Текст книги "Завтрак во время обеда"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Злодей рыкнул. Он оглядывался, не страшась, даже с некоторой наглинкой.

– Сильва! – раздался из-за занавески старческий голос. – Ты, окаянная?

Злодей рявкнул погромче.

– Нет, не Сильва. Однакось Злодей… – Занавеска раздвинулась. На кровати, свесив сухие ноги, сидела старуха. Старухи просыпаются сразу, не замечая перехода от сна к яви.

– Ты чего, дочка? – спросила она.

Девушка извинилась, она говорила громко, как раз для старухиных полуглухих ушей.

– А я не спала, так лежала, для ног. Ноги-то уже никуда… – Старуха засмеялась, прикрыв беззубый рот ладошкой. Она веселилась, поправляя юбку на сухих коленях, посверкивая на девушку слезящимися от смеха глазами. – А я и не сплю – храплю. Как лягу, так и храплю. Пастень на меня наседает.

– Кто? – спросила девушка.

– Пастень. У него тела нету, а вес есть. Как насядет, сразу почувствуешь, тут и спрашивай: «К худу или к добру?» Ответит: «К худу» – значит, опасайся. Ответит: «К добру» – живи, не страшась. Вот я и храплю, не люблю я этого. А Сережка, бес, порицает. Ты не видела Сережку, где он там шляется?

– Он размышляет.

– Пусть размышляет, дрова я с него спрошу… А Злодей-то, Злодей, смотри, к твоей ноге жмется. Совесть в нем, что ли, проснулась. Он хороший пес, только хозяина ему нету. Я бы себе взяла, да Сильва у меня. – Старуха принялась ругать Сильву, обвиняя ее во всех грехах и дурных наклонностях, происходящих от Сильвиной доброты и безответности.

– Всю окрестность своими страшными щенятами засорила. По деревням погляди. Как страшной, значит Сильвин.

– И Злодей? – спросила девушка.

– Не-е, Злодей не тутошний. Такого даже Сильва родить не смогла бы. – Разговаривая, старуха встала с кровати, открыла холодильник, налила молока в стакан и поставила на стол. – Пей садись молоко-то.

– Хорошо тут, – сказала девушка.

Старуха привычно кивнула.

– Дочка моя – холодильник вот подарила, а молоко я у Насти беру – приедет из Ленинграда: «Ах-ох! Новгородская земля! Новгородская земля! Мама, ты счастливая, в архитектурном памятнике живешь!» Хорошо ей ахать, она в Ленинграде-то колбасой объевши. И мне хорошо – архитектурный памятник ревматизм ускоряет… Ты чего, дочка, зашла-то?

– Ночевать попроситься.

– А не-е… Ко мне не просись – глаз не сомкнешь, храплю я. Сережка-бес говорит – концертно храплю. Ты иди в будку ночуй, к Сережке. Там раскладушка дочкина есть. Когда приезжает, там спит. – Старуха полезла в холодильник, нашарила там кусок обветренной колбасы, бросила его Злодею.

Злодей отвернулся.

– Зажравши, – сказала старуха. – Экскурсанты по берегу ходят, бесы, он среди них, зажравши.

– Съешь, – сказала девушка. Злодей послушался, проглотил кусок, громко икнув.

Старуха посмотрела на него, головой покачала, на девушку перевела взгляд.

– Куда ж ты его возьмешь-то? На что он тебе?

– Я не думала… – Девушка уставилась на Злодея и засмеялась, словно заскакали тугие мячики.

– Не думала, – забрюзжала старуха, – Глазищи-то распустила на все стороны… Сережку покличь, скажи ему, бесу, чтобы шел молоко пить.

Сережка ждал девушку за углом.

– Иди молоко пей.

– Да не хочу я. Ко мне отфутболила? Я так и думал. У меня в будке мамина раскладушка стоит…

Сережка был не один, за его спиной возвышалась костистая фигура начальника. Друг на друга они не смотрели – произошел между ними мужской разговор.

– Мерзавец, – сказал начальник, глядя через Сережкину голову на Злодея.

Злодей рванулся к нему, но Сережка дорогу загородил.

– Дышите носом, – сказал, – собаки этого запаха не переваривают.

– Было. За консультацию выпили… Не верю я модернистам, этим художникам, которые с бородами… И не держите собаку, пусть ест. Меня все едят, потому что я не могу сказать твердо: нет! Начальник устремил взор в свое недалекое прошлое на тот роковой перекресток, где судьба перевела стрелку его жизни на другой путь. – Может быть, вы глянете? – спросил он у девушки. – Вы еще лукавить не научились. Вы мне от сердца скажете… А ты! – Он осадил Сережку председательским взглядом. – Ты на скамейке побудь, не влияй своим присутствием на оценку.

Сережка посидел на скамейке, размышляя над нескладным характером начальника, попытался сосчитать галок, взвившихся над собором. Собор был похож на старую пожелтевшую подушку, разодранную щенками. Галки, как перья, кружились над ним. Галочьи стоны напоминали щенячий скулеж, словно щенков тех оттрепали за уши. Затем скулеж обернулся злобным рычанием. Сережка головой мотнул, отогнал дрему.

Рычал Злодей. Девушка, запустив пальцы в густой загривок, сдерживала его. Встав на дыбы, Злодей тянул оскаленные зубы к начальнику.

– Наверное, голос повысили, – сказал Сережка. Начальник сел рядом с ним на скамейку.

– Умные все, – сказал он.

Злодей рванулся к нему, девушка не устояла, но, падая, ухватила Злодея за лапу и засмеялась. Услыхав ее смех, Злодей повернулся, постоял над ней, горбатясь и дергая лапой, и лизнул ее в висок.

– Все понимают, – сказал начальник. – Один я, значит, не понимаю. А я еще побольше вашего понимаю. Только я решать не могу. Я тут начальник временный. Ключицу временно повредил, меня по общественной линии сюда упросили. Надо же кому– то… Приедут педагоги-специалисты, а у меня в пионерской комнате конный завод… Ну, негодяй! – Он беззлобно погрозил Сережке пальцем. – Запру пионерскую комнату на висячий замок, скажу – помещение охране памятников принадлежит. Так и решим…

Тучи над головой были похожи на свежую пашню. Свет шел только от горизонта – малиновым лучом бил в пролом. Беленые стены построек, куда попадал этот луч, казались раскаленными изнутри. Тяжелая капля упала Сережке на лоб и разбрызгалась по лицу.

– Дождь, – сказал начальник. – Пошли на речку, посмотрим. Люблю на речку смотреть, когда дождь, у нее цвет меняется, будто поковку студишь.

Сережка поднял глаза на начальника с удивлением.

Река стала ржавой и по ржавому – темно-синие перья с зелеными и сиреневыми разводами.

В проломе под широкой стеной стоял позабытый растворник, пахло известью. Редкие веские капли падали раздельно и звучно, как бы предостерегая притихшую закатную природу, что вот-вот прянет небо.

– А как вас зовут? – спросил начальник, поворотясь к девушке.

– Надя…

Сережка покраснел от досады, словно запретное слово было произнесено раньше времени; он сам собирался спросить ее имя, но все робел. Он проворчал:

– Сейчас хлынет. После такого дождя нужно будет крыши чинить, потолки перебеливать.

– Не язви, Ван-Гог сопливый, – попросил начальник добродушно и примирительно. – Это же стихия, это же чувствовать нужно.

Вдоль стены тянулся ольшаник, мятый и переломанный. Экскурсанты, из тех, что выли печальные песни, любили сидеть именно в этих кустах на обрыве. Злодей хотел было пойти посмотреть насчет жратвы, но ужас реки насытил весь воздух, ломая ему хвост под брюхо, заставляя его жаться к ногам человека, которого он минуту назад хотел истребить. Почудилось в этом человеке Злодею такое же, как и у него, стылое одиночество и обида на что-то незавершившееся.

– Погладьте его, – шепнула начальнику девушка.

Начальник опустил руку, пошлепал Злодея по холке. Злодей зарычал, но клыки не оскалил.

Дождь пошел посильнее, затрещал словно шины колес на горячем асфальте. Сквозь этот все ускоряющийся шум послышалось:

– Лезь под куст.

А после возни и хихиканья тот же голос сказал:

– Я, Тамарка, авантюрист. Романтиков не люблю – трепачи.

– Иди ты…

– Не иди ты, а слушай. Авантюристы – великие люди. Люди большого дела. Тамарка, стань и ты авантюристкой.

– Чтобы я липовые санаторные путевки распространяла? Хороши ваши зонтики.

– При чем тут зонтики? Это называется аферизм. Авантюристы – другое дело. Флибустьеры, знаменитые путешественники, первопроходцы. Правда, высоких авантюристов скомпрометировали интриганы, то есть авантюристы эгоистического профиля. Не думал, что ты такая малоразвитая. Авантюризм, Тамарка, это способность к риску.

– Но, но. У тебя нос холодный. Чего ты мне щеку обмусолил? Человек ты или не человек?!

– На дожде целоваться вредно, – громко сказал Сережка.

Из кустов ему ответил Тамаркин голос:

– Без сопливых разберемся.

Авантюрист выразился конкретнее:

– Сейчас я этому медику уши бантиком завяжу! – Он выскочил из кустов, весь в морском. С прозрачными усиками.

Дождь хлынул. Волосы авантюриста слиплись длинными косицами, губы отвисли, глаза выпучились, словно кто-то веселый и бесшабашный выплеснул ему в лицо ведро воды. Тамарка, выбравшаяся из кустов, затолкала авантюриста в пролом.

– Он в училище учится на боцмана, – пояснила она. – Ишь, сразу вымок до нитки.

Парнишка был тощий, лет шестнадцати, составленный из разнокалиберных хрящей и мослов. Девчонка была иной, в том смысле, что тощие ее детали были удачно подогнаны.

«Старший отряд, – подумал начальник лагеря. – И поцелуи нужно учитывать». Начальник посмотрел на Надю и затосковал по своей неудачно сложившейся бобыльей жизни. Ведь будь он женат, имей ребятишек, его бы не бросили на пионерлагерь, а бобыль всякой дырке затычка. Мысль пришла к нему неожиданная: «А ну как специалисты-педагоги меня не сменят, а я в этих детях ни уха ни рыла». И странно, мысль эта не испугала его, а как бы взбодрила.

– Здесь промокнем, – сказал он. – Хоть и широкая стена, но дождь с вихрем. Быстро под крышу! Сережка, твоя будка ближе всего. Быстро в Сережкину будку! – И побежал первым.

– Злодей! – кричали от Сережкиной будки. – Злодей, сюда! – Но он под дождь не пошел. Забрался к самой стене под растворник, сунул голову между вытянутых передних лап и тоскливо завыл.

Сережка включил электричество. Тамарка, собравшаяся наотмашь стряхнуть дождь с волос, замерла – стены Сережкиной будки были увешаны неокантованными листами. По ним, словно переходя из картинки в картинку, шли лошади, сбивались в табуны у ручьев и снова куда-то шли, чередой, полупрозрачные, как разноцветный туман.

– Волосы-то чем вытереть? – спросила Тамарка. Сережка подал ей полотенце.

Надя и начальник лагеря сели на раскладушку. Боцман, у которого лишь на секунду загорелись в глазах вопросы и предложения, уселся напротив, на топчан, и уставился в ту, дальнюю точку своего полного штормов и тайфунов плавания. «Красивая, подумал он про Надю. – Но ничего, в Сингапуре еще покрасивее девушки есть». Тамарка тоже про Надю думала: «Красивая, и глаза умные. Конечно, наверно, за ней кандидаты наук ухаживают…»

За стеной послышался плач. Один тоненький голосок, за ним другой, третий… Кто-то плакал и звал, превозмогая своей печалью шум ливня.

Надя спросила:

– Кто это?

– Диогены, – ответил Сережка. – Сильвины дети. Они в бочке за будкой сидят. Сильва сама где-то бегает. Диогены голодные. Орут.

Плачущие голоски примолкли, зато возник другой звук – кто-то скулил с хрипом, кашлял затяжно и снова скулил. В этих странных звуках были боль и терпение.

– Сильва, – сказал Сережка.

Надя вышла из будки. Ливень уже прекратился, но воздух, перенасыщенный влагой, лип к лицу, как лесная старая паутина. По тропинке катил поток. Против течения, освещенная желтым светом фонаря, шла невысокая рыжеватая собака, ее длинная мокрая шерсть была словно расчесана на пробор от носа до кисточки на хвосте. Она шла, скуля и вздрагивая. Три щенка висели у нее под брюхом, как чудовищно взбухшие клещи. Они волочились по лужам и недовольно урчали. Иногда вода окатывала их с головой. Надя присела подле собаки, взяла одного щенка и потянула. Сильва болезненно вскрикнула. Надя потянула сильнее. Щенок оторвался от материнского брюха, извернулся и цапнул ее за палец.

– Ах ты лютый! – сказала из-за Надиной спины Тамарка. – У него уже зубы.

Щенки висели, впившись в сосцы зубами. Они волочились по разбухшей от дождя земле, проваливались в выбоинах, застревали в спутанной мокрой траве, дергали и рвали нежное тело. Сильва шла пошатываясь, немощная и искусанная, понимающая только одно – кормить их.

Когда Надя и Тамарка взяли на руки остальных щенят, Сильва ушла в картошку, остановилась в борозде и, широко расставив ноги, принялась кашлять. Она кашляла сипло, с присвистом, с трудом засасывала воздух в легкие и снова кашляла, сотрясаясь всем телом.

– Астма у нее, – объяснил Сережка.

Начальник лагеря сказал:

– Молока бы. – Он стоял в освещенных дверях, черный и словно фанерный.

Сережка пришел с молоком. Тамарка встретила его словами:

– Смотрите, явился – лапок не замочил… Да я не тебе… Смотрите, какой джентльмен.

Потеснив Сережку, в дверь пролез Злодей, проворчал, обведя всех конфузливым взглядом, и улегся у Надиных ног. Лапы его были лишь слегка перепачканы глиной – неизвестно, как он так аккуратно прошел по земле, превращенной в сплошную лужу.

Надя налила молоко в тарелку, поставила на пол. Она брала щенков одного за другим и тыкала их в молоко носами. Щенки фыркали.

– Ишь воеводы. Ишь с носов слизывают. Ишь фырчат. А мы поднесем вас аккуратненько к самому молоку поближе. Близенько поднесем… и подержим, – следя за Надиными действиями, говорила Тамарка.

Щенки пыхтели, залезали в молоко лапами, огрызались и, как все неразумные малые существа, помогали себе в этих действиях языком. И вдруг один за другим принялись лакать.

– Поехали, – сказала Тамарка.

Щенки толкались, брызгались и наконец погнали тарелку из угла в угол. Наевшись, они напустили луж и, волоча вздутые животы, заковыляли к Злодею. Урча повозились возле его брюха и уснули.

– Нужно их утопить, – сказал молчавший все время боцман. – Пустозвонят только и на людей лают. – Уловив затвердевшими от гордыни ушами неодобрительную тишину, боцман насупился. – И чего это у людей такая симпатия к собакам? От них антисанитария. Вот дельфины – это приматы.

Сережка фыркнул было, но, перехватив поскучневшие взгляды Нади и начальника, уставился в дверь, в лужу перед порогом, в которой пузырями вспухали редкие капли, срывающиеся с березы.

Тамарка присела на корточки и, ничуть не страшась Злодея, взяла щенят на руки. Она поглядела на боцмана таким отчужденным взглядом, каким владеют только девчонки, еще не сдавшие на аттестат зрелости.

– Мне один студент, между прочим второкурсник, объяснял, что собаки – это последнее звено, связывающее бескорыстно человека с природой. Все остальные связи – чистое потребительство. Не сомневайтесь, щенят я хорошим девчонкам раздам… – Проходя мимо боцмана, она выпалила ему в лицо: – Еще с поцелуями лезешь, авантюрист. И не стыдно тебе?!

Спеси у боцмана поубавилось, он стал как бы хлипче, как бы ушастее.

– Я без умысла…

Тамарка, попрощавшись, ушла. Боцман крикнул:

– Постой! – и зашлепал по лужам. – Куда ты? Я ж по велению сердца.

Начальник тоже пошел. Остановился в дверях и вдруг засмеялся – наверное, освободился от груза своих временных тягот. Кадык его двигался вверх-вниз, как поршень машины, набирающей ход.

– Спите, – сказал начальник. – Ночью опять ливень будет.

Девушка шла вдоль берега. Сумку с туфлями и другим дорожным припасом тащил Сережка. Начальник шагал налегке. Впереди, оборачиваясь и торопя остальных лаем, бежал Злодей.

Ноги оскользались на размытой ночными дождями глине. Тысячи красных русел и руслиц змеились между трав и кустарника, по ним еще бежала вода; она звенела со всех сторон, порождая в Сережкином воображении картину: голубые и зеленые лошади холодных тонов, красные глиняные горшки, пестрые свистульки и девушка, которая куда-то уходит. «Еще мужика нужно темного», – подумал Сережка. Но темный мужик никак не влезал в композицию.

Сбежав с откоса, тропинка пошла к котловинке, заросшей осокой. Вчера котловинка была сухой, сейчас здесь разлилось озерцо, его питал шумный ручей, собирающий воду со всей покатой к этому месту земли.

Злодей топтался у края озерка. Девушка почесала ему за ухом, попрощалась с начальником и Сережкой, перекинула сумку через плечо и пошла по тропинке вброд. Вода едва доходила ей до икр. Злодей заметался по берегу, он скулил, нюхал воду, но ступить в нее не решался.

– Злодей, ко мне! – позвала девушка. – Ну, быстрее.

Злодей побежал вдоль ручья, пытаясь отыскать место, где перепрыгнуть можно, вернулся и снова забегал, дрожа и крутя хвостом. Наконец он шагнул в озерцо двумя лапами. Вода, сверкавшая, как сгущенный свет, сквозь который видны были девушкины следы, и трава, и столбики подорожника, почернела в его зрении, завилась, грохоча, потянула его в глухую, разрывающую грудь пучину. Злодей завыл.

Девушка взошла на противостоящий бугор и перед тем как скрыться, уйти насовсем, крикнула:

– Злодей, ко мне!

Злодей нырнул в черную пучину и летел сквозь нее, ничего не видя и не дыша. Вот-вот Злодеева грудь разорвалась бы, но он выскочил на тот берег, хватил воздуха судорожно, с хрипом, и побежал на вершину бугра. И пропал за кустами, всхлипывая и скуля от радости.

Начальник вздохнул, сказал накатистым, бодрым от тоски голосом:

– Ну, Ван-Гог, о чем задумался, брат?

– Темный мужик в композицию не помещается, – искренне сокрушаясь, сказал Сережка. – И я тоже…

– Ты поместишься. – Начальник положил ладонь на Сережкину голову и вдруг почувствовал, как с его глаз сошла пелена, образовавшаяся от неестественности его положения, как снова зажглись светофоры на его пути, пропахшем огнем и железом. – Я тоже сегодня уйду, – сказал он. – Я уже по металлу соскучился… Не знаю, гений ты или нахал, но ты ко мне в кузницу приходи, вот там действительно красные лошади обитают…

Рисунки Георгия Ковенчука