Текст книги "Совесть (сборник)"

Автор книги: Радий Погодин

Соавторы: Николай Внуков,Сергей Вольф,Борис Раевский,Аделаида Котовщикова,Виктор Голявкин,Яков Длуголенский,Павел Васильев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Виктор Владимирович Голявкин, Павел Александрович Васильев, Яков Ноевич Длуголенский, Сергей Евгеньевич Вольф, Аделаида Александровна Котовщикова, Николай Андреевич Внуков, Радий Петрович Погодин, Борис Маркович Раевский
Совесть

Виктор Владимирович Голявкин
Совесть

Когда-то была у Алёши двойка. По пению. А так больше не было двоек. Тройки были. Почти что все тройки были. Одна четвёрка была когда-то очень давно. А пятёрок и вовсе не было. Ни одной пятёрки в жизни не было у человека. Ну, не было – так не было, ну что поделаешь! Бывает. Жил Алёша без пятёрок. Рос. Из класса в класс переходил. Получал свои положенные тройки. Показывал всем четвёрку и говорил:

– Вот, давно было.

И вдруг – пятёрка! И главное, за что? За пение. Он получил эту пятёрку совершенно случайно. Что-то такое удачно спел – и ему поставили пятёрку. И даже ещё устно похвалили. Сказали: «Молодец, Алёша!» Короче говоря, это было очень приятным событием, которое омрачалось одним обстоятельством: он не мог никому показывать эту пятёрку. Поскольку её вписали в журнал, а журнал, понятно, на руки ученикам, как правило, не выдаётся. А дневник свой он дома забыл. Раз так, – значит, Алёша не имеет возможности показывать всем свою пятёрку. И поэтому вся радость омрачалась. А ему, понятно, хотелось всем показывать, тем более, что явление это в его жизни, как вы поняли, редкое. Если пятёрка была бы в тетрадке, к примеру, за решённую дома задачу или же за диктант, тогда проще простого. То есть ходи с этой тетрадкой и всем показывай. Пока листы не начнут выскакивать.

На уроке арифметики у него созрел план: украсть журнал! Он украдёт журнал, а утром его принесёт обратно. За это время он может с этим журналом обойти всех знакомых и незнакомых. Короче говоря, он улучил момент и украл журнал на переменке. Он сунул журнал себе в сумку и сидит как ни в чём не бывало. Только сердце у него отчаянно стучит, что совершенно естественно, поскольку он совершил кражу. Когда учитель вернулся, он так удивился, что журнала нет на месте, что даже, ничего не сказал, а стал вдруг какой-то задумчивый. Похоже было, что он сомневался – был журнал на столе или не был, с журналом он приходил или без. Он так и не спросил про журнал: мысль о том, что кто-то из учеников украл его, не пришла ему даже в голову. В его педагогической практике такого случая не было. И он, не дожидаясь звонка, тихо вышел, и видно было, что он здорово расстроен своей забывчивостью.

А Алёша схватил сумку и помчался домой. В трамвае он вынул журнал из сумки, нашёл там свою пятёрку и долго глядел на неё. А когда он уже шёл по улице, он вспомнил вдруг, что забыл журнал в трамвае. Когда он это вспомнил, то он прямо чуть не свалился от страха. Он даже сказал «ой» или что-то в этом роде. Первая мысль, какая пришла ему в голову, – это бежать за трамваем. Но он быстро понял (он был всё-таки сообразительный!), что бежать за трамваем нет смысла, раз он уже уехал. Потом много других мыслей пришло ему в голову. Но это были всё такие незначительные мысли, что о них и говорить не стоит.

У него даже такая мысль появилась: сесть на поезд и уехать на Север. И поступить там где-нибудь на работу. Почему именно на Север, он не знал, но собирался он именно туда. То есть он даже и не собирался. Он на миг об этом подумал, а потом вспомнил о маме, бабушке, о своём отце и бросил эту затею. Потом он подумал, не пойти ли ему в бюро потерянных вещей; вполне возможно, что журнал там, но вдруг возникнет подозрение. Его наверняка задержат и привлекут к ответственности. А он не хотел привлекаться к ответственности, несмотря на то, что этого заслуживал.

Он пришёл домой и даже похудел за один вечер. А всю ночь не мог уснуть, и к утру, наверное, ещё больше похудел.

Во-первых, его мучила совесть. Весь класс остался без журнала. Пропали отметки всех друзей. Понятно его волнение. А во-вторых – пятёрка. Одна за всю жизнь – и та пропала. Нет, я понимаю его. Правда, мне не совсем понятен его отчаянный поступок, но переживания его мне совершенно понятны.

Итак, он пришёл утром в школу. Волнуется. Нервничает. В горле комок. В глаза не смотрит.

Приходит учитель. Говорит:

– Ребята! Пропал журнал. Какая-то оказия. И куда он мог деться?

Алёша молчит.

Учитель говорит:

– Я вроде бы помню, что я приходил в класс с журналом. Даже видел его на столе. Но в то же время я в этом сомневаюсь. Не мог же я его потерять по дороге, хотя я очень хорошо помню, как его взял в учительской и нёс по коридору…

Некоторые ребята говорят:

– Нет, мы помним, что журнал лежал на столе. Мы видели.

Учитель говорит:

– В таком случае, куда он делся?

Тут Алёша не выдержал. Он не мог больше сидеть и молчать. Он встал и говорит:

– Журнал, наверное, в камере потерянных вещей…

Учитель удивился и говорит:

– Где-где?

А в классе засмеялись.

Тогда Алёша, очень волнуясь, говорит:

– Нет, я вам правду говорю, он, наверное, в камере потерянных вещей… он не мог пропасть…

– В какой камере? – говорит учитель.

– Потерянных вещей, – говорит Алёша.

– Ничего не понимаю, – говорит учитель.

Тут Алёша почему-то испугался, что ему здорово влетит за это дело, если он сознается, и он говорит:

– Я просто хотел посоветовать…

Учитель посмотрел на него и печально так говорит:

– Не надо глупости говорить, слышишь?

В это время открывается дверь и в класс входит какая-то женщина и в руке держит что-то завёрнутое в газету.

– Я кондуктор, – говорит она, – прошу прощения. У меня сегодня свободный день – и вот я нашла вашу школу и класс, и в таком случае возьмите ваш журнал.

В классе сразу поднялся шум, а учитель говорит:

– Как так? Вот это номер! Каким образом наш классный журнал оказался у кондуктора? Нет, этого не может быть! Может быть, это не наш журнал?

Кондукторша лукаво улыбается и говорит:

– Нет, это ваш журнал.

Тогда учитель хватает у кондуктора журнал и быстро листает.

– Да! Да! Да! – кричит он. – Это наш журнал! Я же помню, что нёс его по коридору…

Кондукторша говорит:

– А потом забыли в трамвае?

Учитель смотрит на неё широко раскрытыми глазами. А она, широко улыбаясь, говорит:

– Ну конечно! Вы забыли его в трамвае.

Тогда учитель хватается за голову и говорит:

– Господи! Что со мной происходит. Как я мог забыть журнал в трамвае? Это ведь просто немыслимо! Хотя я помню, что нёс его по коридору… Может, мне уходить из школы? Я чувствую, мне всё труднее становится преподавать…

Кондукторша прощается с классом, и весь класс ей кричит «спасибо», и она с улыбкой уходит.

На прощанье она говорит учителю:

– В другой раз будьте внимательней.

Учитель сидит за столом, обхватив свою голову руками, в очень мрачном настроении. Потом он, подперев руками щёки, сидит и смотрит в одну точку.

Тогда встаёт Алёша и срывающимся голосом говорит:

– Я украл журнал.

Но учитель молчит.

Тогда Алёша опять говорит:

– Это я украл журнал. Поймите…

Учитель вяло говорит:

– Да… да… я понимаю тебя… этот твой благородный поступок… но это делать ни к чему… ты мне хочешь помочь… я знаю… взять вину на себя… но зачем это делать, мой милый…

Алёша чуть не плача говорит:

– Нет, я вам правду говорю…

Учитель говорит:

– Вы смотрите, он ещё настаивает… какой упорный мальчишка… нет, это удивительно благородный мальчишка… Я это ценю, милый, но… раз… такие вещи со мной случаются… нужно подумать об уходе… оставить на время преподавание…

Алёша говорит сквозь слёзы:

– Я вам… правду… говорю…

Учитель резко встаёт со своего места, хлопает по столу кулаком и кричит хрипло:

– Не надо!

После этого он вытирает слёзы платком и быстро уходит.

А как быть Алёше?

Он остаётся весь в слезах. Пробует объяснить классу, но ему никто не верит.

Он чувствует себя в сто раз хуже, чем если бы был жестоко наказан. Он не может ни есть, ни спать.

Он едет к учителю на дом. И всё ему объясняет. И он убеждает учителя. Учитель гладит его по голове и говорит:

– Это значит, что ты ещё не совсем потерянный человек и в тебе есть совесть.

И учитель провожает Алёшу до угла и читает ему нотацию.

Павел Александрович Васильев
Воробушек – мой друг

Вот это морозец! На минуту выскочил на улицу – обожгло как огнём!

Весь посёлок сизый, дома, деревья, заборы – всё обросло мшистым инеем. От крыш и до неба тянутся марлевые ленты дымов. Соседка несёт от колонки воду – над ведром клубится пар. Вода выплёскивается из ведра, но не рассыпается, а шлёпается на дорогу блинами.

– Миша! – зовёт меня мама. Я пулей влетаю в комнату. – Давай ещё раз примерим, – говорит она.

– Ну сколько можно!

– Не ворчи, не ворчи. В последний раз.

Я нехотя снимаю старый пиджак, надеваю новый. Мне его купили только вчера. Купили на вырост. Пиджак широк и длинен. Мама укорачивает его.

– Повернись!

Я поворачиваюсь и в зеркале вижу себя. Да, пиджачок явно широковат. Плечищи – во! Но я в нём не выгляжу богатырём, потому что у богатырей не бывают такие тонкие жирафьи шеи. Голова у меня как полуощипанная ромашка, лицо красное с мороза, а над головой венчик светлых всклокоченных волос. Их причёсывай не причёсывай – они всегда так вот торчат в разные стороны.

– Ну, теперь хорошо! – говорит мама, поворачивая меня. – Снимай, сейчас отпарю, и всё в порядке.

Я быстро сбрасываю с себя пиджак.

– Осторожно, – говорит мама. – Не помни рубашку. И не испачкай. Боже мой, я целое утро гладила, а он!

Но я уже не слушаю её. На ходу натягиваю пальто. Мне некогда, спешу. Сегодня такой день, что все спешат, озабочены, мчатся куда-то. Канун Нового года!

На душе тревожно и весело. Как будто опаздываешь в театр. Уже вымыл шею, оделся – и всё не можешь уйти, что-то задерживает тебя. А там, впереди, должно быть, что-то интересное, новое! И оно ждёт тебя, скорей! Скорей!

Я беру верёвку, ручную пилу и выскакиваю на улицу. До прихода электрички осталось десять минут. Выбегаю на дорогу и вижу, как от своего дома бежит Толик-Воробей.

– Скорей! – кричу я и машу ему рукой. – Скорей!

Мы бежим к платформе, я впереди, за мной Толик. Он в больших отцовских валенках, в шапке, сползающей на глаза. Уши шапки не завязаны и дружно машут.

– Скорей, скорей! – кричу я. – Ха-ха! – И на бегу взбрыкиваю ногами.

Вот и электричка. Она почти бесшумно подходит и останавливается. Распахиваются двери, и из вагонов вместе с паром вываливается толпа. Ждём, когда выйдут все. Вскакиваем в тамбур и через окна захлопнувшихся дверей смотрим на вышедших. Это всё наши, поселковые. Приехали из города, с работы. Передние уже спустились с платформы и бегут по дороге к посёлку. Это мальчишки. За ними идут группками взрослые. Разговаривают солидно, останавливаются, прикуривают.

Я вижу папу. В руках у него авоська, в ней апельсины и что-то в кулёчках. Папа опять накупил всего. Скоро в чулане некуда будет ставить, каждый день что-нибудь приносит…

– Ну как, запыхался? – спрашиваю я.

– Не, – отвечает Воробей, поправляя шапку. Она съехала ему на самый нос. Лицо у Воробушка маленькое и рябенькое. Оно совсем утонуло в заячьем меху. Носик брусниченкой. Глаза голубые, весенние. Он смотрит на меня снизу вверх и быстро-быстро моргает светленькими ресничками.

Воробушек младше меня на два года, ходит в четвёртый класс. Голос у него чирикающий.

– Ну да, не-е! – передразниваю я Воробушка. – А топор взял?

– Взял, – отвечает он и показывает мне торчащее из мешковины топорище.

– Тебе и не поднять-то его.

– Подниму.

Мы отправились за ёлками. Посёлок наш среди лесов. Леса известные, дремучие. Вот и сейчас за окном непроглядная хвойная стена, и лишь изредка в провалах мелькнёт кусок неба, просветлеет и вдруг откроется полянка, будто забором обнесённая, – закрытая сосняком.

Мы с Воробушком едем до платформы «Семьдесят восьмой километр». Это следующая остановка. Там ещё осенью наметили трассу будущей высоковольтной линии электропередачи и вдоль трассы разрешают рубить лес.

– У вас гостей много будет? – спрашиваю я Воробушка.

– Много.

– А мы уезжаем в город. Отец встретил своего товарища, вместе воевали.

– Приходи к нам, а они пусть едут.

– Нет, что ты! Нельзя!

Мне и самому очень бы хотелось пойти к Воробушку. Здесь я всех знаю, и Воробушек мой друг. Но надо ехать.

Папа очень рад этой встрече. Никогда ещё я не видел его таким весёлым.

– Это такое торжество! – говорит он. – В мирной обстановке! В Новый год за дружеским столом! Мы об этом всю войну мечтали. В окопах, грязи. Это, конечно, пережить надо, может, тогда поймёшь!

Мне срочно купили новый костюм, белую с крепким воротничком рубашку. Надо ехать!

За окном становится сумрачно. Темнота сгущается быстро. Сначала посинел снег. Чуть-чуть поалело и затухло небо. Лес ближе и теснее подступил к дороге, реже стали просветы.

– Темно, – говорю я Воробушку. – И ёлку не найдёшь. Ты не боишься?

– Нет.

– А у самого колени дрожат! Ха-ха! Сейчас выйдем – сразу кричать начнёшь: «Миша! Миша!»

– А вот и не буду!

– Будешь!

– Спорим, не буду!

– Спорим! На что спорим? Проспоришь! Только, чур, сзади не ходить.

Электричка остановилась всего на несколько секунд и ушла, пошуршав ветром. Мы одни. Вокруг пустынно. Фонарь без лампочки. На нём папаха снега. Перила, по самые поручни увязшие в снегу. Мы выходим на тропку. Она ведёт к деревне Берёзовке, что в семи километрах отсюда.

– Пошли, трусишка! – излишне громко говорю я. – Давай кричи!

Воробушек молчит. Идёт позади меня, шмыгая носом. Мне и самому жутко. Снег хрустит под ногами, как пергаментная бумага. И чем дальше мы идём, становится всё темнее и темнее. Ели всё выше. Под ними черно, вокруг стволов ямы воронками.

– А вдруг волки? – спрашиваю я. – Тогда что?

– Я их топором.

– А я их пилой буду пилить, – храбрюсь я. – Да в нашем лесу волков нёт.

Мы выходим на полянку. Ельник здесь мелкий, редкий и пушистый.

– Ну, я пришёл, – говорю я и сворачиваю с тропинки. – Хочешь, иди за мной.

– Не, – отвечает Воробушек и, не оглядываясь, идёт дальше.

Увязая в снегу, я брожу от одной ёлки к другой, наконец выбираю, разгребаю под ней снег и начинаю пилить. Прислушиваюсь. Где-то далеко-далеко в стороне постукивает топором Воробушек.

– То-лик! – кричу я. – То-ля!

Но Воробей не откликается. Упрямый! Спилив ёлку, я обвязываю её верёвкой и долго топчусь по снегу, прежде чем нахожу тропинку. Совсем темно стало.

– Толик! – кричу я снова. – Воробей!

– Еге-гей! – отзывается лес. Что-то пощёлкивает, похрустывает в ветвях.

– Воробей! – снова и снова кричу я. Но Толик не отвечает. И тогда я догадываюсь, что он ушёл. Поднимаю ёлку и бегу к железной дороге. Ещё издали слышу, что идёт электричка. Вот она где-то совсем рядом. Кажется, остановилась. И снова пошла. Звук начинает затихать. Выбегаю к платформе. Пусто!

– Уехал! – чуть не рыдаю я. – Уехал! Трус! Трус! Ты у меня ещё узнаешь! Ещё придёшь ко мне, подожди!..

Я осматриваюсь. Никого. Прислоняюсь к тёмному столбу. Холодно. Зябкие мурашки бегут по спине. Мёрзнут ноги, но ходить страшно. Я стою и всё посматриваю по сторонам. Лес тих. Изредка стрельнёт, стрельнёт, да будто проскрипит что-то.

«Никого здесь нет, ерунда всё, – успокаиваю я себя. – Ничего, не пропаду. А он у меня ещё узнает! Пожалеет ещё!»

Я стою, наверное, очень долго. И шапка, и воротник пальто покрылись инеем.

Наконец приходит электричка…

Дома меня ждут.

– Ну вот, явился! Ты где был? – сердито говорит папа. – Уже девятый час. Знаешь, что уезжаем, и где-то ходишь! Давай быстро мойся, переодевайся. Пора уходить. Живей!

Он бреется. Одна щека у него чистая, другая в мыле, и он рассматривает её в зеркало.

Я моюсь, надеваю новую белую рубашку и новый костюм. Папа осматривает меня придирчиво.

– Намочи волосы, да причеши, – говорит он. – А то ходишь, как… Смотреть стыдно!

Наконец мы выходим на улицу. По посёлку к платформе идут многие. Целыми семьями. На платформе, как в первомайский праздник, толпа. А вот и электричка появилась. Я случайно оглядываюсь и вижу сестрёнку Воробья, Наташку.

– А ты чего здесь? – спрашиваю я.

– Так.

– Толик хорошую ёлку привёз?

– Никакую.

– Как – никакую? – И мне становится смешно. «Струсил! Ай да Толик!»

– Он ещё не пришёл.

– Не пришёл? – удивлённо переспрашиваю я. – Почему не пришёл?

– Иди, иди, – говорит мне папа и подталкивает в вагон.

«Как не пришёл? – Дверь за нами захлопывается, и мы едем. – А где же он? – Я прохожу в переполненный вагон. Стою среди широких спин, воротников. – Где же Толик? Ведь он уехал. Где он? – спрашиваю сам себя. – Ведь я его звал, он не отвечал».

Я смотрю в окно. Мелькает чёрное и белое, как в испорченном телевизоре. Иногда чиркнут огни, тусклые, жёлтые.

– Ты что такой грустный? – спрашивает мама.

– Да так.

– Волнуется, – говорит папа и улыбается.

Мне становится жарко. Твёрдый, почти железный воротник новой рубашки давит мне в подбородок. Рубашка покусывает меня.

«Где же Толик?» – думаю я.

Папин товарищ живёт в районе новостроек, это за две остановки до города. Дома здесь светлые и расположены редко. Во всех домах сегодня – ни одного тёмного окна. Все разноцветные: красные, жёлтые, зелёные, как ёлочные огоньки.

Папин товарищ радостно встречает нас. Долго жмёт папе руку. Здоровается с мамой, потом со мной.

– Василь Василич, – говорит он мне. – Раздевайтесь, проходите в комнату.

Навстречу нам выходят какие-то люди, тоже здороваются, папе и маме называют свои имя-отчество, а мне говорят просто: «Здрасте!» Лишь одна тётя, бочком протолкнувшись в малогабаритную дверь, кричит мне:

– Здравствуй, моё солнышко! Какой хорошенький мальчик! Просто прелесть! А я тётя Адя. – И даёт мне руку. Я беру и не знаю, что делать. Рука мягкая, и ни один палец не шевельнётся.

Но тётя Адя уже забыла обо мне. Она что-то говорит другим и катится в соседнюю комнату.

Я долго стою один. Мужчины курят в коридоре, разговаривают о чём-то, все женщины на кухне. А я забиваюсь в угол, к приёмнику, и тихонько кручу ручку настройки. Посвистывает, трещит, гудит. Врывается музыка. Мир дышит гулко и шумно. Отживает последний час старого года. Идёт Новый год!

«Где же Толик? – думаю я. – Где же Толик? Неужели в лесу?.. Один?»

…«А поезд шёл – чик, чик, чик – в Чикаго!»

…«И в наступающем году, я надеюсь, вы будете добиваться таких же крупных надоев?» – «Конечно!»…

«Толик, ну что ж ты, Толик! Как же так?»

И я думаю, какой Толик слабый. Когда ходим за грибами, он устаёт самым первым. Он единственный из наших, кто не может переплыть речку.

И я вспоминаю, как он сегодня доверчиво смотрел на меня своими голубыми глазами, быстро-быстро моргая ресничками…

– За стол! – командует Василь Василич. – Все за стол!

Мы садимся. Радио – на полную громкость. Тишина. И вот… «Дорогие товарищи!..» Все встают. Держат рюмки в руках. С новым счастьем! С Новым годом!! И – ш-ш-ш – Москва. Красная площадь. Бом! Бом! Бом!

– Ура! – кричат все. – Ура!

Как всегда жду я, как люблю эту минуту!

– Ура! С новым счастьем, с Новым годом!

Стреляют бутылки шампанского, шипят и сыплют искры бенгальские огни. Конфетти сыплется на людей, на стол.

– Ура! – громче и дольше всех кричит тётя Адя.

А потом начинаются танцы. Тётя Адя вскакивает, роняя стулья, устремляется ко мне.

– Я с молодым человеком! – Она хватает меня и вытаскивает на середину комнаты. – Тара-ра-ра, тара-ра-ра! – Кладёт руку мне на плечо и начинает меня вертеть туда-сюда.

А я – как робот, которого учат ходить. Спотыкаюсь, тащусь за тётей Адей.

– Тра-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра!

Наконец-то кончилось. Музыка умолкает, и я проворно прошмыгиваю в коридор.

– Что нового, молодой человек!? Ты что такой скучный? – спрашивает Василь Васильевич. Он такого же роста, как и мой папа. Но пошире в плечах, поплотнее. Виски у него начали седеть, – Как дела на учебном фронте?

– Хорошо учится, – отвечает за меня папа, берёт Василь Васильевича под руку. – А я, Вася, всё вспоминаю, как ты меня тогда раненого тащил, под Усть-Нарвой.

– Да чего там! Я тебя или ты меня… Ведь тоже не бросил бы.

Они уходят на кухню, закуривают. Василь Васильевич, попросив у папы разрешения, открывает форточку, и из неё в кухню вливается белый пар. Как будто на улице кто-то курит и выдыхает к нам в помещение.

А я возвращаюсь в комнату и забиваюсь за приёмник. Я думаю о Толике. Может быть, он бредёт сейчас нашим лесом, по пояс проваливаясь в снег? Или, скорчившись, сидит где-нибудь под ёлкой и замерзает? Мне-то хорошо здесь, а каково ему! Ведь он такой слабенький.

«Может быть, сказать папе?»

Я выхожу в коридор.

– Ну что? – спрашивает папа.

– Толик в лесу остался!

– Какой Толик? – не понимает папа.

– Воробьёв.

– Как остался?

Я рассказываю. Папа молчит, смотрит на меня. Затем тихонько хлопает меня по затылку и улыбается:

– Да что ты! Толик, наверное, давно уже дома. Он лучше тебя наш лес знает. Эх ты! – Он ершит мои волосы. – А тебе так хочется к Толику, да? Признайся?

– Нет, правда! Толик мог остаться.

– Ладно, ладно! – говорит папа. – Потерпи! Каждый день с Толиком! – И он уходит.

Я стою в растерянности. Действительно, может быть, Толик уже вернулся? Мы уехали, а он пришёл, сидит себе!

А вдруг остался, тогда что? Что тогда?

Я хорошо знаю Толика. Он может!

– Василь Васильевич, а сейчас электрички ходят? – спрашиваю я.

– Да, последняя в час ночи. А сегодня, может быть, всю ночь. Зачем тебе? Уж не домой ли захотел?

– Нет.

Я припоминаю, что от нас в город в два часа идёт поезд. А сейчас полпервого. Можно съездить и вернуться. Узнать, дома ли Толик, и обратно. Никто не заметит.

Я беру пальто, шапку и ухожу. Одеваюсь уже на улице, на бегу.

Во всей электричке я еду, наверно, один. Теперь я думаю только о том, дома ли Толик? Если дома, то я приду и скажу ему… Я скажу… Я не знаю, что я ему скажу. А если его нет дома?

Чем ближе подъезжаю к своей станции, тем тревожнее становится мне. Прилипаю лицом к стеклу, всматриваюсь в темноту. Вот и посёлок. Во всех окнах дома Воробьёвых горит свет. Значит, Толик дома! Я направляюсь к выходу. «Ну и Толик! Ну и трус! А теперь мне зададут!» Электричка замедляет ход, тише, тише. Останавливается. Раскрываются двери. Но я не выхожу. Я вижу Толикину маму. Она, озябнув, стоит у дома и напряжённо, тревожно смотрит вдаль. Она ждёт. Или мне только кажется?

Двери захлопываются. Электричка сдвигается, постепенно начинает набирать скорость.

Значит, Толика нет дома? Значит, он ещё не пришёл? Он в лесу!

Я выхожу на платформе «Семьдесят восьмой километр».

Тропка в лес, как в глубокую пещеру. Даже неба не видно над головой. Лес весь чёрный, нигде ни просвета. И кажется, что за каждым деревом притаился кто-то, молча следит за мной. Корявые ветки деревьев тянулись ко мне, будто когтистые лапы. Здесь хоть дорога чуть посветлее, что-то видно, а мне надо лезть туда, в темноту.

Электричка затихает вдали, а я всё ещё стою и озираюсь по сторонам, в нерешительности топчусь на одном месте. Может, не ходить? Страшно! Но идти надо. «Шагай, шагай!» – командую я, тихонько переставляю ноги, готовый каждую секунду броситься обратно. Не оглядываюсь, боюсь. Не зову Толика. Убирая голову в плечи, сгорбясь, прохожу под многотонными ветками ёлок. Я не могу определить, где тогда свернул с тропки. Сначала мне кажется, что в этом месте, затем – в другом.

– Толик! – начинаю тихонько звать я. – Толик! Воробей!

Полушёпотом, осторожно, как будто Толик стоит где-то рядом и сейчас откликнется мне. Теперь я уже не знаю, куда иду, от тропки или к ней. Я давно потерял ориентировку и просто бреду по лесу.

– Толик! – всё громче зову. – Воробей!

Идти по снегу так же трудно, как бежать по воде. Спотыкаюсь, падаю и снова иду. Лезу через густой хрусткий ельник.

– Толик! – зову я. – Толик! – и плачу. Ельнику, кажется, не будет конца, он будто перевит колючей проволокой, через него не продраться. Я наваливаюсь на него грудью, упираюсь изо всех сил и лезу, лезу.

Я понимаю, что заблудился.

– Помогите! – кричу я. – Помогите! – Снег, снег со всех сторон, снизу, с боков, коснёшься дерева и сверху – ух! – и ползёт, ползёт, шурша, снежная лавина. А я один! Никого кругом!

– Помогите! Толик! – кричу я. Мне не хочется замерзать здесь в лесу. Только не останавливаться, только не останавливаться! В ногах невыносимая боль, я потерял рукавицу и теперь у меня замерзает рука. Прячу её в карман и лезу, не глядя куда.

– Толик! Толик! – Мне кажется, что кто-то хватается за меня, держит. – А-а-а!

И совершенно неожиданно выхожу на поле. Далеко впереди вижу огни. Там люди, тепло. Тепло! Я осматриваюсь. Совсем рядом со мной полотно железной дороги. Я выбираюсь на него и, всхлипывая, спотыкаясь, бегу к посёлку. Это наш посёлок.

«А Толик, как же Толик? Замёрз Толик! Спасать надо! Людей звать!»

В нашем доме горит свет. Я осторожно открываю дверь и вхожу в комнату. За столом папа и Василь Васильевич. Они долго и пристально смотрят на меня. Я почему-то робею и смущённо отворачиваюсь.

– Ты где был? – строго спрашивает папа.

– За Толиком, – чуть слышно бурчу я.

– Отвечай правду!

– За Толиком, – повторяю я.

Папа хватает меня за рукав.

– Толик уже давно спит, я к нему заходил. А ты где был? Говори!

Мне стыдно Василь Васильевича, и я молчу. Толик, Толик! Мне вдруг становится так горько.

– Где ты врать научился? – говорит папа.

– Не надо! – говорит Василь Васильевич.

– Он испортил весь праздник!

– А ты узнай!.. – кричу я.

– Ну зачем так! – успокаивает Василь Васильевич папу. – Одевайся – и идём. Там нас ждут, волнуются. А мальчишка пусть спать ложится. В их возрасте это бывает.

– А всё-таки, где ты был? – спрашивает меня Василь Васильевич.

– За Толиком.

– Кто такой Толик?

– Да есть тут один дружок, – поясняет папа.

– Ну, так и что же Толик?

– В лесу остался. Когда за ёлками ходили, – говорю я.

– В лесу? – удивлённо переспрашивает Василь Васильевич. – А что же ты отцу-то не сказал?

– Я говорил.

– Говорил, – вздыхает папа. – Надо было как следует сказать, по-настоящему. – В голосе его звучит неуверенность, досада.

– Так, так… – Василь Васильевич смотрит на меня. – И ты, значит, поехал? Искать? Один в лес? Всё понятно… Пожалуй, ты прав… Ну, ложись-ка спать. Идём, – зовёт он папу.

Они уходят. В коридоре хлопает дверь.

– Что же ты так парня-то, – слышу я, как тихо, с укоризной говорит Василь Васильевич папе. Они проходят под окном. – Ведь он у тебя видишь какой… Парень-то молодец!..

Заглушая голоса, гулко скрипит под ногами промороженный снег.