Текст книги "ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША"

Автор книги: Рафаэль Сабатини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Вы не рассказали мне ничего нового, мадам.

– Ах, верно! – Её глаза насмешливо блеснули. – Чуть не забыла, что вы республиканец.

– Не совсем так. Я сторонник конституционной монархии.

– Здесь, в Кобленце, подобные взгляды почитают едва ли не худшим грехом. – Графиня порывисто встала. – Что ж, я сказала всё, что хотела. Дело ваше, как поступить или не поступить дальше.

– Моё и мадемуазель де Керкадью.

Мадам де Бальби медленно покачала головой и положила изящную руку ему на плечо. Её лицо вновь осветилось лукавой улыбкой.

– Ах, какой терпеливый, услужливый и послушный влюблённый! Только, друг мой, когда женщина отдаёт сердце избраннику, она даёт ему и право повелевать. Если вы не сумеете воспрепятствовать поездке мадемуазель де Керкадью в Турин, что ж, тогда, право слово, вы не заслуживаете своей невесты.

Андре-Луи не принял полушутливого тона графини. Он оставался совершенно серьёзным.

– Не думаю, что я отличаюсь проницательностью в отношении женщин, сударыня. Боюсь, для этого мне недостаёт ума. – По-видимому, впервые он признался в том, что его умственные способности не безграничны.

– Вам недостаёт опыта. Но это поправимо. – Она придвинулась поближе. Великолепные сияющие глаза оказывали на молодого человека тревожное, едва ли не магнетическое воздействие. – Или вы приберегаете дерзость и смелость для мужчин?

Андре-Луи смущённо рассмеялся. Графиня поразила, почти победила его посредством какого-то странного гипноза. Она вздохнула.

– Пожалуй, так оно и есть. Ну-ну. Возможно, время наставит вас лучше меня. Я буду поминать вас в своих молитвах, господин Моро.

Она протянула ему руку. Он принял её и почтительно поднёс к губам.

– Мадам, я сознаю себя вашим должником.

– Отплатите мне своей дружбой, сударь. Будьте снисходительны к Анне де Бальби, хотя бы потому что она думает о вас с теплотой.

Шелестя юбками, гостья прошествовала к выходу, одарила хозяина, придержавшего перед нею дверь, прощальной улыбкой и укатила. А Андре-Луи погрузился в глубокую, тревожную задумчивость.

Он знал, что суждение графини о нём справедливо. Искусный во всём остальном, Андре не был искусен в любовных интригах. Более того, он полагал, что любовь несовместима с какими-либо ухищрениями. Любовь нельзя вызвать искусственно, к ней невозможно принудить насильно. Любовь только тогда чего-то стоит, когда её дарят по своей воле.

Рационалист до мозга костей, в любви Андре-Луи был законченным идеалистом. Как мог он допустить хозяйский тон, как мог приказывать той, кого боготворил? Он мог бы просить, умолять, но если Алина пожелает ехать в Турин (а Моро хорошо понимал стремление повидать мир), то на каком основании будет он просить её отказаться от этой поездки? Неужели он так мало доверяет невесте, что боится за её способность противостоять искушению? Да и о каком искушении, в конце концов, идёт речь? Андре-Луи усмехнулся, мысленно представив графа Прованского в роли воздыхателя Алины. В такой роли он в лучшем случае будет ей смешон.

Безоговорочное доверие к Алине принесло было душевный покой, но тут Андре-Луи поразила другая мысль. Какую бы твёрдость ни проявила Алина, любовные притязания принца определённо поставят её в унизительное, мучительное положение. Этого Андре-Луи не может допустить. Он должен помешать её поездке в Турин. А раз у него нет надежды добиться успеха просьбами и мольбами, которые показались бы его возлюбленной необоснованными и эгоистичными, он вынужден прибегнуть к оружию Скарамуша – интриге.

Андре-Луи отправился к крёстному и встал у его постели.

– Вы опасно больны, сударь, – сообщил он ему.

Большая голова в ночном колпаке приподнялась над подушками; в глазах де Керкадью промелькнуло беспокойство.

– С чего ты взял, Андре?

– Так мы оба должны сказать Алине. Я только что узнал о намерении мадам принцессы включить её в свою свиту для поездки в Турин. Я не знаю другого способа помешать вашей племяннице, кроме как вызвать в ней тревогу за вас. Следовательно, вы должны серьёзно заболеть.

Седеющие брови крёстного сошлись у переносицы.

– В Турин, вот как! А ты не хочешь, чтобы она ехала.

– А вы, сударь?

Господин де Керкадью задумался. Мысль о разлуке с Алиной его огорчала. Присутствие племянницы скрашивало одиночество изгнания, смягчало тоску жизни среди чужих людей в этом временном пристанище. Но господин де Керкадью всегда угождал желаниям других, забывая о себе.

– Если девочка так хочет… Здешняя жизнь так скучна…

– Зато гораздо более полезна, сударь. – И Андре-Луи заговорил об опасной фривольности и легкомысленности двора. Если бы госпожа де Плугастель тоже сопровождала Мадам, всё было бы иначе. Но Алина будет совсем одна. Её полная неискушённость сделает её уязвимой для неприятностей, которые поджидают привлекательную юную даму в светском обществе. И потом, какие бы радужные ни питала она сейчас надежды, в Савойе всё может обернуться по-другому. Алина может почувствовать себя одинокой, несчастной, а никого не будет рядом и никто не придёт ей на помощь.

Господин де Керкадью сел в постели и, подумав, признал правоту крестника. Вот так и получилось, что возвращение Алины застало двух заговорщиков во всеоружии.

Андре-Луи встретил её в гостиной. Они не виделись с той самой не слишком тёплой беседы в Шенборнлусте.

– Я так рад вам, Алина. Господин де Керкадью совсем нездоров. Его состояние меня серьёзно беспокоит. Как удачно, что вы вот-вот освободитесь от своих обязанностей при Мадам! Вашему дядюшке требуется гораздо больше заботы, чем можно получить от чужих людей и неумёхи вроде меня.

На лице девушки отразился испуг. Андре-Луи сообразил, что его причиной был не только страх за дядюшку, она ведь пока не знала насколько серьёзно тот заболел. В то же время решимость Алины держаться с женихом с надменным достоинством мигом испарилась.

– От обязанностей… Нет, я должна была сопровождать Мадам в поездке в Турин, – произнесла она тоном глубочайшего разочарования, больно уколовшим Андре.

– Что ж, нет худа без добра, – сказал он спокойно. – Болезнь дяди избавит вас от неудобств скучного путешествия.

– Скучного?! О Андре!

Он изобразил изумление.

– Вы полагаете, оно не будет скучным? Хм, но я уверяю вас: путешествия почти все скучны. И потом, этот туринский двор! Он просто знаменит своей серостью и однообразием. Дорогая, можете считать необходимость остаться чудесным избавлением, если, конечно, с дядюшкой всё будет в порядке. У вас появилась очень веская причина просить Мадам об отставке. Сходите, проведайте господина де Керкадью и скажите потом, не следует ли вызвать врача.

Андре-Луи увлёк невесту наверх, и обсуждение таким образом было закрыто.

Господин де Керкадью был плохим актёром, к тому же он чувствовал себя виноватым, поэтому свою роль сыграл из рук вон плохо. Он боялся чрезмерно встревожить племянницу, и, если бы не Андре-Луи, она ушла бы от него полностью успокоенной.

– Необходимо убедить его, что он совсем на так плох, – сказал Моро, как только они оказались за дверью больного. – Не нужно его волновать. Вы видели, я старался, как мог. Но я уверен, мы должны пригласить доктора. Я очень рад, что вы остаётесь, Алина. И ваш дядюшка, я знаю, тоже обрадуется, когда я ему скажу, хотя, конечно виду не покажет.

Больше о Турине не упоминали. В тревоге за господина де Керкадью Алина даже не стала дожидаться отъезда Мадам и сразу же перебралась в «Три короны». Мадам не скрывала досады, но отказать фрейлине в отставке по такой уважительной причине не могла.

Андре-Луи поздравил себя с лёгкой победой. Ни он, ни госпожа де Бальби, вдохновительница его замысла, не догадывались, что битва при Вальми и её последствия опрокинут все их расчёты.

Глава VIII. ВАЛЬМИ

Двадцатипятитысячная армия эмигрантов рвалась в бой. Их подстёгивало быстрое сокращение ограниченных средств, большую часть которых принцы выложили за красивые мундиры, прекрасных лошадей и снаряжение, придававшее воинству такой непревзойдённый парадный блеск. К большому неудовольствию графа Прованского, предпочитавшего сидячий образ жизни и ненавидевший любые формы физических упражнений, принцам пришлось занять подобающее им место во главе блистательных войск. Что поделаешь, выбрал роль – играй её до конца, даже если природа отказала в необходимых дарованиях.

В арьергарде великолепных колонн тянулся длинный обоз армейских фургонов, среди которых выделялись два огромных деревянных сооружения на колёсах, представлявших собой печатный двор. Принцы везли с собой печатный пресс для производства ассигнаций, которые уже заполонили Европу и вызвали серьёзное беспокойство правительств. Когда-то его высочество торжественно поклялся, что король Франции примет на себя обязательство по обеспечению этих бумажных «денег». Он также пообещал, что они не будут пущены в обращение до вступления войск во Францию. Но обещание было нарушено, и под давлением иностранных союзников Мосье пришлось отказаться от столь необременительного способа пополнения тающих миллионов. Теперь же он собирался вновь заняться любимым делом.

Бок о бок с эмигрантами шагали прусская и австрийская армии. Эмигранты простодушно верили, что легионеры преследуют единственную цель – освободить короля, очистить Францию от скверны и вернуть её законным правителям – словом, как гласил родившийся в Кобленце дворянский клич, «отвоевать Трон и Алтарь». Заблуждение, слишком наивное для людей, считавших себя избранными. Они будто не слышали остроту австрийского императора, отпущенную им в ответ на призыв спасти Марию-Антуанетту: «У меня действительно есть сестра во Франции, но Франция мне не сестра». Австрийская августейшая фамилия произвела на свет слишком много великих княжон, чтобы всерьёз тревожиться о судьбе одной из них, пусть даже и сделавшейся французской королевой. Что действительно интересовало Австрию, так это Лоррен, некогда принадлежавший австрийским князьям.

Столь же корыстные цели преследовала и Пруссия, которая намеревалась аннексировать Франш-Конте. Война давала обоим державам прекрасную возможность поправить баланс, некогда нарушенный одержимым манией величия Людовиком XIV.

Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душе дворян-французов ещё не зародились подозрения относительно целей союзников, не совпадавших с собственными целями эмигрантов. Хотя, заметим, оснований к этому было больше, чем достаточно. Король Пруссии практически отстранил принцев от командования. Их высочества вместе со своими приближёнными оказались скорее в положении наблюдателей, нежели помощников. И наблюдение это могло дать немало пищи для размышлений. Чего стоил один тот факт, что австрийцы по мере продвижения вперёд расставляли свои чёрно-жёлтые пограничные столбы, увенчанные двуглавым орлом!

После взятия Лонгви пруссаки двинулись на Верден. Воплощая в жизнь угрозы из манифеста герцога Брауншвейгского, они методично разоряли и сжигали все деревни на своём пути. Надо полагать, они считали такую меру справедливым наказанием наглецам, осмелившимся оказать сопротивление захватчикам.

До начала кампании принцы уверяли союзников, что, стоит им только вступить на французскую территорию, как народ, отбросив страх перед революционерами, поспешит примкнуть к освободителям. Однако, если такие настроения и имели место, то поведение пруссаков никак их не поощряло.

Тридцатого августа после непродолжительного обстрела пал Верден, и теперь дорога на Париж была открыта.

Эта новость, достигнув столицы, вызвала там двумя неделями позже массовые убийства. Лафайет понял, что конституционной монархии пришёл конец и его ждёт обвинение в государственной измене. Оставалось только спасаться бегством, и он бежал. Намереваясь через Голландию отплыть в Соединённые Штаты, Лафайет пересёк границу, но тут попал в руки врагов. Вопреки всем обычаям того времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на тюремное заключение, правда, многолетнее.

Революционные власти прислали на его место Дюмурье. Ему предстояло остановить три великолепно обученные и снаряжённые армии, имевшие три тысячи орудий, силами оборванного войска, едва ли насчитывавшего двадцать пять тысяч человек – голодных, необстрелянных, скверно вооружённых простолюдинов при поддержке всего сорока пушек.

И тут произошла пустяковая перестрелка, вошедшая в историю под высокопарным названием битвы при Вальми. Потери в ней составили всего около трёхсот человек французов и менее двухсот союзников. Тем не менее стычка ознаменовала начало конца всей кампании. Впоследствии Бонапарт признавал, что эта загадка по-прежнему приводит его в замешательство.

Пруссаки, довольствие которых зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами.

Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не согласился, как и эмигранты, несмотря на то, что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии. Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождём и распутицей.

Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное крушение надежд представлялось едва ли не концом света. Казалось бы, победа неминуема, как вдруг, практически без сражений несметное войско спасается бегством. Авторы мемуаров теряются в догадках и почти единодушно объявляют, будто подкупленные союзники предали французское дворянство. Некоторые полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и поход на Париж запретила ему ложа.

Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае известно, что по возвращении в Германию обложенный кредиторами герцог выплатил им восемь миллионов. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной.

Измождённые солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от руки крестьян жаждавших отомстить разорителям своих усадеб. Эмигрантам же, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян. Пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жёны и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку ещё летом никто не сомневался в победе и возвращении домой. Теперь утончённые дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побеждённых, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путём.

Страшные вести об этом достигли Кобленца примерно в одно время с новостями из Парижа. Национальный Конвент на одном из первых своих заседаний провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена.

Людовика XVI перевели в Тампль. Теперь уже никто не скрывал, что король находится на положении узника. Ходили даже слухи, будто он должен предстать перед судом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину вторжение в страну иностранных армий.

После этих известий уныние охватило домик на Грюн-платц, снятый госпожой де Плугастель после отбытия принцев. В отсутствие мужа она пригласила к себе пожить кузена Керкадью вместе с племянницей и Андре-Луи. Тревога, поселившаяся в доме, ощущалась тем острее, что последние пять недель здесь царила атмосфера счастья.

Вскоре дошли слухи о прибытии принцев в Намюр. Граф де Плугастель приехал тоже. Госпоже де Плугастель ближайшее будущее не предвещало особых бедствий. Денег у неё было немного, но она захватила из Франции драгоценности, и суммы, вырученной от их продажи, должно было хватить надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному господину впервые в жизни пришлось отяготить свой ум такой низменной материей, как добыча хлеба насущного.

Моро поспешил ему на выручку. В дни процветания парижской Фехтовальной академии он предусмотрительно вложил свои немалые сбережения в саксонскую ферму. В то время он уплатил за землю пятьдесят тысяч ливров и сейчас предложил снова обратить её в столь необходимое золото. Андре-Луи одолжил у госпожи де Плугастель двадцать луи (половину этой суммы она ему просто навязала) и отправился в Дрезден на переговоры о продаже фермы.

О его деятельности в последующие четыре месяца мы можем почерпнуть сведения всего из двух источников – писем к близким, оставшимся в Кобленце. Первое из них отправлено из Дрездена в конце декабря.

«Дорогой крёстный!

Наконец-то дело сдвинулось с мёртвой точки. Мне предлагают за землю в Хеймтале 6.000 крон, то есть около 30.000 ливров. Если вы помните, два года назад я заплатил за неё свыше 2.000 луидоров, и сделка в то время представлялась мне выгодной. Насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, я не ошибался. Предложение исходит от моего арендатора-саксонца, настоящего мошенника. Он одержим духом стяжательства, который обыкновенно и совершенно напрасно приписывают одним иудеям. Я утверждаю так с тем большим чувством, что мой здешний управляющий – еврей по имени Эфраим. Только благодаря честности этого человека я располагаю некоторыми средствами, столь необходимыми в теперешнем моём затруднительном положении. Действуя от моего имени, он регулярно взимал ренту и платил налоги, и в результате в моём распоряжении оказалось около шестисот крон – сумма по нынешним временам немалая. Поэтому у меня есть возможность послать Вам, дорогой отец, чек на двести крон в банке Штоффеля в Кобленце. Эти деньги обеспечат Вам и моей дорогой Алине самое необходимое. Мой добрый Эфраим объяснил, что арендатор, в духе общего отношения немцев к французским эмигрантам, надеется нажиться на моей нужде и получить ферму за полцены. Если я не хочу, чтобы меня ограбили, нужно избавиться от арендатора и фермерствовать самому. Это занятие определённо даёт средства к существованию, хотя бы и скромные. Но я не ощущаю особой склонности к сельскому хозяйству. Принимая во внимание, что положение во Франции неуклонно ухудшается и оставляет мало надежды на скорое возвращение в Гаврийяк, который к тому же наверняка конфискован, нам, чтобы продержаться на плаву, необходимо что-то предпринять. Я всё больше склоняюсь к мысли обратить себе на пользу умение владеть шпагой. Уже поговорил об этом с Эфраимом, и он готов одолжить мне необходимые средства под залог гемотальского имения. Они позволят мне оборудовать и открыть здесь, в Дрездене академию фехтования. Не сомневаюсь, что мои способности позволят добиться её процветания.

Дрезден – симпатичный городок, жители славные. Когда местное общество понимает, что человек независим, он встречает здесь самый сердечный приём. Прошу Вас, дорогой крёстный, обдумайте моё предложение и напишите мне. Если решите ко мне присоединиться, я сразу же возьмусь за осуществление своего замысла и начну подыскивать подходящее для всех нас жильё. Я не предлагаю Вам Перу, но по крайней мере скромный достаток и спокойную жизнь обещаю. Прилагаю письмо для Алины».

Моро также осведомляется об их здоровье и просит передать поклон госпоже де Плугастель.

Второе уцелевшее письмо принадлежит перу сеньора Гаврийяка. Оно тоже даёт нам возможность составить представление о ходе событий. Письмо отправлено из Гамма в Вестфалии 4 февраля следующего года.

«Дорогой крестник!

Пишу тебе спустя всего несколько часов после нашего прибытия в Гамм, где по приглашению короля Пруссии обосновались Монсеньор Граф де Прованс и Монсеньор Граф д'Артуа. В их весьма ограниченной свите состоит господин де Плугастель, который пожелал, чтобы к нему присоединилась супруга. Его Высочество, необыкновенно растрогавшись, когда узнал, что мы с госпожой де Плугастель держались в Кобленце вместе, предложил и мне гостеприимство своего маленького двора. Несомненно, им двигала любовь к моему покойному брату, поскольку сам я ничем не заслужил подобной милости.

И вот мы все вместе приехали сюда и поселились в недорогой гостинице „Медведь“, которую содержат очень милые хозяева. Положение принцев крайне тяжело, а их квартиры в Гамме совершенно не подобают особам такого высокого ранга. Гостеприимство Его Величества Прусского Короля простирается не дальше позволения поселиться в городе. Надежды на улучшение, кажется, с каждым днём тают. И всё же мужество и сила духа принцев невероятны. Они не изменили Их Высочествам даже в чёрную минуту, когда из Парижа пришло известие о чудовищном, немыслимом, святотатственном преступлении черни, предавшей Короля лютой смерти. Принц издал указ, в котором провозгласил Королём Франции дофина и принял на себя регентство. Он с истинным благородством объявил, что его единственное стремление – отомстить за кровь брата, разбить цепи, которыми скована семья несчастного Людовика, короновать дофина и восстановить во Франции освящённый веками закон.

Нам с Алиной по-прежнему трудно принять решение относительно будущего. Рабойе, несмотря на грозящую ему опасность, ухитрился прислать мне 50 луи, припрятанные перед конфискацией. Добрая, верная душа! Ещё он пишет, что ему удалось зарыть лучшее серебро, пока оно не попало в руки грабителей. Я начинаю подумывать, что твой план, к которому мы в своё время отнеслись слишком легкомысленно, – единственный разумный выход из затруднительного положения. И всё же, мой дорогой крестник, не хотелось бы становиться тебе обузой, да я и не вправе.

Алина здорова и шлёт тебе самый нежный привет. Говорит о тебе постоянно, из чего следует, что её мысли постоянно с тобой и ей тебя недостаёт. Разлука занимает далеко не последнее место среди наших несчастий, но ты поступил мудро, не продав землю себе в убыток в те дни, когда мы не знали, где раздобыть средств на жизнь».