Текст книги "Ты мерзок в эту ночь? (ЛП)"

Автор книги: Поппи З. Брайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Увидев его, они разинули рты и раздули ноздри, ловя его аромат. Отступать было уже слишком поздно. Бежать он не мог – не был уверен даже, что долго еще простоит. Он шатнулся вперед и отдал себя им.

Маленькая группа сомкнулась вокруг Суко, не давая упасть, стараясь поддержать. Выбитый Глаз поймал его и удержал на ногах. Резаная Рана обслюнявил его плечо, будто утешая, но не укусил. Покрытый Синяками подтолкнул его, повлек за собой. Суко понял, что они приняли его в стаю. Признали в нем одного из своих, каким-то образом отбившегося от стада. Приветствовали его возвращение.

С тоской Суко полюбопытствовал, что случится, когда им встретится кто-нибудь живой.

Потом в его животе вспыхнул голод, и он понял, что именно.

Карманные деньги

Кто-то спрашивал, как мы с Кристой писали «Триады». Ответ: куча телефонных звонков с одного побережья на другое в 4 утра, куча гонконгксих гангстерских фильмов и куча работы, большую часть которой проделала Криста. Объем написанного нами материала примерно равен, но она провела около 95% исследований и набросала сюжет. Большая часть портретов двух мальчиков из оперной школы также принадлежит ей. Но опасный парень франко-китайского происхождения, который оказался не так уж опасен – Пэрик – весь был моим. Двумя годами позже я смогла рассказать о нем еще кое-что. Вообще-то это «приквел», но я это слово терпеть не могу.

Баюкая своего новорожденного сына, Николь смотрела, как в багряном шанхайском небе за окном восходит луна. В ее чреве пульсировала в такт сердцебиению тяжелая, грызущая боль, не унимавшаяся, несмотря на горький травяной чай, которым ее напоила повитуха. Хотя родовые муки Николь давно кончились, ее возлюбленный до сих пор не вошел в комнату. Она начинала бояться.

«Чего тут бояться?», размышляла она. «Я в одном из лучших домов Французской Концессии. Я только что родила первенца богачу. Конец вечным ночам на каблуках, конец улыбкам в уродливые лица пьянчуг, конец попрошайничеству на оплату квартиры. Уже почти июнь – почему же мне так холодно?»

Она глубоко вдохнула ночной воздух, богатый пьянящим ароматом роз. Ее спальня выходила на церемонный розовый сад, и она вдыхала их запах все время, пока вынашивала.

Николь покинула Париж три года назад, в 1914 году, незадолго до того, как упали первые немецкие бомбы. С тех пор она не чувствовала нужды возвращаться. Друзья говорили, что Восток полон болезней и опасностей, но Шанхай оказался чище, чем Париж когда-либо бывал. В Париже ей иногда случалось делать по-настоящему грязные вещи, чтобы прокормиться. В Шанхае она хорошо получала, работая администратором в модном танцевальном зале.

Что до опасности, то в нее она не верила, пока не встретила Тома Ли.

Торговец вещами законными и не очень – в основном не очень – мистер Ли проматывал на Николь кучу денег, клялся в любви, а потом, казалось, внезапно устал от нее после пары затяжных перепихонов с раздиранием спин и выпучиванием глаз. В этом не было никакой новизны, и Николь быстро забыла мистера Ли. Заметив задержку, она и не подумала с ним связываться, а решила нанести визит травнице, которая помогла бы избавиться от проблемы. Не упомяни она этого случайно своей подруге Дейзи, китайской барменше из клуба, дело бы так и кончилось.

– Том Ли? – недоверчиво переспросила Дейзи. – Импортер? Человек, который ворочает таким количеством опиума, что Триады презентовали ему весы из чистого золота?

– Но я не хочу ребенка...

– Послушай. Ты не можешь так поступить. Все знают, что Том Ли давно хочет завести наследника, но отказывается жениться. Если ты сделаешь аборт, и он об этом узнает – он тебя просто убьет.

– А если я расскажу, что беременна от него? С чего бы ему мне верить?

– Он захочет тебе поверить. Станет о тебе заботиться, пока ребенок не родится, а потом заплатит тебе и куда-нибудь отошлет. Это твой единственный шанс.

Но Том ни разу не выразил желания заплатить ей или куда-нибудь отослать. Он не мог жениться по каким-то таинственным юридическим причинам, но любил Николь, как жену и мать своего сына. О возможности рождения дочери даже не упоминал. Постепенно Николь уступила видениям туманного, обеспеченного будущего, объятий сияющих сыновей, быть может, небольшого пристрастия к опиуму, когда с деторождением будет покончено.

В коридоре послышались тихие шаги. Вот и Том, пришел наконец повидать своего безупречного мальчика. Пальцы Николь легли на головку младенца, погладили шелковый пушок черных волос. Она точно не знала, почему боится посмотреть на дверь, подумать об источнике быстрых и легких шагов, пересекающих комнату.

Рука заткнула ей рот. Другая рванула назад ее голову. Теперь ее поле зрения поглотила луна, заполнила своей ослепительной яркостью все небо. Когда они начали над ней работать, она не знала, где пролегает граница между лунным светом и болью.

В доме отца Пэрика хранилось множество дворцов. Некоторые были сделаны из драгоценных камней и металлов, некоторые из резного дерева или слоновой кости, некоторые вручную вырезаны из бумаги. Все представляли из себя миниатюрные копии знаменитых западных и восточных строений – нефритовый Версаль, узорчатый Тадж-Махал. В то лето, когда ему исполнилось десять, Пэрик проводил долгие часы, изучая эти дворцы сквозь натертое стекло футляров, воображая, каково живется там, нет, а вон там? Иногда ему казалось, что в ответ на него глядит призрак, но в конце концов всегда выяснялось, что это его собственное отражение в стекле – резкие черты и странные зеленые глаза, выдававшие в нем полукровку.

Сегодня он разглядывал копию гробницы Наполеона, отделанную драгоценными камнями. Восхищался ее вопиющим, нахальным величием, и, конечно же, размышлял о Париже. Но больше всего он пытался отвлечься от мыслей об истории, которую ему только что поведал отец.

Для Пэрика в посещениях отцовского кабинета не было ничего необычного. В 1927 году Том Ли еще не оставил надежд на обучение сына тонкостям семейного бизнеса, и иногда звал Пэрика прочерчивать линии на документах, проставлять штампы или отвешивать черные бруски опиума. Сегодня ему не пришлось делать ничего подобного. Сегодня он только стоял перед отцовским столом, устремив взгляд на носки своих сверкающих кожаных башмаков, и немо слушал, как отец распутывает мир, словно клубок ниток.

– Твоя мать не умерла при родах. Я позволял тебе верить в это, пока ты был ребенком, но теперь, становясь мужчиной, ты должен услышать правду. Чтобы понять, на что ты способен, ты должен знать, на что способен я.

Том Ли описал танцевальный зал, недолгую романтику, расцвет беременности Николь. Он нанял лучшую повитуху в Шанхае, заплатил за то, чтобы та при помощи особых трав и молитв обеспечила рождение ребенка мужского пола. Когда Николь родила, пока была еще одурманена болью и лекарствами, Том приказал, чтобы младенца отобрали у нее и принесли ему.

– Я тщательно тебя осмотрел, ища фамильное сходство – принадлежал ты мне или ей? Сильнее всего меня, конечно, оттолкнули твои глаза. Они не только имели странный разрез, но были зелеными!

– Я подумывал о том, чтобы тебя уничтожить. Но это был чистый инстинкт, бессознательный. Конечно, ты был моим сыном – и, хоть и зная, что твоя смешанная кровь во многом усложнит тебе жизнь, я также понимал, что связи с Западом могут пригодиться нашей семье в будущем. Поэтому я так тебя назвал.

«Пэрик» было уменьшительным от имени Пьер Жан-Люк, которое Том Ли случайным образом выбрал из какого-то французского романа.

– Пока я тебя осматривал, твою мать убивали.

Пэрик поднял глаза. Взгляд его отца был спокоен, в нем читалось не больше сознательной жестокости, чем во взгляде ящерицы или змеи.

– Двое моих коллег вошли в ее комнату. Одного из них ты знаешь – Чунг Тои, он умер в прошлом году.

Чунг Тои всегда был особенно добр к Пэрику, как верный дядя. Пэрик помнил, как плакал, узнав о его смерти.

– Он держал ее, пока второй человек втыкал шляпную булавку ей в мозг через ноздрю. Смерть была мгновенной. Она ничего не почувствовала.

Когда Пэрику удалось пошевелить губами, его голос казался ржавым.

– Я могу посетить могилу матери?

– Ее тело выбросили из опиумного сырья где-то посреди Южнокитайского моря. К тому времени я решил тебя оставить, благодаря единственной черте, общей для нас обоих; черте, в которой я увидел хорошее предзнаменование.

Пэрик не мог, не смел задать вопрос.

– Наши члены выглядят совершенно одинаково, – сказал его отец и разразился хохотом, в котором не было и тени юмора.

Пять лет спустя отец Пэрика отослал его из дома, обеспечив достаточной суммой денег на смену имени и отъезд из Шанхая.

Пэрик потягивал опиум из запасов уже какое-то время, но с этим еще можно было мириться. Но когда Том Ли обнаружил сына в постели с двумя девушками и парнем, в обстоятельствах, которых не оправдывал тот факт, что девушки жадно отлизывали друг другу, а парни завороженно за этим наблюдали – это уж оказалось абсолютно неприемлемо.

Пэрику было плевать. На самом деле он даже намеренно влезал во всякие дурацкие переделки в надежде, что произойдет нечто подобное. Утомительно было слушать крики «ты квелый французский педик» и «эта отрава в крови твоей матери», собирая вещи, но, когда он покинул отчий дом, почувствовал радость от того, что наконец вырвался.

Отправив багаж на железнодорожную станцию, он провел остаток дня за покупками в универмаге Синсерз, своем любимом месте в Шанхае. Ему нравились витиеватые украшения на потолках и балках, алые знамена с золотым тиснением, атмосфера богатства и изобилия. Он скупал одежду, аксессуары, яркие пакетики с мылом, чаем и сладостями. Некоторое время казалось, он никогда не перестанет совершать покупки. Наконец он нанял рикшу до станции и поднялся на борт экспресса, на котором ему предстояло совершить первый шаг в своем путешествии в Гонконг. Закат золотил вычурные очертания Шанхая на фоне неба, когда поезд тронулся.

Если Шанхай был стареющей куртизанкой в потрепанном викторианском платье, то Гонконг представлялся сочной юной шлюхой, чей яркий макияж сулил восхитительное разнообразие забав. Пэрику он показался раем.

Он не общался с отцом, но ежемесячно из Шанхая приходил пакет, денег в котором было больше, чем даже Пэрик успевал истратить. Ему всегда нравилось чувствовать деньги, но эти деньги отдавали позором. Он позволял им небрежно утекать сквозь пальцы, никогда не шел пешком, если мог нанять рикшу, и никогда не брал рикшу, если в отеле оказывался свободный Бентли. Он зачастил в самые скандальные ночные клубы, обзавелся западными друзьями и манерами, погрузился в зловонную, бурливую жизнь островной части города.

Он жил в Гонконге уже год, когда призрак матери впервые с ним заговорил.

Это был призрак в его сердце, из тех, какие никогда не кажутся настоящими, но никогда не покидают бесследно. Он шептал ему на французском – Пэрик был уверен, что это французский, а он хорошо говорил по-французски – и все же едва разбирал слова. Этот голос прокрадывался сквозь джаз в ночных клубах, мурлыкал в водопроводных трубах, когда он купался. Опиум не мог его изгнать. Просыпаясь, он часто чувствовал, что голос только что отчетливо звучал в комнате, но никогда не мог вспомнить, что именно он говорил.

Он пытался отвлечься сексом. Однажды, когда шепот казался ему особенно громким, американка, которую он трахал, вцепилась ему в плечо и спросила:

– Что это?

– Где?

– Клянусь, я слышала женский голос.

– Он говорил на французском?

– Может быть... Скажи, это что, какой-то розыгрыш?

Пэрик перестал бывать в обществе. Он ютился у себя в люксе, литрами пил кофе, который заказывал в номер, и прислушивался к голосу вместо того, чтобы пытаться его заглушить. И постепенно стал понимать. Когда понял достаточно, на пароме добрался до материка и поездом отправился в Шанхай.

Перед тем, как навестить Французскую Концессию, он коротко постригся и снял с себя все украшения. Настала ночь, и весь район был погружен в тишину, широкие улицы и ухоженные сады освещались лишь дрожащим светом фонарей. Шепот звучал очень громко.

Его узнал и принял слуга, неуверенный до конца, следует ли его привечать. Старик принес чайник с чаем и надолго оставил Пэрика сидеть в зале. Голос стал тише, неразличимо шелестел на фоне.

Слуга вернулся с улыбкой.

– Ваш отец рад будет Вас принять. Он сказал, что давно Вас не видел.

Том Ли сидел за своим столом, улыбаясь чуть более сдержанно, чем слуга. Пэрик постарался изобразить раскаяние, намекнул, что навестил город по делам и решил навестить отца просто так.

– Конечно, у меня номер в Гранд-отеле, – солгал он.

– Разумеется, нет – ты останешься здесь, – отец сделал паузу, ожидая возражений. От Пэрика их не последовало. – Ты изменился, – наконец сказал Том Ли. – Вроде бы повзрослел, – в его голосе звучало одобрение.

Пэрик склонил голову.

– Мне всего лишь шестнадцать. Я все еще ничего не знаю о мире, – на него нахлынула мрачная радость. Отец был рад его видеть – что ж, тем лучше. Радость – ценнее жизни, но ее столь же легко разрушить.

Его разместили в старой спальне, где ничего не изменилось, но царила безупречная чистота. На протяжении четырех часов он лежал и бодрствовал в темноте, глядя на луну и вдыхая аромат роз.

Потом почти задремал. Его разбудил резкий шепот.

Пэрик беззвучно выскользнул в коридор и остановился перед ониксовой моделью Флорентийского кафедрального собора. Поднял стеклянную крышку и осторожно наклонил резную модель. Под ней лежал латунный ключ, и ему было об этом известно.

Он вошел в кабинет отца и проследовал по толстому ковру к огромному столу. Ключом открывался верхний ящик, и ему было об этом известно. Его пальцы покопались в содержимом – бумаги, нефритовая именная печать, пистолет, – и коснулись длинной, узкой коробки.

– Да, – выдохнул голос.

Он поставил коробку на столешницу и поднял крышку. Внутри лежала серебряная шляпная булавка, последние шесть дюймов на ее конце все еще покрывала засохшая кровь.

На следующее утро, когда Пэрик проснулся, голос исчез. В голове царила блаженная ясность.

Он без труда разыграл удивление, когда слуга явился сообщить, что Том Ли умер ночью, очевидно от сердечного приступа или инсульта.

– Провидение направило тебя домой в эту ночь, чтобы повидаться с ним в последний раз, – сказал старик.

Пэрик прочел у него в глазах подозрение и страх. Хозяин умер, и сын был теперь очень богат.

Когда Пэрик зашел, чтобы переодеть тело отца для похорон, на лице у Тома Ли царило изысканное спокойствие, исчезли вороньи лапки морщинок под глазами, рот был расслаблен в полуулыбке. Лишь тоненькая струйка крови из левой ноздри портила иллюзию умиротворения.

Америка

Просто мотивчик, чтобы не терять из виду двух моих любимых героев, с которыми я не так уж часто вижусь. Шар судьбы гласит – ДА, Стив и Дух, возможно, появятся когда-нибудь в другом романе, но не сейчас.

После полуночи пустыня представала засушливой серебристо-синей полосой, шоссе тянулось вникуда переливчатой черной лентой. Нагромождения камней и песка казались южанину непостижимыми, какими-то неправильными, будто кости мира, торчащие из иссохшей плоти этих земель. Одинокие крутые холмы. Сухие озера. Столовые горы. Кто вообще слышал о чем-то подобном? Стив потряс головой, снова затянулся клейким зеленым косяком, который держал, и пустыня подернулась новым оттенком таинственности.

В Далласе они разжились пакованом травы за тридцать баксов, и трава оказалась столь хороша, что с ее помощью, пожалуй, можно было дотянуть до конца следующего шоу Потерянных Душ во Флагстаффе. Когда группа из двух парней колесит по стране в бездонном чреве Ти-берда 72 года, когда все пожитки состоят из гитары, усилителя, пары микрофонов, холодильной камеры, двух рюкзаков с грязным бельем и одеяла, украденного из гостиницы Холидей Инн, когда в пути проведен уже почти месяц – пакованы отличной шмали за тридцать баксов становятся маленькими, но желанными проявлениями досуга.

Стив выставил из окна локоть и подставил ветру лицо. Его темные волосы развевались по лицу, пять дней немытые и год нестриженые. Теперь их можно было собрать в хвост, но он оставлял их распущенными, когда вел машину, потому что любил ощущать дуновение ветра. Во льду холодильной камеры лежала свежая шестибаночная упаковка Бада. В его вселенной нынче ночью не заладилось только одно.

Дух, свернувшийся на пассажирском сиденье, примостив ноги в кроссовках на приборной панели, тихо напевал невыразительный обрывок песни:

– Ездил по пустыне на безымянной лошади... Как приятно не быть под дождем...

Стив покрутил рычажок радио. На всех частотах результат был одинаков: сухой шум чистой статики, будто звук прочищающей глотку пустыни.

– И никто не причинит тебе боль... На-а, НА-А, на-на-на-на...

– Хватит петь эту ебаную песню!

– А? – Дух поднял взгляд. Лунный свет сделал его глаза и волосы еще более бледными, чем обычно, кожу сделал полупрозрачной, придал ему вид чего-то неземного, сотканного из эктоплазмы, способного в любую минуту замерцать и исчезнуть. Открытая пивная банка у него в руке, правда, несколько развеивала иллюзию.

– Ты опять поешь эту песню Америки. Перестань. Я эту песню терпеть не могу.

– Ой. Прости.

Дух умолк и снова погрузился в мечтания, из которых его выдернул Стив. На протяжении тринадцати лет они с легкостью проводили в компании друг друга длинные отрезки времени. Они вместе прожили конечный этап детства, вместе выросли. В течение этих недель в машине, впрочем, их дружба достигла новой точки равновесия. Они говорили бурно и много, но в молчании друг друга понимали не хуже. Иногда часами ехали, не произнося ни слова.

Но время от времени им случалось друг друга бесить. Через несколько миль сквозь рев ветра в открытом окне Стив услыхал:

– На-а, НА-А, на-на-на-на...

Он скрипнул зубами. Он знал, что Дух даже не замечает, что поет вслух. Как певец, Дух имел склонность озвучивать любой клочок мелодии, промелькнувший в мозгу. Иногда это было что-нибудь неповторимое и потрясающее. Иногда – капелька хлама из семидесятых. Америка числилась не более чем первой в наваристом алфавитном бульоне из групп, которые Стив ненавидел, отвратительных групп с идиотскими названиями в одно слово: Бостон, Иностранец, Триумф, Путешествие, Хлеб...

– На-а, НА-А...

– Ты, небось, слыхал о коте с человечьей башкой, который здесь обитает, – сказал Стив.

Дух перестал петь, снова взглянул на Стива. Его бледно-голубые глаза серебристо отсвечивали под луной.

– О чем?

– О коте с человечьей башкой. Он живет здесь, в пустыне, жрет рогатых лягушек, гремучих змей и жертв автокатастроф, а пьет кактусовый сок. Размером примерно с рысь, но с человеческой головой, типа, скукоженной.

– Правда?

Оттого и весело было травить Духу байки – он всегда с готовностью в них верил. Рожденному и отчасти выросшему в горах Северной Каролины, ему доводилось видеть и трогать вещи, не менее странные, чем выдумки Стива.

– Конечно, дружище. Я слыхал, один чувак заблудился тут как-то глубокой ночью, и машина у него сломалась. Не на главном шоссе, а в каких-то ебенях глубоко в пустыне, которых даже на карте нет. Так вот, он выпил бутылку виски, которую прихватил с собой, и отрубился, лежа прямо на капоте.

А когда проснулся, рядом сидел кот с человечьей башкой и смотрел на него. Полная луна отсвечивала от песка, и он ясно, как днем, видел его лысую голову и маленькое морщинистое личико. Глаза у него были зеленые, а мех начинался от шеи, прямо с воротника. От шеи это был обычный кот. Но с человечьей башкой.

– А он разговаривал?

– Черт, конечно! Он ругался! Он открыл пасть, и оттуда послышалось: «Черт-подери-ебаный-засранец-мать-твою-сука-проклятая»...

Вдруг он бросился и погнался за чуваком. Они бежали и бежали по пустыне, так далеко, что чувак в конце концов понял, что даже машину свою теперь найти не сможет, и что даже если его не убьет кот с человечьей башкой, то он все равно неизбежно подохнет от жажды. Он решил, что лучше уж быстрая смерть, и остановился, поджидая кота. Он запыхался и устал – пробежал изо всех сил много миль.

Но когда обернулся, кот с человечьей башкой сидел уже тут как тут, ухмыляясь и вычищая из лап песок. «Мы с тобой отлично пробежались», – сказал кот с человечьей башкой. – «Ебучий-выродок-ссаный-иисусов-пиздолиз»... Потом он припал к земле, и его зеленые глаза вспыхнули в лунном свете, и чувак разглядел в его ухмылке сотню крошечных острых зубов...

Стив умолк.

Дух подождал секунд десять, с широко распахнутыми глазами комкая краешек своей футболки.

– Что же он с ним сделал? – наконец спросил он.

– Ничего, – ответил Стив. – Маленькая дрянь в жизни и мухи не обидела.