Текст книги "Зовите меня Апостол"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Дорожка пятая
ЗАКОН СОЦИАЛЬНОГО ТЯГОТЕНИЯ

Думаю, когда видите счастливую, смеющуюся женщину с выводком веселых ребятишек, вам становится тепло и хорошо. И солнце светит ярче, кажется, будто в лотерею выиграл, и дышится легче. И все вокруг – братья, пусть на полсекунды.

Это потому, что вы людей видеть не умеете. Ловите лишь внешнее, поверхностное. А я вижу сразу и весь хвост прошлого, волочащийся за ними. Где для вас – улыбка, явившаяся из ниоткуда, чистый кусочек счастья, для меня – смесь улыбки с недавним визгом, гримасой ужаса и омерзения, презрительным хохотом, издевкой и прочим в том же духе.

Я никогда не вижу просто людей – я вижу огромные бесформенные кучи их дел и слов, раздутые, лопающиеся, перевязанные кое-как потрепанными веревками.

Моя давняя подружка, художница Дарла Блэкмор, пыталась убедить в обратном: дескать, у меня редкий, бесценный дар, я едва ли не единственный на всей планете, видящий настоящих людей. По ее словам, прочие видят лишь «мгновенные проекции», «типажи», а не индивидуальности. Наверняка нахваталась подобных словечек у студентов-философов, любила с ними якшаться.

Думаете, мне польстило? Черта с два. Я разозлился. Не все повторения одинаково надоедливы. Секс, к примеру, никогда не приедается – трахайся хоть сутками напролет. Помнишь в мельчайших деталях или нет – всегда как в первый раз. Правда, почти все остальное по-настоящему надоедает, злит, раздражает, будто колют в желудок, в мозг ржавым шприцем.

И еще меня достает, когда люди зовут прорву моей гребаной памяти «бесценным даром».

Я и ляпнул Дарле: лучше бы людям на самом деле быть «проекциями», а то, по мне, «индивидуальности» эти страшней ядерной войны.

– Значит, вот как ты меня видишь? – ответила Дарла.

Мне следовало сообразить, к чему дело катится. А может, подспудно я уже и чувствовал – и потому разозлился. Здорово разозлился, раз, недолго думая, вывалил правду. Сказал ей: я вижу целый хор Дарл, воющих о любви вразнобой. Какофония чудовищная, с одной-единственной приятной верной нотой.

– И что за нота?

Само собой, я пошел до конца, честный скот.

– Твоя мохнатка.

Это было 26 октября 1993 года. Еще один скверный день.

Гнездом «Системы» оказался старый фермерский дом в миле от центра города, на краю заброшенного заводского квартала. Поразительно, насколько киношные фантазии подстегивают воображение. Повсюду видишь признаки драмы, зловещие предзнаменования, приметы трагедии – только собирай да вставляй в сценарий, не тот, так другой. Пока ехал, непрерывно наблюдал подходящие места преступления. Вон ряд бетонных цилиндров – не иначе, тут на нее напали, и она, вопя, испустила дух. Вон проходная, алюминиевая обшивка слезла, осыпалась, будто сброшенная одежда, – тут он поджидал ее, наблюдал, одной рукой сжимая бинокль, второй – потирая пенис. Вон пустырь, побурелый, изрытый, зараженный химикатами, – даже трава толком не хочет расти. Там Дженнифер бежала, всхлипывая, задыхаясь, пытаясь закричать. Вон ряды мертвых заводских корпусов, блеклых и безразличных, сквозь прорехи выпавших панелей обшивки зияют их черные потроха. Там она пыталась спрятаться, спотыкаясь в кромешной тьме, судорожно вдыхая застоялый воздух, пропахший ржавчиной и разлагающимся пластиком.

И везде, везде, куда ни посмотришь, – множество мест, где можно спрятать мертвую Дженнифер.

Усадьба выглядела зажиточно. Все вылизано, прибрано, прямо кричит: тут честные люди живут, работают на земле. Но и чувствуется некое упрямство, вызов: дескать, мы против всего мира. Железные ворота распахнуты.

Я погнал старенький «фольк» по аллее, вертя головой, – старался рассмотреть окружающее. Под колесами громко хрустел гравий, шевелились на теплом ветру сучья двух огромнейших ив – что за идиллия! Старый фермерский дом высился над ворохом недавних пристроек из белого кирпича, словно воспитатель над детишками – строгий, непреклонный, застегнутый наглухо. У стен – палисаднички, засыпанные стружкой, пестреющие цветами.

Дорога повернула, выводя во двор, огороженный двумя длинными амбарами, переделанными под стойла для двуногой паствы. Ну ничего себе размеры! Да тут тысяч тридцать квадратных футов земли, если не больше.

Очередной завод, только недозаброшенный.

Сверкающая на солнце стеклянная дверь растворилась, и явился персонаж из рекламы очередных чудо-пилюль: эдакий крепкий, добропорядочный, ухоженный, состоятельный красавчик – безупречно оптимистическая улыбка, разве что зубы кривоваты. В униформе вроде белого костюма, но пиджак без воротника.

Ох ты, дурной знак: секта со своей, бля, униформой.

Подошел, как раз когда я захлопнул дверцу. Крепкой сухой ладонью пожал мою, представился. Его звали Стиви, и достал он меня мгновенно.

Сунул ему визитку и, пока бедняга старался прочитать напечатанное по краю огромного глаза – моей эмблемы, объяснил: Бонжуры наняли меня расследовать исчезновение их дочери Дженнифер. Кажется, Стиви с моей визиткой так и не справился. Я говорил Кимберли: никто этих буковок не разберет. Но она, по обыкновению, ни в какую. Сказала, это у меня проблемы со зрением, а нормальный человек легко прочитает.

Наконец кивнул, протянул мне визитку.

– Чем могу помочь?

– Я хотел бы поговорить с Баарсом.

– С Советником? У него занятия.

– Отлично. А мне присутствовать можно?

Он моргнул, улыбнулся, словно Будда, слушающий ребенка.

– Вы пересекли Лакуну?

– Лакуну?

Вот гад, знал ведь: я понятия о Лакуне не имею, и все равно спросил.

– Извините, вам придется подождать в Камере.

Я на миг задумался: расквасить ему нос или повременить. До чего ж отвратный, самодовольный недоносок – из тех, что смеются только про себя. Да вы наверняка встречали таких: ляпнет понятное только ему или думает, чью-то заумь различил, а другие нет, и лыбится, радуется, какой он умный. Сектант Стиви, гребаный неудачник.

Все эти психи живут в каком-то ином мире, перпендикулярном нашему. Мой дядюшка-миссионер всегда увещевал насчет Иисуса Христа – осторожненько так, мяконько, благодушненько, будто я последний сирота в мире или вроде того. А вечером я слышал, как он орет на маму: дескать, мне в аду гореть!

Я с малолетства узнал: в людях всегда больше содержится, чем открывается с первого взгляда. Люди не только личную историю за собой волокут – еще и груз идеек в голове. Ну, вы понимаете: к примеру, не всякого можно свининой угощать.

Но с другой стороны – перпендикулярного можно найти сколько угодно и жизнь там выстроить в свое удовольствие. Если вдуматься, на практике не так уж много разницы, в Уолл-стрит уверовать или в Рай. Там и тут веришь: делай то-то и то-то – и обретешь сладкую жизнь после своих трудов, если поведешь себя как нужно. Станешь тогда праведным и заслуженным.

Ни хера не знать, а жить, будто все знаешь, – вот суть человеческой цивилизации.

Для этого даже имя придумали: «доверие».

Вот чем уж я точно не страдаю, так это доверчивостью.

Камерой, как оказалось, «системщики» зовут прихожую. Я удивился и вздохнул с облегчением, причем немалым, – надо же, чувство юмора у сектантов! Если подумать, очень странен обычный антагонизм между верой и смехом, благоговением и стебом. Одни затыкают уши, вторым не закрыть рот.

Камера тянулась вдоль края автостоянки: длинный зал, наружу – сплошное тонированное стекло, внутренняя стена – зеркала. И конечно, умненький мальчик Стиви усадил меня в кресло напротив зеркала. Я неплохо выгляжу: темные глаза, орлиный профиль, смугловатая кожа. Пользуюсь успехом у женщин. Но одно дело – глянуть на себя мимоходом, а другое – застрять перед зеркалом. Как в «Таксисте»,[13]13
  «Таксист» – фильм 1976 года режиссера Мартина Скорсезе.


[Закрыть] перестаешь ощущать грань между маской и лицом. Да и жутко это: наблюдать себя, наблюдающего за самим собой. Подглядывать за подглядывающим.

И не узнавать. Кто вон тот запертый в стекле симпатичный и отвязный мужик? Неужели я? Кто это – «я»?

От дурацких мыслей меня отвлек мобильник, запищавший мелодией из «AC/DC». Кимберли, кто же еще.

– Ты где?

Голос взвинченный, надрывный. Неприятности, как пить дать.

– Я в отеле, у стойки. Вселяюсь.

– Знаешь… – Пауза, затягивается сигареткой.

– И что я знаю?

Ляпнул и пожалел. Тут же воспоминания нахлынули, хоть отбавляй. Я же такой спец по обращению с женщинами, в особенности встревоженными и влюбленными.

– Я хотела узнать, ты это всерьез… – затянулась еще раз.

Молчание повисло невыносимое.

– Сказал тогда – всерьез?

Я глянул на парня в зеркале – тот пожал плечами.

– Что сказал?

Я шкурой почуял, как закипает ее злость.

– Ну… когда прощался. Люблю, целую…

Ну, бля!

Парень в зеркале посмотрел криво, почесал репу.

Вы меня поймите правильно: Кимберли девочка на все сто. Но она ведь моя секретарша!

– Малышка, это же выражение такое. Обыкновенное, для вежливости. Люблю, целую. Это я так похвалил за хорошую работу.

– Похвалил за хорошую работу, – выговорила Кимберли мертво.

– Да, ну ты понимаешь, – сказал я в уже замолчавшую трубку.

Вот ведь дерьмо!

– Мистер Мэннинг! – разнеслось над кафельным полом.

Явился Ксенофонт Баарс.

Впечатляющий тип: высоченный, плечистый, эдакий Линкольн, ходит чуть сгорбившись, горилловато – и оттого кажется еще шире и сильнее. Лицо моложавое, мальчишечье даже, с живостью, которую возраст не способен унять, шевелюра длинная, беспорядочная. Глаза за стеклами очков проницательные, пытливые. Одет в белый костюм вроде того, какой на Стиви, но с красным воротником. Изящная деталь, неброско, но заметно. И стильно – как в «Звездном пути».[14]14
  «Звездный путь» – популярная научно-фантастическая телевизионная и киноэпопея.


[Закрыть]

– Как вам наша обитель? – осведомился Баарс.

– Выглядит как тюрьма для малолетних преступников.

Не слишком дипломатично, но мне показалось: циничная откровенность с этим парнем пойдет на ура. Он же бывший университетский профессор, а у меня хватает яйцеголовых приятелей, и я уж знаю: они обожают маскировать ханжество цинизмом, причем без всякого стеснения.

Пока шли по Усадьбе, пару минут обменивались вежливыми бессмыслицами про Дженнифер. Дескать, любили ее очень, скучают по ней и в том же роде. А я заподозрил: наверняка ее комнату уже перепрофилировали и кому-то отдали. Баарс не кажется настолько сентиментальным, чтобы увековечить память пропавшей.

Вдруг вспомнилась Аманда Бонжур, плачущая над недозавязанными шнурками. И почти неслышный звук слез, падающих на растрескавшийся, вспученный линолеум.

– Полагаю, вы хотите задать обычные в данном случае вопросы, – сказал Баарс резко. – Кто с кем спит? Кто кому насолил?

– Честно говоря, для меня ваша община и вера – тайна за семью печатями. Мне хотелось бы разобраться, начиная с самого простого. Мне кажется, сперва нужно вас понять.

Баарс глянул оценивающе.

– Хорошо. Тогда, быть может, я вас проведу по Усадьбе, покажу, что к чему?

– Конечно.

Несомненно, это у него стандартная процедура приема заинтересованных гостей. Ладно, пусть демонстрирует.

Мы пошли по Усадьбе. Я зыркал налево и направо, он рассказывал историю «Системы» от ранних дней в Южной Калифорнии до покупки и ремонта фермы под Раддиком. Они превратили ферму в сущий лабиринт: комнаты для занятий, спальни, небольшой гимнастический зал, библиотека, игровая комната – Баарс назвал ее «центром увлечений» – и даже внутренний садик. Несмотря на основательность ремонта и перестройки, тут и там остались следы поспешности, недосмотра: какие-то странные ступеньки, кривые залы, потолок то на темя давит, то непомерно высокий. Обычный результат, когда планируют новое установить поверх старого, да еще и второпях.

Путаница, как у людей в головах.

– Поначалу мы хотели купить одну из заброшенных фабрик – вы их видели по пути сюда, – сообщил Баарс. – Но муниципальный совет, я бы сказал, не слишком нам поспособствовал.

– Забоялись чудаков прямо в городе селить, – ляпнул я.

Он улыбнулся: чего еще ожидать от таких засранцев, как я?

Вышли в коридор с рядом дверей, как в гостинице.

Не предупредив, ничего не объясняя, Баарс распахнул одну. Кивнул мне – смотри. Я подошел и уставился тупо. Потом сообразил: это же комната Дженнифер!

– Как видите, полиция здесь уже побывала.

Лучше было сказать: «потопталась». Или «побесилась».

Или Дженнифер была такая неряха?

А комната большая, просторная даже. В углу – двойная кровать и тумбочка, в другом – небольшая стенка, стол с компьютером. Несмотря на беспорядок – книжки, журналы раскиданы, подушки грудами, скомканные одеяла, комната не выглядела скудно и убого. Не монастырская келья – комната дитяти среднего класса и достатка, выросшего в пригороде, в купленном по ипотеке приличном доме. Да уж, аскетизм явно не значился среди добродетелей «Системы».

Я не одну комнату исчезнувших перекапывал, хорошо знаю жутковатое ощущение недавнего присутствия, сиротливой заброшенности. Но эта… пожалуй, тревожней и страннее обычного. Она прямо кричала о нормальности, обычности – даже гребаные вампирские книжки и DVD, выводок «Сумерек»,[15]15
  «Сумерки» – популярный сериал про вампиров.


[Закрыть] на тумбочке.

Всем известно: расследующему дело нужно покопаться хорошенько в комнате. В кино сыщик всегда находит решающую улику или ключ к разгадке. Прямое указание вроде расплывшегося телефонного номера на коробке спичек или загадочной штуковины, к примеру кома жвачки в презервативе. Сыщик тяжко мыслит, на него нисходит гениальное озарение, и он распутывает преступление. Но это, скажем так, повествовательная условность. В жизни любая диковина может значить что угодно, и если рыскать наобум, наверняка истолкуешь не то и не так.

А ведь Баарс, хитрец, умело заманил и сбил с толку: я пришел его прощупывать, а не выяснять про «мертвую Дженнифер». Я же чуть ли не открытым текстом сказал про свой интерес. А он тем не менее завел в ее комнату.

– Мы где-нибудь можем сесть и поговорить? – спросил я.

Баарс глянул озадаченно. Затем улыбнулся и кивнул – словно я неожиданно выскользнул из одной ловушки, но прямиком направился в другую.

И повел меня назад по лабиринту комнат и коридоров, непрестанно что-то болбоча.

Обычные бредни: в неприкаянную голову снисходит откровение – и обладатель этой головы строит бункер, чтобы спрятаться от конца света. Наверняка уже многократно вываливал в разные уши то же самое и готов еще десять раз по столько. Почему нет? Ведь чувствует себя Моисеем компьютерного века. Убеждения, и религиозные, и всякие прочие, требуют для самоподдержки повторений. А толика лести сдобрит что угодно.

– Нам пришлось пожертвовать многим, тяжко трудиться, но теперь здесь наш дом. Тут мы и останемся.

– Пока мир не кончится?

– Вы и в самом деле считаете нас простаками? – Баарс улыбнулся снисходительно.

– Определите «простоту», пожалуйста.

Он рассмеялся, будто учитель, вдруг обнаруживший в ученике проблеск таланта – своего таланта, вложенного, заботливо выращенного в чужой душе.

– Простота – свойство жизни, идущей путем наименьшего сопротивления. Плывущей по течению, верящей в то, во что верит большинство. Мистер Мэннинг, в этом смысле мы, люди «Системы отсчета», не просты – наша вера идет вразрез с привычным и общепринятым.

Меня подобной софистикой не проймешь: я сменил немало склонных к зауми подружек.

– Вам не кажется, что привычное и общепринятое сейчас – просто верить, а уж во что – не столь важно? А если настоящая смелость, подлинная непростота – как раз не верить ни во что?

Баарс расхохотался.

– Я слышу речи мастера иронии!

Посмотрел на меня внимательно и как-то уж очень хитро.

– Думается мне, цинизм – ваше профессиональное заболевание. Немудрено: перед вами проходит безумная вереница психов, изо всех сил старающихся оправдать свои глупости. Поневоле начнешь скептически относиться к людям и их убеждениям.

– Мастер иронии, в самом деле?

Вот же недоносок – диагноз мне ставит.

– Вам же мир представляется заполненным самоуверенными идиотами. Тщеславными, завистливыми, жадными, порочными. Вы их часто встречали и сейчас умеете видеть только их. Но разве это вас не тревожит? Мистер Мэннинг, разве «идиот» не означает попросту «грешник»? Разве это не обычное клеймо? Мы помечаем окружающих, чтобы казаться выше и значительнее их. Быть может, цинизм и самоуверенность вкупе с самодовольством – одно и то же?

Умник гребаный. Злят меня люди, несущие околесину с претензиями.

– Но ведь мой-то мир и заполнен самоуверенными идиотами!

– Именно! – Баарс улыбнулся.

Обычно мне жаль людей вроде Баарса, по уши влезших в самокопание, в псевдоинтеллектуальную мутотень. Такие целыми днями торчат в кафе и пристают с разговорами, подходящими для их просвещенных умов. Смеются натужно. А за их болтовней проглядывает страх – будто у барабанщика, слишком трезвого и усталого, чтоб держать положенный ритм. Для таких людей жизнь – работа. Бесконечная череда театральных спектаклей, и ничего значительного – ни побед, ни поражений за спиной.

Но Баарс-то обычной болтовней не удовольствовался. Придумать новый мир и поверить в него, чтобы заполнить пустоту жизни, – дело немалое. Театр с большой буквы.

Снова ничего не объясняя, Баарс открыл дубовую дверь справа, и мы из ярко освещенного солнцем зала шагнули в низкую, мрачную комнату, пропахшую лекарствами и плохо вымытым судном. Я ухмыльнулся, осматриваясь. Все равно ведь помню в точности все сказанное. Потому можно и не прислушиваться, посмеиваясь про себя, когда другие распинаются. Мерзковатая привычка.

Но увиденное стерло ухмылку с лица. Посреди комнаты – больничная кровать, окруженная приборами и стойками для капельниц, освещенная лишь настольной лампой. На кровати лежала обложенная одеялами изможденная женщина, окутанная паутиной трубок, – казалось, выдерни кровать, и женщина повиснет на прозрачной паутине. Она выглядела не просто старой – немыслимо дряхлой, источенной страшной хворью. Рот полуоткрыт, нижняя челюсть будто усыхает, проваливается в глотку, глаза – черные дыры в глубоких впадинах глазниц.

А потом в мои ноздри ударила вонь – чудовищная, плотная, тошная.

– Ее зовут Агата, – сообщил Баарс. – Пять недель назад у нее случился инсульт. Она – одна из нас, и потому мы решили позволить ей умереть здесь, среди нас.

Я попытался задержать дыхание и сглотнул рефлекторно. Да, бля. Будто смерть ее попробовал на вкус.

– Привет… Агата, – выдавил из себя.

Что ж у этого придурка на уме?

– Мистер Мэннинг, вам не дурно?

– Нет, – соврал я, понимая, нет, чуя нутром – именно такого ответа, такого вранья и ждет от меня Баарс.

Гребаный любитель наглядности в проповедях.

– Странно и неловко, не правда ли? Один шаг в сторону – и все заботы, тревоги, все прежние мысли где-то далеко, мелкие и жалкие перед настоящим горем и смертью.

Я злобно глянул на Баарса.

– Но ваши-то заботы и мысли, как я вижу, горе и смерть не затронули!

– Да, – просто ответил он.

Глянул на носки своих начищенных туфель, затем на Агату, умирающую в круге тусклого света.

– Именно в этом и дело, – сказал Баарс.

Меня передернуло от омерзения и злости. В отличие от вас я помню, как и когда мной пытались манипулировать, помню до самой последней мелочи.

Я ничего не сказал. Просто уставился на Баарса.

– Уверен, Бонжуры сообщили вам: мы кажемся ничуть не озабоченными ее пропажей.

– Напротив, – возразил я. – Вы им показались открытыми и доброжелательными. Конечно, они вас ненавидят. Считают вашу «Систему отсчета»… ну, вроде чудовищного мошенничества, обмана…

Я говорил, а мой голос ложился на мерные, хриплые вздохи Агаты, чьи легкие заставляла расправляться машина. Я смолк – к горлу подкатила тошнота.

– Мистер Мэннинг, вам нужно понять нас, обязательно. Если не поймете – потратите зря время и силы, исследуя нас, копаясь в наших делах. А ваши силы и время нужны Дженнифер. Для нее это вопрос жизни и смерти.

Ишь, понес про мой долг и образ мысли. Правило номер один любого частного сыщика: врут все. Без исключения. Вспомните-ка: когда рассказываешь о себе, всякий раз тянет хоть чуть-чуть да приукрасить. То конец на сантиметр длиннее, то тачка на год моложе. А уж когда настоящие тайны за душой – тяга приврать неодолима.

Я ухмыльнулся через силу. Пожал плечами.

– Думаете, мне хочется вас закопать? Свалить все шишки на тех, кого удобнее представить виноватыми?

– Мистер Мэннинг, а почему бы нет? Людям свойственно поступать сообразно своей природе.

– Кому бы вы говорили.

Снова снисходительная усмешка.

– Именно потому я и хотел представить вас Агате, чтобы помочь вам осознать, как нечто очевидно трагичное в вашей системе отсчета может быть поводом для радости в нашей.

Вот тогда меня проняло… знаете, ощущение ледяной дыры в желудке, будто нашел трубку, набитую крэком, в рюкзаке у племянника.

– Повод для радости?

– Звучит, конечно, дико. Но, как мне кажется, уж вы-то меня прекрасно поняли.

– Я вас понял? В каком смысле?

– Вы-то сами нередко испытываете вовсе не те эмоции, каких от вас ожидают окружающие.

Упс! Умеет же яйцеголовый ухватить за самое то! Если он уж меня, прожженного циника, сумел с налету раскусить и до костей пробрать, вряд ли его паства такие уж круглые идиоты. Впрочем, Альберт об этом мне и твердил.

Мы покинули комнату, пошли по залу.

– Представьте себе общество, живущее лишь для себя, не имеющее ни признаваемого всеми смысла, ни назначения, где ничто не считается важным и все признается равно допустимым. Представьте общество, оценивающее все крайности и обыденности человеческой жизни, от убийств и насилий до ежедневного сна и испражнения, так же, как гурман оценивает блюда в ресторанном меню, – как предметы потребления, и не более того…

Баарс распахнул стеклянную дверь, выводящую на небольшую террасу с единственным столиком – крошечное укрытие, тенистый уголок. Лишь с краю сквозь балюстраду пробивалось вечернее солнце. Я уселся в предложенное кресло – плетеная лоза на тяжелой железной раме. Пахло мятой, остывающей к вечеру землей. Столик загромождало блистающее фарфоровое войско – мистер профессор намеревался опоить меня чаем. Это бледное варево я зову «кастрированным кофе».

– В школьном детстве вам приходилось читать сказку о Красной Шапочке? – осведомился Баарс, разливая чай по изящным чашечкам.

– He-а. Я любитель Винни Пуха.

Снова улыбнулся загадочно и снисходительно.

– А после школы перечитывали «Винни Пуха»?

– Конечно нет.

– А почему?

Когда ж ты наиграешься, яйцеголовый?

– Глупая книжка. Понравиться может только дебилам и маленьким детям.

– Именно! – воскликнул Баарс.

Ненавижу, когда меня ловят на слове, подначивают и заманивают. Тогда я становлюсь раздражительным и даже ядовитым. Но я уже говорил вам: мир этих людей перпендикулярен нашему, и профессор Баарс – единственная дверь туда.

– Не понимаю вас…

– Иногда для понимания требуется невежество.

– Все равно не понимаю.

– Наши жизни в определенном смысле – рассказ наподобие «Винни Пуха» или «Красной Шапочки». Их можно понять и принять лишь с такой точки зрения, откуда многое не видно и неизвестно.

– И что вы этим хотите сказать?

– Что все видимое вами – нереально.

– Это как в «Матрице»,[16]16
  «Матрица» – культовый фантастический фильм 1999 года, снятый братьями Энди и Ларри Вачовски.


[Закрыть] да?

Наверное, в моем голосе явственно послышалось: «Вот и приплыли». – Баарс разразился хохотом. Отсмеявшись, пояснил:

– Не совсем, не совсем. Наш мир – не компьютерная подделка, а скорее театр, где вокруг – сплошь декорации, а актеры так захотели вжиться в роль, что забыли о себе настоящих. У всех нас своя роль, мистер Мэннинг. Даже у вас.

Я выдавил улыбку, стараясь задушить рвущееся наружу веселье и изобразить восхищение.

– А, нечто вроде методы Станиславского, возведенной в абсолют.

– Поверьте мне, мистер Мэннинг, я знаю, насколько безумными кажутся мои слова.

Отлично! Как раз подходящий момент чаю отхлебнуть, пока мистер профессор не принялся за объяснения.

– Поверьте мне, мистер Баарс: есть разница между вашим представлением о ваших словах и тем, как их воспринимают другие.

– Есть, конечно. Но вдумайтесь: так ли уж различаются мои представления с обычными для верующих? Я говорю всего лишь: где-то за пределами нашего зрения существует мир более правдивый, настоящий, мир истины. Разве и христиане, и буддисты, и мусульмане, и индуисты говорят не то же самое? Если мои слова кажутся безумными, то лишь потому, что за ними не стоит многовековой традиции, их не принимают как истину по умолчанию, в силу давней привычки.

Гребаные профессора философии. Зачем им позволяют копаться в мозгах недорослей?

– А вы знаете точку, с какой виден ваш правдивый мир?

– Именно! Истинную систему отсчета, в которой мир предстает настоящим. Мы называем этот мир «скрытым».

– Значит, по вашим словам, вы – просто обыкновенный верующий, по-своему увидевший Бога?

Но еще не окончив фразы, я понял: глупости говорю. Рай здесь вовсе ни при чем. Этот парень верит: в наших головах все перевернуто, все навыворот. Мы словно на прогулке в мире диснеевских мультиков, вот только память о реальности стерта и диснеевская мультяшная подделка нам кажется настоящей. Традиционными верами здесь и не пахнет.

– Да! Именно!

Баарс захихикал. Я его смех уже всей душой возненавидел. Слышишь и чувствуешь себя будто в школе для дебилов, пытающихся затвердить, что бумажкой нужно вытирать попу, а зубную щетку совать в рот.

– Но вы же не зовете себя ни христианами, ни буддистами. Так в чем же отличие?

Ага, посерьезнел.

– В том, что истинная система отсчета есть! Она существует – я был в ней, я смотрел, я увидел! Я пересек Лакуну, я увидел этот мир, я ступал по нему. Я знаю!

«Я смотрел, я увидел, я ступал…» Он что, риторике учился по песенкам Джонни Кэша?[17]17
  Джонни Кэш (1932–2003) – американский певец в стиле кантри.


[Закрыть]

– Но вы так и не ответили на мой вопрос: в чем суть отличия? Любой мистик вам скажет: я был, я видел, я ступал.

Долгий, испепеляющий взгляд. Хоть ты год неси пургу про толерантность, открытость и готовность принять любое мнение, терпеливей не станешь. Возражения и настырность всегда трудно переносить.

– Да ни в чем. – Он пожал плечами. – Как вы и думаете, я вполне могу оказаться безумцем. Я допускаю такую возможность. Я даже посещал психиатра проверки ради.

Постучал пальцем по виску, улыбаясь.

– Там все в порядке, уверяю вас. Никаких туморов и дефектов. И если нужно выбрать между вашим суждением и моим опытом, я выбираю опыт. Вы сами разве предпочтете чужое суждение?

– Вы шутите? Я по жизни плетусь дурак дураком, и опыт мой – коллекция глупостей. С какой стати мне его предпочитать?

Баарс улыбнулся значительно: дескать, врешь, голубчик, и я-то понимаю отчего. Одного мы с тобой поля ягода.

– Типично для закоренелого скептика, не правда ли?

Я затряс головой, изображая возмущение.

– Как же можно путать скептика с циником? Скептик не верит ни в себя, ни в других. А цинику просто на всех наплевать.

– Зыбкое различие, вам не кажется?

– Да наплевать, – отрезал я и пожал плечами.

Ксенофонт Баарс зашелся хохотом, минуту целую выблевывал «ха-ха-ха» и «хо-хо-хо». Очки даже снял, слезы вытереть. Псих или не псих, а мы точно одного поля ягода. Люблю, когда мои шутки понимают.

– Мистер Мэннинг, я же представляю, насколько абсурдной кажется сказка о мире, который на пять миллиардов лет старше, и о нечеловеческой расе, прикинувшейся ради забавы людьми. Абсурд, безумие – а как иначе? Но если вы подумаете, не поспешите судить, а подумаете, то поймете: ничего удивительного в наших взглядах нет. Люди – всего лишь заблудшее стадо, дети своего же невежества.

Тут я не выдержал.

– Отличное имя для рок-группы!

– Простите?

– Заблудшие дети невежества!

Я даже представил воочию обложку альбома: сверху – «ЗДН» огромными золотыми буквами, под ними – три ангела, раскуривающих самокрутку. А у сандалий того, который посередине, – толстенький мешочек с травой.

Вспомнив о связи между памятью и сном, мой третий по счету мозгокоп отправил меня к Филиппу Райлу, исследователю снов. Тот захотел выяснить, чем мои кошмары отличаются от снов обычного человека. Оказалось, ничем. Но из всех яйцеголовых, совавших идейки в мою голову, Филипп оказался самым интересным.

Оказывается, сны и есть доказательство иллюзорности окружающей нас действительности. У нас в головах – «процессор миров». Когда бодрствуем и в здравом уме, чувства состыковывают процессор с реальностью. Когда спим, стыковки нет и разум наш плывет сквозь времена, чудеса и возможности. И снится чушь, какую и жене поутру рассказать неловко.

Райл без конца талдычил про равноценность снов и ощущений бодрствования. Дескать, сны и видимое наяву – две стороны одной медали. Он был фанатик «сознательного сна» – когда просыпаешься во сне, понимаешь, что спишь, и управляешь сном. Его студент рассказал мне, что Райл чуть ли не каждую ночь видит сон про «плейбоевскую» вечеринку – хочет и видит. Может, и шутил. Но сдается мне, сказал правду: я никогда таких сонь не встречал, как этот старый козел Райл.

Фанатик он был и «сознательной яви». Якобы можно и наяву проделывать как во сне: прийти, проснувшись, в мир и управлять им. Вроде как медитации и просветления именно это в виду и имеют. Явь, конечно, не совсем сон: нельзя управлять тем, что случается, но можно влиять на «как случается» и, главное, – «с кем случается».

Говорил, что может свое «я» растворить, растереть, превратиться просто в «аморфный кусок бытия». Иногда выдавал вовсе сумасшедшее, вроде: «Извини, Стол, я сейчас не здесь».

Интересно, каково было его подопытным сонным кроликам сношаться с «аморфным куском бытия»? Сдается мне, или бодрствующий профессор Райл, или «аморфный кусок», разница невелика – все тот же старый вонючий козел.

Если применить Райла к Баарсу, выходит: процессоры в наших головах взломаны, завирусованы, и нам кажется – живем в двадцать первом веке, хотя на дворе невообразимое будущее. Да по сути Баарс проповедовал такую же «просвещенную явь», как старина Райл. Как в песне поется, «шоу должно продолжаться», 1999 год на дворе или пять миллиардов какой-то.

Но мне на бред со сновидениями и временами трижды плевать. Я знаю мое «здесь и сейчас». Сон оно или нет, но именно в нем случается всякое дерьмо, в нем пропадают красивые девушки вроде Дженнифер Бонжур. В нем их и находят.

К тому же, мне кажется, в «скрытом мире» мой чек к оплате не примут.

Я допил чай.

– Я вот спросить хотел: а вы, часом, не думаете ли, что вдруг Дженнифер… ну… перешла туда, в «скрытый мир»?

– Это возможно, но зависит, хм, от ряда вещей, – ответил Баарс, глянув тревожно.

– Вещей? Каких же? – спросил я, понимая: мистер профессор говорит явно не про мой любимый сорт подгузников.

– Прежде всего от того, жива она или нет.

Спасибо за объяснение – я теперь уверился окончательно: «системщики» – полные и законченные психи, еще полнее, чем показалось сперва. Хотя кто не псих? Как поведал мне милый Артур, все набиты дерьмом под завязку. За единственным исключением в виде меня, конечно.

Посчитав, что с безумными догматами соскочившей с катушек «Системы» все разъяснено и исчерпано, я принялся за события той ночи, когда исчезла Дженнифер. Баарс объявил: он-де заподозрил неладное, как только Стиви рассказал про звонок Энсона.