Текст книги "Трень - брень"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Птицы над ее головой примолкли, оцепенели от жгучего любопытства. Кроме вороны...

– Прощайте, деревья. Птицы, прощайте. Вы меня никогда не презирали. Если разобраться, вы тоже рыжие. Вас тоже многие обижают. И ты, камень, прощай. – Ольга нагнулась, погладила теплый камень-гранит, отполированный многими прикосновениями. – Ну, а теперь пора. Еще раз прощайте. – Ольга руки раскинула...

Боба за кустом взвизгнул и засмеялся.

– Нетушки, нетушки, – затараторил он, как пятиклассница, у которой есть что сказать подружкам по большому секрету. – Нетушки, и не спорьте. Она сама мне сказала, что ей Танька сказала, а Танька слышала в щелку... Ха-ха-ха... Хи-хи-хи...

Ольга опять села.

– Бегают тут. Ходят всякие. Эй вы, уходите отсюда! – Она подождала, пока смех замолк. Повздыхала досадливо. – Свитер я тоже оставлю. Это хорошая вещь. Мне его мама вязала. Кому-нибудь пригодится. – Ольга стащила свитер, положила его рядом с туфлями. Встала, руки раскинула. – Прощайте, деревья. Листья, прощайте...

Боба за кустом в один миг скинул кеды и куртку. Напружинился весь.

– И вы, птицы, прощайте... Почему вы молчите? Вам противно со мной разговаривать? – Ольга почесала затылок, поежилась. – Холодно...

Ворона снялась с дерева, полетела в другую часть парка, где карусели.

– А почему я должна топиться? – сказала Ольга. – Если я утоплюсь, все будут ахать и охать, станут жалеть бабушку. Старуха Маша скажет, что я вся как есть в рыжую Марфу. Боба скажет: "Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно". Зачем это я должна топиться из-за дураков? – Ольга сунула руки в карманы.

Птицы над ее головой запищали – принялись спорить, права Ольга или не права. Некоторые щеглы даже подрались между собой.

Боба за кустом досадливо крякнул.

– Такой был случай прославиться, – сказал Боба.

Раздался свисток, и на аллее появился милиционер, он же шут (дядя Шура).

– Что здесь происходит? Прекратить! Я вам сказал, прекратить стоять близко к воде! Нельзя вас оставить одних ни на минуту. Что это вы тут разделись?

– Что, и раздеться нельзя? Может, мне жарко.

– Не может быть жарко, потому что сегодня не жарко.

– Может, мне изнутри жарко.

– В таком случае вызывают врача, а не раздеваются возле самой реки.

– Не нужно врача. Никого мне не нужно. Может, я искупаться хотела.

– Сейчас же одеться!

Ольга хотела возразить, но милиционер, он же шут (дядя Шура), поднял руку.

– Р-разговорчики!.. Могу я, наконец, иметь личную жизнь?

Боба за кустом второй кед натянул, куртку надел и куда-то пошел, по дальнейшим своим делам. Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи – и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.

– А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, – сказала Ольга довольно ехидным голосом.

– Р-разговорчики! – Шут (дядя Шура) усмехнулся, снял милицейскую фуражку, сел рядом с Ольгой. – Устал я за вами бегать. Иногда очень хочется мне, чтобы все было тихо, спокойно. Чтобы у всех была красивая личная жизнь.

– Тогда зачем вам эта милиционерская фуражка? Может, для страха?

– Для авторитета. Милиционер всегда прав – в этом смысл его должности. Ты заметила – старые милиционеры похожи на генералов. У них жизнь нелегкая. Нелегко человеку, который всегда прав. Конечно, если он это понял.

– Дядя Шура, у вас с собой нет чего-нибудь поесть, а? Я что-то есть захотела.

– Живешь, если есть просишь. Бутерброд с сыром.

– И вы, дядя Шура, поешьте. Я почему-то не умею есть в одиночестве.

Ольга разделила бутерброд пополам.

– Зачем, а? Зачем они мне не верят? – спросила она, набив рот. Разве у меня на лбу написано, что я врунья?

– А разве написано, что ты правдивая?

– Шутите вы, – пробормотала Ольга. – Как же это можно не верить человеку, не зная его?

– А может быть, он мазурик.

– Да, но, может быть, он правдив, может быть, честен. Скажите, с чего мы должны начинать отношения?

– С доверия.

– Дядя Шура, а вы не писатель?

– Ты же знаешь, у меня другая работа.

– А может быть, вы пишете по ночам?.. Дядя Шура, если б вы были писателем...

Шут провел по своим волосам рукой, стали они у него серебристыми.

Он очки на нос надел и состарился.

– Ну?

– ...и вам бы потребовалось вставить в книжку мерзавца, уважительным голосом прошептала Ольга.

– Подлеца?

– Ага... – Ольгин голос задрожал. – Каким бы вы его сделали внешне?

– Я бы сделал его таким... пожалуй, немного усталым.

– Усталым?

– Ну да. У мерзавцев трудная жизнь.

– А внешне?

– Я бы сделал его остроумным. Если подлость не остроумна, она беспомощна. Я бы сделал его обходительным, энергичным и вежливым, кстати. Иначе его слишком легко было бы распознать.

– Я про внешность спрашивала.

– Это и есть внешность.

Они помолчали немного. Ольга дожевала бутерброд, стряхнула крошки с колен.

– Я бы не опоздала к началу занятий, – сказала она. – Но у нас на островах не было погоды. Пурга была. Самолеты не летали... Завтра я приду в школу. Учитель поставит меня у доски перед всеми ребятами. Расскажет им, кто я, откуда. А я буду смотреть в класс и буду видеть, как ребята перешептываются. Буду читать по губам слово "рыжая". Потом кто-нибудь самый смелый скажет громко: "Рыжая!" Класс засмеется. Учитель и я покраснеем, нам станет неловко за чужую глупость... Зачем, а? Почему так?

– Напрасно ты беспокоишься, – грустно сказал ей шут. – Ничего этого не случится. Ты ведь теперь не рыжая. Ты теперь черная.

Ольга провела рукой по волосам и бросилась к ступеням, которые уходили к реке.

– Куда ты? – крикнул шут, в этом крике его прозвучала тревога. Он быстро надел фуражку. – А ну, прекратить!

– Да я волосы вымою, – ответила Ольга снизу. – Пусть другие говорят, что они не рыжие. А я рыжая.

– На, возьми полотенце. – Шут достал из кармана полотенце, бросил его вниз и ушел.

Воробьи прилетели крошки клевать. Они разодрались, как водится. И, как водится, не успели попировать в свое удовольствие: к парапету подошли два бородатых парня с рюкзаками и подвесным мотором "Москва". Они сложили рюкзаки и мотор на траву возле кустов.

– Когда она обещала прийти? – спросил парень, у которого росла черная борода.

– В семь, – ответил другой, с бородкой разноцветной.

Парни уселись на парапет. Одежда у них потертая, будто прошагали они тысячу километров. Косынки на шее, как у туристов сейчас полагается, и шляпы на голове. Кроме всего прочего, была у парней гитара. Парни запели туристскую песню, подыгрывая себе на гитаре.

Спели.

Чернобородый увидел Ольгин свитер на камне.

– Кто-то свитер оставил. – Он взял свитер, помял его. – Шикарный свитер, где бы такой связать? Эй! – крикнул он. – Кто тут свитер оставил?

– Я, – ответила Ольга снизу. – Это мой свитер.

Парни перегнулись через гранит.

– Что ты там брязгаешься в нашей лодке? Не зачерпни воды.

Когда они обернулись, перед ними стоял гражданин в макинтоше. Макинтош переливался, менял окраску из зеленой в фиолетовую, как спинка жука-скарабея. И шарф и шляпа у гражданина были разноцветными и невпопад.

– Прекрасная осень, – сказал гражданин. – Люблю этот старинный парк. Поэзия... Извините, но я не понимаю: зачем вам, молодым людям, бороды? Зачем вам уродовать ваше лицо?

– Вы сегодня трехсотый, – сказал гражданину пестробородый парень.

– Не понимаю.

– Мало понять – важно почувствовать. Пока мы не отрастили бород, мы даже и не подозревали, как густо мир заселен парикмахерами. Вы как бреете, с мылом или без мыла?

– Да я сторонник прогресса.

Парни захохотали.

– Над чем смеетесь? – спросил гражданин протестующим голосом.

– Просто так.

– Для души.

– Просто так не смеются. Смеются всегда над чем-нибудь или над кем-нибудь. Над чем вы смеялись?

– Ну, просто так.

– Для души.

– Допустим. Но и просто так нельзя. Смех всегда подозрителен. Гражданин оглядел себя, даже умудрился себе на спину поглядеть. – Ничего нет смешного.

– Конечно, – сказал ему парень с разноцветной растительностью. – Вы элегантны, как торшер.

Гражданин отпустил ему терпеливую вежливую улыбку.

– Я человек широких взглядов, но ведь существуют общие эстетические нормы. Зачем вам эта растительность на подбородке? Вы под кого? Под Сурикова или под Хемингуэя?

– Мы просто так.

– Для души.

– Своеобразие от недомыслия. Самобытность от неумения вести себя в обществе. А ведь еще Антон Павлович Чехов говорил на эту тему...

– Поцелуйте вашу милую кошечку Розу, – сказал ему чернобородый.

– Не забудьте полить ваш любимый кактус, – сказал ему пестробородый.

– Я от вас этого не ожидал. А еще образованные. – Элегантный гражданин отошел. Ему, наверное, очень хотелось уйти совсем, но что-то удерживало его, что-то невысказанное. – Бескультурье, – сказал он. Деревенщина в шляпах!

Парень с разноцветной бородой улыбнулся и, надеясь вернуть разговор в русло поэзии, протянул гражданину руку.

– Пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает.

– Неандертальцы! – закричал гражданин петушиным криком. Поправил сбившийся галстук и ушел, презрительно и гневно выпрямив спину.

– Этот не умрет – культурен до упора. – Чернобородый сплюнул. Павлин!

За его спиной послышался смех. Над парапетом торчала Ольга. Волосы ее горели осенним пламенем. Ольга смеялась, била кулаком по граниту.

– Да здравствует солнце, да скроется тьма! – сказал ей чернобородый.

– Чего смеешься? Смех всегда подозрителен, – сказал другой.

– И вас дразнят. – Ольга залезла на парапет. Уселась между парнями. И меня дразнят.

– Нас не дразнят. Нам просто не доверяют.

Ольга провела по голове расческой. Волосы ее подсохли и теперь сияли под солнцем.

– Я думала, мне плохо. А вам еще хуже. Вы бородатые, я рыжая. Вот встретились... А этот мужчина дальтоник. Он не различает красок.

Парни захохотали.

– Павлин-дальтоник...

Ольга спрыгнула с парапета. Надела свитер. Поежилась.

– Хорошо, что я вас встретила. Теперь мне будет гораздо легче. Почему, а? Я знаю, что смеются не только надо мной одной, – и мне легче. А вы не великие люди?

– Нет пока. Но мы постараемся, – серьезно ответил ей парень с разноцветной растительностью.

– Постарайтесь, а то вам житья не дадут. Бороды разрешаются только великим. – Вдруг Ольга потускнела и сникла. – Хотя что вам, вы можете бороды сбрить.

– Что ты! Слово даем!

– Мы уже столько вытерпели. Мы теперь как булат.

– Я тоже не стану расстраиваться, – развеселилась Ольга. – Это зачем же я должна расстраиваться из-за дураков?

– Ты уже почти гениальная, – сказал ей чернобородый.

– Смейтесь, я не обижусь. Я рыжая, вы бородатые. Нам бы сюда еще лысого. Полный набор.

Прямо к ним по дорожке шагал подвыпивший старикан с продуктовой сумкой. Он остановился, хихикнул:

– Р-рыженькая... – Сделал из пальцев козу, пощекотал Ольгу и еще хихикнул: – Рыжик! – Потом он оглядел парней и насупился.

– Папаша, вы, конечно, культурный человек, – торопливо сказал ему парень с разноцветной бородой. – Мы вас очень уважаем, папаша. Не нужно нас разочаровывать. Не надо. Мы все знаем. Мы исправимся.

– Я ч-человек к-культурный. Я к к-культуре всю жизнь стремлюсь и приближаюсь. – Старикан сделал строгие глаза, скомандовал: – Обрить! Наголо!

Парень с разноцветной бородой отвел старика в сторону.

– Идите, папаша, отдыхайте. Дома вас старушка ждет, пирогов напекла с яблоками.

– Напекла? – спросил старикан недоверчиво. – Точно знаешь? Старуха меня уважает. И я ее уважаю. Сонюшка, я иду-у!.. – заорал он нараспев. Потом подмигнул и спросил хитро: – Ребятушки, а зачем вам эти бороды проклятые? Вы же русские люди, зачем вам волосья жевать? А может, вы не русские? Может, скрываетесь? А ну, покажь документы!

Парень с разноцветной бородой снова обхватил старика за плечи.

– А чего ты мне сказать не даешь? Отпусти меня, я сказать желаю. Требую разговора! Ребятушки, вы же советские люди. Зачем вам эта гадость на подбородке?

– Дураков считать, – угрюмо сказал чернобородый.

Старик хихикнул, кашлянул.

– Молодец, сынок. Люблю молодцов. Я молодой был проворный... Погоди, это ты кого дураком назвал? Ага, пьяного обидели. Я вам в папаши годен, а вы обижать. Советская молодежь... "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью..." – запел он строго и величественно, отчего задрожал весь. Потом плюнул себе на подбородок, утерся и сказал: – Тьфу на вас.

– Вы, папаша, не плюйтесь, вы прямо кулаком действуйте, – посоветовал ему чернобородый. – Прямо в зубы.

– Э-э, не обманешь. Нынче народ не тот. Ему в морду дашь, а он драться лезет. Сбрейте, а? – Старик повесил сумку на сучок, снял пиджак, сложил его аккуратно, оправил рубашку под ремнем, выпятил грудь и рукой взмахнул. – Я что сказал?! – закричал он. – Развелось всяких рыжих и бородатых. – И заплакал: – Сбрейте, а? Дайте мне сто лет прожить.

– Пожалуйста, – сказал парень с бородой разноцветной. – Мы подарим вам вечность. Нам, папаша, не жалко.

– Ау-у! О-ля-ля! Где вы? – На дорожку выбежала запыхавшаяся девушка в джинсах.

– Поехали! – Она увидела Ольгу, сказала: – Абрикосинка, подосиновик, настурция!

И не успела Ольга ответить, девушка уже командовала:

– Пошевеливайтесь, до нуля остались мгновения... Не мешкайте, бородатые. Обленились тут без меня.

Парни подхватили рюкзак и мотор.

– Куда ж вы, сынки? – обиженно спросил старик. – И не поговорили как следует...

Снизу, с воды, раздался хохот, загремели уключины. Звук весел пошел по воде, удаляясь.

– А может, всех бородатых в застенок? А может, всех бородатых на каторгу? И наголо! – бормотал старик в неуверенности.

Ольга от него отвернулась.

Старик пиджак свой поднял, почистил.

– "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью..." – запел он. – Слушай мою команду! Обрить! Наголо!

Когда Ольга обернулась, старик сказал ей:

– Умные? Им кажется, что они выше? А почему они выше? Хамье! – И запел нежно: – Сонюшка, я иду-у... – И пошел сквозь кусты.

– Я знаю, что я теперь буду делать, – сказала Ольга. – Я теперь буду смеяться.

Мимо нее по дорожке шла сиреневая женщина с заграничным портфельчиком. Вслед за женщиной, словно на поводке, торопилась девчонка с черными кудрями, та самая девчонка, которая, конечно, покрасивее Ольги.

– Вы только на меня посмотрите, – говорила эта девчонка. – Я для вас в самый раз.

– Я на тебя уже посмотрела.

– Я сниматься хочу.

– Все хотят.

– А я больше всех хочу. Я три года перед зеркалом упражнялась.

– Все упражняются. И не морочь ты мне голову.

– Я умею петь басом. – Девчонка запела на непонятном языке с восточным акцентом. И заплясала. И так увлеклась, что не заметила даже, как женщина скрылась.

– Тьфу! – сказала она, обнаружив побег. – Стоило глотку портить. Строит из себя режиссершу, а сама ассистентка. Что она понимает! Уж если я им не нравлюсь, тогда понятно, почему нет хороших картин.

Ольга вскочила на парапет.

– Ничего тебе не понятно. Черная ты ворона. Бутылка из-под чернил! Кривляка! Ну, что уставилась? – Ольга принялась петь, кстати, тоже на непонятном языке, и плясать. – Подумаешь, – сказал она, отдуваясь. – Так петь и плясать все могут, только стесняются. Еще перед зеркалом упражнялась три года. Не могла это время на дело потратить. Черная ночь ты. Копоть!

Девчонка попятилась. Ольга соскочила с парапета, взмахнула руками.

– Кар-ррр! Ты в зеркало не видела, какая ты уродина? Ты посмотри и умри от досады. Я сейчас прысну!

Девчонка вскрикнула и пустилась бежать.

– Наповал! – сказала Ольга. Посмотрела вокруг, в глазах ее сверкал боевой огонь. – Берегитесь, – сказала она. – Я буду смеяться над всеми!

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Вечер приблизился к городу, он развел темные краски на площадях и на улицах. На другом берегу реки дома тесно прижались друг к другу, как заговорщики. Ветер утих.

Из парка на набережную вышла Ольга. Увидела шута (дядю Шуру), обрадовалась. Шут стоял с букетом цветов, важный и бледный.

– Дядя Шура! – крикнула Ольга.

Шут вздрогнул, поморщился от досады.

– Опять ты? Могу я иметь личную жизнь?

Ольга засмеялась.

– Чего ты смеешься? Не смейся.

Ольга уселась рядом.

– Дядя Шура, у вас глупый вид. Ха-ха-ха. Ну до чего же у вас глупый вид!

– Перестань хохотать, – сказал ей шут (дядя Шура). – Это тебя не касается, какой у меня вид.

– Как же... Вы, наверно, влюбились. Потеха. Комедия... Дядя Шура, вы элегантны, как торшер.

Шут посмотрел на Ольгу печальными глазами.

– Иди-ка ты лучше домой.

– А что, и смеяться нельзя? – спросила Ольга.

– Смейся, – сказал ей шут.

– Ну и буду. Я теперь решила так жить. Я теперь над всеми буду смеяться. Я теперь всем покажу.

– Смейся, – сказал шут (дядя Шура). – Показывай.

– Сейчас. – Ольга огляделась.

По набережной гуляли нарядные люди – воскресенье было. Прямо к ним шел Тимоша. Он смотрел на Ольгу большими глазами.

– Ага! – Ольга заерзала от нетерпения. – Иди, иди. Ну, подходи поближе... – Голос ее стал мягким и сладким, как пастила.

Тимоша подошел, облокотился на парапет.

– Хорошо, что я тебя разыскал.

– Это просто отлично, даже прекрасно, – сказала Ольга. – Дорогой Тимоша. Юрик!

Тимоша помигал немного.

– Ты на нас не сердись...

Ольга перебила его:

– Что это у тебя с носом?

– А что? – Тимоша потрогал свой нос.

– Он же у тебя как огурец. Ты, когда чай пьешь, лимон носом давишь. А уши! Уши – как у слона. Ты, когда спишь, ушами глаза закрываешь.

Тимоша слегка отодвинулся.

– Ну, ты даешь, ну, я пошел.

– Иди, иди, – Ольга ему улыбнулась. – Иди червяков копай. Носатый крот. Неудачный потомок слона. Червячный спекулянт. Лопоухий щенок. Ушастый головастик. Боевая киса-мяу. Шестью шесть!

Тимоша сжал кулаки, пододвинулся к Ольге и, не зная, как ему поступить, спросил дядю Шуру:

– Что с ней?

Дядя Шура пожал плечами.

Тимоша снова уставился на Ольгу.

– Неужели? – прошептал он. – Ой-ей-ей... Может, ты пить хочешь? Я сейчас. Я тебе принесу лимонаду. – Он оглядывался на бегу и сокрушенно качал головой.

Ольга откашлялась.

– Вот балбес! Он что, не понимает, что я над ним смеюсь? Бывают такие, которые не понимают.

– Смейся, смейся, – сказал дядя Шура. – Показывай. Над товарищами смеяться легче всего. На крайний случай, их можно обвинить в отсутствии чувства юмора.

– Какой он товарищ! Все они только и думают, как бы меня побольнее боднуть.

Как раз в этот момент мимо них проходил гражданин в макинтоше. Он остановился напротив шута (дяди Шуры).

– Здравствуйте, – сказала Ольга. – Вы еще не поправились? Вы меня узнали?

– Здравствуйте, дитё, – ответил ей гражданин. – Во-первых, я никогда не болел. Во-вторых, я тебя, конечно, узнал. Мне это легко дается. Хоть я лично и не имею детей, но все дети мира – мои дети. Цветы жизни... Гражданин потянул носом. – Аромат. – Он наклонился к дяди Шуриному букету. – Разрешите насладиться? Прекрасные эфироносы. Дары природы.

Он посмотрел величественным взором вдаль.

– Да, ничего не скажешь, наша река одна из красивейших городских рек мира. Не правда ли, в этом понятии есть какая-то глубина.

– И ширина, – пискнула Ольга.

– И ширина, – согласился мужчина.

– И длина, – рискнула Ольга.

– И длина, – спокойно и терпеливо согласился мужчина. – А между прочим, вы ведь прохожих ногами мараете. Вы уже не дети, чтобы сидеть верхом на парапете.

– А где нужно сидеть? На тротуаре? – спросила Ольга.

Гражданин улыбнулся ей:

– Я терпелив. Дома сидеть нужно. Изучать классику высочайших умов.

На реке печально прокричал буксир, и, словно эхо, откликнулся ему другой голос:

– Сынки-и, где вы-ы? Уплыли! – На набережную вылез подвыпивший старикан с продуктовой сумкой. – Сынки-и, я вас простил. Мне с вами поговорить желательно. Я без разговора болею... – Старикан увидел Ольгу обрадовался. Сделал из пальцев козу. – Рыженькая. Забодаю, забодаю. Рыжичек, я их простил, а они уплыли. Я им в папаши годен, в деды. А может быть, наголо? – Старик махнул рукой, словно у него в руке была сабля. Всех – наголо!

– А вы не кричите, – сказал ему гражданин в макинтоше. – Люди любуются красотой нашего прекрасного города, а вы кричите.

Старикан приподнял свою сумку.

– Наклонись, милый. У меня в этой сумке два утюга лежат. Я тебе дам по кумполу, ты и расколешься, как арбуз.

– Что?! – Гражданин в макинтоше голос повысил: – Вы, простите, ихтиозавр.

– А ты-то? Верблюд нестриженый. Павлин!

– Старое чудовище!

– Чертополох мокрый. Горшок с букетом.

– Ха-ха-ха, – сказала Ольга. – Я прысну.

Шут (дядя Шура) вытащил милиционерский свисток. Свистнул, призывая к порядку. Гражданин в макинтоше и старикан разом повернулись.

– Мы ничего, – сказал старикан. – Мы вот встретились. – Старикан обнял макинтоша. – Здравствуй, друг Петя!

– То есть как это – ничего? Сначала обзывает, а потом ничего? Я вам не Петя!

Старикан посмотрел на него с презрением. Обнял шута (дядю Шуру).

– Действий не было. Нецензурщины – не дай бог. Сынок, закон не нарушен!.. Георгинчик! – сказал он гражданину и пошел, потряхивая сумкой. – Сонюшка, я иду-у!..

Гражданин в макинтоше приподнял свою модную шляпу.

– Извините, закон действительно не нарушен. Не смею мешать. Я все понимаю. Вы на посту. – И он удалился на цыпочках, чтобы ни звука, ни шороха.

– Смейся, ты хотела смеяться, – сказал Ольге шут.

– Сейчас. – Ольга прокашлялась.

Прибежал Тимоша с бутылкой.

– На, попей лимонаду.

Ольга взяла у него лимонад, отпила глоток. Вдохнула свежего воздуха, который, как и подобает, немножко припахивал нефтью.

– У тебя что, никакого самолюбия нет? И ты не обиделся? Серый ты, как туман.

Тимоша крепился, хотя видно было по всему, что это дело дается ему с трудом.

– Что ж на тебя обижаться? Смешно на тебя обижаться. Мне тебя очень жаль.

– Это почему тебе меня жаль? – воскликнула Ольга. – Это зачем?

– Что я, не человек? Что, у меня сердца нет? Ты не волнуйся, тебе вредно волноваться. Хочешь, я тебе мороженое принесу?

Ольга повернулась к шуту (дяде Шуре).

– Чего он ко мне лезет с нежностями? Он что, с ума сошел?

– Ты не волнуйся, ты не волнуйся, – сказал Тимоша.

Ольга уставилась перед собой, окончательно сбитая с толку.

– Дядя Шура, что происходит? Может, он принимает меня за сумасшедшую? Асфальтовая голова. Зоопарк в одном лице.

– Смейся, – сказал ей шут.

Тимоша тронул его за локоть.

– Вы "скорую помощь" вызвали? – Он спросил это шепотом, но Ольга услышала.

– С чего это ты придумал? Зачем "скорую помощь"? Я не больная.

– А чего ты кричишь как сумасшедшая? – озлился Тимоша. – Чего ты говорила, что у меня уши глаза закрывают?

Ольга сложила руки на коленях, сгорбилась.

– Так, значит, над тобой смеяться нельзя?

– А чего надо мной смеяться? Уши у меня как уши, как у всех людей. Нос как нос. Голова как голова, как у всех головы.

– И у меня волосы как волосы! Как у всех волосы. Видели, дядя Шура, лучше быть сумасшедшей, чем рыжей. Сумасшедшей почтение, и ласковое обхождение, и лимонад. – Она бросила бутылку в реку и захохотала. Смеялась она сухим неестественным смехом, похожим на плач. Что-то ломалось в этом смехе, стонало и вот-вот должно было рухнуть. – Юрик, я сумасшедшая! Живо за лимонадом! Ха-ха-ха...

В шорохе, в треске нейлона возникла возле них сиреневая женщина с заграничным портфельчиком в клетку.

– Прелесть! Находка! Ты думаешь, это легко? Напрасно ты так думаешь, – сказала она полным восхищения и усталости голосом. – А глаза! Какие глаза. Крупным планом. Все будут в восторге.

Ольга отодвинулась от нее.

– Что с вами?

– Вы, наверно, побывали на юге и перегрелись, – сказал Тимоша.

Женщина не обратила внимания на эти слова. Она смотрела на Ольгу, как смотрят художники на еще не законченное полотно.

– Ты нам подходишь. Роль прямо для тебя написана. – Женщина спохватилась, объяснила: – Я с киностудии. Мы тебя будем пробовать. Ты рада?

– Ужасно рада, – сказала Ольга. – Я вся в восторге. Я умею петь басом. – Ольга запела: – Ля-лям-ля-лям, ля-ли-ля-лям...

Женщина остановила ее:

– Это детали... – И заговорила так, словно перед ней был еще некто и к этому некто она обращала свои слова: – Представьте себе: умная девочка, одаренная, смелая. В силу этих перечисленных качеств она всех презирает, даже мальчика, в которого влюблена. Трагично. Как ты находишь? – спросила она у Тимоши.

– Я в этом не понимаю, – сказал Тимоша.

– Я сяду. Я так устала. – Женщина уселась на парапет. – Пять тысяч мальчиков, пять тысяч девочек – с ума сойти... Итак, в своем тщеславии наша героиня пытается встать над обществом. Ничего не прощая, взыскательная и надменная, поднимается наша героиня к своему неизбежному краху. Ее ненавидит весь класс, ненавидит вся школа. Но ничего не могут с ней поделать. Все хлопочут вокруг нее одной. А что поделать? Она хорошо учится. Выгонять из школы нельзя. А как быть? Поэтому крах у нее будет моральный.

– Ну, вы даете, – сказал Тимоша. – Таких не бывает. Такую бы в два счета приземлили.

– Ничего не понимает, – сказала Ольга и улыбнулась женщине. Потом она строго посмотрела на Тимошу. – Ну что ты можешь понимать, ты, серый, как туман?

– Да, да, конечно. Хорошая фраза. – Женщина посмотрела на Ольгу и слегка от нее отодвинулась. – Эту фразу мы впишем в сценарий. Ты ее сама придумала? Голова кругом. "И мальчики кровавые в глазах..."

Ольга кивнула:

– Сама.

Тимоша сжал кулаки.

– Шестью шесть, – сказала Ольга.

Тимоша сжал кулаки еще крепче.

– Зоопарк в одном лице, – сказала Ольга. – Ну, ударь, ударь. Я теперь актриса, я теперь на вас чихаю. – Ольга захохотала, а когда отсмеялась, спросила у женщины: – Хотите, я научу вас сводить бородавки?

– Но у меня нет бородавок, – сказала женщина.

Ольга оглядела ее с головы до ног.

– Как мне вас жаль. Ничего-то у вас нет: ни красоты, ни вкуса, ни такта, ни даже бородавок.

Женщина еще дальше отодвинулась от Ольги. Поежилась.

– М-да, – сказала она. – Находка, нечего сказать. – И кисло добавила: – Прелестно, этот текст мы впишем в сценарий. В жизни не соглашусь работать на детской картине. Пять тысяч мальчиков, пять тысяч девочек – и все поют басом. Повальное бедствие.

– Не хочу я сниматься, – сказала Ольга тоскливым, затравленным голосом. – Оставьте меня в покое.

– Ай, не морочь ты мне голову. Ты нам подходишь. Я за тобой уже целый час наблюдаю.

– Вы считаете такой срок достаточным? – спросил шут (дядя Шура).

– А вы кто такой, чтобы интересоваться?

Шут достал из-за парапета милиционерскую фуражку. Надел ее на голову. Сиреневая женщина посмотрела на него долгим, сожалеющим взглядом.

– Умоляю. Я видела фильмы о милиционерах. Довольно плохие. Но фильма, сделанного милиционером, не видела, даже плохого.

Шут (дядя Шура) развел руками.

Ольга резко повернулась к женщине.

– Вы всерьез думаете, что я мерзавка? Я не такая!

– Какая разница, такая ты или не такая. Не такая – научим. Важны задатки. Чтоб я еще пошла работать на детскую картину!

– А кто вас заставляет? – спросил Тимоша.

– А ты молчи, боевая киса-мяу. Зоопарк в одном лице.

Тимоша снова сжал кулаки.

Женщина вытащила из сумки открытку.

– Возьми. Здесь написан наш адрес и мое имя. Покажешь на проходной. Я тебя жду. Я уверена, мы полюбим друг друга. – Женщина погладила Ольгу по щеке. Пошла сгорбившись.

Дядя Шура отобрал у Ольги открытку, разорвал ее и бросил клочки в воду.

– А я, может быть, славы хочу, – вяло возразила Ольга.

– Хватит! Прославилась.

– Не хватит! – крикнула Ольга.

– Не кричи. Я взываю к твоему рассудку. Короче – к уму.

– Это самое легкое! Когда нельзя воззвать к рассудку того, кто виноват, взывают к рассудку того, кто прав. Почему, когда один обидел другого, обиженному говорят: прости его, ты должен быть умнее? Почему обиженные всегда должны быть умнее обидчиков? Почему умному всегда говорят – уступи? Почему дуракам и хамам такая привилегия?

– Почему? – угрюмо спросил Тимоша.

Шут (дядя Шура) снял фуражку, лоб вытер носовым платком. Открыл рот, и изо рта у него стали вылезать шарики – розовенькие, голубенькие, зелененькие, лимонные, ясненькие, – короче говоря, разноцветные шарики.

– Не знаете, – грустно сказала Ольга.

– Эй! – раздался крик. – Эй, где вы?! – На набережную вылетели Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем и Боба. – Вот вы где! Мы запарились. Мы весь парк обегали.

Ольга взяла у Аркашки портфель.

Аркашка старательно дышал, обогащая свою загнанную кровь кислородом.

Он отдышался наконец. Стащил Ольгу с парапета.

– Прячься быстрее. Сюда бабушки мчатся. Три квартала висели у меня на пятках. В парке я их сбросил со следа. Они сейчас здесь будут, зуб даю – у моей бабушки нюх чувствительный.

– Дядя Шура, спрячьте меня, – попросила Ольга.

Дядя Шура открыл дверь будки. В этой будке некогда стоял милиционер-регулировщик, но повесили над перекрестком светофор-автомат – и регулировщик оказался ненужным. Будку оставили на всякий случай: вдруг автомат испортится.

Первой на набережную выбежала старуха Маша, за нею – старуха Даша. Они подозрительно оглядели компанию.

– Кто ее видел?

– Куда она делась?

– Шурка, отвечай, ты ее схватил? – спросила старуха Маша и, не дав времени шуту на ответ, заголосила: – Вся в рыжую Марфу! Родная бабка лежит под уколом, валерьяновку стаканами пьет. А она гуляет. Она обиделась. У нее нервы. Где она?

– Я сказал – топиться пошла, – ответил за всех Аркашка.

– А я тебя за ухо.

Аркашка безучастно подставил голову.

– Отрывайте, все равно когда-нибудь оторвете.

Боба вступил в игру печально возвышенный, закатив глаза к небу:

– Она утопилась. Она действительно утопилась. Встала на парапет. Руки вот так. Сказала: "Я всех прощаю, всех, всех". Потом сказала: "Прощайте, природа и небо, одни только вы меня понимали". И бултых...

– Господи, твоя воля! – Старуха Маша перекрестилась. Спину выпрямила и заговорила грустным возвышенным голосом: – Что же мы Клаше-то скажем?.. Такая хорошенькая, славная такая. А уж вежливая, а уж воспитанная. Умница. А какие у нее волосики были чудесные. Я таких отродясь никогда не видела, как огонек...

– И ты не бросился ее спасать, такую девчонку? – тихо спросила Бобу старая дворничиха.

– Я не мог. Я простуженный. – Боба закашлялся хрипло и засипел: – У меня катар.

– А ты? Почему не прыгнул? – спросила дворничиха у Тимоши.

– Я? Вы меня спрашиваете?

– Бестолковый! Тебя, а то кого же?

– Я? Почему я не прыгнул? – Тимоша не сразу нашелся. – На меня столбняк напал. Я вроде окаменел. Вот так, – Тимоша выпрямился, нижняя челюсть у него на минуточку отвалилась.

Дворничиха засмеялась, на него глядя, но вдруг сморщилась вся и заплакала.

– Ты чего? – Старуха Маша бросилась к подруге, принялась тормошить ее, утешать. – Что ты, что ты, Даша? Ты, никак, плачешь? Если уж Даша заплакала, значит, в самом деле что-то серьезное произошло, – сказала она и снова принялась тормошить и утешать подругу. – Даша, не плачь. Ну, Даша. Такая девчонка была! Абрикосинка наша-а-а!..

Плакала Маша.

Плакала Даша.

– Такая девчонка была... За такую девчонку не только в воду – в огонь можно прыгнуть. А они, видишь, простуженные, в столбняке. Лоботрясы. Я бы на их-то месте в такую девчонку влюбилась по гроб жизни.