Текст книги "Ты мерзок в эту ночь? (ЛП)"

Автор книги: Поппи З. Брайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Фирменное понедельничное

Просто параллельная вселенная, в которой я избрал иной карьерный путь.

– Доктор Брайт?

Я оторвался от экрана монитора, на котором лениво проматывал юзнетовский скандал вокруг какого-то безвестного писателя, обвиняемого в растлении детей. Я не завидовал жизни знаменитостей – казалось, даже наименьшие из них, вроде этого злополучного парня, существуют лишь затем, чтобы простолюдинам было кого поливать грязью. Когда-то я и сам лелеял литературные амбиции, но теперь радовался, что избрал относительно спокойную жизнь коронера.

Мой любимый ассистент, Джеффри, стоял, опершись на дверь моего кабинета.

– Только что привезли тело. Необычного вида. Старший офицер хочет, чтобы вы немедленно его осмотрели.

– Хочет он, как же без этого, – сказал я. С тех пор, как я стал коронером Нового Орлеана, полицейские все время сбегались ко мне со своими необычными делами, возможно (и ошибочно) убежденные, что когда-нибудь все-таки найдется нечто, способное вызвать во мне отвращение.

– Она, сэр.

– О, извиняюсь.

Детективом, который привез тело, оказалась Линда Гетти, высокая чернокожая девушка, которую только недавно повысили. Труп, все еще запакованный в мешок, лежал на каталке рядом с большими железными мойками. В морозилке меня дожидались жертва сердечного приступа и один разложившийся, но, определенно, этот парень шел вне очереди. Мы с Джеффри облачились в перчатки и маски и приготовились к действу.

– Труп обнаружили на улице в жилом комплексе Дизайр, – сказала мне Гетти. – Похоже, кто-то выбросил. Свидетелей нет, никто ничего не знает.

– Представляю, – я расстегнул молнию на трупном мешке, и Джеффри помог мне его стащить. Нашим новым гостем оказался молодой белый мужчина, худой и светловолосый, одетый в черную футболку и мешковатые штаны, пропитанные сыростью дождливого летнего понедельника. Его обнаженные щиколотки и ступни были обмотаны скотчем. Слабые красные полосы на запястьях тоже указывали на следы связывания.

– Его обыскивали? – спросил я. Гетти покачала головой. Я пошарил в правом кармане его штанов. Он пустовал.

В отличие от левого. Из него я вытащил дешевый кожаный бумажник и пакетик, полный маленьких стеклянных пузырьков. В каждом пузырьке были крошки чего-то белого.

– Думаю, это стоит отправить на токсикологический анализ, – я протянул оба предмета Гетти. – Есть что-нибудь в бумажнике?

Она его распахнула.

– Луизианское водительское удостоверение. Грэгори А. Чепмен. Кредиток или наличных нет.

– Нет, значит.

Она подняла пакетик к свету и нахмурилась, глядя на него.

– Отнесу его наверх. Гляну, смогут ли они заняться им прямо сегодня.

Я рассмеялся.

– Скорее уж, прямо на этой неделе.

– Да, твоя правда.

Она исчезла за раздвижными дверями, ведущими к лифту. Джеффри покончил с раздеванием нашего последнего посетителя подвала в большом каменном здании на углу Тулейн и Броад.

– Эй, док, взгляните-ка на эти раны вокруг его рта.

Я исследовал отверстие затянутым в латекс пальцем. Его наполняла застывшая кровь и осколки эмали. Четыре передних зуба Грэгори Чепмена, два верхних и два нижних, были отбиты у самых десен.

Я внимательно осмотрел обнаженное тело на каталке.

– И живот вздут, – отметил я. На самом деле он был дико распухшим и твердым на ощупь. – Похоже, его крепко избили. Глянем-ка.

Я взял скальпель, прижал чистый наконечник лезвия к груди мистера Чепмена и нажал. В разрезе показалось несколько капель темной и свернувшейся крови, кожа была эластичной. Сделав два предварительных надреза, ведущих от подмышек к грудине, я соединил их и рассек живот до самой паховой кости. Y-образная форма, образуемая этими надрезами, всегда завораживала меня, как повод для разных верований и убеждений – она могла символизировать темный Инь или ужасного Яхве, или служить Йони, открывающей вход в запретные глубины тела. Однако же, это был напыщенный вздор – вроде того, пасть жертвой которого я мог бы, если бы стал преследовать свои артистические цели; на подавляющем большинстве моих клиентов за этим Y не скрывалось ничего, кроме Yat^[1]1
  Yat – термин для обозначения новоорлеанского английского диалекта


[Закрыть].

Мы вскрыли грудную клетку мистера Чепмена, раздвинули ребра, обследовали его сердце и легкие. Они не были повреждены, как и печень. Я заподозрил, что причиной смерти этого мужчины вряд ли послужили побои – не обнаружилось ни подозрительных сгустков, ни отека тканей.

Я насмешливо глянул на Джеффри, он пожал плечами.

– Хочешь помочь мне вскрыть брюшину? – спросил я. За все эти годы мне не удалось избавиться от азартной привычки слишком глубоко засаживать скальпель, повреждая нежную оболочку внутренностей.

Умелыми пальцами Джеффри погрузил лезвие в брюшной жир и фасции, как если бы резал дорогой шелк. Наконец показались органы, и мы практически одновременно воскликнули:

– Какого хера?..

Все пространство между внутренностями парня было заполнено неким комковатым веществом – кусочки чего-то, некогда белого, а теперь болезненно розового, сгустки и клочки плавали в свернувшейся крови, покрывали извилистую поверхность кишок. «Личинки», – посетила меня первая шальная мысль, – «личинки в брюшной полости свежего трупа, невероятно». Если не личинки, то какая-то форма рака. Я соскреб эти маленькие разбухшие зернышки, чтобы осмотреть желудок. Его разделяла длинная кровавая трещина, а изнутри сочилось то же густое бело-розовое вещество. По какой-то причине его желудок просто лопнул.

Я вспомнил о выбитых резцах, о ранах вокруг рта, и тогда едва не передернуло даже меня. Этого человека не били – его насильно кормили.

– Доктор Брайт?

Я поднял голову. Детектив Гетти вернулась и стояла в центре помещения на почтительном расстоянии, будто не желая портить зрелище на столе.

– Только не говорите, что токсикологический анализ этой штуки уже провели, – сказал я.

Гетти покачала головой.

– Им не пришлось. Хеннесси единожды глянул на нее, сказал «опять» и сунул под микроскоп. Он сразу же распознал, что это – дилеры нередко выдают их за крэк, а этот парень, очевидно, попытался обмануть не тех покупателей.

– Детектив Гетти.

– Да, доктор?

– Что, черт подери, было в стеклянных пузырьках?

– Красные бобы, – ответила она. – Сырые и чищенные красные бобы.

Я поднял взгляд. Встретился глазами с Джеффри и увидел, как он дергает углом рта. Стоя по запястья в мистере Чепмене, мы оба поняли, что именно запихивали ему в глотку до тех пор, пока не лопнул желудок. Самое здравое объяснение – что еще было дешевым, хорошо впитывало жидкость и отлично шло с красными бобами?

Еще на секунду задержав взгляд в глазах Джеффри, я наклонился и приступил к трудоемкому процессу удаления каждого зернышка белого риса из брюшной полости моего пациента, любопытствуя, найду ли там и соус.

Лоза души

На протяжении следующих десяти лет Тревор и Зах из «Рисунков на Крови» живут в той же счастливой, отвратительной, идеальной любви. Рассказ написан для «Диско 2000» Сары Чемпион, и все события в нем (как и во всех рассказах этого сборника) происходят в последние сутки 1999 года. Уильям С. Берроуз умер через три дня после того, как я его дописал.

Той зимой каналы полностью замерзли. В лед впечатались все разновидности дерьма, либо брошенного туда, пока вода была еще в состоянии шоколадного пудинга, либо выжатого из нутра каналов сдвигами грязных глубин. Старые велосипеды, стулья со спинками из перекладин, унитазы, кто-то видел даже человеческую ногу (хотя последнюю вскоре выкорчевали и выбросили).

Сезон выдался холодным, но нам было так же тепло, как обычно. Даже если бы по сосудам у нас обоих не текла южная кровь, думаю, произведенных нами в общей сложности фрикций хватило бы, чтобы превзойти сотню летних деньков. Декабрьский Амстердам был для нас парой пустяков.

Мы с Тревором были вместе уже семь лет. Уехав из Штатов и избавившись от секретных служб, мы восемь месяцев ошивались в ямайской глуши, пока не выяснили, что большинство ямайцев далеко не так терпимо по отношению к геям, как наши друзья-владельцы марихуанных плантаций, и слегка поспешно уехали. Нам уже во второй раз приходилось сматываться по воздуху, и мы решили убедиться, что этого не повторится. На черном рынке в Буэнос-Айресе мы разжились американскими паспортами, поднялись на настоящий борт всамделишного самолета и оказались здесь, в краю спонсируемого искусства, легальных наркотиков и смехотворных количеств денег, доступных всякому, кто разбирается в компьютерах, типа меня.

Снова влиться в курс дела и наверстать упущенное за восемь месяцев жизни в Третьем Мире было нетрудно. Даже будь оно наоборот, я все равно на шаг опережал этих жокеев, потому что знал американские системы, как свои пять пальцев. Труднее оказалось выучить голландский. Он отнял у меня почти три месяца. Датчики в мозгу Тревора на голландский явно не настроены, но за арийский окрас, широкие плечи и слегка хиппарский вид его путают с амстердамцем, хоть все, что он способен выдать спустя без малого семь лет, и сводится к «Sprecht U Engels^[2]2
  – Говорите ли вы по-английски?


[Закрыть]»?

Может, оттого, что мы никогда по-настоящему не «встречались», мы завели эту привычку ходить на «свидания». Тревор весь день сидел дома и рисовал, я где-нибудь копошился в машинах, а потом мы договаривались где-нибудь встретиться. В последний день 1999 года мы условились о встрече в кофейне «Тяжкое Зрелище» в квартале красных фонарей с нескрываемой целью зарядиться гашем и посмотреть, как беснуются толпы, вступая в новое тысячелетие. По винтовой лестнице я спустился в подвальное помещение, которое и представляло из себя «Тяжкое Зрелище» – сверкающие елочные шары, европейское МТВ по ящику – без звука, чтобы не заглушать рев стерео, витающий в воздухе сладкий дым и уже куча народу.

В этих встречах присутствовал какой-то легкий трепет, будто на настоящем свидании – двое людей встречаются, чтобы познать меру своих возможностей, двое, у которых не было семи лет совместных воспоминаний, любви, раздражения и общей ванной. Как бы то ни было, я бы последние семь лет ни на что не променял. Но этот потайной легкий трепет втихаря меня заводил.

Трев уже сидел за столиком над эспрессо и косяком. Косяк непочат, кофе ополовинен. Его волосы были собраны в свободный хвост, а переносица измазана карандашом. Он провел день за рисованием «Готического отряда», комикса для D.C., которым занимался исключительно ради денег. Комикс был неплох, но придумала его именитая дезроковая принцесса из Миннеаполиса, которая беспрестанно пела Тревору маленькие дифирамбы в своем кругу с тех самых пор, как увидела его картинку в «Журнале Комиксов». Я находил это довольно забавным, но он в подобном не мог углядеть малейшего юмора.

При виде меня его устало-настороженное лицо прояснилось.

– Привет, – сказали мы одновременно, и он привстал, когда я стал садиться, и мы обменялись легким поцелуем. Несколько туристов вытаращились на нас, но они не забывали, что находятся в Амстердаме и должны Исповедовать Толерантность, пока дуют свою легальную шмаль.

Я направился к бару, с наслаждением ощущая на себе взгляд, которым проводил меня Тревор.

– Een Heineken, 'stublieft',^[3]3
  – Один «Хайнекен», пожалуйста.


[Закрыть] – сказал я чернокожей барменше с синими волосами.

– Nee bier,^[4]4
  – Никакого пива.


[Закрыть] – ответила она с легким раздражением.

– О, ja – простите, – пару лет назад ввели закон, согласно которому заведениям запрещалось продавать траву и выпивку одновременно – наверное, чтоб отморозки не засиживались. Туристы об этом не знали, а укурки никак не могли запомнить. Я заказал банку газированной минералки и еще эспрессо для Тревора, и, повернувшись, увидел высокого крашеного блондина в черной коже, который склонялся, чтобы расцеловать Тревора в обе щеки.

– Францц Куафка, черт побери, – сказал я, подходя к нему сзади.

Ухмылка, с которой он обернулся, отпугнула бы акулу. Я и сам отшатнулся от его поцелуев – не потому, что они мне не нравились, а потому что от них всегда хотелось облапать его за задницу. Такие уж феромоны он источал.

– Я БЫЛ РОШДЕН УБИФФАТЬ И ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОФЬЮ! – воскликнул он, будто в подтверждение моих мыслей. Все головы в кофейне повернулись в ответ на это заявление, но сверкающие черные глаза Францца глядели лишь на меня. – Зах! Как хорошо фидеть, что вы zwei собрались с-сдесь прасдновать новое тысячелетие!

– Уверен, ты сможешь подсобить нам с празднованием, – сказал я. – Может, присядешь, Францц?

– Ах, я слишком всволнован! Я не могу присесть! Я постою сдесь, хорошо! – так он и вертелся рядом, размахивая руками, расчищая себе место в толпе, в какой-то момент схватил и прикурил свернутый Тревором косяк, который, как выяснилось, почти наполовину состоял из крохкого черного гаша. И посвящал нас в события своей восхитительной жизни, случившиеся с нашей последней встречи в городе.

Францц был модельером с международным именем и сопутствующей славой, он и его более деловая сестра Виттория запускали линии женской одежды, украшений и косметики, которые служили весомыми символами престижа по всему миру. Но на Францца нельзя было рассчитывать ни в чем, кроме художественного вдохновения. Он мог исчезнуть из штаб-квартиры Куаффки в Милане без следа и сопровождения, вооруженный всего двадцатью кредитками, и всплыть спустя много дней или недель, скажем, в Амстердаме в канун Нового Года в 1999.

И он искал компании других дизайнеров. Но не тех, кто делал платья, ожерелья или духи. В их обществе он обычно скучал. Франццу нравились химики.

На самом деле ему нравились все научные умы, поэтому он занес в свою коллекцию и меня. Он говорил, что талант у нас электрический, в то время как у них с Тревором талант был словно мазок акварели на полотне сырого шелка. Так он тоже выражался. Но больше всех он любил чердачных алхимиков и подвальных волшебников, тех, кто смешивал эзотерические и часто смертоносные ингредиенты и получал если не золото, то кайф. Францц коллекционировал дизайнеров наркотиков – может, даже спонсировал, хотя я никогда об этом не спрашивал, а он никогда не рассказывал – и я знал, что нынешняя ночь будет особенной.

Как раз, когда мы приканчивали косяк с гашем, у меня в кармане зажужжал пейджер – прямо в левое яйцо. Я не хотел тащить его с собой, но приехал с работы в Ноорд и решил не мотаться до нашей квартиры на Регулирсграхт, чтобы оставить вещи.

Это оказался Пайт из Системс Центрум Европа, компании, для которой я в качестве фрилансера много чего настраивал. Я собрался было не обратить на вызов внимания, но пожалел его, торчащего в силиконовых дебрях в канун Нового Года, и пошел к телефону—автомату узнать, скрывается ли за этим что-нибудь интересное.

Не скрывалось. Когда я вернулся к столу, Францц жестом подкреплял какую-то фразу, показывая руками большой круг и вопя:

– ВОСКРЕСЕНЬЕ, КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ!

Я пробрался за его спиной на свое место.

– Что там? – спросил Тревор.

– Ничего. Скукота.

– Нет-нет, поделиззь с нами, – сказал Францц, и заметно было, что ему правда хочется знать.

– Понимаешь, многие думают, что компьютерные сети в полночь завалятся. Машины не поймут смены дат, потому что компьютерные годы описываются только двумя знаками. Поэтому есть предположение, что они подумают, что наступил 1900 год, и от этого начнут всячески барахлить самыми любопытными способами.

– Да, слыхал об этом, – Францц поджал губы. – Но я годами об этом слыхал.

– Они и знают об этом годами, но до сих пор понятия не имеют, что делать. Пайт сидит там с кучей техников и приглядывает за своей маленькой сеткой, и они хотят быть готовы к... – я пожал плечами. – К чему угодно. Техники последние лет пять провели, гадая, что именно произойдет, и все же даже этого наверняка сказать не могут.

– Но у тебя, как всегда, есть предположения, – Францц наставил на меня свой безупречно наманикюренный, покрытый серебристым лаком ноготь. – Так што же происойдет с компьютерами в полночь, Зах?

– Скорее всего, многие из них таки отрубятся. Не думаю, что с неба повалятся самолеты, как в апокалиптических предсказаниях, потому что такие вещи контролируются вручную. Но архивам, наверное, настанет пиздец на очень долгое время.

– Архифам чего?

– Всего.

– Унд ты не хочешь помочь? – поинтересовался Францц – с плохо скрытым весельем, подумал я.

– Черта с два. Я хочу сперва посмотреть, что именно произойдет, а уж потом влезть и решить, что мне с этим делать.

Францц одобрительно ухмыльнулся. Тревор лишь покачал головой и одними губами произнес нечто вроде «экстрадиция», которая, на мой взгляд, нихрена нам не угрожала спустя семь лет. Я даже не был достаточно взрослым, чтобы меня могли преследовать, как взрослого, за худшее из свершенного на территории Штатов. В любом случае, Тревор знал, что не сможет меня остановить. В случае с чем-то столь грандиозным я и сам себя не смог бы остановить.

– Итак, – спросил я у Францца. – Какие химикаты у тебя сегодня в меню?

Он нервно огляделся вокруг, даже несмотря на то, что никто за соседними столиками не расслышал бы меня за гитарным воем последнего хита из десятки Foo Fighters.

– Пойдем ко мне в комнату. Я фам покажу.

– О да, ты-то нам покажешь.

– И это покажу, если хотите. Но сперва покажу фам новый препарат.

«Комната» Францца представляла из себя невероятно роскошную квартиру с видом на ярчайший отрезок Аудзейдс Фоорбургваль, которую ему сплавил некий безымянный приятель, решивший нырнуть в новое тысячелетие из какого-то иного места. Панораму за громадным окном – розовые мазки неона, каменные арки, подсвеченные электрически-алыми лампочками, мерцающий черный канал, перистальтику толпы – можно было разглядывать или отгородить нажатием кнопки, которая обращала стекло в зеркало. Мы предпочли наслаждаться видом.

Не теряя времени даром, Францц извлек откуда-то крошечный полиэтиленовый пакетик и высыпал его содержимое на стеклянную поверхность кофейного столика. Горка белого порошка, которую он начал делить лезвием. Тревор казался заинтересованным, но я пошел на попятную.

– Не-а, ребят. Я пас, если это какой-нибудь кокс или спиды, или даже ешки – никогда не знаешь, чем эту херню разбавляли. Вы в курсе о моих отношениях со стимуляторами.

Францц не оторвался от своего занятия, но с осторожностью проговорил сквозь зубы, боясь сдунуть порошок, отчего его неопределенный акцент сделался еще более странным:

– Да-а, да-а, З-зах. Я знаю о твоих отношениях со зтимуляторами. Не кофе, не кристаллы, не кока-кола. Это безопаззно для всяких дерганых типов вроде тебя.

Эту фразу я пропустил мимо ушей, потому что, хоть характер у меня и не был особенно дерганым, насчет тела сомневаться не приходилось.

– Так что конкретно...

Францц перебил меня чем-то, столь изобилующим буквой З, что я не смог его разобрать.

– Повтори?

Он поднял голову и тщательно выговорил оба слова:

– Сссинтетическая айяхуаска.

Тогда Тревор всерьез оживился.

– Берроуз писал о ней.

– Не может быть, – сказал Францц. – Ее только на прошлой неделе синтезировали до совершензтва.

– Не о дизайнерской версии. Настоящие походные заметки о джунглях. Он называл ее «яхе» и поехал на ее поиски в Колумбию в конце «Джанки».

– Унд?

– Ну, нашел, конечно. Он о ней с тех пор кое-что написал. Странный галлюциноген, – Трев нахмурился. – По-моему, вызывает фонтанирующую рвоту.

– К счастью, – ответил Францц. – Это они в ходе синтеза убрали.

Он разбил горку на три большие, неаккуратные дороги. Я отметил, что у порошка отсутствует ледяной отблеск кокаина или героиновый оттенок яичной скорлупы – скорее легкий жемчужный отлив, который я мог бы с тем же успехом вообразить, но не думал, что мне показалось.

– Джентльмены?

Богом клянусь, Францц держал в пальцах позолоченную соломинку для кокаина. Небось, винтажная модель из семидесятых. Какого хрена. Я повернул голову, выдохнул, пальцем зажал левую ноздрю и, склонившись над кофейным столиком, занюхал свою порцию порошка джунглей.

Я был готов к боли. Все разы, когда я что-нибудь нюхал, в ноздрях это отзывалось таким ощущением, будто я cунул в нос огнемет. Но потянуло прохладцей.

– Эвкалиптовая нотка, – сказал Францц.

– Звучит здраво.

– Да-а. Наркотики так полеззны для зздоровья.

Я проследил, как Тревор приканчивает свою дорожку, прядки имбирного цвета волос выбились из хвоста и упали в порошок. Он закинул голову, закрыл глаза, резко вдохнул и улыбнулся. Я протянул руку и стиснул его ладонь, пока Францц нюхал свою порцию. Его длинные пальцы в карандашных мозолях знакомой хваткой сжали мои. Что бы ни случилось, он был рядом. Я знал, что он думает то же самое.

– З-замое первое, что делает этот препарат, – провозгласил Францц. – Это невероятно возбуждает.

Я глянул на Трева. Его глаза были открыты, но прищурены. Склонял ли нас Францц к шведской тройке? Никогда прежде он ничего такого не делал – вроде, держал себя в руках. И, черт возьми, он был в Амстердаме, мог найти себе компанию помладше и поразвратнее нас.

– Так что, – с улыбкой продолжил Францц, возможно, уловив наши сомнения. – Я ненадолго оставлю вас zwei наедине. Может, приведу кого-нибудь позже. Мне приятнее будет пользоваться кроватью, зная, что ее согревали двое прекрасных парней!

Поддернув в подтверждение своих слов воротник кожаной куртки, он прошествовал к двери, махнул нам на прощание рукой и покинул квартиру прежде, чем кто-либо из нас успел что-нибудь ответить.

– Э.. – наконец начал я, и тут вштырила айяхуаска. Белый, но переливчатый, как порошок – льющийся, бурлящий белый поток. Белый, белый, белый, и, может, пятна цвета там и тут, но наверняка не скажешь, было так стремительно и так бело, что кружилась голова. Я почувствовал на губах что-то теплое и влажное, понял, что это рот Тревора и осознал, что Францц был прав.

Кровать ему мы не согрели, потому что так до нее и не добрались – мы трахались перед большим панорамным окном, за которым безумствовал неон. Во рту я чувствовал каждую пору на его члене, чувствовал жар его спермы, как она стремится по пульсирующим сосудам вверх и мне в рот сладко-соленым потоком.

Потом Тревор трахал меня, был внутри меня, и мы смотрели друг другу в глаза, и неожиданно время уехало в сторону и мы оба смотрели на экран телевизора. Это была мультяшная модель пятидесятых, с маленьким экраном и сглаженными краями, как в мультике про Джетсонов, и там показывали Уильяма С. Берроуза.

– Яхе, – произнес он. – Айяхуаска. Гармин. Лоза души, – он выглядел еще более тощим и угрюмым, чем в жизни. – Считается, что она способна повышать телепатическую чувствительность. Колумбийский ученый выделил из яхе химикат, который назвал телепатин. Легенда гласит, что Солнце-отец оплодотворил женщину через глазницу, и зародыш стал яхе, дурманящим растением, еще во чреве. Яхе – божество семени, и сексуального, и внутриутробного. Может, на яхе все и кончится.

– Последняя строчка – из «Джанки», – сказал Тревор, а потом Билл и мультяшный телевизор исчезли, и мы оказались на мягком ковре перед окном – тела переплетены, нервы трещат от синхронности. Я схватил его за задницу и вжал глубже в себя, мы кончили одновременно и каждый из нас чувствовал, как кончает другой, мы ощущали каждую частичку и ниточку связывающего нас электричества, и это нас так переполнило, что мы, кажется, потеряли сознание.

Нас разбудил гром. Мы костями почуяли его вибрации. Небо над борделями расцвело разноцветными вспышками света. Фейерверки. Полночь.

Мы стянули с дивана одеяло и завернулись в него перед окном, чтобы поглядеть на зрелище. Фейерверки были пурпурными, зелеными, золотыми, цвета Марди Гра, отчего я почувствовал мимолетный отголосок тоски по родине. Тревор взглянул на меня – взглянул в меня, как всегда делает, но на сей раз в этом крылось еще что-то. На какой-то момент я ощутил нечто вроде рваной ауры, которая окружала нас, соединяла нас, дымно-голубой и пронизанной электричеством.

– Цвета Марди Гра, – проговорил он.

Я просто улыбнулся и и покрепче его обнял.

Францц вернулся не более чем через полчаса. Он был один, но в хорошем настроении. Он снова угостил нас воплем «Я БЫЛ РОШДЕН УБИФФАТЬ И ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОФЬЮ!» на тот случай, если мы забыли, но мы чувствовали себя достаточно уютно, чтобы у него на глазах выпутать свои липкие тела из одеяла и одеться. Он оказался добрее, чем нам могло бы показаться.

– И как, заметил какие-нибудь падающие самолеты? – спросил я.

Францц задумался.

– Нет... Только кассира, который не мог пробить мою банку доктора Пеппера из-за того что его комп, его касса сломалась.

Во всем этом меня по-настоящему удивило только одно.

– Ты пьешь доктор Пеппер, Францц?

Он пожал плечами, и на этот раз его ухмылка была не столько порочной, сколько слегка смущенной.

– У меня был парень родом из Техаса. Все мои парни уходят, но их дурные привычки продолжают жить во мне.

Между мной и Тревором проскользнул укол горькой боли. Был ли Францц одинок? Мы не могли этого представить. Мысль об этом нас расстроила, и мы ответили – помимо воли – воспоминанием об отрывке старой песни Биттлз, которой случалось застревать у нас в головах на долгие часы. «Любовь нельзя купи-и-и-ть, нет-нет-нет, НЕТ...»

– Ах да, – сказал Францц. – Еще у многих проституток в окнах сегодня вывески с надписью «Кредитки не беру. Только сегодня ночью».

– Я их не виню, – ответил я.