Нет, они намеренно поддерживаются. Контрреволюционные слухи призваны соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются они в деревянном шале, где у Мосье резиденция и канцелярия. Агенты регента под руководством изобретательного господина д'Антрага, главного кляузника и склочника, старательно разносят слухи по всему свету.

Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением.

– Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем?

– Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего лишь позволил себе роскошь высказать презрение к господину д'Антрагу и его методам. Не нравится он мне, и сам оказывает мне честь, отвечая взаимностью. Подлый и завистливый человек и с непомерными амбициями. Он метит на первое место в государстве, когда монархия будет восстановлена, и потому боится и ненавидит любого, кто способен приобрести влияние на регента. Особую же ненависть и страх вызывает в нём д'Аварэ, и, если сей фаворит как следует не обезопасится, то скоро при помощи д'Антрага уронит себя в глазах принца. Д'Антраг подкрадывается осторожно и следов оставляет мало. Хитёр и коварен как змея.

– Но мы уклонились от темы, – заметил Моро, не слишком озабоченный происками господина д'Антрага. – Я всё-таки считаю ваше спасение чудом. Как вам удалось после всех приключений вернуться к тому, что вы называете нормальной жизнью?

– Конечно, я был осмотрителен и не часто допускал ошибки.

– Не часто! Но и единственная ошибка могла стоить вам головы.

Де Бац улыбнулся.

– У меня было чудодейственное средство, охраняющее жизнь. Его высочество перед моим отъездом снабдил меня тысячью луи на расходы. Я сумел добавить к ним столько же, и в случае необходимости мог бы добавить больше. Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами.

– Как же деньги помогли бы вам в таких чрезвычайных обстоятельствах?

– Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не могли бы помочь. И как оружие защиты, и как оружие нападения сталь не выдерживает никакого сравнения с золотом. Золотом я затыкал рты тем, кто иначе донёс бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто обязан был мне помешать. – Барон рассмеялся, увидев округлившиеся глаза Андре-Луи. – Aura sacra fames! Жадность вообще присуща человеку, но более алчных мздоимцев, чем санкюлоты, я не встречал. Полагаю, алчность и есть источник их революционной лихорадки. Кажется, я вас удивил.

– Признаюсь, да.

– Ага. – Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание. – Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?

– Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, и его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвёл их на свет. А сочетаются они случайно.

Барон выпил вино, поставил бокал на стол и вытер губы носовым платком.

– Это метафизика, а я человек практики. Условия равенства можно постулировать. Они и были постулированы апостолами другой любопытной химеры – свободы. Идея равенства – это побочный продукт чувства зависти. А поскольку никому не по силам поднять низшие слои до высших, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести вышестоящих до своего уровня. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого её класса. Вот это в границах осуществимого. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у обладателей, бросить в общий котёл и поделить на всех, словно похлёбку. Единственное, чего можно лишить людей, – материальных благ. Ваши революционеры – бесчестные мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет власти на Земле, которая смогла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный достижимый способ уравнять всех заключается в том, чтобы отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто там обитал и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто обманывает ложными идеями, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель – стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.

– Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели революционеры действительно извлекают из всего этого выгоду?

– Что вас удивляет? Разве Национальное собрание набиралось не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Зачем этим людям, будучи на коне, подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую рука об руку с завистью? Все они бесчестны и продажны, а раз это относится к главарям, то что говорить об их подручных? – Гасконец усмехнулся. – Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.

Андре-Луи глубоко задумался.

– Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, – признался он. – Когда борьба за конституцию только начиналась, когда я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом.

– Почти всех ваших идеалистов смёл поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные представители Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за убийство короля и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда.

– Вы возвращаетесь?

– Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля. Д'Антраг по своей глупой ревности задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж. Но с королевой, я надеюсь, мне повезёт больше.

– То есть вы попытаетесь её спасти?

– Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. – И де Бац беззаботно улыбнулся.

Вино кончилось. Андре-Луи встал. Его тёмные глаза задумчиво смотрели на решительное лицо барона.

– Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю.