Текст книги "Трень - брень"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Почему опавшие листья никто не называет падалью?

– Они красивые.

– Но ведь они тоже рыжие.

Аркашка задумался.

– Ха, – сказал он. – Осенью все листья рыжие. Все, понимаешь? Если бы все люди были рыжими, никто бы на тебя и внимания не обратил. Стань как все и живи себе преспокойно. Слушай, давай мы все-таки тебя перекрасим.

– Чтобы перекраситься, в парикмахерскую идти нужно.

– В парикмахерской не перекрасят. Ты еще несовершеннолетняя. Тебе сколько?

– Двенадцать.

– Прогонят.

– А как же тогда?

Аркашка подумал. Когда он думал, то втягивал голову в плечи. И чем крепче думал, тем глубже втягивал голову, словно старался плечами заслонить свои горемычные уши.

– У нас в квартире одна тетка живет, Зоя Борисовна. У нее всяких красок навалом. Я у нее стяну что-нибудь подходящее. Тебе какой цвет?

– Лучше бы черный, – сказала Ольга.

Аркашка помчался домой.

Ольга взяла книжку из Аркашкиного тайника, развернула. Стала читать:

"Велик ваш грех перед господом нашим. Мерзкие отродья дьявола бродят по нашей планете, оскверняя образ божий, по которому он создал нас с вами. Я, ребята, имею в виду рыжих. Разве этот богомерзкий цвет волос был у наших прародителей, некогда изгнанных из рая? Нет, и тысячу раз нет! Рыжий цвет пошел от дьяволицы Лилит..."

Ольга застонала, рванула себя за волосы.

– За что? – сказала она. Сгребла книжки в охапку и запихала их обратно в тайник, словно в печку. И привалила камнем.

Прибежал Аркашка с красивой черно-белой коробкой в руках.

– Будешь как Кармен. Вот. "Суппергаммалонель" черный, – прочитал он надпись на коробке. – Подкраска для волос. Дает черный глубокий цвет с блеском. Нетоксична. Укрепляет корни волос. Придает волосам пышность. Одновременно является средством от облысения. Особо рекомендуется при раннем поседении. Подкраска легко смывается".

Ольга взяла коробку.

– "Нашей фирмой выпускается "Суппергаммалонель" всех цветов и всех существующих в природе оттенков. Тем самым фирма пытается разрешить большую гуманистическую проблему – цвет и настроение, цвет и жизненный тонус, цвет и работоспособность..."

– Ты способ употребления читай, – подсказал ей Аркашка и сам принялся читать: – "Подкраска наносится на влажные, чисто промытые волосы нанизанным на расческу кусочком ваты. Волосы красятся по частям, прядь за прядью, до полного их потемнения". Айда в прачечную. Там вода есть нагретая. Там и свитер скинешь, чтобы не замарать.

– Подкраска легко смывается, – сказала Ольга.

– Ничего. Я с Зоей Борисовной поговорю, она тебя навсегда перекрасит.

Ольга села, стиснула каменную скамейку пальцами.

– Навсегда? И тогда мне всю жизнь придется лгать?

Аркашка потянул ее за рукав.

– Брось. Чего ты задумываешься?..

Ольга вяло пошла за ним.

Воробьи бросили мух ловить, уселись на нижние ветки и нахохлились.

Из кустов вышел шут с балалайкой.

Трень-брень.

– Я пришел извиниться. Может быть, сегодня в театре присутствуют химики, парфюмеры и парикмахеры. Может быть, они скажут, что нет такой замечательной черной подкраски для волос, что покамест ее не придумали. Я напомню: история эта началась неизвестно когда и, наверно, не скоро закончится. Представьте, что действие моего рассказа происходит в том, будущем году, когда черная краска "Суппергаммалонель" уже изобретена и уже продается во всех киосках, как нынче продаются спички. Хотя мне очень желательно, чтобы такой рассказ в том, будущем году был невозможен. Надеюсь, благородные юные зрители, досточтимые пионеры, простят мне такое вольное передвижение во времени.

Шут ударил по струнам своей балалайки.

Вошел к парикмахеру, сказал – спокойный:

"Будьте добры, причешите мне уши".

Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,

Лицо вытянулось, как у груши.

"СУМАСШЕДШИЙ!

РЫЖИЙ!"

Запрыгали слова.

Ругань металась от писка до писка.

И до-о-о-олго

Хихикала чья-то голова,

Выдергиваясь из толпы, как старая редиска*.

_______________

* В. М а я к о в с к и й. "Ничего не понимают".

Двор зашумел контрабасовым голосом. Из подворотни появилась старуха Маша.

– Милиция знает дело. Милиция уже по всему городу рыщет. Найдут. Тем более что она такая заметная. – Старуха Маша увидела на скамейке Аркашкину кепку. Взяла ее в руки и принялась по сторонам озираться.

Пошарила за кустами, обошла вокруг вазы, в вазу заглянула. Встала на скамейку, посмотрела на дерево – может быть, ее внук в ветках спрятался.

– Он же не воробей, – сказал ей шут с балалайкой.

– Воробей не воробей, а он еще шустрее воробья. У меня от него каждый день седых волос прибавляется. – Старуха слезла со скамейки, недовольно глянула на шута. – Опять со своей трынкалкой?

Шут струны погладил. Они тихонько запели.

– Брось свою трынкалку, – строго сказала старуха Маша. – Культурный человек с балалайкой ходить постесняется.

Шут поиграл немного "Наш паровоз летит вперед...".

– Тьфу на тебя. Была бы жива твоя мать, она бы глаза со слезами выплакала. Я тебя вырастила с Дашей и Клашей. А ты кем стал? Шутом, прости господи.

Шут ударил по струнам. Струны крикнули.

– Шурка, – прошипела старуха, – я у тебя сейчас эту балалайку схвачу да как тебе по башке-то трахну... Из-за ней, из-за балалайки, ты холостой. Какая приличная девица на тебя с балалайкой поглядит?

– Не отвлекайтесь, тетя Маша, – сказал ей шут (дядя Шура).

Из прачечной вышли Аркашка и Ольга. Ольга – черноволосая. Ольга пышноволосая. Аркашка вокруг нее вьется.

– Законно. Кармен – как две капли.

Ольга взяла у него зеркало, принялась волосы поправлять. Лицо у нее спокойное, как вода в тазу, и не понять, нравятся ей черные волосы или не нравятся.

Старуха выскочила на середину двора.

– Где ты был? – грозно спросила она у Аркашки.

– Там.

– Где это – там?

– Ну там, в прачечной.

– А это кто?

– Ну, девчонка из нашего класса. Пришла, чтобы я ей объяснил уроки.

– Ты ей уроки в прачечной объяснял? Что же это за уроки, скажите на милость?

– Обыкновенные. Из двух труб вытекает вода...

– За рояль!

Скользкие Аркашкины уши выскользнули из старухиных пальцев. Аркашка нырнул в парадную.

– За рояль! – Старуха Маша, как поршень, вошла вслед за ним.

Тень опустилась на двор. Все во дворе замерло, будто гром сейчас грянет – огнем опалит. Двор зашумел грустно и жалобно. Из подворотни повеяло холодом.

Ольга уходила, оглядываясь, словно прощалась. Но из подворотни навстречу ей появился Аркашка. Как он из парадной вылез, только ему известно. Недаром мальчишки знают дома лучше строителей и управхозов.

– Не робей, – сказал он. – Дело обыкновенное.

– Я улечу. Принеси мне, пожалуйста, мой портфель. Там у меня деньги и документы. Денег мне до Архангельска хватит. Дальше меня знакомые летчики довезут через Амдерму.

– Я, может, тоже с тобой улечу. Папа по морям плавает, мама в командировке. Пускай сама сидит со своим роялем. Жди меня в охотничьем магазине на соседней улице. Если магазин закрыт или мало ли что, жди меня в парке. Там парк рядом.

Парадная чмокнула, словно из бутылки пробку вытянули. Во двор выскочила Аркашкина бабушка.

– Беги, Ольга. Жди, где условились.

Аркашка попытался проскочить у бабушки под рукой. Она схватила его за ворот и торжествующе крикнула:

– За рояль!

Когда ее крик замолк, шут (дядя Шура) тронул струны своей балалайки.

– Кстати о музыке, – сказал он. – Нас было трое в этом дворе. Мой старший брат, Матвей, ныне Аркашкин отец. Мой средний брат, Николай, и я, ныне шут. Мы все трое играли на балалайках. Мы выходили во двор, садились на эту скамейку – и со всех сторон отворялись окна, соседи слушали нас, заказывали свои любимые песни.

Шут сыграл старинную песню. Двор, припомнив мелодию, начал вторить ему. Забубнили подвалы, затрубили водосточные трубы, чердаки загудели, словно фаготы.

– Тогда мы были мальчишками. – Шут улыбнулся и еще поиграл немножко. Теперь он играл что-то очень печальное. – Но тете Маше показалось, что мы разбазариваем свои таланты, растрачиваем их не на том инструменте. Балалайку тетя Маша считает сувениром – и только, горькой памятью нашего прошлого, чем-то вроде лаптей.

Она повела нас в Дом культуры работников просвещения. Старшего зачислила в класс органа, среднего определила учиться на арфе, меня записали в класс скрипки.

Больше не открывались окна квартир. Музыка ушла со двора.

Через месяц мы перестали ходить в Дом культуры работников просвещения.

С тех пор тетя Маша нас всех немножечко ненавидит. Тетя Маша человек открытый. "Мне эта песня не нравится – стало быть, песня плохая", говорит тетя Маша.

"Мне эта сказка не нравится – значит, в печку ее", – говорит тетя Маша.

"Мне эта рожа не нравится..." – и так далее.

– Да здравствует тетя Маша!

Тетя Маша – закон!

Тетя Маша – судья.

Тетя Маша – венец созданья. Посторонитесь вы, не похожие на нее!

Шут поклонился:

– Антракт.

Д Е Й С Т В И Е В Т О Р О Е

Когда солдат сражен ядром, его

лохмотья приобретают величие царского

пурпура.

Г. Д. Т о р о

КАРТИНА ШЕСТАЯ

В магазине "Охота" торгуют хитроумными патентованными приспособлениями, искусственными приманками и острым металлом. В рыболовной стороне товар пестрый, но мелкий. В охотничьей – товар солидный. Матовый блеск ружей внушает почтение.

Возле прилавка покупатели: шут с балалайкой, шофер такси, Боба, Тимоша и еще охотник.

Охотник был поистине шикарен, одетый в кожаные болотные сапоги, кожаную куртку, парусиновые штаны с молниями, с кинжалом и патронташем на поясе, с ружьем в чехле. На голове у него – старенькая поблекшая тюбетейка.

Шут (дядя Шура) разглядывал рыболовный товар. Из десяти его взглядов восемь приходилось на продавщицу. Она это чувствовала, то и дело поправляла рыжие, красиво прибранные волосы, а также яркий шарфик на шее. Глаза у продавщицы были голубого ясного цвета.

Боба и Тимоша самозабвенно врали:

– Лучшие в мире черви. Высший люкс. Экстра. Смотрите, как вьются. Смотрите, какие они жирные, как поросята.

– Купите червей. На таких кто хочешь заберет, хоть судак, хоть сом.

– Я уже взял на двугривенный, – сказал им таксист, – не мелькайте перед глазами. – Таксист уставился на продавщицу. – Какие у вас глаза. Хороший у вас магазин, самый прекрасный, по существу... у вас все есть для души.

– Даже черви, – ответила ему продавщица. – Правда, это уже частный сектор, но тем не менее. – Продавщица смотрела на покупателей, как на больных детей, которым обязательно и сию же минуту дай погладить живого слона.

Тимоша встряхнул банку с товаром.

– Дяденька, купите червей. Уже немного осталось.

– Я ловлю на блесну, – сказал шут с балалайкой.

– А вы на блесну червяка насадите – знаете, как клюнет!

– Я еще не выбрал блесну.

Таксист посмотрел на него исподлобья.

– Вы уже который день выбираете.

– Извините, – сказал шут. – Клянусь вам, я не хотел этого.

– Чего – этого? – насторожился таксист.

– Того, о чем вы сказали.

Шофер покрутил пальцами возле виска, снова повернулся к продавщице, показал рукой на полки с товарами.

– Прекрасно для глаз. Так бы и забрал все это домой. Имею в виду вместе с вами.

Продавщица ему улыбнулась.

– Дяденька, купите червей. Резвые, черти.

– На любую рыбу. Универсалы. Скоростники.

– Не занимаюсь, – сказал мальчишкам шикарный охотник. – Рыбная ловля не для меня. Рыбная ловля – занятие для глухонемых.

Шофер покрылся пятнами по лицу.

– Что вы сказали?

– Я сказал: рыбная ловля – занятие для глухонемых.

– Да вы имеете представление?!

– Граждане, поступила новинка... – Продавщица поспешно достала новинку в коробочке. – Полюбуйтесь...

Таксист набрал воздуху в широкие громкие ноздри.

– Кровопускатель. Лесной гангстер. Болотный пират!

– Вы только взгляните, – попросила его продавщица.

– Беру... – Таксист спрятал новинку в карман и, заведя глаза ввысь, произнес: – Если бы рыба клевала на яблоки, рыбаки бы всю землю яблонями засадили.

– А она не клюет, – ласково пробасил охотник.

Рыбак грозно скрипнул зубами, но выдержка в нем была, недаром он работал в такси.

– А бедные пташки плачут, – сказал он голосом мягким, как вазелин. Бедные птенчики, несчастные сиротки. Кто ихнюю маму убил?

Продавщица нервно поправила шарфик.

– Граждане, обратите внимание. Блесна "Удача". Для мутной и полупрозрачной воды. – В ее руке блеснуло нечто золотое с красными перьями.

Рыбак схватил блесну вместе с ее рукой.

– Беру!

Продавщица спросила шута (дядю Шуру):

– А вы не хотите взглянуть?

– Я смотрю, – сказал шут. – Мне очень нравится.

– Тогда чего же вы ждете?

– Не торопить события, ждать – вот мой удел.

– И на эту не клюнет, – сказал рыбаку охотник.

Таксист мощно задвигал локтями.

– Я еще с вами договорю. Вы... вы медведь...

– Кстати о медведях... – Охотник придвинулся к шуту (дяде Шуре).

На улице нетерпеливо и нервно загудела машина.

– Кто там сигнал трогает? Руки переломаю! – крикнул таксист. И тут же улыбнулся продавщице, и тут же сказал с печальной надеждой: – Извините, работа.

– Рубль двадцать. За две блесны, – улыбнулась ему продавщица.

Таксист отсчитал деньги.

– Какие вечера у реки. Какие бывают ночи! Соловей мой, соловей...

На улице снова загудело.

– Ноги повыдергиваю! – заревел таксист и выскочил на улицу.

Когда дверь захлопнулась и в магазине установилась мирная тишина, охотник тронул дядю Шуру за локоть.

– Кстати о медведях, – сказал он загадочным басом.

Продавщица спрятала деньги в кассу.

– Трудно, – сказала она.

– Что трудно?

– Трудно быть продавщицей. – Она сунула карандаш за ухо, руки потерла и заговорила чужим, скрюченным голосом: – Продавщица – это артистка. Ее дело – продать залежалый товар. – И добавила уже своим голосом: Артисткой быть тоже трудно. Когда я торгую, мне говорят: "Вы продавщица и не стройте из себя Дездемону". Когда я играю в самодеятельности, мне говорят: "Вы Дездемона – позабудьте, что вы продавщица". Видимо, артистам и продавцам многое следует забывать.

– Учись, Боба, – сказал Тимоша.

Шут вынул откуда-то из волос пушистую астру "страусовое перо". Протянул ее девушке-продавщице.

– Учись, Тимоша, – сказал Боба.

Девушка цветок понюхала. Улыбнулась задумчиво.

– Цветы, как много в вас смысла. – И вдруг, вероятно вспомнив свои обязанности, спросила шута очень строго: – Вы наконец выбрали что-нибудь, гражданин?

Охотник кашлянул деликатно.

– Кстати о медведях...

Дверь отворилась с мелодичным звоном. В магазин вошла Ольга. Она впустила с собой шум машин, говор прохожих, горький запах осенних садов. Она прошла мимо мальчишек.

– Купите червей, – сказал ей Тимоша. – Первый сорт черви.

– Высший люкс, – подхватил Боба. – Экстра... – Он хотел что-то еще добавить, да так и остался стоять с открытым ртом.

Ольга остановилась у прилавка с пестрым товаром. Боба глядел на ее затылок, на ее черные, как березовый уголь, волосы. Рот у него открывался все шире и шире и захлопывался судорожно.

– Кстати о медведях. Я, можно сказать, спал с медведем в обнимку. Жуткое дело...

Боба наконец справился с зевотой.

– Фантастика, – сказал он. – Не потерплю обмана.

Продавщица вскинула на него фиолетовые от негодования глаза.

– Мальчик, это еще что?

Боба ее не слышал. Он шептал что-то Тимоше на ухо, показывал на Ольгу.

Охотник смущенно откашлялся.

– Балбесы... Жуткое дело.

– Значит, спали в обнимку. – Продавщица поправила волосы.

– Рыжая! – вдруг сказал Боба.

Ольга пригнулась к прилавку, прилипла носом к стеклу. Продавщица уставилась на шута (дядю Шуру).

– Зачем вы сюда ходите? Зачем вы подарили мне астру?

– Рыжая! – еще громче сказал Боба.

– Почему вы молчите? – заплакала продавщица. – Молчите, даже когда меня оскорбляют.

Охотник уже держал Бобу за воротник. Тимоша отбежал к двери. Ольге удрать нельзя: у дверей Тимоша стоит.

В голубых глазах продавщицы блестели голубые слезы.

Боба понял свою ошибку.

– Я не вас, – заскулил он. – Я же знаю, что вы не рыжая.

– Какая вы рыжая, – подтвердил от двери Тимоша. – Вы в прошлый раз были белые, а еще позатот – розовые.

– Белая лучше, – сказал шут.

– Тогда я играла Офелию, – всхлипнула продавщица.

– И розовая хорошо, – сказал шут.

– Тогда я играла Джульетту, – всхлипнула продавщица.

– А я рыжий, – сказал шут. – Я работаю клоуном в цирке.

– Мы не вас, – сказал Боба.

Продавщица еще раз всхлипнула:

– А я обыкновенная. У нас молодежный экспериментальный театр. Мы ищем новые формы. Сейчас я играю мещанку – отрицательный персонаж.

Охотник Бобу встряхнул.

– Жуткое дело. Зачем ты кричал "рыжая"? Кого ты имел в виду?

– Да вот эту, – сказал Боба. – Она и есть рыжая.

Охотник посмотрел на Ольгу.

– Не надо. Не надо оскорблять. Ты же отчетливо видишь, что она черная.

– Прикинулась, – сказал Боба. – Могу биться – рыжая.

– Она действительно рыжая, – вмешался шут (дядя Шура).

– Балбесы. – Охотник выпустил Бобин ворот. – Даже если и рыжая. Нельзя указывать человеку на его природные недостатки.

Продавщица тоже посмотрела на Ольгу. Вспомнив свои обязанности, она спросила:

– Тебе чего, девочка?

– Ружье.

– Ружье?

Ружья стояли в стойке, как строгие черные клавиши.

– Ну, – сказала Ольга, – ружье, которое подешевле.

Продавщица ей улыбнулась:

– Ты, девочка, не в тот магазин пришла. Ружья – игра для взрослых. А взрослые игры не бывают дешевыми.

– Мне не играть. Я кого-нибудь укокошу. – Ольга кинула взгляд на Бобу и отвернулась.

– Что? – воскликнули охотник, продавщица, Тимоша и Боба в один голос.

Шут достал откуда-то балалайку.

– Укокошу, – повторила Ольга.

Тимоша подошел к ней, осмотрел ее со всех сторон.

– Зачем перекрасилась?

– Авантюристка! – сказал Боба. – Мы у нее спросим, зачем она перекрасилась. Сегодня она волосы красит – раз. Завтра маникюр наведет два. Послезавтра – губы намажет. Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно.

Ольга схватила ружье. Вскинула его к плечу.

– Убью!

Боба упал на колени. Руки поднял.

– Убьешь – ответишь!

Тимоша снова спросил:

– Зачем же ты перекрасилась?

Охотник отобрал у Ольги ружье, поставил его на место.

Боба дрожал всем телом.

– Не дрожи, – сказала ему Ольга. – К сожалению, оно не заряжено.

– А я от смеха дрожу.

Охотник ткнул в ружье пальцем, затем этим же пальцем ткнул Ольге в лоб.

– Запомни, этим не шутят.

– Зато этим шутят. – Шут (дядя Шура) взлохматил Ольгины волосы. Шутят сколько хотят, сколько угодно. Но если горбатому тысячу раз сказать, что он горбат, он кого-нибудь укокошит, и суд его оправдает.

– Она не горбатая. Она красивая, – смутившись, поправила его продавщица.

– Только рыжая, – подсказал Боба. – Страшное дело, если ружья вдруг попадут в руки к рыжим.

Ружья стояли в стойке; они-то знали, что оружие только в умных руках безопасно. Но их продавали, не спрашивая, умен или глуп покупатель. Ружья были товаром, а как известно, товар владельца не выбирает.

Шут (дядя Шура) тихонечко струны нащипывал.

– Рыжий – чудак. Рыжий – забава. Я выхожу на арену в своем парике, и люди сразу же начинают смеяться. Это моя работа. Я еще не успел произнести ни одной глупости, а они уже улюлюкают. Когда я спотыкаюсь и падаю, они стонут от хохота. Я делаю благородное дело. Смех – витамин для нервной системы. Особенно им нравится, когда я плачу... Но иногда мне кажется: разреши им – и они начнут швырять в меня зонтиками и растаявшим эскимо. Из-за одного только рыжего парика. Но ведь я могу его снять, мой рыжий парик. А вы не задумывались, почему у клоуна рыжий парик? Не зеленый, не синий, а рыжий?

Охотник посмотрел на шута с пониманием. Потом он снял свою тюбетейку. Голова у него оказалась лысая и блестящая, как плафон.

– Вот, – сказал охотник. – Жуткое дело. Со времен гражданской войны. Я болел тифом. Тиф – болезнь военная, голодная. Во время тифа волосы у меня выпали и больше уже не выросли. Двадцати лет мне еще не было. Я смолоду лысый. Так меня Лысым и звали. На войне я даже имя свое забыл. Лысый так Лысый – какая разница на войне? Зато в мирное время у всех имя-отчество, а я опять Лысый. В трамвае кондуктор кричит: "Эй ты, лысый, деньги платил?" У других не спросит – у меня обязательно. Жуткое дело. В кинематографе в спину толкают: "Эй ты, лысина, не отсвечивай, спрячь отражатель за пазуху". На танцах девчата со мной танцевать не идут стыдятся. Со всех сторон хихикают: "Эй ты, плешь. Эй ты, голова, как колено. Эй ты, кудрявый..." Сначала я объяснял: мол, потерял волос в сражениях войны за Советскую власть. Даже орден показывал. Да всем не накланяешься, и от рассказов кудри не нарастут. Я даже застрелиться хотел. Потом подумал, подумал и утих. Надел тюбетейку и так всю жизнь в тюбетейке прожил.

– Что же мне делать? – спросила Ольга.

Боба тут же сунулся с предложением:

– Побрейся. Лучше быть лысым, чем рыжим. Могу биться.

– А еще поэт, – сказала Ольга.

И он к устам моим приник

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый...

Разве ты когда-нибудь сможешь такие стихи написать!

Девушка-продавщица погладила Ольгу по голове:

– Ты хорошо читаешь. Не нужно бриться. Проще можно. Стань великим человеком – и все. Великим все разрешается. Великие могут быть рыжими, лысыми, бородатыми, даже лопоухими.

– А если я не смогу?

– Не надо, – сказал охотник. – Посмотри на меня. – Он приосанился, выставил ногу в болотном кожаном сапоге. – Видишь, как я одет? Я одет экстравагантно. А кто дал мне право так одеваться? Охотничий билет. Я охотнкк, и одеваюсь я, как охотник. Сними я ружьишко, патронташ, кинжал, всякий встречный-поперечный надо мной захохочет. А сейчас молчат – не смеются. Потому что у меня охотничий билет – разрешеньице. У меня, жуткое дело, все в соответствии с документом. – Охотник произнес как пророчество: – Удостоверение личности.

Боба захохотал.

– Она тоже охотница. Моржа один на один завалила.

– Ну, завалила. Я его из винтовки.

– Моржа? – Охотник поежился и засмеялся. – Кстати о медведях, сказал он. – Я вам еще не поведал?

– Она оленей била. – Боба от смеха скорчился. Он смеялся с подвизгом.

Охотник смеялся сипло, словно из него пар выходил.

Ольга бросилась к стойке с оружием. Они с продавщицей вместе схватили ружье и потянули его каждый к себе, позабыв, что в незаряженном ружье больше смешного, чем страшного.

Охотник и Боба заливались, словно два саксофона.

Тимоша молчал.

Шут (дядя Шура) тоже смеялся. Он сидел на полу и смеялся голосом скрипки. Из его глаз длинными острыми струйками били слезы.

Закатывался Боба:

– Во врет – уметь надо. Ну и рыжая! Соври еще!

Икал охотник:

– Жуткое дело. Куда мне со своим медведем...

Ольга выпустила ружье. Продавщица спиной ударилась в полку с товарами. Ольга тут же схватила другое. И... грохнул выстрел. Ольга испуганно посмотрела вокруг. Дыма не было, раненых тоже. Это выстрелил шут (дядя Шура) из дурацкого пистолета разноцветными кругленькими бумажками с очень вкусным названием – конфетти.

– Почему вы смеетесь? – спросила Ольга. – Почему вы смеетесь, не зная? Почему вы ему верите, почему вы не верите мне?

– Она нерпу сама себе настреляла на шубу, – взвизгнул Боба.

Ольга выбежала на улицу.

– Боба, имеешь, – тоскливо сказал Тимоша.

– Посмеяться нельзя? Смех – витамин для нервной системы. – Боба снова застрекотал: – Ха-ха-ха!

И никто не заметил, как в магазин тихонько вошел Аркашка с Ольгиным нерпичьим портфелем.

– Ольга, – позвал он. – Ольга!.. Дядя Шура, где Ольга?

– Убежала, – сказала ему шут (дядя Шура).

Аркашка подошел к Бобе.

– Здравствуй, старый бродяга, – сказал ему Боба. – Вижу, ты, брат, не изменился с той благословенной поры, когда ходили кожаные рубли и деревянные копейки, когда короны королей были доступны для нас, как теперь портсигары, когда принцессы были красивыми, а вино крепким, когда наши шпаги не знали ржавчины поражений...

– Здравствуй, старый бродяга. Над Ольгой смеешься?

– Угадал, гениальный ребенок.

Аркашка трахнул Бобу портфелем по голове.

– Еще хочешь?

– Ты что, одурел? – спросил Боба. – Ты, старый бродяга...

– Не за гениального ребенка – за Ольгу.

Боба бросился на Аркашку, он бы смял его, но тут между ними встал Тимоша.

– Отскочите, – сказал он. – Или оба в нокауте. Зачем ее портфель приволок?

– Она улетать хочет. Вот уедет она, если все здесь над нею смеются. А тебя, Боба, я из рогатки достану.

– Уехать? Ребенок! От себя куда уедешь? Нету таких колес. Продавщица посмотрела в глаза дяде Шуре, в самую их сердцевину.

Тимоша бросился к двери. На улицу выскочил.

– Ольга!

– Ольга! – передразнил его Боба. – Еще один спятил.

Тимоша вернулся с улицы, к охотнику подошел:

– А вдруг она не врала?

– Маловероятно, – вздохнул охотник. – Хотя и другое – смеху не к спеху.

– А вдруг она не врала? – спросил Тимоша у продавщицы.

Продавщица кивнула:

– Не врала.

– А вдруг, – сказал шут, – а вдруг врала?

Боба хихикнул, но, поймав скучный Тимошин взгляд, наглухо прикрыл рот ладонью.

– А вдруг? – повторил шут. – Ай-яй-яй, и мы ей поверили.

– Ну и что? Ну и поверили! – сказал Тимоша с сердитым напором.

– Аркашка, где она может быть, твоя Ольга?

– Она не моя. С какой стати она моя? Она такая же моя, как и твоя...

– Короче, где она?

– В парке.

Тимоша выскочил, хлопнул дверью. За ним побежал Аркашка. И уже потом пошел Боба, почесывая затылок.

Продавщица сказала:

– Они встретятся в парке...

Шут сказал, глядя в пол и краснея:

– Там хорошее место для встречи...

Охотник на цыпочках, чтобы не скрипнуть, пошел из магазина. Он шел затаив дыхание, он не хотел мешать.

– В восемь вечера, – сказал шут.

– В восемь вечера, – сказала ему продавщица.

КАРТИНА СЕДЬМАЯ

Осень пахнет забродившим яблочным соком. Листья на деревьях – будто крылья чудесных бабочек. Они, наверно, улетают с ветвей к желто-розовым зорям, к багряным закатам, мажутся в огненных красках и прилетают обратно, чтобы всех подразнить своим солнечным цветом.

Осенью – ясным днем, темной ночью, даже в дождь, даже в бурю – слышен печальный какой-то звук, будто поезд уходит. Будто поезд этот последний.

Шут (дядя Шура) бодро шел по аллее старинного, парка. Он говорил:

– Убежала девочка плакать. Как говорится, не прижилась. Но сантименты нам не к лицу! Мы тверды и проворны. Ха-ха-ха... Перемелется – мука будет. Подумаешь, рыжая девчонка – частный случай. – Шут голову опустил. Руки развел. – А самое синее небо над нами. И самые теплые крыши над нами. И самые добрые люди вокруг. И очень хочется тихой красивой личной жизни. Особенно когда мы влюблены... Тс-с... Осторожно... – Шут оглянулся. – Это не детская тема. Я извиняюсь.

* * *

Ольга шла вдоль гранитного парапета, за которым текла речка. Эта речка – протока – впадала в другую речку, а уж та, своим чередом, – в море. Ольга трясла головой, черные, как березовый уголь, волосы падали ей на лоб густой челкой.

Ольга не заметила, как к ней подбежал Боба.

– Эй, ты! – крикнул Боба.

Она не услышала.

Боба дернул ее за рукав. Она остановилась и тотчас приняла оборонительную позицию.

– Не надо, – сказал Боба. – Меня уже били. – Боба повис на скамейке, как тряпка, и звук у него выходил изо рта со свистом, словно Боба испортился. – Полный комфорт. Тимоша теперь за тебя заступается... Тимоша осел. – После этих слов Боба вскочил со скамейки и огляделся. – Я в переносном смысле...

– Имя у него хорошее, – сказала Ольга. – Тимоша.

– Да Юрик он, Юрик. У него фамилия Тимофеев. Ты на меня злишься?

– Боба, я тебе прощаю. Я все-все прощаю. Я ни на кого не сержусь. Зачем? Злой бывает только глупость.

Все птицы в парке громко и удивленно пискнули, словно им открылось нечто великое. Они все разом повернули головки и посмотрели на угрюмую серую ворону, которая сидела на самом высоком дереве. "Кар-р-р", – сказала ворона и, в свою очередь, посмотрела на ястреба, который дремал высоко в небе на распластанных крыльях.

Боба уселся в небрежной позе – нога на ногу.

– Угадай, я умный или глупый?

Ольга сказала:

– Наверно, ты не дурак.

– Правильно.

– Тогда зачем ты все время кривляешься?

– Для балды. То есть для смеха. Без смеха кто я такой? Обыкновенный серый человек.

– И тебе все равно, над чем смеяться?

– Конечно.

Ольга уселась рядом с Бобой.

– Боба, только не врать. Если ты увидишь, что человек тонет, ты бросишься к нему на помощь?

– В зависимости от желания утопающего, – сказал Боба. – Если утопающий, кричит: "Помогите, помогите!" – я брошусь его спасать. Я прилично плаваю, не хуже Тимоши. Если утопающий молча тонет, зачем мне мешать ему? Может, он от этого удовольствие получает.

– Ну так вот, прощай, Боба. Я пришла сюда утопиться.

Боба захохотал.

– Нашла время. Сейчас вода холодная.

– Утоплюсь, понятно тебе? Возьму и утоплюсь в самом деле.

Что-то в Ольгином голосе насторожило Бобу.

– Я тебе утоплюсь! – проворчал он. – Я, конечно, наговорил тебе гадостей, но я не со зла. Я просто поторопился.

– Не уговаривай. Я все обдумала. Я не могу, чтобы меня каждый день изводили и надо мной издевались. Я не великий человек – мне рыжей нельзя быть. И я не актриса – мне нельзя красить волосы. И я не клоун – мне нельзя снять парик после работы. Но жить всю жизнь в тюбетейке я не желаю. Не хочу! Я решила: будет лучше для меня и для всех, если я утоплюсь. А теперь иди. Люди топятся в одиночестве. Передай привет всем... Ну, иди, иди.

Боба стоял перед Ольгой, переминался с ноги на ногу.

– Ну, чего не идешь?

– Можно, я посмотрю? Я никогда не видел, как люди топятся.

– Нельзя. Ты ведь не выдержишь – спасать бросишься.

– Я же сказал – не брошусь. Во-вторых, я простуженный.

– Все равно иди.

– Прощай, – сказал Боба.

– Прощай.

Боба пошел, и Ольга пошла, каждый в свою сторону.

Боба обернулся, крикнул через плечо, в его голосе прозвучала надежда:

– Ольга, не топись, а? Ты хоть и рыжая, но хороший человек.

Ольга вдруг бросилась на Бобу с кулаками:

– Убирайся! Уходи! Что ты ко мне привязался? Ну, уходи, тебе сказано. Люди топятся в одиночестве.

Боба закрыл голову руками и удрал в кусты.

Ольга села на парапет. Посидела немного пригорюнясь и позвала тихим печальным голосом:

– Боба, а Боба!

Боба стоял за кустом.

– Боба, а Боба! – еще раз позвала Ольга.

Молчание.

Гранит, синеватый с розовым, еще сохранял тепло. Вода в реке густого синего цвета. На ней листья красные и оранжевые.

– Пора, – сказала Ольга, растерянно шмыгнув носом. Она встала на парапет, посмотрела в воду. – Вода, почему ты молчишь? А собственно, почему ты должна со мной разговаривать? С предателями не разговаривают... – Ольга руки раскинула – ей, наверно, казалось, что именно так, с раскинутыми руками, топятся люди.

Боба за кустом заплакал, как грудной ребенок. Он захлебывался от горя. И утешал себя старушечьим голосом:

– Не плачь, не рыдай. Ты мое дитятко. У маленького животик болит. А мы ему молочка дадим.

Ольга села поспешно, ноги свесила и, когда плач утих, почесала одной ногой другую.

– Не дают спокойно утопиться, ходят тут, будто другой дороги им нету... Туфли я, пожалуй, оставлю. Они еще совсем новые. – Ольга сняла туфли, обтерла с них пыль носовым платком, заодно нос вытерла и поставила туфли на парапет. Встала во весь рост...