Текст книги "Франек"

Автор книги: Радек Кнапп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Радек Кнапп. Франек

–

(c) Franz Deuticke Verlagsgesellschaft m.b.H., 1995

(c) Е. Соколова. Перевод, 1999

–

РАССКАЗ

Перевод с немецкого Е. СОКОЛОВОЙ

Чтобы получился сборник, нужно написать достаточно много хороших рассказов. Дебютанту это не всегда удается. Но бывают и исключения. Эта книга приобрела особый блеск благодаря жемчужинам, щедро разбросанным по ее страницам. Большой сюрприз для тех, кому еще дорога настоящая литература. Ищите и обрящете.

Станислав Лем Краков, 3 мая 1994

1

Прежде, когда все еще было не так, как теперь, когда люди еще были бедны и потому с охотой собирались вместе и беседовали, были у моего дедушки два соседа.

Слева, в доме с крышей из черного рубероида, жил со своей женой Антоний Мушек. Был он сапожником и в прежние времена трудился на польскую армию: двадцать лет шил солдатские сапоги. Выйдя на пенсию, оказался не в силах бросить любимое занятие: по-прежнему делал обувь, теперь – для жителей нашего городка. Хоть и был он единственным сапожником в округе, все же изо всех сил старался угодить горожанам. Только как он ни потел, как ни стремился угнаться за модой, все его модели непостижимым образом походили на сапоги, какие польские офицеры носили лет тридцать тому назад.

Справа от нас жил пан Коса, торговец стеклом. Закоренелый холостяк, в отличие от сапожника. У него имелись телега и кобыла по имени Шарабайка. Каждое утро Коса запрягал свою Шарабайку и разъезжал по улицам. Скупал у стариков ненужные склянки, чтобы после продать их не без выгоды для себя на ближайшую стекольную фабрику.

И хотя вот уже двадцать лет сапожник Мушек и торговец стеклом Коса жили, можно сказать, по соседству, они терпеть не могли друг друга. Впрочем, случайно столкнувшись на улице или в очереди за продуктами, они вполне дружелюбно обменивались приветствиями. Но, едва оказавшись дома, вдали от посторонних взглядов, оба во весь дух мчались к забору и принимались осыпать друг друга проклятиями.

Каждый вечер в одно и то же время они выскакивали из своих домов и неслись к забору, будто весь день ждали этого мгновения. Мои дедушка с бабушкой – их сад стал чем-то вроде нейтральной полосы между врагами – порой с ужасом представляли себе, что могло бы случиться, если бы тех двоих ничто не разделяло, будь они и вправду соседями. Самые страшные стычки происходили летом, когда вечера долги и во время ужина еще светло как днем. Мушек и Коса стояли каждый у своего забора, будто боксеры у каната, вцепившись в ограду, и старались побольнее задеть друг друга.

– Вот увидите, пан Коса! – кричал сапожник, когда наступал его черед. – Однажды утром проснетесь, а все ваши склянки – из пластмассы! Все-все, что прежде было стеклянным, теперь из пластмассы. И увидеть стекло можно будет только в музее.

Несмотря на вражду, они вот уже двадцать лет обращались друг к другу вежливо, на “вы”. Коса прижимался лицом к забору и кричал в ответ:

– Ну уж нет, сперва все станут ходить на прогулку в кедах!

– В кедах?! Даже и не смешно – так низко пасть невозможно.

– И в транспорте станут ездить в кедах. Но это еще не все!

– Не все?.. – Мушек даже икнул от напряжения.

– На работу все тоже будут ходить в кедах!

– На работу?! – не без издевки переспросил Мушек, который явно не верил ни единому слову своего противника.

– Да-да! Именно! На работу! – повторил Коса и умолк.

Оба зловеще захохотали. Ведь несмотря на сильную взаимную неприязнь, и сапожник и торговец стеклом отлично понимали, что малость преувеличивают.

А дедушка с бабушкой все это время сидели в своем саду перед домом и поглядывали то влево, то вправо, в зависимости от того, кто кричал. Словесная битва грохотала над их головами до темноты, ведь оба участника, разумеется, позабыли, что то же самое они уже выкрикивали вчера, не помнили они и который теперь час. Никто не взялся бы предсказывать, сколько еще времени могло это продолжаться, если бы из кухонного окна не раздавался вдруг зычный голос пани Мушек:

–Антоний! Ты идешь наконец?! Еда на столе!..

Точно так матери звали моих товарищей, когда те допоздна играли в футбол, позабыв, что давным-давно пора домой. На сапожника это действовало безотказно. Едва заслышав голос супруги, он поворачивался и спешил в дом.

Но прежде чем скрыться из виду, останавливался на пороге и напоследок грозил сопернику кулаком: они, мол, еще не закончили, нет, завтра или когда-нибудь потом они наконец разберутся друг с другом.

Когда не знают правды, что-нибудь обязательно да выдумают. Грешат этим и жители нашего городка. Никто не знал, почему же, собственно, так не любят друг друга Мушек и Коса, – пришлось причину придумать.

Как-то пронесся слух, что всему виной холостяцкая жизнь Косы. Если бы он был женат, пани Коса, выглянув в форточку, хоть раз бы да позвала его ужинать. И Мушек был бы лишен последнего слова. А так бедного пана Косу одолевает зависть к врагу, который не только живет под крышей из черного рубероида, но и имеет свою собственную жену. Что бы там ни было на самом деле, думали все именно так и охотно делились этим друг с другом. Хотя трудно представить себе более далекое от истины объяснение.

Коса и вправду был холост. Но не потому, что не любил женщин. Напротив, он их очень даже любил: всех без исключения девушек, да и вообще женский пол. Может, еще посильнее, чем тот же сапожник Мушек, который вот уже двадцать лет делил кров с законной супругой. Просто ничуть не меньше Коса любил свободу.

Завидев на улице девушку, с которой едва был знаком, Коса тут же спрыгивал с телеги, предоставив ее в полное распоряжение Шарабайки. Кланялся девушке, справлялся о ее здоровье. Если та была в хорошем настроении, пан Коса тут же приободрялся и целовал ей ручку. Брошенная телега катилась тем временем дальше, а хозяин не сводил с прелестницы глаз, осыпая ее комплиментами, расхваливая новую прическу и восхищаясь совершенной формой ногтей. Но стоило девушке проявить к нему интерес, улыбнуться или заговорить о планах на вечер, его охватывала тревога. Пан Коса переминался с ноги на ногу, краснел, бледнел, и если ничего другого ему в голову не приходило, указывал пальцем на катившую прочь телегу. Поспешно кланялся и, пробормотав себе под нос извинения, мчался за ней. Девушка удивленно смотрела ему вслед, собиралась еще о чем-то спросить, но Коса бежал как бешеный и скоро был уже так далеко, что ей пришлось бы кричать. Девушка наконец опускала глаза и шла восвояси. Странным образом, ей всегда нужно было совсем не в ту сторону, куда умчался торговец стеклом. Случавшиеся поблизости люди, наблюдавшие эту сценку, смеясь, утешали девушку: не стоит, мол, слишком на него сердиться – пан Коса на все свидания ходит с телегой.

Как-то раз мне самому довелось наблюдать, сколь рьяно торговец стеклом готов отстаивать свою свободу. Мой путь в школу лежал мимо его дома, и однажды я стал свидетелем весьма необычной сцены. Через окно мне было видно, что пан Коса как раз собирается бриться. Вот он вытаскивает из брюк кожаный ремень, закрепляет его на дверной ручке. Потом натягивает и точит о него бритву. Брюки его тем временем сползают до самых щиколоток. Вместо того чтобы их подтянуть, он принимается намыливать лицо, то и дело с довольным видом поглядывая в зеркало. Но что-то, очевидно, не дает ему покоя. Он подтягивает штаны и с намыленным лицом принимается расхаживать по дому. Заглядывает во все комнаты, даже в уборную и в чулан. Везде непременно есть небольшое зеркало на стене, и в каждое Коса заглядывает, бормоча при этом: “Доброе утро”. Похоже, за все тридцать лет холостяцкой жизни ему так и не довелось прочувствовать, что такое одиночество. С самого утра дом густо населен всевозможными Косами, которые не дают скучать настоящему, поднимают ему настроение. Убедившись, что все они на месте, пан Коса возвращается в ванную, где его ждет бритва, и с чувством глубокого удовлетворения включает радио.

Радио поет по-английски, из моего укрытия это отчетливо слышно. Пан Коса уже много лет слушает не только песни, но и новости исключительно на этом языке. И вовсе не потому, что хорошо его знает – по правде говоря, он не понимает ни слова, – просто его дом – единственный во всей округе, где принимаются английские радиоволны.

Коса берет бритву и осторожно скоблит подбородок. Пена уже высохла, но соседа это, кажется, совершенно не беспокоит. Все энергичнее водит он бритвой от горла к ушам, напевая при этом себе под нос.

Так вот, пока пан Коса был целиком погружен в созерцание своего отражения, его кобыла, привлеченная звуками радио, просунула голову в окно. Стойло Шарабайки, кое-как пристроенный к дому деревянный сарай, – всего в нескольких шагах. Едва заслышав по радио музыку, лошадь придвинулась ближе, протиснула голову в окно и принялась с интересом рассматривать все, что лежало на подоконнике. И когда, глядя в зеркало, Коса вдруг заметил рядом со своей физиономией лошадиную морду, случилось непоправимое. Лезвие дернулось в его руке, и вот в следующий миг он уже внимательно рассматривает порез на подбородке, осторожно ощупывает его. Две капли крови ползут по большому пальцу, и наш сосед, которого, очевидно, пугает вид собственной крови, становится бледным как мел.

Он поворачивается к Шарабайке, тычет испачканным в крови пальцем ей прямо в нос.

– Смотри, что ты натворила, – жалуется он, – я чуть было не перерезал себе горло. – Пан Коса купил эту лошадь маленьким жеребенком и давно привык разговаривать с ней как с человеком. Вернувшись к зеркалу, он продолжает выговаривать Шарабайке. – Когда-нибудь меня найдут мертвым в ванной, – предрекает он, – придут люди и, указав пальцем на мой хладный труп, спросят: “Подумать только! Кто ж это перерезал горло старому Косе? Ведь у него не было врагов, и вот он здесь, в луже крови… Он любил свободу, любил женщин. И что же? Да ничего. Через пару лет никто о нем и не вспомнит”. Они снесут этот дом, через сад проложат дорогу. И знаешь, кто будет в этом виноват? – Коса вновь повернулся к Шарабайке. – Ты! Ты одна способна свести меня в могилу до срока. Но нет, меня не запугаешь, без боя не сдамся!

Пан Коса грозит ей пальцем. Впрочем, эта демонстрация силы и независимости все же не вполне его удовлетворяет. Он включает радио на полную громкость и опять поворачивается к зеркалу.

Шарабайка вытягивает шею и цепляет губами носок, который сушится на подоконнике. Глубоко погруженный в мысли о свободе, пан Коса вновь берет бритву и поет на ломаном английском:

– Mona Lisa, Mona Lisa! You have a wonderful smile…

Лошадь срыгивает и тянет с сушилки второй носок. Голова ее уже наполовину скрылась в ванной. С улицы виден только массивный круп. Хвост пребывает в постоянном движении, будто маятник.

В то утро кобыла сжевала еще фуфайку и двое кальсон. Казалось, пан Коса позабыл обо всем на свете. Он все пел и пел. Когда мне все-таки пришлось покинуть свой наблюдательный пост, чтобы не опоздать в школу, он еще пел. Сильный голос вырывался из раскрытого окна и разносился по улице до самого магазина, где уже выстроилась очередь за булочками и молоком. Пробегая мимо, я успел заметить, как люди в очереди с беспокойством озираются по сторонам и спрашивают друг друга, что бы это могло означать. Они ломали себе головы, пока не вышел пан Вацек, хозяин лавки, и не разъяснил, что это поет пан Коса, и никто иной. Тот самый пан Коса, который любит свободу и женский пол, – ведь он один у нас может принимать английские радиоволны.

Не могу припомнить, чтобы я хоть раз слышал, как поет сапожник Мушек. Он точно не пел, когда брился, он и говорил-то очень немного. Если хотел что-то сказать, был предельно краток. Почти все время Мушек проводил в каморке рядом с кухней – там он устроил себе мастерскую. Порой у него, единственного в округе сапожника, бывало так много заказов, что приходилось засиживаться допоздна. Внутри, за дверью каморки стрекотала машинка “Зингер”, которой уже перевалило за шестьдесят, – впрочем, работала она лучше, чем нынешние польские швейные машины.

Мастерская сапожника выглядела как много лет назад. На стене висели старые колодки, чугунный штатив. Пахло бутапреном, особой смесью муки и спирта, которой клеили кожу. Было так темно, что даже днем можно было работать лишь при искусственном освещении. Но Мушеку это не мешало. Его нисколько не смущало ни то, что за день он успевает сшить только одну пару обуви, ни то, что этим портит себе глаза.

Смущало его лишь, что то ли в Катовице, то ли во Вроцлаве построили, как говорят, еще одну обувную фабрику. И в ее светлых цехах с энтузиазмом трудятся юные работницы, выдавая по тысяче пар ботинок ежедневно. Вместо бутапрена там пахнет химическим клеем, а директор фабрики, в знак того, что старые времена ушли безвозвратно, держит под стеклом у себя в кабинете треногу, какой Мушек до сих пор пользуется.

Каждый раз, когда я приносил Мушеку ботинок со сломанным каблуком или дырявой подошвой, я с удивлением отмечал про себя, как просто превратить его мастерскую в музей. Пришлось бы разве что добавить несколько ламп, чтобы посетители могли получше все рассмотреть. Мушек, наверное, тоже так думал. Назло новому времени он и теперь делал почти такие же туфли, как научился давным-давно, еще будучи подмастерьем в фирме “Вольский и сыновья” в Познани. Очевидно, устаревшие каблуки и непрактичные кожаные подошвы – таков был его вызов новому времени, и OR с нетерпением ждал, когда же это самое новое время со всеми своими огромными обувными фабриками, на которых с усердием трудятся молодые рабочие, наконец-то потерпит крах.

По какой-то неведомой причине технический прогресс и в самом деле обошел наш городок стороной. Конечно, до нас доходили слухи о демонстрациях в Варшаве, о произнесенных там вдохновенных речах. Не раз видели мы по телевизору, как известные имена, написанные большими буквами на транспарантах, колышутся поверх зонтов.

Это были великие имена, где-то далеко они изменили мир. В нас же они пробуждали лишь растерянность. Мы не могли представить себя в том мире и торопились переключиться на другую программу в надежде наткнуться на бразильский сериал.

Франек

Дом Мушека замыкал длинный ряд домов, сразу за ним начинался лес. Летом этот лес, который тянулся до самого Рацибора, вселял в сапожника тревогу, напоминая ему, что в мире помимо усердия и порядка существуют анархия и лень.

Страх нарастал, когда созревали вишни. Ему казалось, что однажды утром из этого леса вынырнет Франек, его брат. Франек Мушек, совершенно на него не похожий. Он был на пару лет старше сапожника, что, впрочем, не мешало ему разгуливать повсюду в шортах. На голове у Франека в любую погоду красовалась соломенная шляпа. Он не умел ни читать, ни писать, и этого сапожник Мушек стыдился сильнее всего, хотя вообще-то стыдиться следовало его брату.

Тем летом опасения Мушека были не напрасны. Однажды пронесся слух, что после двадцатилетних скитаний домой вернулся Франек. Решил навестить брата.

В то утро, когда Коса включил радио на полную громкость, сапожник Мушек был еще в постели. Ворочался с боку на бок и пытался натянуть на уши подушку. Но английские песенки легко находили лазейку, пробирались под подушку и не оставляли выбора; пришлось встать. Мушек как раз шел в ванную, когда раздался звонок – кто-то топтался возле калитки. Мушек развернулся, прошел на кухню, где готовила завтрак его супруга, раздвинул гардины и выглянул в окно. Некоторое время молча смотрел в сад, потом уронил занавеску и попятился. У калитки стоял его братец Франек собственной персоной. В шортах, как и двадцать лет назад. На голове – все та же соломенная шляпа, а на ногах – лопнувшие от сырости кеды.

Мушек пятился, пока не наткнулся спиной на кухонный шкаф – ему нужно было на что-нибудь опереться.

– Только не это… – пролепетал он, – Франек.

Пани Мушек – она резала лук – раздвинула кухонным ножом гардины.

– Хм… так вот, значит, как он выглядит, твой брат… – проговорила она, растягивая каждое слово. – Я представляла его иначе… постарше, что ли.

– Он никогда в жизни не работал, – объяснил Мушек и опять осторожно выглянул в окно. – Похож на Хиндрека, того бездельника, который в прошлом году попал под поезд, – пробормотал он.

– Хиндрек выпал из окна своей квартиры. В стельку пьяный, – возразила пани Мушек, не сводя глаз с Франека.

– Пятьдесят четыре года, а он все в шортах. Право, это ничуть не лучше, чем напиться и вывалиться из окна.

– Антоний, чем тебя так раздражают шорты? Сейчас дето. Мушек взглянул на жену, будто хотел что-то сказать. Но промолчал, только почесал в затылке.

– Что же делать? – спросил он. – Он все звонит и звонит. И в самом деле, Франек, этот “урод” в семье, по-прежнему жал на кнопку звонка. Вместо того чтобы пойти к дверям, Мушек отступил еще на шаг в глубь кухни.

– Отойди. Он же тебя увидит! – замахал он руками на жену. Пани Мушек не могла скрыть изумления.

– Что? Ты не пустишь на порог родного брата!? Единственного на целом свете? Мушек совсем растерялся.

– Что ты такое говоришь! Просто я еще не одет. Он добирался к нам двадцать лет. Еще две минуты ничего не изменят. Но пани Мушек не сдавалась:

– Ты стыдишься его, признайся! Стыдишься, что он не умеет читать. Так он и правда неграмотный?

– Ну, может, неграмотный, а может, и грамотный. Откуда мне знать? – ощетинился Мушек.

– Тебя раздражает, что он ходит в шортах.

– Если его впустить, застрянет на целый год. А ведь он курит, дымит как паровоз, – продымит всю кухню.

– Будет курить в туалете.

– Что?! – вознегодовал Мушек. – Не верю своим ушам! Он еще даже не вошел, а ему уже разрешается курить в туалете! А вот если мне хочется выкурить сигаретку одну-единственную, меня тут же гонят в сад, даже зимой!

Франек потерял терпение и вновь напомнил о себе громким звонком. Мушеки умолкли и выглянули в окно. Братец стоял у калитки с сигаретой в руке – закурил, пока супруги спорили, – и кричал:

– Антоний! Антоний! Я вижу тебя! Ты ничуть не изменился… Даже пижама все та же, на ней котята скачут за бабочкой!..

Пани Мушек обернулась и посмотрела на мужа. Сапожник, которому до сих пор стыдиться за себя не приходилось – он не стыдился даже своих бурных словесных баталий с Косой, – вдруг покраснел как помидор. Пани Мушек оглядела супруга с головы до ног.

– Чего уставилась? – с нарастающим беспокойством спросил Мушек. – Ты сама купила мне эту пижаму.

Пани Мушек прикусила губу, чтобы не рассмеяться.

– Но ведь это ты выбрал ее, Антоний.

– Нет, я хотел с машинками.

– С машинками? – переспросила пани Мушек.

Мушек понял, что и так уже наговорил лишнего и, если не хочет выглядеть в глазах жены полным идиотом, лучше все-таки пойти открыть калитку.

Он развернулся, подошел к полке – над ней на гвоздиках висели ключи, – взял самый большой и пробормотал:

– Пойду открою, пока его не услышали. Переоденусь потом… Ты не представляешь, что нас ждет.

Пани Мушек кивнула. Раздвинула гардины и махнула Франеку рукой, как бы говоря, что брат уже спешит к нему.

Мушек пригладил волосы и вышел на свежий воздух. Было ясное, теплое утро. Дойдя до калитки, он попытался улыбнуться.

– Франек?!. – пробормотал он смущенно. – Ты, в самом деле ты? Боже, какой сюрприз! Выглядишь, как двадцать лет назад… Прости, что заставил ждать, все из-за жены… Ей показалось, что это один тип… Господи… и вправду ты…

Для своего возраста Франек имел на удивление юный и цветущий вид. На его загорелом лице морщин не было вовсе, а когда он снял соломенную шляпу, на свет явилась густая, давно не чесанная шевелюра иссиня-черного цвета.

Он походил на актера из очень у нас популярного детективного сериала. В каждой серии этому актеру приходится прыгать в бассейн и, в очередной раз его переплыв, застенчиво улыбаться.

Точно такая улыбка появлялась на лице у Франека, когда он что-то рассказывал. Прежде чем стать бродягой, “уродом” в своей семье, один раз он все же устроился на работу. Вот об этой-то своей работе любил он рассказывать, причем со всеми подробностями. Два месяца, когда он состоял на службе, превращались в два года, а заработанные им пять тысяч злотых – в пятьдесят пять.

Ему тогда было восемнадцать лет, работал он садовником у некоего нотариуса в богатом районе Варшавы. У того был большой дом и огромный сад. Работы было много, и по вечерам Франек просто валился с ног от усталости. Летом, когда на деревьях созрели плоды, в сад со всей округи слетелись птицы, и их громкие крики действовали хозяину на нервы. Раз в неделю нотариус вытаскивал из платяного шкафа ружье, специально для этого купленное, потихоньку открывал окно, сквозь прицел выглядывал в сад и палил без разбора в каждого замеченного поблизости дрозда или воробья.

Пока продолжалась охота, Франек отсиживался в укрытии и вновь выходил в сад лишь после того, как нотариус делал ему знак рукой. Складывал подстреленных птиц в ящик и подыскивал подходящее место для могилки.

И вот пока Франек копал где-то в саду яму, нотариус возвращался к себе в кабинет, запихивал винтовку в платяной шкаф, клялся и божился, что больше этого не повторится. Потом задергивал шторы, садился за письменный стол, за которым обыкновенно составлял прошения и торговые договоры, и писал стихотворение. Едва закончив, присоединял исписанный листок к другим таким же – нотариус собирался опубликовать все свои стихи к пятидесятилетнему юбилею.

Однажды Франек появился на службе ни свет ни заря. Встал на целых полчаса раньше обычного, отправился на работу и там, с длинной толстой палкой в руках, бегал среди фруктовых деревьев, пока не прогнал из сада всех птиц.

Тщетно отныне выставлял нотариус в окно свою двустволку – в саду больше не было птиц, которые могли бы его рассердить, и значит, ни одной он не мог подстрелить. Нотариус удивился, потом что-то заподозрил. Однажды утром он заметил, как Франек разгоняет сорок, рассевшихся прямо под окном. Он пришел в бешенство, помчался прямиком к платяному шкафу, достал ружье. Высунулся из окна, да так, что еще немного, и вывалился бы в сад, и взял на мушку садовника. Только Франек, который давно уже опасался, что однажды его самого подстрелят, как дрозда, опередил хозяина: перемахнув через забор, мигом оказался в соседнем саду и исчез навсегда.

Тогда-то и появилось у Франека предубеждение против постоянной работы, и решил он сперва побродить немного по свету.

Собрал рюкзак, сел в поезд без билета и покинул Варшаву. С тех пор он исколесил всю страну. Безделье вылепило из него то, чего не смогла бы никакая работа, – он стал почти приличным человеком. Настолько, что пани Мушек, да и сам сапожник, глядя на него, не переставали удивляться.

Франек сидел за столом и уплетал омлет, который поставила перед ним невестка. Пока он ел, сапожник стоял, прислонившись к кухонному шкафу, и время от времени что-то говорил.

– Мы поселим тебя в комнате под крышей, ты не против?

– Угу… – промычал Франек, глотая очередной кусочек омлета.

– Если у тебя нет пижамы, скажи, – я дам тебе одну из моих.

– Угу…

– Кровать удобная. Ты знаешь. В прошлый раз ты спал на ней. Франек все съел и отодвинул тарелку.

– Я бы всю жизнь мог питаться только омлетом.

– Еще? – предложила пани Мушек. Франек вопросительно взглянул на брата и кивнул.

– Через пять минут будет готово, – обрадовалась хозяйка, поставив сковороду на огонь.

Франек осмотрелся по сторонам.

– Стены недавно покрашены, – отметил он. – Сам красил, Антоний?

– Сам. Никто мне не помогал.

Франек покраснел. Нагнулся к рюкзаку и что-то вытащил.

– Я принес тебе подарок, – сказал он, протягивая брату какой-то предмет.

– Что это?

– Открытка, – объяснил Франек.—Я нашел ее в Вене на тротуаре. Она надписана, даже почтовая марка есть.

Мушек с недоумением посмотрел на брата.

– Ты был в Вене?

– Три года назад. Целых две недели. Ночевал в парке возле пруда, там еще утки плавали.

– Так у тебя же паспорта нет.

– Я ехал в Краков. На поезде. Зайцем. Спрятался и уснул. Проснулся, когда было уже совсем светло. Выглянул в окно, а все надписи – по-немецки. Тут я понял, что попал в Австрию, и очень обрадовался: я ведь давно хотел увидеть могилу императора Франца Иосифа.

Мушек перевернул открытку.

– И что же это такое?

Франек заглянул ему через плечо.

– Собор. В самом центре. Называется собор Святого Стефана. – Палец Франека сместился вправо. – А вот это – чертово колесо. Дальше, справа – дворец… Мушек выдвинул ящик кухонного стола и бросил туда открытку.

– Вена еще красивее, чем на этой открытке, – заверил его Франек, – красивее, чем Варшава, чем Краков… на улицах полно людей, которые только тем и заняты, что прогуливаются взад-вперед, разглядывают витрины. Когда становится скучно, покупают мороженое и очень медленно его едят. Кажется, им совершенно некуда спешить, Антоний. Наверное, они вообще не работают, ведь многие даже днем сидят в кафе или разъезжают туда-сюда на трамвае. Но все равно у каждого есть должность. Повсюду только и слышно: “Добрый день, господин доктор!.. До свидания, госпожа доктор! Как поживаете, господин инженер? Спасибо, хорошо, господин советник”. А однажды я зашел в кафе, где даже кассиршу звали Роза Магистр… Должно быть, люди там очень счастливы…

Франек искоса глянул на плиту, где жарился омлет.

– Да-да… Жизнь была бы куда интереснее, а люди гораздо веселее, если бы их звали не просто Новак или Килинский, как у нас…

Мушек глубоко вздохнул и посмотрел на жену: поняла она наконец, во что они вляпались? Пани Мушек внимательно слушала Франека.

– Но красивее всего в Вене банки. Так-то, Антоний.

– Консервные, что ли? – не сдержался Мушек.

– Да нет же, банки. Где деньги держат, – пояснил Франек. Мушек устремил к потолку полные отчаянья глаза.

– Ну да. Некоторые из них очень стары и похожи на музеи, другие вполне современны. За толстыми стеклами в окошечках сидят красивые девушки с красными лакированными ногтями и золотыми кольцами на пальцах. Все мужчины в костюмах, держатся очень приветливо. Даже если клиент грубит, они лишь улыбаются и кивают. Должно быть, они прочитали кучу умных книг, и все эти деньги, пачки красивых новых банкнот, которые здесь складывают в высокие стопки, – для них просто мусор, который совершенно их не интересует. Нормальный человек при виде таких стопок теряет покой, а служащие банка проводят возле них целые дни, не удостаивая ни единым взглядом. И пересказывают друг другу модные шутки.

– Да ты хоть знаешь, какие там ходят деньги, в Австрии? – в отчаянье вскричал Мушек.

– А то! Однажды я даже видел вблизи открытый сейф!

– Ну уж это ты брось.

–Я как раз осматривал изнутри один филиал. В центре. Вдруг туда врывается мужчина и что-то кричит. Зал, впрочем, был так велик, что сперва на него никто и внимания-то не обратил. Тут он как взревет, тогда уж на него стали смотреть. Думают, помешался. А он направил на них пистолет—и до всех сразу дошло, что он абсолютно нормальный, только хочет взять себе часть денег из сейфа. Клиенты побледнели, а вот служащие были совершенно спокойны. Потому, наверное, что это не их деньги в сейфе лежат.

Тем временем грабитель расчищает путь к сейфу, машет во все стороны пистоле том. На меня внимания не обращает – ведь я иностранец. А я тем временем усаживаюсь в кожаное кресло у стены и наблюдаю, что дальше будет. Грабитель требует позвал директора – у того ключ от сейфа. Директор, видный мужчина в золотых очках, выступает вперед. В руке у него крошечный ключик. Этим ключом отпирают сейф. Набиты! пачками денег. В зале царит мертвая тишина. Как у нас во время мессы, когда после слов “Это плоть твоя, а это кровь твоя, Иисусе” святой отец преклоняет колена и закрывав глаза. Грабитель достает из сумки черный пластиковый пакет и бросает в него деньги. И чем больше денег из сейфа перекочевывает в мешок, тем тише становится в зале. Наконец тишина становится прямо-таки торжественной – что уместно лишь в самых серьезных случаях: ведь за три минуты на глазах у сотен зрителей бедняк превратился в богатого человека.

Все это время я тихонько сижу в углу, и вдруг мне приходит в голову, что грабитель может увидеть в моем поведении неуважение к происходящему и взбеситься. Я в ужасе. Хочу незаметно подняться и, не привлекая внимания, присоединиться к остальным, но от страха не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Предвидя, чем это может кончиться, тихонько кляну все на свете.

Со мной всегда ведь одно и то же, Антоний. Когда по-настоящему страшно, на меня вдруг наваливается смертельная усталость и я мгновенно засыпаю как убитый. И вот я у всех на глазах начинаю зевать во весь рот. Не в силах бороться со сном. Успел только заметить отсветы на потолке и захрапел, как локомотив.

Понятия не имею, сколько все это продолжалось. Во всяком случае, когда приехала полиция, я еще спал. Они подумали, что у меня инфаркт. Вызвали “скорую”. Врач дал мне нюхательной соли, и я очухался. Он был ужасно похож на кельнера Янека из моей любимой пивной в Варшаве, этот врач. Рассудок мой, видно, слегка помутился, и, едва открыв глаза, я спросил его: “Эй, старый пень, что там у вас сегодня пожрать?” Они тут же решили, что я здоров, и я пошел своей дорогой. На следующий день в газете про меня написали, у него, мол, стальные нервы.

Франек снова принялся рыться в рюкзаке. На свет явилось его белье и три пары шортов, завернутые в газету.

– Там была даже моя фотография, – пробормотал он, – могу поклясться, что брал ее с собой…

Мушек вытянул шею и заглянул Франеку через плечо.

– Зачем ты таскаешь с собой эти газеты? – удивился он.

– Чтобы читать, – Франек вздохнул. – Похоже, потерял по дороге.

– Ты же не умеешь!

– Умею. С тех самых пор, как мне стукнуло восемь, – возразил Франек и рассеянно посмотрел в сторону плиты: пани Мушек перекладывала омлет со сковороды в тарелку. Она открыла баночку малинового конфитюра и смазала омлет. Франек переводил взгляд с омлета на конфитюр и обратно. Пани Мушек закрыла банку и вернула ее на полку. Взяла тарелку, подошла к столу и поставила ее перед Франеком.

– Твой омлет, – сказала она и села против него. С тонкой улыбкой на губах сапожник переводил глаза с жены на брата.

– На обед будет куриный суп. Любишь куриный суп? – спросила пани Мушек.

– Больше всего на свете, – признался Франек, отрезая большой кусок омлета. Пани Мушек молчала, с любопытством наблюдая, как он ест. И лишь после того, как Франек съел все до последней крошки, собралась с духом и негромко спросила:

– Скажи, Франек… можешь не отвечать, если не хочешь. Скажи… правда, что некоторые женщины в Вене покрывают лаком ногти на ногах?

Через три недели его уже знали повсюду. Каждое утро по просьбе пани Мушек Франек ходил в лавку на углу за продуктами. Так как читать он не умел, все, что нужно было купить, невестка рисовала ему карандашом на бумаге. Если нужны были булочки, рисовалась маленькая булочка, если дома кончился чай, рядом появлялась прямоугольная пачка, какие есть только в нашей лавке. Франек вставал в очередь у входа и болтал со всеми, с кем хоть как-то был знаком. Рассказывал, где побывал, как из-за богатого нотариуса сделался “уродом” в семье, не обходил вниманием и Вену. С ним никогда не бывало скучно – всякий раз Франек рассказывал свои истории немного иначе. То что-то выбросит, то приукрасит – порой настолько, что получается совершенно другая история. Ближе к концу он всегда лез в сумку, чтобы показать фотографию, где он дрыхнет в банке после налета, но вместо этого на свет появлялся то носовой платок, то список продуктов, нарисованный пани Мушек.