Текст книги "Мщение Баккара"

Автор книги: Понсон дю Террайль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

В то время как капитан говорил, Эрмина внимательно смотрела на молодого арестанта.

– Фернан, – шепнула она на ухо своему мужу, – попроси у капитана позволения поговорить с этим человеком, когда мы высадимся на берег.

– Ты с ума сходишь, моя милая.

– Почем знать! Но мне кажется, что такая наружность не может скрывать в себе преступника.

– Хорошо, – отвечал Фернан, пожав плечами, – я исполню твое желание.

Однажды утром граф Арман де Кергац получил письмо от Фернана Роше следующего содержания:

«Любезный граф!

Я решаюсь сообщить вам нижеследующее, так как мы вместе с вами участвовали во многих драматических происшествиях.

По всей вероятности, вы знаете в Париже молодого человека, известного под именем Альберта-Фридерика-Оноре де Шамери.

Представьте же себе, любезный граф, что я нашел в Кадиксе человека, называющегося или воображающего, что он называется также маркизом Альбертом-Фридериком-Оноре де Шамери, к тому же уверяет, что он служил в Индийской компании и что он сын покойного полковника де Шамери и брат девицы Бланш.

Известие это тем более вас поразит, если я скажу, что второго маркиза де Шамери я увидел в кандалах, в красной куртке и зеленой шапке, т. е. арестантом-каторжником!»

Здесь Фернан Роше входил в мельчайшие подробности, описывал рассказанную уже нами сцену и оканчивал рассказом испанского капитана Педро С.

«Сильно заинтересованный, я выпросил у капитана позволения расспросить арестанта, он удовлетворил мою просьбу, приказав привести его в залу.

– Вы не хотели поверить мне, комендант, – проговорил арестант, печально улыбнувшись, – но эта дама и господин, как французы, поверят моим словам.

Затем он рассказал нам то, что я описал вам, любезный граф.

Но когда я сказал ему, что в Париже существует маркиз де Шамери и что весь город его видел и знает, он отвечал:

– Если это так, то я догадываюсь, кто этот самозванец: это человек, которому я спас жизнь. О! – воскликнул арестант. – Он украл мои бумаги, он украл мое имя!..

Когда я рассказал ему о смерти маркизы, он зашатался и, упав на колени, закрыл лицо руками и горько заплакал.

Увидев его в это время, я и Эрмина перестали уже сомневаться. Кроме того, маркиз-арестант помнит, что в зале замка был портрет, снятый с него в детстве, когда ему было лет девять. На этом портрете он изображен в шотландском костюме – в маленькой конической шапке с соколиным пером, шлем с голубыми и белыми полосами, ноги обнажены до самых колен. Затем он обнажил свою правую ногу, на которой мы увидели большое родимое пятно. Он говорит, что это пятно изображено на его портрете.

Я пишу вам, любезный граф, чтобы предоставить вам трудное дело – убедиться в существовании и верности этого портрета.

Фернан Роше».

В ту самую минуту, когда граф де Кергац дочитывал письмо, лакей доложил о приходе графини Артовой.

Граф бросился навстречу Баккара с письмом в руках.

Она прочитала его с величайшим вниманием и, наконец, проговорила:

– Девица де Салландрера находится уже в Испании, настоящий маркиз де Шамери также в Испании, следовательно, и я должна ехать в Испанию.

– А портрет, о котором он пишет?

– Я достану его.

– С кем же вы поедете?

– С доктором Самуилом Альбо. Я попрошу у вас только одно.

– А именно?

– Письмо к французскому консулу в Кадиксе.

– Хорошо. Оно будет у вас сегодня вечером.

– Итак, прощайте, граф. Я напишу вам из Кадикса. Графиня Артова, взяв с собою письмо де Кергаца, написала записку к Самуилу Альбо, прося его прийти к ней.

Мы уже знаем начало их разговора.

– Итак, доктор, мы завтра едем в Испанию. Уверены ли вы, что Цампа совершенно поправился и может ехать с нами?

– Конечно.

– Пришлите его ко мне сегодня вечером.

– Но что же мы будем делать в Испании, графиня?

– Мы едем разыскивать маркиза де Шамери.

– Разве он там?

– На каторге в Кадиксе. Доктор невольно вздрогнул.

– Но как же мы оставим графа Артова?

– Вы говорили мне о вашем товарище, докторе X., который лечит, следуя вашим советам и указаниям. Мы оставим графа на его попечении.

Самуил Альбо ушел от графини, а спустя полчаса пришел Цампа, совершенно уже поправившийся.

– Цампа, – проговорила Баккара, – вы были приговорены в Испании к смерти. Вы находитесь теперь под арестом, на поруках у доктора Альбо, если он объявит, что вы выздоровели, вас снова предадут в руки правосудия, которое, конечно, откроет, кто вы такой. Если вы этого не желаете, то должны во всем мне повиноваться.

– Все, что прикажете, – отвечал Цампа.

– Во-первых, вы должны сопровождать меня в Испанию.

– В Испанию?! – воскликнул в ужасе Цампа.

– Да. Но не беспокойтесь, вас там никто не узнает. Я беру вас с собой для того, чтобы вы рассказали девице де Салландрера, каким образом умер дон Хозе и как был отравлен герцог де Шато-Мальи.

– И тогда меня простят?

– Вас простят в тот день, когда человек, который хотел убить вас, будет сослан в каторжные работы или взойдет на эшафот.

Спустя два дня по Турени через маленький городок Г. проезжала почтовая карета. В ней сидели Баккара, в мужском костюме, с коротко остриженными волосами, и доктор Самуил Альбо. На запятках сидел Цампа, одетый в ливрею.

– Любезный доктор, – проговорила Баккара, – мы остановимся в двух милях отсюда, в замке Оранжери, куда завтра приедет мнимый маркиз де Шамери.

– Разве мы будем ожидать его здесь?

– Нет, но мы будем ночевать там сегодня.

– Зачем?

– Этого я теперь не скажу вам, – отвечала Баккара. – Помните только о том, что почтарь должен опрокинуть нас в ров близ замка Оранжери.

Действительно, спустя час почтарь сильно хлопнул бичом. Графиня, поняв этот знак, сказала доктору:

– Держитесь крепче за тесьму – тогда толчок будет не так силен.

Через несколько секунд карета довольно тихо опрокинулась в ров, так что пассажиры не почувствовали никакого ушиба.

Цампа и почтарь начали во все горло звать на помощь.

Сбежались люди, которые поспешили высвободить доктора и юношу (Баккара) из кареты, между тем как Цампа вылезал из рва, весь испачканный в грязи.

Сюда же явился и Антон, старый управитель замка Оранжери.

– Не ушиблись ли вы, господа? – спросил заботливый старик.

– Нет, благодаря Богу.

– Но ваша карета поломалась.

– Где же мы? – спросила графиня.

– В замке Оранжери, принадлежащем маркизу де Шамери.

– A! Это зять виконта д'Асмолля, не правда ли? Я хорошо его знаю.

– В таком случае, – сказал Антон, кланяясь почти до земли, – не угодно ли вам будет отдохнуть в замке, пока починят вашу карету.

– Хорошо, – сказала Баккара и, взяв за руку доктора, пошла за управителем.

Спустя несколько минут графиня и Самуил Альбо вошли в большую залу.

– Теперь восемь часов, – сказал Антон, – вашу карету не скоро исправят, так что я полагаю, что вам бы лучше переночевать здесь!

– Ах, какая досада! – проговорил доктор. – Ну да делать нечего.

Путешественникам подали ужин, и, пока они сидели за столом, Баккара заговорила с Антоном.

– Я привез вам хорошую весть, – сказала графиня, улыбаясь.

– Какую-с?

– Ваш барин приедет сюда завтра.

– Неужели? – воскликнул старик в сильном волнении. – О, слава Богу, наконец-то я увижу моего дорогого маленького Альберта!.. Извините, сударь… я хотел сказать господина маркиза. Но, видите ли, я знал его малюткой, еще вот каким.

Старик указал на висевший на стене портрет.

Графиня взяла свечку и со вниманием его рассмотрела.

Этот портрет был тот самый, о котором писал Фернан, и Баккара тотчас же заметила родимое пятно, на которое ссылался кадикский каторжник.

Она снова села за стол, а Антон вышел, мысленно радуясь, что вскоре увидит своего молодого господина.

Вскоре вошел Цампа.

– Послушайте, Цампа, – сказала Баккара, – вы были искусным вором.

Португалец поклонился с самодовольною улыбкой.

– И теперь вам предстоит случай поддержать свою репутацию. Вы видите этот портрет?

– Вижу, сударыня.

– Надеюсь, вы меня понимаете. К четырем часам утра карета будет готова, и мы уедем. Похлопочите, чтобы портрет к тому времени был в чемодане.

– Это будет исполнено, – отвечал Цампа с уверенностью человека, полагающегося на свое искусство.

Цампа удалился. Спустя несколько времени возвратился управитель.

– Я полагаюсь на вас, господин управитель, – проговорила Баккара, – и рассчитываю на то, что моя карета будет готова к четырем часам утра.

– Можете, сударь, вполне рассчитывать на это. Здесь Баккара рассказала управителю, что она – бразильский дворянин и путешествует по Европе вместе с этим господином, своим воспитателем. Затем подала ему визитную карточку с маркизской короной.

– Однако, – заметила она, – нам пора отдохнуть. Управитель поспешил отдать приказание отвести господ в приготовленные для них комнаты,

В четыре часа утра Цампа постучался к ним в дверь.

– Карета запряжена, – сказал он.

– А портрет?

– Он уже в карете.

Графиня и Самуил Альбо поспешили выйти на двор, где стоял уже старый управитель.

– Поклонитесь от меня маркизу, – сказала ему Баккара, вскочив в карету.

– Слушаю-с, господин маркиз, – отвечал управитель, кланяясь.

Графиня сунула ему в руку десять луидоров.

Цампа уселся на запятках и крикнул почтарю: «Пошел!»

Карета быстро помчалась.

Управитель тотчас же вошел в замок, чтобы велеть убрать комнаты, затворить двери и окна.

Войдя в залу, он вдруг вскрикнул от испуга, увидя, что в рамке нет портрета.

В это время вошел лакей.

– Знаете ли что, господин Антон, – сказал он, улыбаясь, – мне кажется, что этот молодой господин – барышня.

– Ах, отстань, пожалуйста, с своими пустяками. Я знаю только то, что у меня украли портрет.

Старый управитель бросился из залы в погоню за почтовым экипажем.

Но карета уже исчезла из виду.

– Боже мой! – простонал старик. – Что я теперь, несчастный, буду делать?

– Это, наверное, была женщина, – повторил лакей. – Она, должно быть, влюблена в маркиза я поэтому украла его портрет.

Возвратимся теперь к ложному маркизу де Шамери, то есть к Рокамболю, которого мы оставили лишившимся чувств в почтовой карете, в то время как голова приговоренного к смертной казни свалилась с плеч. Д'Асмолль, как помнит читатель, не любивший кровавых зрелищ, отвернулся и закрыл глаза. Глухой звук секиры и говор народа возвестили ему, что все кончено. Он открыл глаза, посмотрел на Рокамболя и заметил, что тот лишился чувств.

Маркиз был бледен как смерть, его зубы были сжаты, руки – неподвижны и безжизненны, так что заметны были все признаки летаргии.

– В гостиницу, скорей в гостиницу, – закричал виконт своему лакею, – маркиз в обмороке…

У д'Асмолля был с собой флакон со спиртом, он дал понюхать Рокамболю, но бесполезно, ложный маркиз не приходил в себя.

Толпа начала редеть и молча расходиться во все стороны; это дало возможность почтарю продолжать свою дорогу, сперва медленно, а потом рысью, и наконец карета двух путешественников выехала на большую улицу и на площадь С, на которой стоит лучшая гостиница в городе, гостиница Людовика XI.

Д'Асмолль выскочил из кареты, потребовал тотчас медика, и Рокамболя, все еще лежавшего без чувств, перенесли в комнату гостиницы и положили на кровать. Медик явился, осмотрел ложного маркиза, расспросил, что с ним случилось, и объявил, что его обморок не опасен.

– Это случилось, – сказал он, – от сильного испуга, при сильной нервной раздражительности. Обморок пройдет сам собой, только, может быть, за ним последует непродолжительный бред.

Медик прописал успокоительное лекарство и ушел, посоветовав оставить маркиза одного.

Предсказания доктора вскоре исполнились. Через час Рокамболь открыл глаза и бросил вокруг себя блуждающий взгляд. Он находился в неизвестной комнате и не заметил Фабьена, поместившегося в темном углу, у кровати. Вскоре сбылось то, что предсказал доктор, у больного сделался припадок горячки.

– Где я? – спросил он себя. – Где же я?

Его взгляд был тускл, голос хрипл. Он попробовал встать, но не мог.

Фабьен, сидя неподвижно близ кровати, не смел приблизиться.

Вдруг Рокамболь хлопнул себя по лбу.

– О, – сказал он, – я помню… я видел палача!.. Я видел его… у него были голые руки… он хохотал, глядя на меня, он показывал мне нож… ха-ха-ха!..

Рокамболь принялся бессмысленно хохотать под влиянием сильного страха.

Д'Асмолль подошел и хотел взять его руку.

– Прочь! – закричал Рокамболь, отталкивая его. – Прочь… ты пришел взять меня, —меня также, потому что я убил мою приемную мать, потому что я удавил ее… но я уйду от тебя… убегу… о, я перепилил решетку, вот как я спасся со дна Марны… меня зовут… меня зовут…

Бандит остановился, в его голове блеснул во время бреда луч разума, сделавшего его осторожным, и он прибавил: «Ты хотел бы узнать, как меня зовут? Но ты не узнаешь этого».

Он продолжал хохотать, плакать и по временам изъявлял то насмешку, выражавшуюся недоконченными словами и фразами, то высшую степень ужаса, когда он пятился к стенке кровати и кричал глухим голосом:

– Прочь, палач! Прочь!..

Этот припадок продолжался почти два часа, после чего больной уснул и проспал до вечера.

Когда он пробудился, бреда уже не было, спокойствие возвратилось, и ложный маркиз де Шамери изъявил только небольшое удивление, что он находится в другом месте.

Фабьен, сидя у изголовья, держал его руку.

– Бедный Альберт, – сказал он, – как ты чувствуешь себя?

– Ах, это ты, Фабьен! – сказал Рокамболь, взглянув на него с удивлением.

– Это я, мой друг.

– Где же мы?

– В Г., в трех милях от Оранжери.

– Вот как! – сказал ложный маркиз. – Зачем мы остановились в Г.?

– Потому что ты захворал.

– Захворал?

– Да, у тебя была горячка, ты был в обмороке.

– Но почему?

Фабьен не решался говорить. Но смутное воспоминание пробежало в голове Рокамболя.

– Ах! – сказал он, – помню… гильотина… казнь…

– Точно так.

Рокамболь вздрогнул еще раз, но рассудок возвратился к нему, а вместе с ним и осторожность.

– Итак, я был в обмороке? – спросил он.

– Да, ты не мог перенести этого ужасного зрелища.

– Какая же я баба!

– Мы перенесли тебя сюда в бесчувствии.

– И у меня была горячка?

– Бред, мой друг.

Рокамболь почувствовал, что холодный пот выступил на его лбу.

– В таком случае, – продолжал он, стараясь улыбнуться, – я, верно, говорил странные вещи…

– Странные вещи…

– В самом деле, – проговорил он.

– Вообрази, – продолжал д'Асмолль, – что история преступника, рассказанная толпою народа у дверей нашей кареты за несколько минут до казни, вероятно, произвела на тебя такое сильное впечатление, что ты воображал несколько минут, будто бы ты и есть сам осужденный.

– Какое безумие!

– Ты целый час воображал, что за тобой пришел палач, что ты задушил свою приемную мать.

От этих последних слов у Рокамболя закружилось в голове, и он вообразил, что изменил себе в бреду. Он посмотрел на виконта д'Асмолля странным образом и, казалось, спросил сам у себя, не имеет ли виконт с этой минуты ключа к его страшным тайнам.

Но д'Асмолль продолжал, улыбаясь:

– Наконец, ты так вжился в образ осужденного, что говорил, как мог бы говорить несчастный за час перед казнью… ты – мой друг и мой брат… ты – Шамери.

Эти последние слова совершенно успокоили Рокамболя. Он стал улыбаться и говорить легким тоном.

– Вот, – сказал он, – странная галлюцинация.

– О! – отвечал виконт. – Это не так странно, как ты думаешь, и мы видим частые примеры…

– Но, – прибавил Рокамболь, сделав усилие и соскочив с постели, – это похоже на историю несчастного графа Артова, который, прибыв на место дуэли и приготовясь драться с Ролланом де Клэ, принял себя за противника.

– К счастью, – сказал виконт, – развязка не та, и ты не помешан.

Потом виконт прибавил:

– Посмотрим теперь, как ты себя чувствуешь.

– Не дурно…

– В голове нет тяжести?

– Нет.

– Нервы не расстроены?

– Нисколько.

– Чувствуешь ли ты, что в состоянии будешь ехать сегодня ночевать в Оранжери?

– Ну, конечно.

– В таком случае поедем после обеда. Оденься, перемени белье, я пойду приказать, чтоб заложили лошадей ровно к семи часам.

Сказав это, виконт вышел.

Когда Рокамболь остался один, им овладел страх, который можно назвать «озирающимся страхом».

– Какой я дурак! – шептал он, прохаживаясь крупными шагами по комнате. – Лишился чувств, потому что глупцу отрезали голову, у меня сделалась горячка, бред, и я говорил о матушке Фипар! Еще раз приключение в этом роде – и я буду потерянным человеком!

Рокамболь бегал взад и вперед по своей комнате и дрожал, стараясь понять, что с ним случилось. Он шептал:

– Ах, если бы Фабьен не был честным дворянином, а был бы любопытным, то есть судебным следователем, как славно маска, снятая с ложного маркиза де Шамери, обнаружила бы воспитанника сэра Вильямса.

При имени, вырвавшемся из его уст – имени сэра Вильямса, бандит стал страшно дрожать.

– Ах, – сказал он шепотом, – я напрасно убил сэра Вильямса… он был моим вдохновителем, моей звездой путеводной… а теперь, когда его нет в живых, я боюсь… мне кажется, что меня ждет эшафот… мне кажется, что я слышу молот работников, которые ставят его… О, эта молния, которая обожгла мне глаза сегодня утром… это было предзнаменование!

Шаги Фабьена, раздавшиеся в прихожей, избавили Рокамболя от страха.

– Я сошел с ума, – подумал он, – я помешан и трус-сэр Вильямс умер, это правда, но на что мне он… разве я не маркиз де Шамери? Не женюсь ли я на Концепчьоне?.. Ну, ну, запасись храбростью и смелостью, с этим, как говорил сэр Вильямс, дойдем до всего!..

Рокамболь после этого выпрямил голову и придал своему лицу выражение ложного спокойствия. Фабьен вошел.

– За стол, – сказал виконт, – теперь уже шесть часов, и ты, должно быть, голоден.

– Действительно, – отвечал Рокамболь, – мне кажется, что я пообедаю с большим аппетитом.

Он оделся наскоро и последовал за Фабьеном, который повел его в нижний этаж гостиницы.

Виконт, хотевший непременно развлечь своего мнимого шурина, не потребовал, чтобы подали обед в особую комнату, а велел поставить два прибора за общим столом.

Это развлечение было полезно для Рокамболя. Общий разговор позволил ему совершенно оправиться от волнения и помешал Фабьену заметить его бледность и замешательство. За столом собрались все обычные посетители гостиницы в праздничный день: богатые фермеры, несколько мелких дворян, получающих около тысячи экю доходу, заводчики и торговцы, путешествующий купеческий приказчик – остряк, который рассказывал, что обедал на прошедшей неделе у министра в обществе трех посланников. Все эти люди разговаривали о казни, совершенной поутру, и мучение Рокамболя возобновилось.

Вдруг кто-то из посетителей – к счастью, в то время уже подали десерт – сказал:

– Господа! Я видел, как арестовали знаменитого Коньяра.

– Коньяра?.. Что это за человек? – спросили несколько голосов.

– Это был убежавший арестант, выдававший себя в начале Реставрации за графа Сент-Элена, которого он убил.

Рокамболь помертвел и, опасаясь выдать себя в случае вторичного обморока, поспешно встал.

– Поедем! – сказал он Фабьену и прибавил тихим и дрожащим голосом: – Эти люди наводят скуку, как осенний дождь.

Виконт д'Асмолль, который действительно не мог предположить, чтобы было что-нибудь общее между каторжником Коньяром и тем, кого считал своим зятем, не обратил никакого внимания на разговор, происходивший за столом, он не заметил равным образом и нового волнения мнимого маркиза де Шамери, он взял его за руку и повел во двор гостиницы.

Карета была готова.

– В дорогу! – сказал виконт д'Асмолль. Почтовая карета поехала быстро и очутилась вне города перед заходом солнца.

Через два часа после этого путешественники приехали в Оранжери. Замок Оранжери, в котором настоящий маркиз де Шамери провел свое детство, не был знаком Рокамболю. За несколько дней до того, как маркиза де Шамери умерла, в ту минуту, как ее мнимый сын вошел к ней и прогнал Росиньоля, в окрестностях замка появился нищий. Он обошел парк и при приближении ночи стал просить позволения переночевать у работника фермы, который и разделил с ним постель. Этот нищий был Рокамболь.

Луна освещала деревья, и когда карета поехала вдоль парка, ложный маркиз указал рукой на них.

– А! – сказал он. – Теперь я узнаю места, и мои детские воспоминания приходят ко мне толпой. Вот Оранжери!.. Только бы не было срублено мое старое каштановое дерево, под которое я ходил читать Беркена и Флориана.

Рокамболь был великолепен, говоря о Беркене и Флориане.

В ту минуту, как карета въезжала в аллею, ложный маркиз прибавил:

– А мой старый Антон?.. Ох, с каким удовольствием я обниму его!

– Дорогой Альберт! – проговорил Фабьен.

При появлении фонарей почтовой кареты весь замок пришел в движение.

– Это барин, – говорили слуги, спеша навстречу. Когда карета подъехала к крыльцу, ее окружили старые слуги замка Оранжери, которым казалось, что им мало двух глаз для того, чтобы увидать, как будет выходить из кареты тот, кого они принимали за своего молодого барина.

– Здравствуй, Марион!.. Здравствуй, Жозеф. Ах, вот и ты моя бедняжка Катерина, – говорил Рокамболь, позволяя целовать свои руки.

– Царь небесный!.. Он узнал нас… как он высок ростом, наш барин! – воскликнула простодушно Катерина, восьмидесятилетняя кухарка.

– Конечно, я узнал вас, мои друзья. Но где же Антон, мой старый Антон?

– Антон в городе.

– В городе Г.? Но мы сами приехали из Г. и не встретили его.

– Он отправился сегодня утром.

– Зачем он отправился в Г.? – спросил виконт д'Асмолль.

– С жалобой к полицейскому комиссару.

– С жалобой?

– У нас случилась кража сегодня ночью.

– Кража?.. А кто украл?

Слуга, называвшийся Жозефом, тот самый, который поутру думал, что молодой человек, ночевавший в замке, – женщина, взялся отвечать.

– Это довольно забавная история, – сказал он. – Вчера вечером опрокинулась в ров, у парка, почтовая карета и в ней переломилась ось. В карете были три путешественника: молодой человек да еще один очень смуглый господин, походивший на негра, и слуга. Молодой человек сказал, что коротко знаком с вами.

– Как его зовут?

– Гм, про это знает Антон.

– И этот молодой человек украл?

– Да, сударь.

– А что он украл?

– Ваш портрет, маркиз, – тот портрет, который висел в зале и который изображал вас в детстве.

Фабьен и Рокамболь не могли удержаться от крика удивления.

Жозеф продолжал:

– Доказательством того, что этот господин знал вас, маркиз, служит то, что он возвестил нам ваш приезд…

– Мой приезд?

– Да, маркиз. Он сказал Антону, что вы приедете через сутки.

– Ну так не можешь ли ты, мой милый, – сказал Фабьен, – припомнить, кому ты говорил о твоем отъезде?

– Не знаю… не помню.

– Этот господин, продолжал Жозеф– говорил, что видел вас, маркиз, накануне в обществе.

Фабьен засмеялся.

– У тебя славное знакомство, – сказал он Рокамболю. – Друзья, которые приезжают воровать у тебя, и как еще воровать!..

– Конечно, эта кража очень странна, – прошептал Рокамболь, задумавшись.

Они вошли в залу, и Жозеф показал им пустую рамку. Рокамболь подошел к ней, внимательно осмотрел ее и почувствовал нервную дрожь.

– Холст не вынули, – сказал он сам себе, – а вырезали, да притом… и инструмент, которым резали, был, надо полагать, дивно остр. Тот, кто сделал кражу, искусен.

Он быстро повернулся к слуге.

– Но, – наконец сказал он, – каков собой этот молодой человек?

– Среднего роста, белокурый, тоненький.

– Антон знает его имя?

– Да, сударь, молодой человек дал ему карточку. Виконт д'Асмолль и ложный маркиз смотрели друг на друга с возрастающим недоумением. Жозеф продолжал:

– Отец Антон очень хороший человек, но он делает все так, как ему на ум попадет.

– Что же такое?

– Он пошел жаловаться, вместо того, чтоб ждать приезда господина маркиза… Воры, приехавшие в почтовой карете для похищения портрета, – не простые воры.

– Неоспоримо, – сказал Фабьен, – что хороший человек Антон – дуралей.

Жозеф принял таинственный вид и сказал шепотом Рокамболю:

– Если бы господин маркиз позволил мне сказать ему по секрету…

– Говори, – сказал Рокамболь, все более и более приходя в удивление.

– Я думаю, что вор очень дорожил портретом.

– А! Ты думаешь?

– И что он был способен на все, чтобы только похитить его.

– Черт возьми!

– Господин маркиз, – продолжал Жозеф, отойдя немного от Фабьена и говоря так тихо, что последний не мог его услышать, – господин маркиз возбудил в ком-нибудь несчастную страсть.

Рокамболь вздрогнул. С минуту он думал о Концепчьоне и вообразил, что она участвовала в похищении портрета.

– Этот белокурый тоненький молодой человек, – продолжал Жозеф, – это, может быть, была женщина.

Фабьен, подошедший к нему и расслышавший эти слова, захохотал.

– Ого, прошу покорно! – сказал он. – Я не ждал такого заключения.

Но при слове «женщина», при описании Жозефом наружности белокурого, тоненького, безбородого молодого человека Рокамболь, вместо того чтоб смеяться, почувствовал смертельный страх.

– Баккара! – подумал он.

– Как? – сказал Фабьен, взяв его руку. – Ты любим до такой степени!.. – И, наклонясь к его уху, он прибавил: – Но, несчастный, ведь ты женишься на Концепчьоне… и…

Фабьен не докончил. По аллее, идущей к замку, послышался конский топот, и Жозеф тотчас сказал: «Вот и господин Антон возвратился».

Действительно, старый управитель возвращался из ближнего города верхом на толстой кобыле.

– Загадка сейчас объяснится, – сказал Фабьен, потом он прибавил: – Добряк-старичок способен с ума сойти, увидев тебя. Жозеф, отведите маркиза в его комнату. Я пойду навстречу к Антону и вскоре все узнаю.

Рокамболь, мучимый мрачными предчувствиями, пошел за Жозефом, который отвел его в большую комнату, обитую голубыми обоями, в ту самую, о которой настоящий маркиз де Шамери так много говорил в своих записках, Рокамболь, знавший их наизусть, не забыл сказать, входя:

– Да, это та комната, в которой спала моя матушка.

– Да, сударь, – сказал Жозеф, – а вы – вы спали в этом кабинете.

– Помню.

Рокамболь подошел к окну и посмотрел при лунном свете на управителя, который слезал с лошади и, кланяясь Фабьену, спрашивал:

– Он здесь, не правда ли? Он здесь, мой молодой барин? О! Я знаю это, господин Фабьен, знаю. Вот посмотрите: в городе мне отдали письмо к нему, письмо, посланное из Парижа после вашего отъезда и адресованное в Оранжери.

– А откуда это письмо? – спросил Фабьен.

– Из Испании.

Рокамболь услышал это; он вскрикнул от радости и сказал Жозефу: «Беги, принеси мне скорей это письмо».

Письмо из Испании от Концепчьоны…

Концепчьона не перестала любить его…

Рокамболь забыл на минуту свой страх, свои угрызения, похищение портрета и Баккара, он все забыл, срывая печать с конверта письма, принесенного ему Жозефом, в то время как виконт д'Асмолль расспрашивал управителя замка Оранжери о похищении портрета.

Вот письмо Концепчьоны:

«Мой друг!

Уже прошла целая неделя с тех пор, как я писала вам.

Конечно, вы будете укорять вашу Концепчьону в том, что она забыла вас, и, однако, я должна сказать вам, что в продолжение этих дней, как и прежде, как и всегда, не проходило ни одной минуты в моей жизни, которая не принадлежала бы вам.

Мое последнее письмо из замка Салландрера. Мы прожили в нем шесть недель – я и моя мать, – оплакивая доброго отца, которого вы хорошо знали, молясь за него в надежде, что наши молитвы не нужны…

Бог принял его в недра свои, без сомнения, в тот самый час, как он умер.

Теперь, мой друг, я пишу вам из замка Гренадьер, из другого владения нашего семейства, где я провела свое детство, это владение находится между Кадиксом и Гренадой[3]3
  Гранадой (здесь и далее). – Ред.


[Закрыть], в том раю мавров, который называется Андалусией. Здесь соединены все счастливые и несчастные воспоминания моего детства. Здесь, близ Гренадьер, был отравлен дон Педро братьями гитаны, любившей бесчестного дона Хозе и убившей его самого шестью годами позже.

Но успокойтесь, мой друг, я приехала в Гренадьер не с тем, чтоб искать воспоминаний о доне Педро. Мое сердце принадлежит только вам одному, и навсегда.

Я приехала сюда с матерью… отгадайте, мой друг, для чего… я приехала сюда с единственною целью поторопить нашу свадьбу.

Вы знаете, что испанские обычаи насчет траура очень строги.

В тот день, когда смерть постигла наш дом и сделала меня сиротой, я должна была сделаться вашей женой перед алтарем и перед людьми.

Ах! Если бы мой отец был властен над своей судьбой, если бы он мог продлить свою жизнь на несколько часов, он бы сделал это с единственной целью – оставить мне покровителя.

Увы! Богу не угодно было этого.

Когда я приехала с матерью в замок Салландрера, провожая смертные останки моего отца, мы были приняты моим двоюродным дядей, то есть племянником моей бабушки с отцовской стороны. Мой дядя, как вам известно, – гренадский архиепископ, то есть один из высочайших сановников испанской церкви.

Он читал службу во время печальной церемонии, предшествовавшей опущению трупа в склеп замка Салландрера. Он прожил с нами неделю, оплакивая вместе с нами умершего. Потом, накануне своего отъезда, он имел с матерью разговор, цель и результат которого я узнала только на этих днях.

– Милая кузина, – сказал он моей матери, – скоропостижная смерть герцога поставила вас в тягостное и исключительное положение перед вашей дочерью. Концепчьона должна была в этот самый день выйти замуж за маркиза де Шамери, как вдруг смерть похитила вашего супруга. Она любила своего жениха? Не правда ли?

На это мать моя отвечала:

– Она любила его до безумия, до такой степени, что я боюсь за ее здоровье и за ее разум, с тех пор как этот брак был отложен на несколько месяцев.

– Кузина, – отвечал архиепископ, – церковный закон в Испании назначает в этом случае, по меньшей мере, два с половиной месяца сроку.

– Знаю, – сказала мать моя.

– Но кроме церковного закона, – продолжал архиепископ, – существует другой закон, еще строже церковного, это – обычай или, лучше сказать, то, что называют приличием.

– Знаю и это, – отвечала мать.

– Если Концепчьона, – сказал гренадский архиепископ, – возвратится в Париж, если она до окончания траура выйдет замуж за маркиза де Шамери, она проигнорирует все условности, и испанское дворянство возмутится этим.

При данных словах архиепископа мать моя глубоко вздохнула.

Архиепископ продолжал:

Как и вы, я заметил, что здоровье нашей милой Концепчьоны изменяется. Горе от потери отца усиливается неопределенной отсрочкой ее свадьбы, и я боюсь за нее столько же, как и вы. Но, – прибавил мой дядя с неисчерпаемою добротою, свойственною некоторым старичкам, – подите скажите свету, что она любит своего жениха и что, если ее не повенчают тотчас с ним, она может умереть.

Моя мать смотрела на архиепископа и не знала, к чему он ведет разговор.

Он продолжал:

– Итак, кузина, может быть, я нашел средство все согласить.

– В самом деле?! – воскликнула моя мать.

– Предрассудки света, церковный закон и счастье нашей Концепчьоны.

– Как, что вы намереваетесь сделать? – спросила с живостью моя мать.

– Слушайте меня хорошенько… вы увидите. Но наперед объясните мне некоторые подробности, которых я еще не довольно хорошо знаю.

– Говорите.

– Покойный герцог сделал свою дочь единственною наследницей всего имения?

– Конечно.

– Он передал по брачному контракту своему будущему зятю грандство, титул герцога и право прибавить к его имени имя Салландрера, не правда ли?

– Да, и накануне смерти, – отвечала мать, – он написал письмо ее Величеству, нашей королеве, прося ее утвердить эту передачу патентом.

Вот это-то именно, – сказал архиепископ, – я и хотел узнать.

– А это?

– И это-то, вероятно, и позволит мне все согласить.

– Объяснитесь.

– Ее Величество, – продолжал архиепископ, – удостоила несколько раз принять во внимание мои преклонные лета и ревность, с которою я всегда исполнял мои евангелические обязанности.

– О, я знаю это, – сказала мать.

– Ее Величество, – продолжал архиепископ, —удостоила принять во внимание мои преклонные лета и ревность к исполнению моих священных обязанностей.

Я поеду в Мадрид и надеюсь, что королева дозволит утвердить патент. Затем, по моей просьбе, назначит маркизу де Шамери вакантную теперь должность посланника в Бразилии. Если мне удастся склонить королеву разрешить маркизу присвоить имя де Салландрера и наследовать его титулы, достоинство гранда и предложенную ему при жизни должность, тогда свадьба не будет противна законам приличия, так как всякий поймет, что Концепчьона спешит выйти замуж только потому, что ее жених иначе не может быть назначен посланником, как сделавшись ее супругом.

Архиепископ уехал на другой же день.

Через месяц мы поехали в Гренадьер. Я хотела тогда же вам написать, но мать сказала мне, чтоб я подождала, так как вскоре мне, быть может, придется сообщить моему жениху хорошую весть.

Эта неделя молчания дорого мне стоила, мой друг.

Накануне нашего отъезда из замка Салландрера моя мать получила от архиепископа следующее письмо:

«Любезная кузина!

Все идет успешно. Уезжайте из замка Салландрера в Гренадьер и пока ничего еще не говорите нашей Концепчьоне».

Когда мы прибыли сюда, мать нашла здесь второе письмо архиепископа и тут все мне рассказала».

Концепчьона продолжала: «Вот второе письмо моего дяди и архиепископа.

«Любезная кузина!

Королева ждет в Кадиксе. Ее Величество была настолько милостива, что обещала мне остановиться, как будто нечаянно, у вас. Она словесно изъявит вам свое сожаление, и, чтобы доказать вам свое уважение к покойному герцогу де Салландрера, она сделает Концепчьону своей статс-дамой. А для того, чтобы быть статс-дамой, необходимо быть замужем, что и будет слишком достаточной причиной для того, чтобы прекратить разом злословие. Вы найдете мое письмо в замке Гренадьер.

Как только приедете туда, пришлите ко мне дать знать, и я поспешу приехать к вам.

Весь ваш…»

После этого, мой друг, моя мать все рассказала мне.

Теперь вот что случилось. Мы приехали накануне, и я написала вам сейчас же это письмо. В восемь часов в мою комнату вбежала моя горничная Пепа и сказала мне:

– Сударыня, весь наш замок поднялся на ноги.

– Почему? – спросила я.

– Потому что к нашему замку приближается целый поезд.

Вы, вероятно, помните, что замок Гренадьер стоит на возвышенном месте.

– Взгляните лучше сами, сударыня, – добавила Пепа, отворив окно.

Я выбежала на балкон и вот что увидела: по дороге к замку поднималась карета, запряженная восемью мулами в золотой сбруе с белыми перьями. По обеим сторонам этой кареты ехали два человека верхом. Впереди кареты шел берейтор в мундире с золотыми галунами.

– Да ведь это королева! – воскликнула я. Моя мать поспешно вбежала в мою комнату.

– Королева! – вскричала она в свою очередь. – Королева!

Я оделась в один миг, и моя мать, взяв меня за руку, побежала со мною навстречу к ее Величеству, которую мы встретили в ту минуту, когда карета подъезжала к воротам замка. Королева дала моей матери поцеловать руку и сказала ей:

– Герцогиня! Я не могла, проезжая так близко около вашего жилища, не остановиться, чтобы засвидетельствовать вам свое сожаление, которое я чувствовала, узнав о потере такого верного и честного подданного, каким был покойный герцог.

Моя мать поцеловала руку королевы и зарыдала.

Ее Величество удостоила нас, пробыв в замке Гренадьер целых два часа, все это время разговаривая с моею матерью и со мною о моем покойном отце и о вас.

При отъезде от нас она обернулась ко мне и сказала:

– Госпожа де Шамери-Салландрера, я делаю вас своею статс-дамой.

Ах, мой друг, это название, это имя, которое она мне дала, совершенно вскружили мне голову, и мне показалось, что я умираю от радости.

Затем королева уехала, добавив:

– Я пробуду целый месяц в Кадиксе. Жду вас там, герцогиня.

Моя мать низко поклонилась.

Через несколько дней после отъезда ее Величества приехал к нам мой дядя архиепископ. Его преосвященство имеет в Кадиксе дом, в котором мы и будем жить во время пребывания там королевы. Через три дня я уже буду писать вам оттуда.

Приготовьтесь, мой милый друг, ехать в самом непродолжительном времени в Испанию. Час нашего счастья уже недалек.

Всегда ваша Концепчьона.

P.S. Мама жмет вашу руку, и я целую мою сестрицу Бланш».

Рокамболь прочел это письмо с глубоким волнением. Оно явилось могучим противоядием его мучениям и непреодолимому страху. Концепчьона любит его, испанская королева интересовалась им, и все его враги умерли. Чего ж ему было больше бояться?