Текст книги "Ты мерзок в эту ночь? (ЛП)"

Автор книги: Поппи З. Брайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Маджо с трудом сел, пока убийца приближался к нему, обходя кровать. Он не узнавал мужчину. На секунду их глаза встретились, и Маджо подумал: «Этот человек уже мертв».

– Калиостро? – спросил мужчина скрипучим шепотом, с акцентом, возможно, немецким, хотя с виду смахивал на итальянца.

Маджо бешено затряс головой.

– Нет, нет, сэр, меня зовут Джозеф Маджо, я всего лишь хозяин маленькой бакалейной лавки, я никогда не слыхал ни о каком Кали-как-его-там... о, Иисус-Мария-Иосиф, пожалуйста, не руби меня этой штукой...

Лезвие блеснуло, описывая смертельную дугу. Маджо вытянулся, наполовину съехав с кровати, ослепленный потоком своей крови. Топор снова опустился, и он услышал, как хрустит его собственный череп, почувствовал, как лезвие скрипит по кости, когда убийца выворачивает его обратно. Еще один жгучий взмах, и еще, пока наконец какой-то милостивый удар не разорвал его яремные вены, и он умер в облаке кровавых брызг.

Выяснилось, что убийца пробрался в дом Маджо, стамеской выломав панель в задней двери. Стамеска принадлежала Джозефу Маджо, как и топор, обнаруженный в луже крови на ступенях. По всему Новому Орлеану люди обыскали свои дворы в поисках топоров и стамесок, и заперли эти потенциальные орудия преисподней понадежнее.

На тротуаре за квартал от дома Маджо обнаружили странную надпись, нанесенную мелом: «Мистер Маджо будет сидеть сегодня, точно как миссис Тони». Ее значение не разгадали по сей день.

Арестовали двух братьев Маджо, основываясь на том, что они сицилийцы, а сицилийцы имеют склонность умирать в семейных вендеттах. Отпустили их лишь благодаря добродетели общественного пьянства – оба они отмечали повестку младшего в ночь убийств, и дотащились домой, едва способные двигаться, не то что поднять топор.

Детектива, который вел дело, через неделю после убийств застрелил грабитель. Расследование увяло. Новость о гибели семьи Романовых от рук большевиков в России затмила трагедию Маджо. Тянулся июнь, становилось все жарче.

– Я чувствую, что влияние Калиостро все еще сильно в этом измерении, – сказал эрцгерцог. – Нам пора переходить к следующему кандидату.

Глубоко в кишащем эктоплазмой мозгу, который призрак держал в подчинении с помощью вина, кроме тех случаев, когда хотел воспользоваться телом, Д'Антонио сумел издать лишь слабый протестующий стон.

Ясный тропический рассвет разгорался над Новым Орлеаном, когда Джон Занка припарковал свой фургон со свежим хлебом и выпечкой перед бакалеей Луиджи Донателло. Он не знал, пробудились ли уже бакалейщик с женой, а потому решил доставить заказ через заднюю дверь. Сгреб ароматную охапку печеных товаров, все еще хранивших тепло духовки, и понес их по узкой улочке, которая вела в жилую часть лавки Донателло.

Когда он увидел заднюю дверь с аккуратно выломанной нижней панелью, у него опустились руки. Буханки и пирожные посыпались на траву у него под ногами.

Чуть помедлив, Занка ступил вперед – осторожно, чтобы случайно не растоптать выпечку – и тихо постучал в дверь. Он не хотел этого делать, но иного выбора не видел. Когда она отворилась, он с трудом сдержал крик.

Перед ним стоял Луиджи Донателло, по лицу его текла кровь, от которой слиплись волосы и усы. Занка разглядел три больших пролома у него в черепе, белые края кости, блестящую серую массу, выпирающую из трещин. Как этот человек вообще мог стоять?

– Боже мой, – простонал Донателло. – Боже мой.

За ним Занка разглядел миссис Донателло, распластанную по полу. Ее голова превратилась в кровавое месиво. Изящный стебелек ее шеи был разрублен почти надвое.

– Боже мой. Боже мой. Боже мой.

Джон Занка закрыл глаза и вознес безмолвную молитву о спасении душ семьи Донателло и собственной.

Газетчики соревновались друг с другом в самой безумной теории насчет Дровосека, как окрестили убийцу. Он был мафиозным палачом, а его жертвы – беглецами от преступного правосудия Сицилии. Он был несущим возмездие патриотом, а жертвы – немецкими шпионами, которые маскировались под итальянских бакалейщиков. Он был злым духом. Жрецом вуду. Женщиной. Полицейским.

Итальянские семейства в Новом Орлеане, особенно те, что держали бакалейные лавки, баррикадировали двери и кормили собак сырым мясом, чтобы сделать их кровожадными. Эти предосторожности не мешали им лежать короткими ночами без сна, стискивая четки, или, может статься, револьверы, прислушиваясь в ожидании скрежета дровосековой стамески.

В середине лета, когда город пронизывала вонь устричных раковин и древней канализации, убийца вернулся. На глазах двух несовершеннолетних сестер, Марии и Полины Романо, их дядю зарубили в собственной кровати. Они смогли описать преступника только как «смуглого, высокого, одетого в темный костюм и черную шляпу с полями»

Итальянские семьи, у которых были враги, начали находить топоры и стамески, брошенные им во двор – скорее жестокие насмешки, чем настоящие угрозы. Некоторые винили своих врагов. Некоторые винили других членов своих семей. Некоторые говорили, что семьи сами во всем виноваты. Один бакалейщик пристрелил свою собаку; другой едва не пристрелил жену.

Город тушился в собственных страхах и предрассудках, словно пикантное рагу.

Но в тот год Дровосек больше не ударил.

Д'Антонио пробудился, будто вынырнул к солнцу из прохладной воды. Он попробовал пошевелить руками – они слушались. Он попытался открыть глаза – и увидел потолок, покрытый трещинами и влажными пятнами. Возможно ли это? Неужели проклятое чудовище действительно исчезло?

– Герцог? – громко шепнул он в пустую комнату. На пересохших губах запеклось вино. – Эй, герцог! Ты там?

В его собственных ушах это прозвучало горестно, будто он тосковал по смертоносному паразиту. Но тишина в черепе это подтвердила. Призрак исчез.

Он уставился на свои руки, памятуя обо всем, что они сотворили. Какими обыкновенными они казались, какими неспособными поднять острое лезвие и разрубить мозг мужчины, мозг женщины. Он долго так просидел, изучая основания своих ногтей и линии на ладонях, смутно удивляясь, что на них нет крови.

Потом он себя осмотрел и обнаружил, что на нем нет ничего, кроме пары грязных трусов. Он их снял, отмылся до подобия чистоты застоявшейся в ванне водой, зачесал назад волосы и надел чистые вещи. Не заперев дверь, покинул квартиру и пошел куда глаза глядят.

Без шляпы Д'Антонио больше часа бродил по августовской жаре. В редакцию газеты «Стейтс» он явился красный, как вареный рак, весь в поту. Представившись редактору как полицейский детектив в отставке, эксперт по итальянцам и убийцам, он сделал следующее заявление:

«Дровосек – это современный доктор Джекилл и мистер Хайд. Преступник этого типа может быть уважаемым, законопослушным гражданином, пока себя контролирует. Побуждаемый импульсом убивать, он не может не подчиняться этому зову. Как у Джека-Потрошителя, у этого садиста будут периодически случаться вспышки до самой смерти. Он может вести нормальную жизнь месяцами или даже годами, а потом опять впадет в буйство. Винить мафию – ошибочно. В отличие от этого убийцы мафиози не трогают женщин».

Он покинул редакцию «Стейтс», провожаемый недоуменными взглядами, но интервью напечатали целиком.

После этого он продолжил жить своей жизнью, во многом похожей на ту, которую вел до первой встречи с призраком. День Перемирия заполнил улицы толпами счастливых гуляк, а еще благословенными волнами прохлады – до того весь октябрь стояла изнурительная жара. Война кончилась, и уж наверняка призрак не собирался возвращаться и вновь заставлять его совершать все эти поступки.

Он не мог изгнать из памяти живой дрожи, которая бежала вверх по рукам, когда лезвие врубалось в кость.

На самом деле она снилась ему почти каждую ночь.

Франц Фердинанд вернулся весной 1919 года.

На сей раз он не стал утруждать себя воплощениями, а просто возник у Д'Антонио в голове. Д'Антонио свалился на пол, вцепившись в виски.

– Какое-то время ему удавалось меня дурачить, но теперь я выяснил, что он все еще ходит по этой земле, – сказал призрак. – Мы его найдем.

Д'Антонио лежал, свернувшись на боку, ослепленный слезами боли, и мечтал лишь поскорее лечь в могилу.

Джакомо Ластанца был силачом, но со злодеем у себя в спальне потягаться не мог. Теперь его тело лежало на полу, голова была аккуратно расколота надвое, словно арбуз, а жена Розалия забилась в угол комнаты, сжимая в объятиях двухлетнюю дочь Марию. Мария кричала, комкая длинные черные волосы матери. Когда Дровосек отвернулся от тела ее мужа, Розалия тоже начала кричать.

– Только не мою дочку! Прошу, ради всего святого, только не мою девочку!

Топор обрушился. Маленькое личико Марии, казалось, лопнуло, как яйцо. Розалия потеряла сознание прежде, чем лезвие впервые поцеловало ее череп.

Обнаженный Д'Антонио лежал на полу. Квартира обратилась в дебри из грязных вещей и пустых винных бутылок. Но на сей раз его тело было относительно трезвым – у них закончились деньги – и в результате он соображал достаточно, чтобы спорить с призраком.

– На кой черт нам убивать женщин? Ты же не думаешь, что Калиостро может выдавать себя за кого-то из них.

– Он вступил в связь со множеством опасных женщин. Когда мы его найдем, кровь будет и на руках его супруги.

– А до тех пор ты, похоже, непрочь замочить парочку безвинных?

– Это необходимо.

– А как насчет того младенца?

– Если она была дочерью Калиостро, то он растил из нее отродье, подобное себе самому.

Д'Антонио собрал оставшуюся волю в кулак и слабо стукнул им по полу.

– Ты проклятое чудовище... ты так и будешь кромсать всех направо и налево до тех пор, пока меня не поймают и не посадят на остаток жизни. Или поджарят на электрическом стуле. И тогда ты радостно помчишься дальше и найдешь какого-нибудь другого несчастного идиота, который станет гоняться за твоей тенью.

– Следующий – наверняка он! Он последний в списке!

– Нахер твой список!

Голову Д'Антонио прошил разряд мучительной боли, отбивший всякое желание спорить.

Калиостро читал при свечах, когда услыхал, как в дверь царапается стамеска. Он улыбнулся и перевернул страницу.

Тварь пробралась к нему в комнату и увидела его, склонившегося над книгой. Когда она была в десяти шагах от него, Калиостро поднял голову. На расстоянии пяти шагов она остолбенела, попавшись в начерченный им на полу волшебный круг.

Глянув ей в глаза, он узнал все о Джозефе Д'Антонио и эрцгерцоге Франце Фердинанде. Но существо, на которое он взирал, не было ни Д'Антонио, ни эрцгерцогом – это была переплетенная смесь обоих, которая могла называться лишь Дровосеком.

Он улыбнулся твари, хотя глаза его пылали смертельной яростью.

– Да, бедный эрцгерцог, это я. И ты не сможешь нанести мне вреда. В конечном счете, боюсь, это мне опять придется нанести вред тебе. Если бы ты смирился с неизбежностью своей смерти в первый раз, то отправился бы в Небытие следом за своей возлюбленной Софией.

Нет, не думай, что тебе удастся покинуть свое краденое тело, пока оно будет умирать. Ты останешься здесь, мальчик мой. Мой магический круг это обеспечит! – провозгласил Калиостро – он чрезвычайно этим наслаждался. – Да-да, мне известно о несчастном бывшем детективе Д'Антонио, который попал в ловушку вместе с тобой. Но почему, как бы вы думали, герцогу так легко удалось захватить ваше тело, мистер Д'Антонио, и заставить его совершать эти кошмарные преступления? Быть может, оттого, что вас совсем не заботит судьба ваших близких? «Потом они пришли за евреями, а я молчал, я же не еврей». Ах, прошу прощения. Тайный намек на будущее, которое нельзя допустить. И для того, чтобы его предотвратить, вам обоим придется умереть.

Запустив руку под сиденье своего кресла, он извлек оттуда серебряный револьвер с изысканной гравировкой на рукояти и стволе, тщательно прицелился и всадил пулю в истерзанный мозг Дровосека.

Потом отложил книгу, подошел к столу и взял ручку.

На следующий день письмо опубликовали в «Таймс-Пикайюн».

Ад, 13 марта 1919 года.

Редактору «Таймс-Пикайюн»

Новый Орлеан, Луизиана.

Многоуважаемые Смертные,

Меня не поймали и никогда не поймают. Меня никогда не видели, ибо я невидим, даже в форме эфира, окутывающего вашу землю. Я не человеческое существо, но бесплотный дух и падший демон из глубин преисподней. Я – то, что вы, орлеанцы, и ваша безмозглая полиция зовете Дровосеком.

Когда мне захочется, я вернусь за новыми жертвами.

Лишь я один знаю, кто они будут. Я не оставлю следов, за исключением своего окровавленного топора, испачканного плотью и мозгами тех, кого я утащил вниз, чтобы они составили мне компанию.

Если хотите, можете передать полицейским, чтобы они мне не докучали. Естественно, я дух благоразумный. Я не держу зла на то, как они в прошлом вели свои расследования. По правде говоря, они проявили столь бескрайнюю глупость, что позабавили не только меня, но даже Его Сатанинское Величество Франца Иосифа и прочих. Но передайте, пусть они стерегутся. Пусть не пытаются выяснить, что я есть, ибо они пожалеют, что родились на свет, если навлекут на себя гнев Дровосека. Впрочем, не думаю, что на самом деле в подобных предостережениях есть необходимость, так как уверен – полицейские будут держаться подальше, как и прежде. Они не совсем идиоты и знают, как уберечься от зла.

Несомненно, вы, орлеанцы, считаете меня самым жутким убийцей, коим я и являюсь, но я могу творить зло куда большее, если пожелаю. По своей прихоти я могу являться с визитом в ваш город каждую ночь. Стоит лишь захотеть, и я уничтожу тысячи ваших лучших горожан, благо я в дружеских отношениях с Ангелом Смерти.

Теперь, а точнее в 00:15 (по земному времени) в ночь на вторник я пролечу над Новым Орлеаном. В своем бескрайнем милосердии я собираюсь сделать вам, людям, маленькое предложение. Вот оно:

Я питаю страсть к джазовой музыке, и, клянусь всеми дьяволами подземного мира, помилую всякого, в чьем доме будет в указанное время на полную катушку играть джаз-бэнд. Если джаз зазвучит во всех домах без исключения – что ж, тем лучше для вас, люди. Одно скажу наверняка – некоторые из тех людей, которые в ночь на вторник не слушают джаз (если таковые останутся), вкусят моего топора.

Что ж, я замерз и жажду погрузиться в тепло родного Тартара, и, так как наступает мое время покидать ваш земной дом, я прерву свои рассуждения. В надежде, что вы это опубликуете, и что у вас все сложится хорошо, я всегда был, есть и буду худшим из духов, когда-либо существовавших как в мире реальном, так и сказочном.

ДРОВОСЕК

Вторник приходился на ночь Святого Иосифа – обычный повод для большого оживления итальянцев Нового Орлеана. В этом году суматоха достигла пика. Традиционные алтари, смастеренные из сотен видов еды, строили, почитали, разбирали и раздавали бедным; бобы на удачу раздавали пригоршнями; святым молились и возносили хвалы. Тем не менее, ночь Святого Иосифа в 1919 году оставила неизгладимое впечатление в памяти Нового Орлеана как «Ночь Джаза Дровосека».

Кафе и особняки на проспекте святого Чарльза извергали мелодии живых джазовых групп. Те, кто не мог позволить себе нанять музыкантов, скармливали пенни автоматическим пианино. Известный композитор сочинил песню «Джаз Таинственного Дровосека, или Не Пугай Меня, Папочка». Игроки на банджо, гитарах и мандолинах собрались на дамбах и возносили джаз в небеса, чтобы Дровосек наверняка расслышал его, пролетая мимо. К полуночи Новый Орлеан заполнила какофония звуков, сотканная из свинга.

Калиостро большую часть ночи гулял по улицам, дивясь (если не поздравляя себя в открытую) на то, как полноценно ему удалось объединить город, и как весело это оказалось в процессе. На него никто даже не взглянул – на улицах попадалось мало прохожих, а Калиостро умел становиться невидимым.

Он оставил труп Дровосека под замком в задней части дома, там, где он не мог испортить бакалейные товары. Для начала, разумеется, измолотил лицо в неузнаваемую кашу собственным топором Дровосека. Все доказательства того, что убитый может оказаться не «Майком Пепитоуном», простым итальянским бакалейщиком, лежали в сумке, которую нес с собой Калиостро.

В качестве последнего штриха он оставил на держателе своего проигрывателя запись «Ближе, Господь, к Тебе».

Когда джаз начал, наконец, затихать, он пошел на пристань и нанялся матросом на грузовое судно, направлявшееся в Египет. Там его поджидало еще невесть сколько чудесных вещей, изучить которые в последний раз не было времени.

Италия, 1945 год

Почти до конца Муссолини жил в изысканном фантастическом мире, сплетенном верными подхалимами, которые до сих пор его окружали. Перед его приездом целые города подвергали санитарной обработке, толпы аплодировали на парадных шествиях, где его охрану дополняли наемники. Когда Гитлер навестил Рим, даже его сбили с толку сугробы блесток, укрывающие гниль, лично отобранные арийские солдаты, прозрачная бравада Дуче.

Он верил, что стоил Гитлеру войны. Германия проиграла важнейшую русскую кампанию после задержки, в ходе которой занималась спасением несостоятельных итальянских военных в Албании. Гитлер верил в мощь и славу Италии, а Муссолини его подвел.

Теперь его отправили в изгнание на озеро Гарда. Он был неудачником, его гениальный режим был неудачен, и не осталось лакеев, способных сокрыть эту болезненную истину. Он вел многословные дневники, в которых мечтал о том, как займет место в истории рядом с Наполеоном или Христом. Госпожа Кларетта, которая жила неподалеку в маленькой вилле, осталась его единственным утешением.

25 апреля Германия обрушилась на союзников. Итальянцы, те самые, от верности которых он ожидал спасения, обернулись против него. Муссолини и Кларетта бежали в надежде добраться до Швейцарии.

Немногие оставшиеся фанатичные последователи пытались помочь им скрыться хитростью, но на северном берегу озера Комо пару арестовали партизане – их нашли в немецком грузовике, съежившихся в немецких шинелях и шлемах. Их расстреляли у железных ворот роскошной виллы, а тела отвезли в Милан и подвесили за ноги в качестве демонстрации ужасов фашизма.

Все на благо братства человечества.

Are You Loathsome Tonight?^[5]5
  Аллюзия на песню «Are you Lonesome Tonight?» («Ты одинока в эту ночь?»), которая была написана Роем Тёрком и Лу Хэндменом в 1926 году, однако получила наибольшую известность в исполнении Элвиса Пресли в шестидесятых.


[Закрыть]
(Ты мерзок в эту ночь?)

Заинтригованный манерой Кэйтлин Р. Кирнан тщательно выбирать слова, создавая скорее живописное настроение, чем прямое повествование в «Истории для Эдварда Гори» (второй выпуск «Влажных костей») я решил поэкспериментировать с ней, и добился широкого разнообразия результатов.

Когда Элвис делал свои первые записи в Мемфисе, задолго до того, как до него добрались колеса и полковник Паркер, он одевался в вещевом магазине для цветных на Бил-стрит. Хозяином магазина был чернокожий, и одежда предназначалась для юных и вертлявых черных парней: потрепанные рубашки кричащих расцветок, штаны с широкими штанинами и сверкающими полосами, куртки, расшитые королевским количеством страз. Синие замшевые туфли.

Другие белые никогда здесь не отоваривались. Элвис не забыл того, что владелец разрешал ему брать вещи в кредит тогда, когда вкусы его перевешивали содержимое бумажника, и покровительствовал магазину вплоть до самого закрытия в 1968 году. Даже купил хозяину Кадиллак.

Конечно же, Элвис любил вещи из этого заведения, но куда сильнее его восхищало другое – восьмифутовый питон-альбинос, которого владелец держал в баке рядом с обувной стойкой. Элвису так никогда толком и не удалось поверить в то, что змея не ядовита.

– С виду будто здоровенный старый червяк, – говорил он. – Но если укусит, то за две секунды свалишься замертво.

– Не-а, Элвис, – твердил ему хозяин. – Единственное, чем эта змея может тебе навредить – обвиться вокруг шеи и стииииснуть.

Элвис не слушал. Ну, может, самым краешком уха. Его всегда влекло к вещам, которые лишь казались опасными – кино, изобилующее расчлененкой, книги, написанные мужчинами, которые путешествовали по пустыням до самого Северного Полюса и записывали все жуткие детали своих приключений, змей, которые не были ядовитыми, но могли до смерти задушить.

Впрочем, после смерти мамы, Элвис стал меньше заботиться о том, только ли кажутся вещи опасными. К этому моменту он годами приближался к настоящей опасности, выбирая для этого способы, которые еще может время от времени отрицать. Фунты, килограммы бекона. Ореховое масло и жареные банановые сендвичи. Дилаудид, секонал, нембутал, плацидил, кваалюд... теперь одни названия уже навевают на него дрему, отчего оборотная сторона его мозга увлажняется предвкушением, вроде того, как рот наполняется слюной от запаха еды.

В жизни Элвиса никогда не бывало, чтобы наркотики, которых ему хотелось, не удалось достать. Но даже ему иногда приходится чуточку слазить, чтобы сильнее насладиться следующим заездом. Когда это случается, когда он начинает мечтать о пригоршни таблеток, эта жажда напоминает большую белую змею, плавно шевелящуюся у него в животе.

Он так обожает таблетки, что человек, который их поставляет, доктор Ник, недавно смог убедить его присвоить фамилию Пресли – ранее незапятнанную участием в рекламе продуктов – сети бадминтонных площадок. Даже сквозь туман Элвис может углядеть патетику этой идеи, которую, к счастью, так и не осуществили. Он так обожает таблетки, что однажды, когда доктор попытался уговорить его снизить дозу, он пригрозил в ответ, что пойдет и купит себе целую чертову аптеку.

На сцене в Вегасе в 1974 году Элвис сказал своим слушателям:

– В наши дни даже заболеть нельзя – ты под кайфом! Что ж, Бог свидетель, я должен вам кое-что сообщить, друзья мои: я в жизни не бывал под кайфом ни от чего, кроме музыки. Когда я заболел в местном отеле, до меня из трех разных источников дошли слухи, что я под кайфом. Клянусь Богу. Персонал отеля, Джек! Коридорные! Уродцы, которые таскают багаж! Горничные! Если я когда-нибудь найду или хотя бы услышу того, кто такое обо мне сказал – я тебе шею сверну, сукин сын! Это опасно, это наносит вред мне, моей маленькой дочери, моему отцу, моим друзьям, моему доктору. Я тебе язык вырву! Спасибо вам всем.

И спел «Гавайскую Свадебную Песню».

Теперь Элвис проводит большую часть досуга в спальне и прилегающей ванной. Когда горничные приходят убирать в этих комнатах, Элвис напряженно сидит в помещении, полном ситца и кукол, всегда приготовленном к приходу Лизы-Марии. Потом горничной приходится открывать окна Лизы-Марии, чтобы из бледно-розовой комнаты выветрился его запах – тяжелый дух масла для волос и пота, потому что Элвис всю жизнь боится воды и ненавидит купаться. Часто в его запахе присутствует легкий химический оттенок – излишки препаратов и токсинов выделяются прямиком через его поры.

Завтра он должен выехать в турне, двадцать дней, двадцать концертов без единой ночной передышки. Списка городов хватило бы, чтобы убить кого-нибудь менее крепкого: Утика, Сиракузы, Хартфорд, Юниондейл, Лексингтон, Фейетвилл, Теннесси. И так далее. Он не хочет быть нигде, кроме этой ванной. Он всем сказал, что не поедет, но ему никто не верит. Полковник говорит, что у него денег не хватит на отказ, и весь ужас в том, что это правда – Элвис так много тратит, а за его деньгами так плохо следят, что он может разориться до конца года.

К середине семидесятых рык, рвущийся из «Отеля Разбитых Сердец» пропал, и от мурлыканья «Люби Меня Нежно» остался лишь призрак. Теперь он потерял его окончательно – не контролирует дыхание, с натяжкой попадает в ноты, а чувства, которые бурлили раньше у самой поверхности, покрылись толстым слоем наркотической глазури. Он исполняет песни вроде «Свободной Мелодии», песни, которые может выжать из глубины своего объемистого брюха. Он говорит с публикой, особенно тогда, когда она не в восторге, пытаясь завоевать их внимание. Он надарил незнакомцам бриллиантовых колец и гитар общей стоимостью на тысячи долларов в попытках вновь разжечь в их глазах огонек той беззаветной любви, которую видел когда-то.

На самом деле Элвис только этого всегда и желал – беззаветной любви всего мира.

Сэм Филлипс издал первые записи Элвиса со студии «Сан» на пластинках «Пластик Продактс» – винилового завода и склада в мрачном районе Мемфиса. Здесь издалась запись «Все Хорошо», на обратной стороне ее была «Синяя Луна Кентукки». Тысячи черных дисков, истекающих сексом, опасностью и волшебством, выкатились из «Пластик Продактс» в заждавшийся мир. Сейчас здание стоит пустым и заброшенным, сгорбившись, как гигантская бочка, наполовину утонувшая в цементе – памятная таблица из волнистой стали за высоким цепным ограждением.

Когда гремучие змеи собираются для создания гнезд, сперва они образуют клубок – сплетение в форме шара, словно моток резинок. Каждый член клубка продолжает двигаться, шевелящаяся масса растет по мере того, как присоединяются новые змеи. Один человек заглянул в пещеру и обнаружил там клубок толщиной более четырех футов. Говорили и о еще более крупных размерах, хотите верьте, хотите нет.

Писатель Джей Фрэнк Доби рассказал историю наемного рабочего, которого отправили пригнать двух пасущихся мулов. Его начальник услышал крик, потом еще один, более слабый. Он обнаружил тело в овраге, посреди сотнен гремучих змей. Змеи сплетались в клубок. Человек, должно быть, свалившийся в овраг по неосторожности, был уже мертв.

– Гордон Грайс, «Красные песочные часы» – «Жизнь хищников»

Элвис весь день спит (встает обычно в промежутке между четырьмя и восемью часами дня) и не может вынести малейшего солнечного лучика, так что окна у него в спальне завешены пыльной тканью. Ванная же представляет из себя залитое светом помещение с ворсистым ковром на полу и большим черным унитазом, модульным, с низкой посадкой, который Элвис про себя называет Унитазом Будущего. На мягком сиденье этого трона он немало времени проводит, пролистывая журналы с девочками, не мастурбируя – у него уже много месяцев не встает – а просто разглядывая. В данный момент он сидит на Унитазе Будущего и читает не «Пентхаус» или «Шери», а книгу о сексуальной астрологии. Элвис – Козерог, и обнаруживает склонность к агрессии. Его худшим качеством является неспособность смириться, когда ему говорят «нет». И это правда, на самом-то деле – было правдой в те дни, когда еще попадались те, кто отваживался сказать ему «нет».

Сейчас единственное, что говорит ему «нет» – это его собственные кишки. Кажется, он здесь сидит уже не первый час. Иногда ему приходится ставить клизму или париться в горячей ванне до тех пор, пока не размягчится живот. Его пищеварительный тракт, почти напрочь заторможенный транками, не может справиться с огромными количествами мягких полуфабрикатов, которые Элвис ежедневно в него запихивает.

Он тужится, чувствуя, как что-то глубоко внутри напрягается, но отказывается сдвигаться с места. А потом боль крепко обвивает его сердце и начинает душиииииить.

Элвис надеется найти в долине умиротворение, но боится, что не найдет.

Толстый кишечник человека с конституцией Элвиса имеет длину от пяти до семи футов и примерно два дюйма в диаметре. Однако, согласно заявлению [медицинского эксперта округа Шелби] Уорлика, толстый кишечник Элвиса имел как минимум три с половиной дюйма в диаметре в одних местах и доходил от четырех с половиной до пяти дюймов ... в других. Когда [патологоанатом] Флорендо производил вскрытие, он обнаружил, что этот мегаколон был полностью забит от основания нисходящей ободочной до самой середины поперечно-ободочной кишки. Он был заполнен мелового цвета фекальным материалом. Пробка имела глинистую консистенцию и не поддавалась попыткам Флорендо вырезать ее ножницами.

– Чарльз С. Томпсон II и Джеймс П. Коул, «Смерть Элвиса»

Важнее всего атмосфера, ибо конечный критерий достоверности – не подогнанный сюжет, а создание определенного настроения.

– Говард Ф. Лавкрафт, « Сверхъестественный ужас в литературе»