Текст книги "Земля имеет форму репы (сборник)"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Маков Цвет

В Новгороде это случилось.

В Новгороде произошло.

В замечательном городе – древнем Новгороде.

Во-первых – не так давно, во-вторых – люди в суете уже позабыли – дело обычное. Позабывать легко, как с горки скатываться.

А началось все с мамы.

Попугаеву Вовке мама подарила на Новый год ныряльные ласты, хоккейную маску, килограмм леденцов и билет на «Елку» в Дом культуры химиков.

Проснулся Вовка – подарки на стуле ленточками перевязанные шелковыми.

Вовка ленточки сдернул. Тут же схрупал горсть леденцов. В ныряльных ластах и в хоккейной маске пошел умываться и завтракать. А на завтрак были оладьи и четыре сорта варенья. Вовка поел сытно. Каждый знает, чтобы оладьями завтракать, хоккейную маску нужно сдвигать на лоб. Отдышался Вовка. Хотел было в Дом культуры химиков на «Елку» идти в ластах и в маске, но мама стала в дверях и воскликнула в сильном волнении:

– Ты меня убиваешь, Вова!

Что она имела в виду, Вовка не понял.

Вовка был упитан, розовощек, лицо имел гладкое, надутое изнутри здоровьем, незатейливым честолюбием, благодушной гордостью и незатруднительной любовью к родителям. Имелась у Вовки в прошлом году морщинка, проложенная печалью о маленьком мамонте Гдетыгдеты, но ее затянули добрые утра и покойные ночи.

Два дня веселился Вовка без устали, на третий день прибыл он со своим замечательным первым «А» классом в городской музей на экскурсию. В новом костюме клетчатом с девятью карманами.

Ну что в том музее – что? Не для веселых каникул дело: топоры каменные, платья старушечьи, шали, полотенца, ложки, плошки, прялки, веретена.

Ходил Вовка, скучал. Крутил в руках малиновый карандаш. Затылок карандашом чесал. Веснушек себе наставил малиновых. И скучая, и зевая, нарисовал Попугаев Вовка на белой мраморной колонне Скверняшку кривобокого с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. И ничего не почувствовал он сначала: ни задорного смеха от своего озорства, ни стыда, ни раскаяния. И не заметил он, что белый нежно-задумчивый мрамор зашелушился и сморщился. Не заметил, что все вокруг сделалось вздорным: скульптура – «тяп-ляп». Вышивки – «шаляй-валяй». Росписи – «разлюли-малина». Парча скукожилась. Эмали выцвели. Портреты покрылись синюшными пятнами и бородавками. Вазы стройные сгорбатились. Не заметил ничего этого Вовка Попугаев. И никто из его одноклассников-первоклассников не заметил.

Но какое-то время спустя ощутил Вовка внутри себя лед. Будто он проглотил сосульку и сосулька эта стоит в груди прямо под косточкой и не тает.

Вовка горячего чая попил – не тает.

Какао попил – не тает.

Вскипятил пепси-колу. Попил – не тает.

Уселся Вовка грустный перед маминым большим зеркалом, в сто первый раз примерил ласты и маску. А они к нему и прилипли-приросли. Дернул Вовка левый ласт – больно. Дернул правый ласт – больно. Потянул маску с лица и испугался – а ну как вместе с маской сорвутся и нос, и уши и брызнет на красный ковер синяя кровь пластмассовая.

Закричал Вовка в ужасе.

Прибежала мама. Бросилась помогать Вовке. А Вовка кричит: «Ой, больно, больно, больно!»

Позвала мама для Вовкиного спасения соседей по лестничной площадке: соседа-шофера, соседа-инженера, соседа-портного – Вовкин папа, испытатель парашютов, был в это время в командировке в секретной местности.

Соседи совещались долго. Выпили бидон кваса и решили проконсультироваться на работе у новаторов – у новаторов передовой ум и свежие мысли.

Хотела мама позвонить мужу по особому каналу связи, но не решилась – у мужа шла серия ответственных затяжных прыжков.

Позвала мама слесаря-водопроводчика дядю Васю. Принес дядя Вася ящик инструментов: и ножницы по железу, и напильники, и тиски, и клещи, и зубила. Стал Вовку спасать. Но весь инструмент его сразу испортился – согнулся и затупился.

– Автогеном надо, – сказал дядя Вася.

Автогеном мама не разрешила.

Позвонила она ученым-химикам.

– Кислотой надо, – сказали химики. – Азотной.

Кислотой мама не разрешила.

Позвонила в «Скорую медицинскую помощь».

«Скорая медицинская помощь» тут же приехала, гудя и мигая. И уехала тихо – оказалась бессильной.

Прознали об этой беде Вовкины одноклассники. Пришли и прямо с порога – авторитетно:

– Попугаев, не хнычь. Мы справимся. Силой мысли.

Но оконфузились.

Тогда они съели все леденцы, запили чаем, а девочка Люся взяла у Вовки автограф. Она сидела с Вовкой за одной партой. Иногда, особенно в те дни, когда Вовка не толкал ее локтем в бок и не терзал ее ухо фразами вроде: «Слышь, Люська, дай списать арифметику» или «Ну, Люська, ты у меня получишь за вредность», Люся к Вовке относилась ласково, как сестра, и угощала его вкусными бутербродами.

Но может быть, началась эта сказка еще раньше, в Москве, в тот день, когда один первоклассник, розовый от мороза и сытного завтрака, нацарапал на царь-колоколе слова: «Я тут был. С бабушкой Элеонорой».

А может быть, в Ленинграде, когда другой первоклассник, тоже розовый от здоровья и силы, написал на спине мраморной девы: «Моряком быть лучше».

А может, в Киеве, когда очень веселый ученик первого «В» написал на Золотых воротах – «Вася Пузырь».

А может, в Риге, когда маленькая девочка нарисовала мелом на только что покрашенной стене дома барышню и написала с ошибками: «Прикрасная прынцесса».

Но может быть, еще раньше. Кто знает. Потому и сказка, что начало ее уходит в самую глубь времен.

А той ночью в Новгороде, когда луна стала близкой и теплой, как настольная лампа, в городском музее появилась волшебница Маков Цвет.

Легкой поступью, в козловых [1]1
  Козловые – замшевые.


[Закрыть]полусапожках, в полушубке расшитом, в полушалке ярком прошлась она по паркету.

Козловые – замшевые.

Остановилась у мраморной колонны, на которой Попугаев Вовка нарисовал Скверняшку косого, кривоносого, кривоногого, четырехпалого, с перекошенной рожей и щербатыми треугольными зубами. Стояла долго. Потом заплакала тихонько. И тут зашуршало вокруг нее что-то, залопотало, томясь и жалуясь, – это обезображенная Вовкиным пустомыслием красота стала осыпаться пылью с полотенец древних, скатертей старинных, с набивных шалей, вышитых рубах, златотканой парчи, с расписных блюд и ложек, с изразцов и финифти. Все осыпалось и свилось в клубки, как обычно сваливается и свивается пыль. Окружили эти клубки волшебницу Маков Цвет. Вот они уже поднялись ей по пояс. Колышутся. Стонут.

Сняла волшебница Маков Цвет пушистые белые рукавички, сказала заклинание да в ладошки легонько хлопнула – и поплыли туманы цветные: и синие, и зеленые, и фиолетовые – всякого оттенка. От этих туманов клубки пыли как бы засветились изнутри и вдруг обернулись ландышами, танцующими девушками, лошадками, козами, сороками, петухами…

Плачут:

– Как Вовка-то Попугаев по волшебному столбу малиновым карандашом черкал – так по нам словно острым ножом… Отпусти ты нас, Маков Цвет, в пределы, в которых мы зародились.

– Отпущу, – сказала волшебница. – Ступайте. Летите. – Хлопнула она еще раз в ладошки. Полыхнула молния. Завинтился вихрь. Засвистало печальным свистом.

Луна за окном стала еще желтей.

Попугаев Вовка в этот момент проснулся, ноги в ныряльных ластах свесил с кровати. Приснилось Вовке, будто все, что было в нем хорошего, веселого, доброго, выпрыгнуло из него в виде птиц, лошадок, цветов, петухов, леопардов, построилось тесными парами, как детсадовцы в дождь, и ушло. Вовка даже их грустные разговоры слышал, мол, как же теперь Вовка будет жить – нет у него ничего святого. Мол, кому красоты не жаль – тому ничего не жаль.

– Мама… – прошептал Вовка.

Мама прибежала – мамы шепот детей хорошо слышат. Поставила Вовке градусник – градусник покрылся инеем. Обложила мама Вовку грелками, напоила горячим чаем с малиной, земляникой, черникой и клюквой. Отошел Вовка, порозовел. Лесные ягоды ему цвет дали, в лесных ягодах все есть, чего нет в садовых.

Весь Вовкин класс, первый «А», в эту ночь проснулся. Всем стало холодно и тоскливо. Всем захотелось поплакать.

Волшебница Маков Цвет в музее сидела на сундуке, который только что был изукрашен розами, и ревела. Потом слезы рукавичкой промакнула и сказала в нос:

– Вовка Попугаев, прибудь.

Раздалось шипенье, хрипенье, словно в водопроводе кончилась вода, и Попугаев Вовка явился – прибыл. Как есть: в ночной рубашке, в ластах, в маске. Заспанный.

– Хорош, – сказала волшебница Маков Цвет. – Переслащенный, перевитаминенный, пересметаненный. – Приблизила она ухо к Вовкиной груди. Послушала. – Сердце у тебя, Вовка, не бьется.

– Не бьется, – согласился Вовка. – Оно стучит, как пламенный мотор.

Волшебница Маков Цвет провела по колонне ладошкой. Скверняшка свалился на пол. Стоит на кривых ногах перед Вовкой, зубы скалит.

– Вот так, – говорит волшебница Маков Цвет. – Избыток жиров, белков и углеводов, витаминов, шоколадов и мармеладов мы сейчас из тебя, Вовка, в Скверняшку перенесем. Будут два Вовки. Одному не справиться – очень трудное дело.

Защипало у Вовки во всех местах, защекотало и зачесалось. А когда унялось – глядит Вовка, а перед ним он. Только голый. И глаза скорбные.

Подобрала волшебница Маков Цвет новому Вовке одежонку по росту из музейных выцветших экспонатов. Заклинание сказала…

В колонне будто дверь отворилась в лето. Очень далекое, давнее. Вовка это сердцем почувствовал. Сердце у него уже не стучало, как пламенный мотор, а билось негромко, и даже щемила его тоска, – может, от раздвоения.

– Ну, всего тебе, Попугай, – сказал второй Вовка. – Жди от меня вестей. Не трясись, я постараюсь самостоятельно справиться.

– А зовут тебя теперь как?

– Так и зовут – Полувовка. – Полувовка улыбнулся и ушел туда – в то далекое.

В залах музея свистнуло сильно. Мигнули дежурные лампочки. Коты и кошки на крышах стали чернильного цвета. Желтая луна в небе – оранжевой.

Вовка Попугаев снова оказался в своей кровати. Сидит, ноги свесил, но чувство у него такое, что он идет. И одиноко ему и страшно. А идти надо.

«Может, не он Полувовка, а я, – Вовка подумал. – Может, ему волшебница Маков Цвет все самое лучшее отвалила. А я, может, теперь совсем никто».

И заплакал Вовка Попугаев от жалости к самому себе громкими горько-солеными слезами.

Первый «А» – двадцать девять человек (с Попугаевым их было тридцать) – на следующий день пришел в школу. Сказал первый «А» нянечке тете Леле: «Нам песню разучивать», расселся за парты и некоторое время молчал.

Все видели в эту ночь странные сны. Синих лошадей с электрическими глазами. Красных жестяных козерогов. Желтых раков. Все эти сомнительные животные странно подмигивали и говорили: «Мы, только мы. Наш, только наш…»

Но наверное, самый странный сон видела Люся. Снилось ей целое поле ломаных игрушечных автомобильчиков. По этому полю идет Попугаев Вовка один-одинешенек, худой-прехудой, совсем малокровный, в ластах и в маске. Жутко воет и на глазах ржавеет.

– Надо ему обязательно помочь. Если не мы, то кто же? – сказала Люся.

Тут поднялся шум: мол, кто же спорит – один за всех и все за одного! Посыпались предложения. А именно: сводить Попугаева в баню – в парилку, потом окунуть в прорубь… Напоить постным маслом, чтобы насквозь промаслился… Устроить ему вибрацию…

Староста Петя Ковалев прекратил это слововерчение и приказал отнестись к вопросу серьезно.

Первоклассники, это же всем известно, ребята толковые – самые замечательные мужики. Они уже многое знают, но еще не накопили самодовольства, чванства и самомнения. Это не пятиклассники, которые только и думают, что они силачи и верзилы.

Первый «А» быстро и собранно выделил из своей среды «мозговой трест» в составе трех человек. Сам помчался на улицу кататься кубарем с ледяной горы. В «мозговой трест» вошли отличники Петя Ковалев, Даля Напускнайте и устойчивый троечник – лодырь Яшка Кошкин. Яшку взяли для сумасшедших идей и оригинальных мыслей.

Кошкин предложил вывезти Вовку в Париж и там демонстрировать как достижение научной мысли, мол, у нас – вот, а у вас нету.

Отклонили с негодованием.

Кошкин предложил раскормить Вовку пончиками – от пончиков все лопнет: и одежда, и маска, и ласты.

Отклонили из человеколюбия.

Яшка предложил подключиться к какой-нибудь летающей тарелке и переключить груз решения проблемы на плечи инопланетников.

Отклонили за неимением тарелки.

Тогда Яшка предложил подключить Попугаева Вовку либо к шаровой молнии, либо к Далиному японскому телевизору.

– Как шарахнет!.. – уверял Яшка.

Отклонили по многим причинам.

Сами отличники не могли придумать ничего, кроме вазелина. Тогда обидевшийся на них, но отходчивый Яшка Кошкин предложил разделить класс на две группы, по интересам. У кого интерес к науке, пусть выводят специальную породу муравьев, которые пластмассу и резину жрут, но кожу тела не трогают. У кого интересы к спорту, пусть разрабатывают правила игры под названием ватерхоккей. Этот спорт специально для Вовки, поскольку он первый на земле человек-хокфибия. С него все начнется. Сначала Попугаев Вовка будет гениальным голкипером, потом заслуженным мастером спорта, чемпионом мира и олимпийских игр и, наконец, памятником из бронзы. К памятнику съедутся толпы болельщиков и почитателей со всех континентов.

– А мы, его друзья и товарищи, будем рассказывать, каким замечательным и образцовым был Попугаев в детские годы…

Задумался «мозговой трест».

– У меня дядя, мамин брат, спортивный начальник. Возглавляет приток молодых. Его ватерхоккей взволнует, – это Яшка Кошкин сказал.

– У меня мама генетик – спрошу насчет муравьев, – это Петя сказал.

– Везет лоботрясам, – это Даля сказала. – Скоро о нашем Вовке узнает весь мир. Пошли кататься с горы.

Последнее предложение «мозговому тресту» пришлось по душе.

С шумом и гиканьем помчались они кататься с ледяной горы, где визжал, пыхтел и летел куда-то первый «А» класс.

А Попугаев Вовка сидел дома. Сильно переживал. Какая у него была перспектива? А никакой.

Брюки не надеть – ласты мешают.

Лежит Попугаев на диване, и слезы бегут по его бледным впалым щекам под хоккейной маской. «Я больше не буду», – говорит он мысленно. Знает, что провинился, только не знает – в чем. И волшебницу Маков Цвет, и волшебную мраморную колонну, и Полувовку грустного не помнит – заспал. Первоклассники все заспать могут. Особенно если сон приятный приснился – летний. Кажется Вовке, будто идет по теплой траве. Пчелы гудят. А он все в гору, все в гору…

Полувовка шагал по холмам и лощинкам, по березовым рощицам и лесам липовым.

Куда идти – он знал, как знают направление птицы, улетающие на юг. Зачем идет – тоже знал: чтобы спасти рукотворную красоту и Попугаева Вовку. Хоть и засахаренный этот Попугаев, но в душе у него, в самом укромном местечке, теплится искорка.

Идет Полувовка по теплой траве. Только сил у него немного.

Разделила волшебница Маков Цвет силы Попугаева пополам. А Попугаеву и так на одного – только в цирк сходить да в кино сбегать. От пастилы, от витаминов, от шоколадов-мармеладов, от оладушек да котлеточек, от бульончиков и компотиков какая у первоклассника мощь? Нулевая!

Мощь бывает от заботы. От беззаботности – легкая резвость.

Вот и идет Полувовка на одном упрямстве. Березы, липы, рябины дышат на него свежестью. Дубы и сосны подбадривают: «Уже близко», «Уже рядом. Держись».

Вот Полувовка в низинку спустился болотную, кочковатую, темную. Злые травы ноги ему оплетают, хлещут по рукам, по лицу. Черные грибы лопаются шумно. Выдувают Полувовке в глаза горький дым. Дурман-болиголов сбивает его с пути – кружит…

И уже упал Полувовка в крапиву. Ползет на коленях. Совсем мочи нет…

И все же поднялся он на ноги и позвал: «Помоги, Попугай!»

А Вовка-то Попугаев стоял у окна, смотрел, как на той стороне улицы скачут девчонки, у каждой в руке блокнот и ручка – автографистки. За автографами пришли. Фотокорреспонденты снимают Вовкины окна как на фотоохоте. И другие люди тоже толпятся. Глазеют бесцельно – зеваки.

А случилось следующее.

Сосед-шофер всем своим товарищам-таксистам рассказал в таксопарке о Вовкином горе-злосчастье. Все шоферы такси поделились со своими пассажирами, мол, есть еще в природе невероятное.

Сосед-инженер тоже поделился мыслями насчет Вовкиной телесной модернизации. Его друзья-инженеры и техники поделились со своими женами и детьми.

Сосед-портной в беседах с клиентами сокрушался, мол, как теперь мальчику одеваться-обуваться? И куда пойдет мода, если еще такие мальчики образуются? Какие нужны башмаки при ластах и какой ширины брюки? А шапки – какие шапки, если вместо лица хоккейная маска?

Химики устроили в своем Доме культуры конференцию, где решали Вовкину судьбу с точки зрения химии – науки наук, потому что даже современная арифметика заверчена, говорят, на химии, а уж все таинственное – не без нее. А непознанное – только в ней! Это химики официально назвали Вовку «Хокфибия» – человек будущего. И заявили об этом по радио.

Ну и медицина, конечно!

В своем Доме культуры медицина устроила симпозиум. Сенсация была. Решили, что Вовка мутант и в дальнейшем мутанты будут бесспорно. Нужно быть готовым к атаке хоккейно-плавательных мутаций [2]2
  Мутация – наследуемое изменение свойств и форм организмов. Отсюда – мутант.


[Закрыть]. Медицина закрепила за Вовкой наименование «Хокфибия».

Мутация – наследуемое изменение свойств и форм организмов. Отсюда – мутант.

В добровольном спортивном обществе «Струги красные» была создана детская секция ватерхоккея.

А дядя Вася водопроводчик!

Он, конечно, рассказал всем своим друзьям-сантехникам, и всем жильцам, у кого кран течет, и всем любителям пива в микрорайоне, и всем старухам. Верил дядя Вася в старух. Говорил: «Если они с бородавками управляются, то и эту гадость сведут».

И вот пришел дядя Вася к Вовкиной маме, а Вовкина мама уже никого в дом не пускала: специальные корреспонденты и кандидаты наук все ковры истоптали и несколько раз пережгли пробки. Дал дядя Вася предварительный сигнал – по трубе отопления разводным ключом. Пришел и сказал, что отыскалась в Новгороде знахарка из Старой Руссы по имени Лукоморьевна. Большой силы дама.

Дальше дядя Вася сказал:

– Придет. Не сомневайся. Ты ей армянского вина поднеси. Не сомневайся. Мне старухи шепнули. Не сомневайся. Жди…

Так вот, стоял Попугаев Вовка у окна, смотрел на автографисток и фотокорреспондентов, показывал им язык, они этого, правда, не видели: во-первых – маска, во-вторых – далеко все же. И еще смотрел Вовка на машину, которая сгребала снег. Что-то в ней было знакомое – все гребет и гребет, все себе и себе…

То ли монотонные движения ее загребателей, то ли тоска по родному первому «А» повлияли на Вовку, только услышал Вовка далекий крик: «Помоги, Попугай!» И как будто голос знакомый. «Может, мама?» – подумал Вовка. Бросился в кухню.

Мама на кухне какую-то старуху за стол усаживает. Старуха веселая. Рот большой.

– Меня, милая, Лукоморьевной называют. Передали мне твою печаль, передали…

При виде Вовки рот у старухи еще шире сделался.

– Это и есть твой отрок? Их сейчас, кажется, самородками называют… – Старуха оглядела Вовку. Бицепсы ему пощупала. По шее легонько стукнула. – Жидковат… – Нацедила в стакан воды из-под крана, фукнула на нее, и вода стала красная. Велела Лукоморьевна Вовке выпить эту красную воду. – Для храбрости…

А вода-то, как ядреный квас.

– Бородавки, бородавки, – забормотала она, – перескочьте на собаку, а с собаки на ворону, а с вороны на сороку. А с сороки перескочьте на болотную лягушку. А с лягушки на корягу, а с коряги на пиявку. На пиявке и сидите.

– У меня нет бородавок, – прошептал Вовка.

– Теперь нет, а надысь были. На совести… Теперь иди, отрок…

И тут Вовка снова услышал: «Помоги, Попугай!» Кто-то звал его голосом последней надежды.

Вовка бросился в свою комнату. И упал… в густую крапиву. Над ним лес черный. Ядовитый пар поднимался из болота. Грибы-поганки светятся – каждая величиной с таз. И со всех сторон пауки идут, боком-боком, на длинных мохнатых ногах.

Встал Вовка с колен. Поднял с земли палку. Разогнал пауков. И пошел сквозь крапиву. Сбивает ластами поганки, хоть и большие они, но ломкие. Злые травы и злые кусты хлещут Вовку по лицу. Но ему не больно – на лице у него прочная маска. Прорубает Вовка дорогу палкой и идет вперед и кверху. За ним, положив на его плечо руку, Полувовка идет. И такое у Вовки от Полувовкиной руки по всему телу тепло.

«Молодец», – шепчут ему подземные воды. «Растешь», – шепчут высокие сосны. «Уже близко», – говорят березы. И весь светлый лес, тот, что вверху над волчьим лыком и папоротниками, зовет его и дышит ему в лицо теплом и медом.

А Вовкина мама на кухне с Лукоморьевной пьют чай. Кажется Вовкиной маме, что Лукоморьевна хоть и старая, но красивая.

– Твой-то пишет ли? – спрашивает Лукоморьевна.

– Телеграмму прислал. Целует. Рекомендует «Висти».

– Это насчет чего? – заинтересовалась Лукоморьевна.

– Лыжная мазь. От нуля и выше…

– Лыжи мажь. А насчет того, чтобы отрока смазывать – в голову не бери. Слушай, пусть твой-то, как есть, с парашютами прыгает, ты ему события не описывай. А то еще не с той высоты прыгнет… Печаль твоя крутенька. Бывали такие явления и раньше. Только все больше с рогами бывали, да с копытами, да с хвостами. С ластами не было… Заговоры я знаю. И настои. И отвары. Бабушка моя колдунья была, и прабабушка – все новгородские ведьмы. Славились они на всю Русь. Это они царю Грозному Ивану предсказали смерть после бани. Мол, придешь, царь, в пятницу из бани, чару вина выпьешь и протянешься… Налей-ка мне чайку, да покрепче. И варенья положи в три розетки. Я разное варенье люблю… Значит так: пришел Грозный-царь из бани в палаты красные, напарившись, выпил чарку вина генуэзского, засмеялся и говорит своим боярам: «Побегите-ка на подворье, отходите этих ведьм новгородских кнутом – пусть не врут на меня. Вот он я, Грозный-царь – живой…» Тут захрипел он и протянулся… Посмотри-ка, голубица, в окно. Какие видишь дома? Серые ты видишь дома, до крайности скучные, без кондибобера.

– Зачем же домам кондибобер [3]3
  Яркая особенность. (Народное, ироническое.)


[Закрыть], бабушка? – спросила мама.

– Кондибобер – он больше для кондибобера.

Лукоморьевна выпила стопочку армянского дорогого вина, прокашлялась и зашептала таинственно:

– В музее есть столп волшебный. По-нынешнему – колонна. Этот столп в давние времена из Ильмень-озера к Новгороду сам приплыл. Если столп сей опоганит кто – супостаты не в счет, – пропадет в Новгороде рукотворная красота. И в сегодняшнем дне, и в прошлом, и на будущие века. И понятие о ней пропадет. И память о ней истребится.

– Что вы, бабушка, – сказала мама. – Извините, я о своем сыне Вове страдаю.

– Графинчик у тебя есть?

– Есть.

Старуха перелила дорогое армянское вино в графинчик хрустальный, а в бутылку налила воды из-под крана. Фукнула на нее – вода стала изумрудно-зеленой.

– Это для твоего самородка. При волдырях, при ожогах. Прыскай. И при упадке сил… Значит, что я тебе говорила? Ага! Кто-то столб волшебный обезобразил. Может быть, твой?

Мама из-за стола вскочила нервно.

– Что вы, бабушка! Мой Вова мальчик интеллигентный.

– Значит, его друзья. У меня этот первый «А» на примете.

– Может быть, – согласилась мама и покраснела.

Тут раздался громкий вздох, словно кто-то свалил со своих плеч тяжелую ношу и вздохнул с облегчением.

– Мальчики так не вздыхают, – сказала мама. Побледнела и бросилась к Вовке в комнату. И Лукоморьевна вслед за ней.

А Вовка лежит на полу. Руки, ноги, плечи – все в волдырях.

Мама заголосила, запричитала. К телефону метнулась. А Лукоморьевна и говорит:

– Крапива.

– Какая крапива? Какая крапива? Что вы, бабушка, насмехаетесь?

– Крапива обыкновенная. Волдыри от нее и зуд. А что зуд, что? Тут, голубица, надобно жизнь отдать.

– Я отдам, – прошептала мама.

– Тебе нельзя. Мать не считается. Мать, она – мать. Художник нужен, большой силы мастер. Твой самородок-то не рисует?

– Нет! – воскликнула мама. – Я и краски все выброшу.

Лукоморьевна положила Вовке на лоб руку.

Вовка сел, почесался.

– Крапива! Как сто собак! И пауки. Но мы прошли… Я столб испортил – малиновым карандашом. А вам Предельная Старуха посылает большой приветик.

– Теперь мне пора, – сказала Лукоморьевна. – Засиделась я, голубица, у тебя за чайком да за разговорами. – И, надевая шубейку и укутывая голову платком, все говорила: – Нынче в Новгороде-то старики помирать примутся – старые мастера. Рукотворная красота ушла – что мастерам в жизни делать? В жизни у них одно было – красота. Возьмись, голубица, пироги печь – а без красоты нельзя. Едево получится, а не пирог. Вот оно как обернулось. Из-за одного самородка сколько старых-то мастеров помрет, сколько новых не родится… – Лукоморьевна поцеловала маму в лоб, свистнула круговым свистом и пропала.

А место, где она только что стояла, светилось еще несколько мгновений.

Когда Попугаев и Полувовка, выйдя из болотной душной низины, прошли сквозь урочище цветочно-земляничное, то вступили в древний-предревний бор. Мох под ногами белый, чуть в желтоватую зеленцу. Сосны широко стоят, вольно.

Посреди бора поляна. На поляне дуб. Под дубом избушка на курьей ноге. Цепью к дубу прикованная. И приплясывает та избушка – потому на цепи.

– Мне сюда, – сказал Полувовка. – Чувствую. А ты домой ступай.

– А кто мне покажет, где из этого лета в нашу зиму дорога? – спросил Вовка.

Избушка скакать перестала. На дубу черны вороны сидели, так они все на ребят уставились.

Дверь избушки открылась с ветром и стоном. На крылечко старуха вышла – страхоты непроглядной.

– А-а… – говорит. – Самородки! Вот я вас! – Рука у нее вытянулась телескопическая, схватила Попугаева за ухо – и в избушку его. За Попугаевым и Полувовка прибыл.

Сидят на скамье.

Старуха в воспоминания ушла:

– Отроков, – говорит, – кушала. Отроковиц – кушала. И купцов, и купчих, и простых людей. Самородков – не доводилось. Может, отрыжные вы? Ядовитые? – Тут она спохватилась. – Ох! – говорит. – Что ж это я? Заказано мне строжайше. Пугать, говорю, вас заказано. Особенно вот его. – Старуха ткнула страшным, как ястребиный клюв, пальцем в Полувовку. – Путь тебе будет тяжелый. Я Предельная Старуха. На такое имечко отзываюсь. Ты готов?

– Готов, – Полувовка кивнул.

А Попугаев сразу замерз.

– Не трясись. – Предельная Старуха ему погрозила. – Тяжесть пути будет и от тебя зависеть. От твоего терпения и от твоей готовности.

– А вы бабушку Лукоморьевну знаете? – спросил Вовка.

– Как не знать, если она мне младшая сестра. А волшебница Маков Цвет нам племянница. Они обе там, а я тут. Горемычная я – живу на границе сущего. Мим меня туда-сюда путь идет.

– Куда именно?

– Во все стороны.

Полувовка, тот сидел задумчивый, старуху ни о чем не расспрашивал. Сосредоточенный.

– На-ка на дорожку хлебни кваску верескового.

Пока Полувовка пил, избушка и повернулась.

Старуха дверь открыла.

А за дверью зной – море синее, небо высокое, каменистый берег и белый город на отвесной скале.

– Всего, Попугай, – Полувовка сошел со скамьи.

– Позови, – сказал ему Попугаев.

Полувовка прыгнул прямо в пену прибоя.

Дверь захлопнулась. Избушка опять повернулась.

– Теперь и ты ступай, – сказала старуха. – Лукоморьевне от меня передай приветик. Сладко живет – с телевизором, с зубной пастой, с душистым мылом… Ну ступай, ступай. Что-то меня сон гнет.

Вовка Попугаев открыл дверь и вывалился в свою комнату.

Теперь он у телефона стоял.

Когда старуха Лукоморьевна исчезла, когда мама, наплакавшись, убежала в аптеку за успокоительными каплями и на рынок за ягодами для киселей, Вовка подошел к телефону. Набрал номер старосты и отличника Ковалева Пети.

– Это ты, Петя? Это я, Вова. Стой – не падай… – И все Пете по телефону рассказал. Про волшебницу Маков Цвет, про волшебный мраморный столб, про Скверняшку, который сделался теперь Полувовкой. Про старуху Лукоморьевну – без сомнения, колдунью…

– Она ее тетка! – кричал Вовка в трубку.

– Кому?

– Кому-кому! Маков Цвет им племянница.

– Кому?

– Да Лукоморьевне и Предельной Старухе. В Красном беломховом бору живет, на краю всего сущего. Сосны – во! До неба! Одна к одной.

Вовка сообщил Пете и о том, что по всему Новгороду и его окрестностям старые мастера начнут болеть и даже, может быть, помирать.

– Ну, Попугай! – воскликнул Петя. – Мой дедушка Гена в кресле сидит, ни крошки в рот не берет, и глаза у него, словно лампочки перегорелые. Вот это дела… Жди. Мы будем мозгами ворочать. Как что придумаем – позвоним. Ты тоже мозгами ворочай.

А у Вовки в голове ни одной мысли не зарождается – стоят перед глазами море синее и Полувовка в пене прибоя. И никого вокруг, только белый город высоко на утесе.

Ворочал Вовка мозгами, ворочал – вспоминал свою непутевую жизнь: бесконечное катание на велосипеде, сидение у телевизора, похвальбу и заносчивость. Все-то он, Вовка, знает, все-то он, Вовка, умеет. А ничего-то еще не умеет. Возьмется рисовать – нарисует грязь. Возьмется сочинять – сочинит вранье. Возьмется делать клюшку, а зачем ее делать-то – ее купить можно в «Спорттоварах».

Когда раздался телефонный звонок, Вовка трубку схватил, как голодный щенок сосиску. Звонил Яшка Кошкин.

– Попугай, одевайся.

– Как я оденусь? – закричал Вовка. – У меня ласты.

– Остриги, – велел Кошкин.

– С ума сошел – больно. Они теперь у меня как пальцы.

Когда первый «А» вломился в Вовкину квартиру, Вовка был уже в зимнем пальто, в ушанке и в ластах на босу ногу.

– Почему не готов? – заорал Яшка Кошкин. Похоже, он взял командование на себя.

– А почему вы все такие бледные и нездоровые? – спросил Вовка.

Оказалось, что у первого «А» класса (вот ведь какой исключительный класс) все старшее поколение – мастера. У кого дедушка кузнец, у кого токарь, у кого бабушка ткачиха, у кого прядильщица, но все, как один, художники в своем деле. Даже прабабушки и прадедушки – кто по фарфору, кто по золотому шитью.

– Я тебе валенки притащил прадедушкины. Прадедушку на «скорой помощи» увезли… Надевай! – скомандовал Яшка Кошкин и заплакал. Вот какие дела – Яшка Кошкин заплакал!

Яшка оказался очень предусмотрительным, можно сказать, хитроумным: голенища прадедушкиных валенок он отрезал – целые были бы Вовке по пояс. Носы валенок отпилил ножовкой, чтобы ласты не сминались, но высовывались наружу.

Вот какие дела – «высовывались наружу и шевелились, как лягушачьи лапы…».

– Пойдем на прорыв, – сказал Яшка Кошкин, имея в виду специальных корреспондентов, автографисток, кандидатов наук и просто зевак.

Даля ему возразила:

– Завернем в ковер и вынесем, как будто в химчистку. За углом мой брат Альгис. У него мотоцикл с коляской.

Когда Вовкина мама пришла с успокоительными пилюлями, Вовки дома не было. На кухне на столе лежала записка:

«Мамочка, не беспокойся, пожалуйста. Пошел прогуляться. Скоро вернусь. Целую. Вова».

Мама качнулась. Ухватилась за стол, чтобы не упасть. Удивилась она так сильно не столько Вовкиной прогулке в ластах на босу ногу, сколько вежливости. Бывает вежливость сногсшибательная.