Текст книги "Земля имеет форму репы (сборник)"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Ну и ну, – прошептала она и заплакала.

В сказках вообще много плачут. Да ведь при таких делах и не хочешь – заплачешь.

«Выпью-ка я колдовской воды, – подумала мама. – Может, мне легче станет». А вода зеленая из бутылки не выливается. Булькает, плещется и не выливается.

И тут заметила мама, что нет в коридоре ковра – такой неширокий лежал на полу.

Мама сделалась бледная, но спокойная. Положила она бутылку с колдовской водой в сумочку, выпила сердечных капель, оделась потеплее и пошла в отделение милиции к Вовкиному знакомому, можно даже сказать, другу – милиционеру товарищу Марусину.

Первый «А» класс мчался к музею. В карманах у первого «А» были губки, мочалки, мыло хозяйственное, мыло душистое, наждачная бумага и полировальная паста. Первоклассники шли волшебную колонну, испорченную Вовкой, полировать. Решение простое и ясное. И определенно удачное: испортил – исправь.

У входа в музей уже стоял мотоцикл с коляской, а в коляске в ковре Попугаев Вовка. Взял первый «А» Вовку и понес в музей.

Говорят привратнице:

– Мумия. В дар.

Яшка Кошкин в этом деле дошел до точки.

– Князь Рюрик в молодости, – сказал он. – Сушеный.

Дежурной привратнице, старенькой женщине-пенсионерке, было все равно – что Рюрик, что Святополк Окаянный. Она то ли дремала, то ли готовилась упасть в обморок. Бледные губы ее шептали:

– У Маши сердечный приступ… У Даши сердечный приступ… У Клаши сердечный приступ… А Василиса Петровна! Какая была кружевница…

– Мой прадедушка тоже слесарь-лекальщик.

– А что с ним?

– Сердце – черная меланхолия. – Так Яшка Кошкин сказал и побежал догонять свой класс.

Первый «А» стоял у волшебной колонны.

– Где? – спрашивает первый «А» Попугаева Вовку.

Попугаев был бледен, растерян, и чем-то еще отличался он от вчерашнего Вовки, чем-то для первого «А» класса пока непонятным.

– Тут я Скверняшку нарисовал. Вот. Видите: мрамор сморщился. Пузырьками пошел. Даже трещинки… Видите…

Первый «А» достал губки, мочалки, наждачную бумагу, мыло хозяйственное, мыло душистое, полировальную пасту, голубую жидкость для чистки зеркал. Принялся первый «А» мыть, тереть, шлифовать и полировать.

От такого старания колонна волшебная раскалилась. Первый «А» отбежал, заслонился от жара. Глядь – колонна снова холодная. Ослонясь о нее спиной, стоит молодая женщина, можно сказать, – звезда экрана, в козловых полусапожках, в полушубке мягком, в полушалочке ярком.

– Так, – говорит. – Все в сборе… Ну-ка, подойди поближе. – Это она Попугаеву Вовке. – Прошли волдыри?

– Нет еще, – сказал Вовка. – Но я готов.

– К чему?

– Жизнь отдать.

– За что?

– За красоту.

– Ты же с ней незнаком, не знаешь, какая она и что в ней.

– Я вам верю. – Показалось Вовке, что женщина в полушалке, хоть и молодая на вид, и сапожки у нее модные на каблуке высоком, но родилась давно – на заре человечества. Показалось Вовке, что похожа она чем-то на Лукоморьевну и Предельную Старуху. И вдруг сообразил он, что это и есть волшебница Маков Цвет. А сообразив, вспомнил, что стоял перед ней ночью и трясся. А она плакала и Скверняшку кривобокого, косопузого с колонны сняла и превратила в мальчишку с задумчивыми глазами, который ушел в такую дальнюю даль, в такую синюю синь… Вспомнил все это Вовка ярко и сильно, как никогда ничего наяву не видел. Вспомнил и заявил:

– Готов я, готов. Правда-правда. – Пальто расстегнул. Шапку снял. – Товарищ волшебница Маков Цвет, наказывайте меня. Превращайте меня в козла – слезы не уроню!

– Не стесняйтесь, – поддержал Вовку побледневший первый «А» класс. – Если одного Попугаева мало, мы все готовы. Что за жизнь, когда красоты нет.

В этот момент каждый учащийся первого «А» класса подумал, кто о своей бабушке, кто о своем дедушке, а Люся еще и о своем маленьком брате Павлике и веселом котенке Вьюнке.

Волшебница Маков Цвет улыбнулась грустно и спросила:

– Да вы хоть понимаете о чем говорите? – Наверное, с первоклассниками дел иметь ей пока не приходилось. – Нет, вы не понимаете. Вы ведь не видите. Но я вам все покажу. Будь что будет! Даже если вы все заболеете свинкой – вы должны видеть. – Сняла она полушалок, встряхнула, разгладила, прижав к груди…

Цветы маковые как живые, а между ними будто капли дождя или слезы, а дальше-то, в глубине, травы буйные, ветры светлые, зори ясные…

– Видите?

– Видим, – прошептал первый «А».

Волшебница Маков Цвет обвела рукой зал музея:

– А вот что вы с Новгородом сотворили.

И первый «А» увидел.

Все серое, все голое, все присыпано пылью как в дровяном сарае после зимы.

И такой ужас охватил первоклассников, что бросились они из музея вон, позабыв там и губки, и мочалки, и мыло, и голубую жидкость для чистки зеркал. Вовка валенками громадными, из которых еще и ласты торчат, за все задевает – падает. Колени и локти оббил. Подбородок рассадил. Нос расквасил.

А по всему Новгороду печально кричали сирены «скорой помощи» – старых мастеров увозили в больницы и санатории, где им ставили горчичники и капельницы, делали искусственное дыхание, уколы и кардиограммы.

По улицам шли бледные взрослые люди потерянного вида. Казалось, они позабыли куда идут.

Первый «А» вдруг все это увидел.

Но и весельчаки на улицах тоже были. Много. Всех возрастов. Опасно бодрые и деловые.

Молодые парни неумытого свойства и девушки, с глазами юркими, блестящими, торговали мешками. Подходили со спины и говорили приглушенно:

– Мешок. Вот именно. Где ваш мешок? Сейчас все дело в мешке. Чтобы класть.

На мешках были изображены заграничные певцы – кумиры Гиго Ас и Лайза Туго. Но больше всего было мешков с изображением мальчика в ныряльных ластах и хоккейной маске. «Супермальчик», «Хокфибия», «Человек будущего» было написано по-русски и по-заграничному.

Все Вовка, Вовка…

Первый «А» класс почувствовал себя плохо: вроде предали они своего товарища. Потому что такие же, как он, – каждый из них мог бы на волшебной колонне нарисовать Скверняшку, даже отличник Петя Ковалев, даже тихая Люся. Сгрудились они у витрины кондитерского магазина – на витрине дворец из ирисок – и засопели печально.

Неподалеку от них, у другой витрины, где дворец был из карамели, остановилась толпа волнующихся автографисток. Шумят: «Отловим! Схватим! Чемпионов мира хватали!» И вдруг одна из них – щечки-пончики, носик-пуговка – глаза выпучила, помигала да как завопит:

– Хватайте! Вот он!

Мальчишки из первого «А» самые плечистые во главе с Яшкой Кошкиным остались биться. Петя Ковалев и девочки подхватили Вовку Попугаева и потащили за угол. Через проходной двор, зигзагами. А где ползком…

Наконец привели они Вовку к своему старому знакомому, можно сказать, другу – милиционеру товарищу Марусину.

А то куда же?

Да, да, в жизни первоклассников очень большую роль играют собаки, сказки и милиционеры.

Милиционер товарищ Марусин сидел в своем кабинете, строго смотрел на бутылку с зеленой водой, которая и плескалась, и приятно булькала, но не выливалась из бутылки и ничем не пахла. Знал почему-то милиционер товарищ Марусин – отдай он ее на анализ химикам, они, может быть, откачают из бутылки немножко электронасосом и, поболтав в своих колбах, и, испарив на электроспирали, скажут, что она есть чистая водопроводная вода. Знал милиционер товарищ Марусин старуху Лукоморьевну из Старой Руссы – она ему в детстве не раз драла уши на озорстве, потому что Марусин сам по рождению был старорусский. Но не замечал он за ней ничего волшебного, разве что пела она очень красиво, хоть и была старая. Ну а чтобы исчезать с протяжным круговым свистом, да еще оставлять после себя сияние…

И тут распахнулась дверь.

В кабинет запихался первый «А» класс – впереди Попугаев Вовка.

И говорит Вовка:

– Я преступник. Арестуйте меня…

Первый «А», перебивая друг друга, рассказал милиционеру товарищу Марусину о волшебнице Маков Цвет – обо всем, что им на сердце легло.

Опять возникает вопрос: почему милиционеру, а не профессору? И опять ответ тот же – дети полностью верят только собакам, сказкам и милиционерам.

Правда, милиционеры не должны верить сказкам – это главное в их профессии. Но милиционер товарищ Марусин – дело особое, поскольку он старший инспектор по работе с ребятами и стариками. А эту работу кроме как сказочной не назовешь.

– Похоже, вы напали на след, – сказал милиционер товарищ Марусин. – Похоже, эта Лукоморьевна – старуха затаенная. Она мне в детстве уши драла – до сих пор горят. Но не в этом дело… – Он взболтнул зеленую воду, перевернул бутылку и, под удивленное аханье первого «А», спросил: – Где ковер?

– В музее забыли, – сознался первый «А» класс. – Мы когда все это безобразие увидели, испугались шибко. Вам бы увидеть – и вы бы не устояли.

– Да, – вздохнул милиционер товарищ Марусин. – Не устоять, если и вправду ушла красота из Новгорода.

В отделении милиции было пусто. Тихо. Все на ногах. Еще бы – эпидемия, подкосившая старых мастеров, неведомая доселе болезнь! Медицина определила ее, как глубокую сердечную печаль с тоскливыми галлюцинациями.

А тут еще этих молодых людей и девиц в Новгород понабилось волосато-лохматой наружности. Торгуют они разрисованными мешками и шепчут скороговоркой: «Вы мешок взяли? Мешок – лекарство от сердечной печали и суеты чувств. Купите и набивайте».

А тут туристы прикатили – сорок автобусов. Цыганский хор. Молодежная группа. Двадцать два силача. Театр марионеток. Три знаменитых поэта и «Мюзик-холл».

Дежурные у телефонов нервничали. Резервное подразделение сидело в машине с мигалкой.

А милиционер товарищ Марусин слушал ребят.

Первый «А» доложил ему о плане выведения муравьев, питающихся исключительно резиной и пластмассой. О внедрении в спорт новой игры под названием ватерхоккей, чтобы Вовка Попугаев, на худой конец, мог стать чемпионом и памятником. О специальных корреспондентах, кандидатах наук, автографистках, осаждающих Вовкин дом. И о том, что Вовка теперь изображен на мешках, ставших модными.

Милиционер товарищ Марусин сказал:

– Насчет муравьев вы того… И насчет хоккея – не знаю…

Первый «А» класс уже и сам понял некоторую преждевременность своих идей. Насчет муравьев! Вероятно, они всякую резину примутся пожирать – автомобильные покрышки в первую очередь. А пластмассу… Замыкание всех электроцепей! Остановка заводов! Подумать страшно.

Насчет ватерхоккея!

– Дышать в масках трудно. Много захлебываний, – доложил Яшка Кошкин. – Клюшки мешают плавать. Решили попробовать ватерполо в ластах.

– Лукоморьевну бы нам разыскать, – сказал милиционер товарищ Марусин. – Она бы нам помогла на волшебницу Маков Цвет выйти. Думаю, не так вы Вовку спасаете. Думаю, о красоте думать надо, а Вовка тогда сам собой выровняется… С этим Вовкой у меня старые счеты и недоговоренности…

А Вовка Попугаев вдруг опять услышал голос последней надежды: «Помоги, Попугай!.. Помоги!»

– Иду! – закричал Вовка на всю милицию. И исчез. Как был в валенках, в зимнем пальто на вате, в шапке-ушанке и в варежках.

Когда милиционер товарищ Марусин пришел к Вовке домой, Вовка Попугаев лежал в своей комнате на полу. Пальто его тлело. Валенки тлели. Рукавицы прогорели.

Мама Вовкина стояла над Вовкой на коленях и плакала молча.

И вдруг словно летний дождик полил, фиалкой лесной запахло. Земляникой и ландышем. Это товарищ Марусин на Вовку зеленой водой из бутылки брызнул.

Открыл Вовка глаза, сел и сказал хвастливо:

– Сквозь огонь шли. Сквозь дым и пламя.

Маска хоккейная на его лице почернела – оплавилась, ласты ныряльные обгорели. Вовка хотел сказать еще что-то хвастливое, но плечи его сгорбились, шея напряглась, и он сказал:

– Страх-то какой. Ужас… А спасать надо…

Милиционер товарищ Марусин снова брызнул на него изумрудной водой. Запах от воды можжевеловый, с грибной нотой.

– Вот бы ему понюхать… – прошептал Вовка.

Мама всхлипнула. А милиционер товарищ Марусин сказал ей:

– Ковер вам сейчас принесут. За ковром уже побежали.

Пошел милиционер товарищ Марусин в музей. Все думает, как бы ему повстречать волшебницу Маков Цвет (это милиционер-то!), порасспросить у нее насчет красоты. Если красота ушла из глаз всех жителей города Новгорода, как же ее увидишь, как же ее вернешь? И что с Попугаевым Вовкой творится?

Пришел милиционер товарищ Марусин в музей. В музее все на своих местах.

Вот витрины. В витринах предметы быта и народного мастерства.

Вот рамы. В рамах картины: пейзажи и прочее.

Нашел милиционер товарищ Марусин мраморный столб, погладил его рукой. И ощутил живое, словно он коня гладит. Мальчишкой мечтал товарищ Марусин быть цирковым наездником-вольтижером. Но не получилось у него по разным веским причинам. А лошадей он любил.

Гладит милиционер товарищ Марусин столб и шепчет задумчиво:

– Что же с Вовкой-то произошло?

И вдруг словно занавес перед ним раздвинулся, состоящий из многочисленных слоев тьмы.

Видит он небо в огне, и горы в огне, и город в огне. Даже море в огне. И двое мальчишек – один-то определенно Вовка во всей амуниции: в зимнем пальто и шапке-ушанке, другой – похожий на Вовку летнего, вылезшего из речки, – вместо трусиков – полотенце – вытаскивают из разрушенного дома старика в тунике. Тот Вовка, который летний, изранен весь, весь в саже и волдырях, и сил у него нет. Падает он.

Положили мальчишки старика под раскидистую сосну у ручья. И старик тот очнулся и рвется обратно в разрушенный дом. Мальчишки его не пускают. Дом разрушенный начинает изнутри дымиться. Старик закрыл лицо руками – заплакал. Тогда летний Вовка на сожженных ногах рванулся к дому, но зимний Вовка его оттолкнул и сам в дом проник. Обрушилась крыша у дома. Взметнулся кверху столб искр, как рой розовых ос на фоне багрового пламени…

Многочисленные слои тьмы сомкнулись, превратились в холодный мрамор.

– На столб глядишь? Гляди, гляди… – услышал милиционер товарищ Марусин позади себя. Обернулся – старуха Лукоморьевна из Старой Руссы.

– Здравствуйте, бабушка Лукоморьевна, – сказал милиционер товарищ Марусин.

– Здравствуй и ты. Ишь ты, какой форменный! При погонах. А мальчонкой-то был – одни ноги.

Хотел милиционер товарищ Марусин у старухи Лукоморьевны про волшебницу Маков Цвет расспросить. А старухи и нет – стоит возле него девица цыганского вида, наполовину постриженная, наполовину лохматая. С сережкой в одном ухе. Один чулок полосатый, другой чулок белый. И мешок ему предлагает:

– Битте-дритте. Купите мешок, капитан, – модно. Сори-пори…

А на мешке Вовка Попугаев в ластах и в маске.

– Человек будущего. Грядущий беби, – говорит девица. – Спортивно-земноводный. Может развиваться без бабушки и даже без мамы…

– А если я вас немедленно арестую?

– За что, капитан? Этот мешок я сама шила, сама рисовала. Я художник-мешкист. Новое направление. А что – не хуже, чем эти картины в золотых рамах.

Глядит товарищ Марусин и правда – не хуже. Он и понял – логически, что, действительно, красота ушла, если мешок смотрится вровень с музейной картиной.

А девица берет его под руку.

– Ай лав ю, – говорит. – Шерами.

Вбежал тут в музей первый «А» всей гурьбой. Кричит:

– Где ковер?

– Я не трогала, – сказала девица.

Первый «А» посмотрел на нее сурово. Сказал:

– Руки прочь!

Она фыркнула, взвизгнула, прошептала и все этак гневно:

– А вам-то какое дело, букашки? – И ушла.

Вбежал Вовка в горящий дом. Все колышется. Гул идет из-под земли. И слитный вопль многих сотен людей.

Балка перед ним упала. Это он хорошо помнит. Искры ему в лицо, дым. И глаза не вытрешь – маска. Вовка балку ногой в валенке отпихнул. Вошел в мастерскую. Все горит. Амфоры, гидрии, кратеры, пифосы (по-Вовкиному – горшки) один красивее другого – лопаются. Вовка хватает то один горшок, то другой. Они разваливаются у него в руках… И тут он увидел тот черный пифос, о котором ему Полувовка сказал: «Первый на земле черный сосуд с красным рисунком». Схватил его Вовка, бросился в коридор. И как раз крыша рухнула. Перегородила дорогу.

Вовка табуретку поставил на стол. С нее на глинобитную стену залез. Стена колышется, оползает. «Только бы не рухнула внутрь дома, в огонь…»

Но Вовка все же успел со стены спрыгнуть.

Старик – Полувовкин учитель – руки ему целовал. Называл каким-то красивым словом, похожим на «диоскур».

«Он всю жизнь искал секрет черной гончарной массы. И эту форму он создал первым. Форму трудно создать, чтобы как часть природы, как будто она всегда была. Спасибо тебе…» – Так говорил Полувовка, а у самого не только тело и лицо в волдырях – на губах волдыри и волос нету.

А город горел, и огонь подвигался к ручью, у которого они лежали. Встали они с трудом. Помогли подняться старому мастеру. И пошли по горячей воде. А в воду с неба падали камушки.

– Вовочка, – сказала мама. – Проснись, Вовочка… Нам папа телеграмму прислал. Вот послушай: «Начинайте день с какао!» Может, начнем? – спросила она и всхлипнула.

Заболел Вовка.

Лежит на диване – спит. И бредит. Произносит слова, которых знать не может. Говорит: «Подай мне, брат, кельту». А кельтой у древних греков называлось бронзовое долото.

Кандидаты наук перед Вовкиной мамой на коленях елозят, чтобы разрешила им Вовкин бред послушать.

А медицина была бессильна. Прописала медицина Вовке капли Кватера, поскольку очень Вовкиной маме сочувствовала.

Первый «А» класс маме в помощь организовал у Вовкиного дивана круглосуточное дежурство. Дежурные давали Вовке попить и записывали его высказывания.

Один раз Вовка сказал: «Красота – цветок с черной каймой. Кто эту кайму видит, тот и красоту понимает». В другой раз Вовка сказал на чистом древнегреческом: «Спасите красоту, и красота спасет мир». Эти слова сам Петя Ковалев принял и записал безошибочно. Недаром он был отличником по всем предметам.

А Вовка Попугаев, когда они после пожара и землетрясения отвели гончара к его дочери в соседний город Аполлонию, спросил:

– Ты теперь куда, брат?

– Куда дверь откроется.

– А мне с тобой можно?

– Не знаю, – сказал Полувовка. – Но я спрошу. Хорошо бы. А то одному одиноко.

Наверно, волшебница Маков Цвет разрешение дала, потому что дома, побрызганный изумрудной водой, Вовка глаза закрыл – спать, а когда открыл, то увидел…

Город с многоколонными храмами. Улицы, выстланные каменными плитами. Чисто. Солнце палит. Ветер с моря обдувает обгоревшие плечи.

Полувовка, загорелый до черноты, и он, Попугаев, без ластов и без маски, бронзовыми долотьями-кельтами высекают из мрамора белую птицу. А старый мастер, седой и грузный, объясняет, под каким углом ставить долото. С какой силой ударять молотком. Что птица эта белая не просто сама по себе, но знать нужно, где она будет поставлена и какой свет будет на нее падать. И не первый уже день они в этом городе. И Полувовка и Вовка называют друг друга – брат.

Там, в старинных далеких городах, может, год проходил, а здесь, в Новгороде, только одна ночь.

Иногда проснется Вовка, попросит пить, а сам весь в рубцах – это их с братом Полувовкой розгами драли или плетью.

Учились они в древнем городе Синдие.

В древнем городе Крите.

В древнем Коринфе.

И Кофру.

Легко учились, уж больно чуток был Полувовка на красоту. Едва отвернется мастер, он поправляет Вовке узор и объясняет шепотом, почему это нужно поправить. А по вечерам, чаще-то на голодное брюхо, при свете луны учил Полувовка Вовку рисовать. Прямо тут, на песке. После порки или другой выволочки говорил: «Нужно, брат, чтобы художник изведал печаль. Чтобы душа его к красоте как из плена рвалась». И откуда у него такие мысли являлись? Сколько он на Руси побыл? А говорил с тоской: «Вот вернемся на нашу землю… Солнце у нас не такое жаркое… Зелень на нашей земле не такая яркая – нежная. Цветы не такие большие, но уж больно затейливые… Лад красоте дает родная земля. Без родной земли красоты нет – только мимолетная прелесть…»

Все тяготы переносили они вдвоем стойко. Но случилась такая тяжелая ночь – такая тяжелая, что пришлось и Попугаеву Вовке прибегнуть к зову последней надежды.

И не драли их. И голодом не наказывали.

А было это в древнем городе Фивы. Учились они у скульптора. Делал скульптор сфинкс для одного вельможи. Вельможа хотел подарить сфинкс самому фараону. Уже вырублено было и отполировано мощное тело льва. Было оно покойным, но как бы уже трубила в его крови утренняя заря. Полувовка и Вовка полировали гранит до зеркального блеска истолченным в порошок кремнем, замешанным на гусином сале и другими более тонкими пастами, которые втайне от всех приготовлял скульптор.

Но не было у сфинкса лица.

И все рисовал скульптор его лицо. Рисовал на песке, чтобы тут же стереть. Чтобы никто не видел. Хотел вельможа, чтобы скульптор высек лицо фараоново. А скульптор все рисовал, все рисовал – искал лицо другое. Позволял смотреть только Полувовке да Вовке. Он говорил, вы, мол, дети, в сердце у вас еще нет зависти, нет жадности. Есть только одно – желание знать. Ну так знайте. Кто такой сфинкс – тайна. Потому тайна, что это – Амон, сам бог солнца. Тело льва – потому что нет силы сильнее солнца. Лицо человека – потому что лишь человек понимает: нет мудрости выше мудрости солнца. Все происходит от солнца: и радость, и горе. Прекрасно лицо сфинкса, но ни сострадания, ни улыбки нет на его лице. Вот в чем тайна: бог Амон – слепой бог. И рисовал скульптор неподвижное лицо бога с прекрасными, но слепыми глазами. И Полувовка рисовал, и Вовка. Скульптор поправлял их рисунки, объясняя, что к чему, и все четче и четче становилось неподвижно-мудрое, прекрасное слепое лицо.

И однажды приехал вельможа. Спросил скульптора, когда же он будет высекать лицо сфинксу.

– В полнолуние, – ответил скульптор.

– Надеюсь, ты хорошо знаешь лицо фараона, да будет он жив, невредим, здоров.

– Я знаю лицо бога солнца Амона, – сказал скульптор. – Именно его я и вырублю в полнолуние. Луна – сестра солнца, она придаст моей руке твердость.

Вельможа попросил показать ему это лицо. Скульптор сделал рисунок на куске папируса. Вельможа посмотрел и бросил его. А скульптору велел подать чашу вина; причем на глазах у всех бросил вельможа в то густое золотое вино яд, поскольку скульптора в Древнем Египте ударить нельзя было ни плетью воловьей, ни палкой, и сказал:

– Пей. Пусть тебе поможет Амон.

Бездыханного скульптора положили на лапы сфинкса.

Ночью той полнолуние было…

А наутро все увидели сфинкса с лицом, которое было скульптором нарисовано на папирусе.

Все попадали на колени. Вельможу разбил удар.

Сам фараон пожаловал посмотреть на чудо.

Посмотрел. Велел загримировать себя под бога Амона.

Именно тогда написали жрецы на камне:

«Когда люди узнают, что движет звездами, сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет».

Вырубил лицо сфинксу Полувовка. Ночью. Вовка держал его на плечах. Хотя и окреп он и возмужал, но никогда доселе такой тяжести на плечах он не чувствовал. Как будто тяжесть работы, которую выполнял Полувовка, так же легла на Вовкины плечи. С каждым часом работа становилась все сложнее, все тяжелее. Почувствовал Вовка – ну не хватит у него силы, чтобы продержаться до рассвета.

Когда же полировал Полувовка сфинксу его божественно-слепые глаза, ноги у Вовки подкосились. Тогда и закричал Вовка голосом последней надежды: «Помоги, первый „А“, помоги…»

Всему первому «А» приснилось перед рассветом такое: держат они на своих плечах великую работу, за которую мастер уже отдал свою жизнь. А тяжесть все наливается, потому что работа к концу идет. И не работа это уже, а слияние двух пределов – мертвого камня и живого таланта.

И выстоял первый «А».

Правда, всех было утром не добудиться. Все ворочались и стонали – даже лягались. И, разбуженные, поползли умываться на четвереньках. А Яшка Кошкин в коридоре уснул на собачьем коврике. И Яшкин пудель Барбос, собака ласковая и тишайшая, зарычал, когда мама нацелилась Яшке уши надрать.

Вовкина мама утром вошла в Вовкину комнату – Вовка спит. Мама уже к этому привыкла, что он спит сутками. Лукоморьевна – она еще раз приходила – не велела Вовку будить. «Пусть спит, – сказала. – Когда в норму войдет, проснется. Дети во сне растут».

Смотрит мама, а Вовка загорел, плечи у него развернулись, руки огрубели. Но уж больно худ. И щеки ввалились. Под глазами круги. На плечах синяки шириной с ладонь. К рубцам и ссадинам неожиданным мама привыкла, а тут синяки такие, словно обрушилась вдруг на Вовку непомерная тяжесть.

Хрипел Вовка и бормотал: «Держитесь, ребята. Держитесь. Еще немного. Сейчас рассвет…» А на столе лежал лист бумаги странный. На нем было нарисовано лицо сфинкса.

Вспомнила мама вопрос Лукоморьевны: «Твой-то самородок не рисует?» Все рисовальное она тогда выбросила. И защемило у нее сердце: неужели же ее Вовочке драгоценному за свое легкомыслие, можно сказать, безобидное озорство – шалость, придется теперь жизнь отдать?

Хотела мама звонить в поликлинику, мол, приезжайте немедленно – Вовочке худо. Но подумала, взяла себя в руки и позвонила милиционеру товарищу Марусину.

Милиционер товарищ Марусин прибыл незамедлительно.

Оглядел он Вовку – круги под глазами, синяки на плечах, из волос Вовкиных гранитные крошки на подушку просыпались. Послушал Вовкино бредовое бормотание: «Держитесь, ребята, держитесь. Скоро рассвет…», взял со стола бутылку с зеленой водой – Лукоморьевна велела маме бутылку всегда возле Вовки держать, – побрызгал на Вовку. И опять запахло прогретыми солнцем можжевеловыми полянами, фиалками и грибами. Но не проснулся Вовка, лишь перестал метаться, хрипеть и всхлипывать – успокоился и задышал ровно, как дышат дети, когда хорошо спят.

Вовкина мама подвинула милиционеру товарищу Марусину бумагу странную, с нарисованным на ней лицом сфинкса. Она, как и все в Новгороде, не могла в тот момент отличить красивого от некрасивого. Не могла понять, что разноцветное уступило место пестрому и всякий цвет стал с оттенком «грязно»: грязно-синий, грязно-зеленый. Соразмерность представлялась Вовкиной маме безвкусицей. Но от этого рисунка исходил жар, порождавший мысль о бесконечных песках и глубокую скорбь. И мама сказала: «Лучше бы я девочку родила. Мальчики – это опасно».

Милиционер товарищ Марусин тоже смотрел на рисунок. «Что-то здесь не так, – думал он. – Не мог Вовка нарисовать это. Он бы матросов нарисовал с гранатами или парашютистов. Может, картинку зеленой водой побрызгать?»

Зеленая вода хоть и плескалась в бутылке и приятно булькала, но не выливалась – пахло от нее жаждой.

Тогда собрал милиционер товарищ Марусин свою специальную хорошо натренированную силу воли в кулак. Известно, что специальная милиционерская хорошо натренированная сила воли пересиливает всякую ворожбу, волшбу и всякое колдовство.

Сошла с глаз товарища Марусина волшебная пелена, и увидел он, что рисунок прекрасен, и понял он руку гения.

Защипало у него в носу. Захотелось ему показать лицо сфинкса старым мастерам, тоскующим в больницах и санаториях.

– Пусть он поспит, – сказал милиционер товарищ Марусин, кивнув на Вовку. – Не будите его. Наверное, ему туго пришлось. Картинку я, с вашего разрешения, возьму на время…

…А старые мастера в Новгороде смерти ждут – совсем иссохли. Их, сердечных, из всех больниц в один санаторий перевели – имени Марфы Посадницы.

Борются за их жизни врачи, медицинские сестры и санитарки. Обставили стариков телевизорами, обложили газетами, чтобы они читали, смотрели и слушали международные новости и про футбол. Даже пиво дают на обед и на ужин. Старухам тоже телевизоры выдали, чтобы фигурное катание смотреть и многосерийные кинофильмы. Дают старухам мороженое, пирожное, пастилу, потому что старухи большие сластены и лакомки.

Но не едят ничего мастера и телевидением не увлекаются. Молчат.

Тихо так в санатории Марфы Посадницы.

И вдруг однажды самый старый мастер Федор Андреевич шепчет:

– Слышите? Сердце мое бьет, будто колокол. Так оно только единожды билось – тогда я молодым парнем был и впервые увидел старуху свою – она тогда тоже была молодой девушкой.

– Наверно, «курносая» за нами пришла, – сказал другой мастер. – Пора бы ей.

А тут входит в палату милиционер товарищ Марусин.

– Здравствуйте, – говорит. – Извините за беспокойство. У меня к вам вопрос. Думаю, только вы на него мне сможете ответить.

Достал милиционер товарищ Марусин из своей милицейской сумки бумагу странную с нарисованной головой сфинкса.

– Кто бы это мог нарисовать? – спрашивает. – И когда?

И подает рисунок самому старому мастеру Федору Андреевичу.

Федор Андреевич долго на рисунок смотрел.

– Вот, – говорит, – почему у меня сердце-то колотилось. Я ее издалека почувствовал. Пробилась к нам, значит. Кто-то нам, значит, ее посылает, чтобы «курносую» отогнать. Откуда-то издревле. Кто-то за нее, значит, жизнь отдал…

– Кого вы имеете в виду? – спросил милиционер товарищ Марусин.

– Красоту рукотворного мастерства, – ответил Федор Андреевич. – Сейчас я очки найду. Хочу на нее пристально посмотреть.

Сначала он на кровати сел. Потом на пол встал. Потом очки в тумбочке нашел и к окну подошел.

– Рисовал это большого таланта гений. Рисовал тогда, когда в сфинксов верили. Потому что без полной веры так нарисовать даже гению невозможно.

Федор Андреевич передал рисунок другим мастерам. И каждый из них, посмотрев на сфинкса, принимался очки искать, пить от волнения клюквенный морс и пиво. Один старый мастер, еще недавно совсем бездыханный, даже песню запел дребезжащим тенором.

Пошел милиционер товарищ Марусин по всем палатам. Везде то же целебное действие, те же слова. А уж как к нему этот рисунок попал, милиционер товарищ Марусин не рассказывает, мол, это большая милиционерская тайна.

Когда товарищ Марусин пришел к Попугаеву Вовке, чтобы возвратить драгоценный рисунок и попросить Вовкину маму беречь его как зеницу ока, случилось вот что.

Входит он, а мама Вовкина вся в слезах. Слова сказать не может, но все же чаю ему предложила.

И протягивает Вовкина мама милиционеру товарищу Марусину телеграмму от мужа. «СО СВЕЖИМИ СИЛАМИ ЗА УЧЕБНИКИ ТЧК ЦЕЛУЮ ЗАВТРА ПРИЕДУ ТЧК»

– Поздравляю, – сказал милиционер товарищ Марусин, возвращая Вовкиной маме и телеграмму и драгоценный рисунок. – Это хорошо.

– Чего же хорошего? – сказала Вовкина мама, заплакав. – Нету Вовы. Нет моего сыночка ненаглядного. Умницы моего. Золотка. Он исчез.

Проводила Вовкина мама милиционера товарища Марусина в Вовкину комнату.

– Я тут ничего не трогала. Ждала вас. Я же знаю из литературы, что на месте происшествия ни к чему прикасаться нельзя.

Милиционер товарищ Марусин подошел к дивану. На подушке, где осталась ямка от Вовкиной головы, лежит оплавленная огнем закопченная хоккейная маска. Товарищ Марусин одеяло отбросил – в изножии кровати лежат тоже обгорелые ныряльные ласты. «Это они в тот раз обгорели, – подумал товарищ Марусин, – когда я у волшебной колонны стоял…»