Текст книги "Достойна счастья"

Автор книги: Полина Федорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

11

Лиза слегка покачивала на руках сына, остро ощущая тепло и тяжесть маленького тельца, и сердце ее переполняла щемящая нежность и жалость. «Что же я наделала, маленький мой? В какую жизнь окунула головушкой? Какое будущее уготовила?» Безысходность нахлынула на Лизу. Она смотрела в окно на догоравший весенний закат и более уже не могла плакать. Выплакала, видно, все слезы до капельки.

Два года назад, когда, едва оправившись от горячки. Лизавета пришла на могилу папеньки, она плакала навзрыд, прижималась щекой к холодному каменному кресту, вымаливая прощение. Сердце отказывалось верить в его смерть. И когда бродила по затихшему дому, невольно прислушивалась: не раздастся ли знакомый хрипловатый голос, не зазвучат ли тяжелые шаги. Долго предаваться скорби ей не пришлось. Надо было решать, как устроить свою жизнь далее. Всего-то и осталось на свете близких людей – тетушка Ольга Самсоновна да Наталья… и Федор.

Тетушка первая заговорила о будущем, постучав однажды вечером в дверь ее спальни.

– Ты прости меня, голубушка, что тревожу, – начала она, присаживаясь на Лизину постель и прикоснувшись морщинистой рукой к ее плечу. – Только печалью да слезами ныне мы не проживем. Новый комендант приедет, надо будет дом освобождать. А помимо того, – Ольга Самсоновна отвела взгляд в сторону, – время-то идет, и твое… состояние вскоре всем заметно станет.

Лиза села на постели, непрошеные рыдания подкатили к горлу. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться:

– Я не знаю, ma tante. Может, ты что подскажешь…

– Полагаю нам надо из Архангельска уехать. Можем в Смоленскую губернию отправиться? Там у нас дальняя родня проживает. Пошумят, конечно, маленько, да авось помогут, пристроят тебя.

– Как пристроят? – удивилась Лиза. – Что значит «пристроят»?

– Так ведь, ангел мой, – затараторила Ольга Самсоновна, – как иначе скажешь? Батюшка тебе неплохое приданное оставил, опять же пенсион положен, как осиротевшей дочери, мызу продать можно. Вот и соберутся средства солидные. Найдется добрый человек, возьмет тебя замуж. А венцом все грехи прикрыть можно.

– Замуж?.. – похолодела Лиза. – Грехи? Родне обо всем рассказать? Да что вы такое говорите, тетушка!

– А как же иначе-то? – растерялась старушка. – Без венца дите родить никак нельзя. Люди от тебя отвернутся, со свету сживут. О ребенке подумай! Легко ли ему с клеймом незаконнорожденного жить будет.

– Нет… Я не хочу. Не знаю… – Лиза уткнулась лицом в коленки и расплакалась.

– Ну, будет, будет тебе, душа моя, – огорчилась Ольга Самсоновна. – Никто тебя не неволит. Однако, на мой взгляд, это самый приемлемый выход из наших затруднений.

– Я подумаю, тетушка, – сквозь всхлипы ответила Лиза.

Ольга Самсоновна засеменила к двери, но открыть ее сразу не смогла – помешало ядреное тело Натальи, приложившей ухо к замочной скважине и внимательнейшим образом прислушивавшейся к разговору.

– Ой, – вскликнула горничная, когда дверь бутькнула ее по голове.

– Да уж, – проворчала Ольга Самсоновна, – без тебя, егоза, ни одно дело не сладится. Смотри, вырастут уши, как у элефанта, до земли.

– Да я думала, меня барышня кличет, – начала оправдываться Наташа уже в спину старушки.

– Рассказывай свои сказки кому-нибудь другому, – отмахнулась от нее Ольга Самсоновна. – Ступай лучше к Елизавете Петровне. Расстроена она.

Наталья нырнула в спальню.

– Наташа, – позвала ее Лиза жалобным Гатосом, – тетушка сказала…

– Да знаю я, – отозвалась служанка.

– И… что ты скажешь? – подняла на нее глаза Лизавета.

– А то и скажу, что Ольга Самсоновна права, – твердо произнесла Наташа, но, услышав огорченное «О-о-о…», добавила: – Уезжать-то нам по-всякому надобно. Лучше туда, где вас никто не знает. В укромное местечко. Но только, чтобы доктор или повитуха рядом были… ну… ребеночка-то принять.

Лиза соскочила с постели и заметалась по комнате, вышагивая из угла в угол и бормоча что-то себе под нос. Наташа некоторое время наблюдала за ее перемещениями, потом взмолилась:

– Барышня! Лизавета Петровна! Охолонитесь, у меня аж в глазах мельтешит от вас!

– Знаешь что? – вдруг резко остановилась Лиза и решительно посмотрела на наперсницу.

– Что? – заинтересованно ответила та.

– Мы поедем на мызу, в укромное, как ты верно сказала, местечко. Я в трауре, а посему никого принимать не буду, да и вряд ли кто-либо изъявит желание в такую глушь добираться, чтобы меня увидеть. С Иваном Францовичем договоримся, чтобы он навещал меня. Он человек надежный, не болтливый. Бог даст, все благополучно разрешится.

Лиза повернулась к иконам и истово перекрестилась, с мольбой глядя на печальный лик Христа.

– А что далее? – послышалось у нее за спиной.

– А далее видно будет.

Сказано – сделано. Через три дня, собрав немалый багаж, осиротевшие Тормасовы отбыли на Симеонову мызу. В городе с уважением отнеслись к уединению Елизаветы Петровны, а водворение нового коменданта, знакомство с ним, его первые распоряжения вскоре всецело заняли внимание местного общества.

На святках Елизавета разрешилась от бремени мальчиком на удивление благополучно. Младенца окрестили в небольшой сельской церквушке и нарекли Федором.

Лиза на всю жизнь запомнила мгновение, когда после схваток тело ее вдруг вырвалось из тисков боли и рядом раздался пронзительный детский писк. Появившийся на свет маленький, красный комочек с подрагивающими крошечными ручками и ножками был ее сыном, ее и Федора. Или нет. Только ее! На какой-то миг радость сменилась ужасом от сознания собственного одиночества, неумения и беспомощности. Эта маленькая, такая еще слабенькая жизнь полностью зависела от нее, от того, как и что она будет делать. Сумеет ли она? И Лиза разрыдалась.

– Успокойтесь, успокойтесь, барышня, – гладила ее по голове Наталья. – Все же, слава Богу, благополучно разрешилось.

– Нет, – всхлипнула Лиза и прошептала: – Я не смогу, я… Мне страшно…

– Елизавета Петровна, извольте взять себя в руки, – строго проговорил доктор Гринберг, положив прохладную ладонь на Лизин лоб. – От слез и переживаний у вас может подняться температура и пропадет молоко. Вы ведь желали младенца сами кормить?

Лиза энергично закивала головой.

– В таком случае должны понимать, что любое ваше настроение самым непосредственным образом скажется на ребенке. Вы будете спокойны, и у него все будет благополучно. Вы впадете в ипохондрию, и он начнет капризничать.

– Да, да, господин Гринберг, я поняла. Обещаю быть спокойной и умиротворенной, – ответила Лиза и протянула руки к маленькому пищащему свертку.

Она сдержала слово, хотя давалось ей это не просто. Разве можно приказать себе не думать о батюшке, о своей ничем не искупаемой вине пред ним, не думать о Федоре, о том, где он, что с ним, жив ли? Но Лиза была дочерью своего отца, а значит, решительности ей было не занимать, да и маленький Феденька требовал постоянного внимания и ухода. Первые полгода она столь сильно уставала, что часто только и думала, когда ж упадет на кровать и выспится. Хорошо, что рядом всегда была Наташа. Но ее руки требовались и для Ольги Самсоновны. После переезда на мызу, старушка стала прихварывать и через год почти в день рождения Феденьки тихо угасла. Ее смерть стала еще одним ударом для Лизы. Похоронив тетушку, она еще боле стала размышлять о будущей своей жизни. И, пожалуй, даже не столько о своей, сколько о судьбе сына. Необходимо было принять какое-либо решение. Прятаться на мызе всю жизнь было бы неразумно, да и вряд ли возможно. И, в конце концов, у ребенка есть отец.

Теперь почти постоянно Лиза думала о Дивове, и противоречивые чувства терзали ее душу. Она горячо молилась, чтобы он был жив, уцелел в роковом пламени сражений. Но если Федор жив и до сих пор не дал о себе знать, значит, забыл о ней. Возможно, сейчас в этот момент он ухаживает за другой девушкой, для другой звучит страстью и нежностью его голос. Волна гнева и негодования охватывала ее. Бесчестный низкий человек! За его любовь ей пришлось заплатить неимоверно высокую цену. Это он виновен в смерти батюшки! А маленький Феденька? Он тоже будет расплачиваться своей жизнью за легкомыслие отца и слабость матери? Допустить такую несправедливость Лиза не могла. И постепенно у нее вызрело великолепное, как ей показалось, решение – если она не имеет возможности найти Дивова, то, по крайней мере, знает, где можно отыскать его матушку.

12

Странно, но Казань оказалась похожей на Архангельск. И там, и здесь центральной улицей была Воскресенская – так же с Гостиным двором. Как в Архангельске, имелись в Казани каменная крепость, Почтовая контора, приходские церкви, кирха, внушительное здание Благородного Собрания, Архиерейский дом с консисторией, мануфактуры, конечно, Губернское присутствие и свое Адмиралтейство с верфью на реке Казанке. Она же, вместо Двины, вместе с впадающими в нее речками и протоками делила город на части, как и в Архангельске, не всегда соединенные между собой мостами. Вместо кафедрального пятиглавого Троицкого собора, в городе имелся Благовещенский пятиглавый кафедральный собор. И ежели все губернские города чем-то схожи между собой, то Архангельск и Казань были схожи особенно.

И это не подняло Елизавете Петровне настроения. На душе стало как-то муторно. Эта дальняя дорога вымотала последние силы. Феденька беспрестанно плакал, капризничал, и оттого Лиза с Натальей мучались еще больше. Беспокойный и смышленый парень, верно, чувствовал, что там, куда его так долго везут, пугающая неизвестность сокрыта туманным облаком, какое он видел над чередой озер вроде того, что они едва проехали.

Расспросив дорогой, где проживает вдова надворного советника Дивова Екатерина Борисовна, Елизавета с сыном и горничной въехали, наконец, в Грузинскую улицу и остановились у крыльца, возле которого небольшими группками стояли люди, тихо переговаривающиеся между собой. У ворот дома стоял погребальный катафалк, а к крыльцу была приставлена крышка гроба. Поднявшись по скрипучим ступеням, Елизавета неуверенными шагами вошла в дом, замирая от охватившего сердце недоброго предчувствия. Пройдя в залу, она увидела в центре стол со стоящим на нем гробом. Вокруг горели свечи и хлопотали священники в черных ризах. Какая-то дама стояла недалеко от гроба и всхлипывала.

– Прошу прощения, – тихо обратилась к ней Елизавета. – Где я могу найти госпожу Екатерину Борисовну Дивову?

– А вы, простите, кто ей будете?

– Я… Я ее родственница.

– Вы издалека?

– Да.

Женщина вскинула на Лизу покрасневшие заплаканные глаза и кивнула на гроб:

– Вы уже нашли ее.

Лиза почувствовала вдруг, что пол пошатнулся, и стены стали падать на бок. Чтобы как-то удержаться, она вскинула руки, пытаясь схватиться за женщину, но переставшие слушаться пальцы лишь скользнули по шелку китайского крепа. А потом разом погасли все свечи, и стало темно…

– Как вы себя чувствуете?

Пахло уксусом и камфарой. Елизавета лежала на постели, и склонившаяся над ней моложавая красивая дама смотрела на нее с добротой и участием.

– Это вы? – признала в ней Лиза ту самую женщину, с которой она разговаривала в доме Дивовой.

– Да, – просто ответила та. – Ни о чем не беспокойтесь, вы находитесь у меня в доме. И поскольку вы родственница моей кузины покойной Екатерины Борисовны, Царство ей Небесное, то, стало быть, и мне родня.

– А мой сын?

– И сын, и ваша горничная тоже у меня, – улыбнулась женщина. – Так что лежите спокойно и ни о чем не думайте.

Добрую самаритянку звали Варварой Васильевной. Была она вдовой славного своими деяниями на ниве межевых споров Ивана Даниловича Мамаева, дворянина мелкопоместного, однако роду столь древнего, что, будь ныне в заводе местнические споры, то ему с головой были бы выданы и губернский предводитель дворянства Григорий Киселев, и князь Мустафин, выводивший свой род из булгарских эмиров, и даже сам казанский военный губернатор Алексей Николаевич Бахметьев.

Весь день Лизавета пролежала в постели, время от времени проваливаясь то ли в забытье, то ли в сон. Под вечер попыталась было подняться и даже встала, но перед глазами все поплыло, так что ей пришлось лишь бессильно опуститься на кровать. Наташка, как маленькую, накормила ее с ложечки куриным бульоном, и ночь Лиза проспала хорошо, покойно. Утром она чувствовала себя лучше, оделась, правда, не без помощи горничной, прошла к Феденьке. Тот еще спал и смешно морщил носик, улыбаясь во сне. Что ему такое веселое снилось? Впрочем, пусть покуда радуется. Хотя бы во сне. Ибо иной радости ждать было неоткуда.

Подошла Варвара Васильевна, посмотрела на Феденьку, тоже улыбнулась. И Лиза, отозвав ее в укромный уголок, поведала про себя все, без утайки, нимало не стесняясь и прямо отвечая на вопросы, что, хоть и редко, но задавала госпожа Мамаева. И то, что сейчас Лизавета по доброй своей воле говорила этой незнакомой женщине, та Лизанька, что жила с отцом в Архангельске, никогда бы не поведала ни дальним, ни близким даже и при понуждении. Да и не похожа была эта Лиза на ту, прежнюю.

– Что ж, – завершила ее исповедь Мамаева, когда они, поплакав каждая о своем, смаргивали последние слезы, – вы и правда мне родственница через сыночка своего Феденьку. Ехать вам боле некуда, так что оставайтесь-ка у меня и живите, милая, сколь угодно. Авось у вас что и сладится. А на все расспросы, кто вы да откуда, отвечайте, дескать, племянница вы моя – по моему кузену Илье Ильичу Мельгунову из Тульской губернии, – вдовица. И я то же буду говорить, коли расспросы про вас пойдут. Тут, моя хорошая, злых языков хватает.

И Лиза осталась. Правда, посудачили все же про нее малость в городе, ибо молодая женщина без мужа да с малым дитем предметом любопытствия служит почти всегда. Расспрашивали о ней и Варвару Васильевну. Та отвечала охотно: да, вдовица, да муж умер рано, да приехала-де ко мне, потому как никоей родни более у нее нет, и будет, мол, жить у меня в компаньонках. Любопытствующие удовлетворились, незнающие прознали, и стала Лизавета жить у Варвары Васильевны, огражденная от сплетен и слухов защитой и участием Мамаевой и собственным новым именем – Елизавета Петровна Толбузина, дворянская вдова. Позже и документы на сие имя выправили в канцелярии губернской. Ходы-выходы в городе Варвара Васильевна знала, знакомцев чиновных у нее было предостаточно, и барашек в бумажке лег в нужные руки, завершив все дело. Ибо нет на Руси более весомого аргументу для разрешения насущных вопросов, нежели взятка.

13

Ежели кому-то приходилось совершать вояж в ноябре месяце, скажем, от Тифлиса до Москвы, то не дадут соврать: более шестидесяти верст в день в среднем отношении проделать крайне затруднительно. И если в начале пути еще можно делать верст семьдесят пять, то, начиная от Харькова, дорога в это время столь ужасна, что в день нельзя проехать и пятидесяти верст. Вот и выходит на круг шестьдесят верст за день. Стало быть, вся дорога от Тифлиса до Москвы займет пять недель. Путь же от Эривани до Архангельска – почти вдвое, да прибавьте к осенней грязюке зимнюю северную хлябь, вот и выйдет у вас ровнехонько десять недель, кои провел в дороге ротмистр Браузе, испросивший себе четырехмесячный отпуск.

Зачем понесло в Архангельск Леонида Викентьевича, потратившего на дорогу более половины своего отпуска? Да все за тем же: объясниться, наконец, с Елизаветой Петровной и проявить истинное благородство чувств и намерений, предложив ей, всеми, верно, отвергнутой и несчастной, руку и сердце.

Он приехал в Архангельск в конце января. И конечно, не застал в нем никого из Тормасовых. Старые знакомцы поведали, что после смерти батюшки затворилась Елизавета Петровна на Симеоновой мызе, а прошлой весной и вовсе отбыла в неизвестном направлении. Ну, как тут быть? Другой на месте Леонида Викентьевича опустил бы руки: поди, сыщи в такой державе, как Россия, одного-разъединственного человека! Сие равно, что иголку в стоге сена сыскать. Да только не из таковских был ротмистр Браузе. Не зря, верно, текла в его жилах остзейская кровь, не дозволяющая оставить дело на полдороге. Сообразил, что тут с иного конца надобно зайти. Ведь с кем она уехала? С горничной. А у горничной небось товарки в городе имеются. Их и надлежит порасспросить.

На третий день по приезде в Архангельск ротмистр отправился с визитом к помощнику командира гарнизонного баталиона подполковнику Егору Генриховичу Ягодинскому, исправлявшему таковую должность и при генерал-майоре Тормасове. Подполковник принял его как старого товарища, много расспрашивал про генералов Паскевича, Ермолова и Раевского, про войну, про взятие Эривани и выказывал неподдельное сожаление, что его прошению о переводе на Кавказ не дали ход. Кажется, Ягодинский был крепко обижен на то, что начальником гарнизона стал не он, а человек, присланный со стороны.

– У меня в вашем доме, Егор Генрихович, имеется дельце частного характера. Мне надо переговорить с вашей горничной Меланией, вы не возражаете? – в конце разговора спросил Браузе.

– Да ради Бога, барон – согласно кивнул Егор Генрихович, и дернул сонетку звонка.

– Слушаю, барин, – вошла в комнаты Мелания.

– Наш гость, господин ротмистр, желает с тобой поговорить, – сообщил ей Ягодинский и деликатно вышел из комнат, оставив их наедине.

– Чем могу служить? – покорно произнесла Мелания и опустила голову.

– Ты ведь была знакома с горничной госпожи Тормасовой? – подойдя к ней, спросил Браузе.

– Да, – тихо ответила Мелания.

– И вы были подруги, – утвердительно произнес Леонид Викентьевич, давая понять горничной, что ему многое известно.

– Да, – еще тише произнесла Мелания, и ее пальцы принялись перебирать край фартучка.

– Скажи мне, куда она уехала?

– Я не знаю, – ответила Мелания, и ее лицо залила краска.

– Ты говоришь неправду, – вплотную подошел к горничной Браузе. – Посмотри на меня.

Мелания медленно подняла голову и мельком глянула на него.

– Смотри на меня!

Горничная подчинилась.

– А теперь скажи мне, куда она уехала вместе с госпожой.

– Я не зна…

– Не лги мне! – прикрикнул на нее Браузе. – Иначе я буду вынужден попросить Егора Генриховича отправить тебя на конюшню и уже с помощью кнута задавать тебе вопросы. Мы с ним старые товарищи, так что, думаю, он не откажет мне в моей просьбе. Ну!

– Наташа мне сказала, что Елизавета Петровна не велела ей никому говорить, куда они едут, – испуганно промолвила горничная.

– Но с тобой твоя подруга поделилась, так?

Мелания снова опустила голову.

– Так?

– Да, – почти прошептала она.

– Так говори, куда они уехали, черт бы тебя побрал!

– В Казань, – одними губами сказала горничная.

– Куда? – не расслышал Браузе.

– В Казань, – еле слышно повторила горничная.

И Леонид Викентьевич тем же днем выехал из Архангельска.

Зимой российские дороги еще куда ни шло. Ежели, конечно, не накроет оттепель. Однако путь от Архангельска до Казани опять же немалый, едва не в половину России. Так что когда ротмистр Браузе приехал в Казань, отпуску ему оставалось только что на дорогу до Эривани. И вот ведь напасть: сведений о проживании госпожи Елизаветы Петровны Тормасовой раздобыть нигде не удалось. В консистории, правда, была найдена таковая фамилия, но принадлежала она некой Харитине Флегонтовне Тормасовой, почившей еще во времена царствования Анны Иоанновны на сто втором году жизни и захороненной на погосте Кизического монастыря. Так что расспросы сей дамы, даже приди он на ее могилу, ничего бы не дали, ибо покойники имеют решительное обыкновение молчать. Ничего о Елизавете Петровне Тормасовой не знали и в полицейской управе. О Дивовых же ему сообщили, что дом в Казани на Грузинской улице после смерти его владелицы перешел в собственность ее старшего сына Георгия Васильевича Дивова, артиллерийского полковника, в настоящее время здесь, в Казани, отсутствующего. И круг замкнулся.

Пообедав в Дворянском собрании, Леонид Викентьевич отправился в губернское правление выправить себе бумаги, а затем пошел в почтовую контору за подорожной. Делать ему в этом городе более было нечего. Верно, соврала девка Мелания, услав его в Казань. Вот зараза-то! Видать, не судьба свидеться более с Елизаветой Петровной.

И как это всегда бывает, когда после череды сплошных неудач человек уже готов отказаться от задуманного, вот-вот впадая в безысходное отчаяние, провидение вдруг дает ему возможность исполнить задуманное. Леониду Викентьевичу оно послало в качестве шанса во исполнение желаний горничную Наташку. Она прошла буквально в двух шагах от ротмистра, совершенно не заметив его, а вот он ее заметил. И пошел следом, немного поотстав, дабы, вдруг оглянувшись, она не смогла бы признать его.

Так дошли они до двухэтажного особняка на Поповой горе, куда Наташка вошла, как к себе домой. Потоптавшись около, Браузе заметил проходившего мимо квартального надзирателя.

– Прошу прощения, вы не скажете, кто проживает в этом доме? – остановил полицианта вопросом Леонид Викентьевич.

– А вам кого надобно? – не очень вежливо произнес квартальный.

– Я ищу одну женщину. У нее маленький ребенок. Зовут ее Елизавета Петровна… Э-э…

– Толбузина, – закончил за ротмистра квартальный. – Все верно. Есть такая вдовица. Она как раз живет в этом доме у своей тетушки.

– А тетушку ее, простите, как зовут?

– Варвара Васильевна, – ответил полициант.

– Благодарю вас, – повеселел Леонид Викентьевич и решительно направился к воротам дома.

Время для визитов подходило к концу, поэтому Браузе скорым шагом прошел через двор к дому и дернул кисть звонка. Двери ему открыл пожилой лакей, продержавший его на пороге едва не минуту, покуда осматривал его придирчивым оком.

– Что вам угодно? – наконец, спросил он.

– Мне угодно, чтобы ты доложил обо мне Варваре Васильевне, – с нотками раздражения ответил Браузе.

– Как вас представить?

– Ротмистр Браузе.

– Ротмистр Браузе? – подняла брови Мамаева. – Хм, не знаю такого. – Она посмотрела на напольные часы, показывающие без нескольких минут пять вечера. – Ну хорошо, проси.

Лакей поклонился и вышел.

– Вас просят пройти в гостиную, – сказал он дожидавшемуся в передней ротмистру.

Тот кивнул и, позвякивая шпорами, вошел в распахнувшиеся перед ним двери.

– Ротмистр Браузе, – представился он Мамаевой, с интересом разглядывающей его. – Леонид Викентьевич. Вы меня не знаете, и если бы не чрезвычайные обстоятельства, принудившие меня нанести вам визит, то, без предварительного знакомства, я никогда бы не осмелился потревожить вас в столь позднее для посещений время.

– Варвара Васильевна, – назвала себя Мамаева и предложила гостю кресла. – Вы ничуть меня не потревожили, господин ротмистр, да и время еще не позднее. Так что ваши извинения излишни.

– Благодарю вас, – улыбнулся Браузе и замолчал, подыскивая нужные слова для начала интересующего его разговора. Слова не находились, и он стал с подчеркнутым интересом рассматривать обстановку гостиной, совершенно обычной для провинциальных дворянских домов.

– А у вас мило, – заметил он, чтобы просто прервать затянувшуюся паузу.

– Вы что-то говорили о чрезвычайных обстоятельствах, – пришла к нему на помощь Варвара Васильевна.

– Ах да, простите, – немного смутился Браузе. – Мне крайне неловко, ведь я вам совершенно незнаком… Видите ли, я разыскиваю одну женщину. Ее зовут Елизавета Петровна, и мне сказали, что она проживает у вас…

– Да, это моя племянница, – чуть настороженно сказала Мамаева, что не ускользнуло от внимания гостя.

– Понимаете, я когда-то служил под началом ее отца и был другом их дома, – поторопился заверить ее Леонид Викентьевич и тем самым отвести возможные сомнения относительно себя. – Это тогда, когда они еще жили в Архангельске. А потом я ушел на фронт, был ранен, получил отпуск, и, когда вернулся, ее отца уже не застал в живых, а сама она, как мне сказали, уехала в Казань. Мне уже пора возвращаться в полк, а так хотелось с ней повидаться…

Последние слова были сказаны Браузе с такой неподдельной искренностью, что Варвара Васильевна прониклась. Дернув кисть сонетки, она велела явившемуся на зов лакею позвать Елизавету Петровну в гостиную. И когда та пришла, сказала ей:

– У нас гость, дорогая племянница. И поскольку гость это твой, то с вашего разрешения, – она обернулась в сторону сидящего в креслах Браузе, – я оставляю вас.

Лиза удивленно вскинула брови, но по непроницаемому лицу Варвары Васильевны ничего прочесть было нельзя. И когда Мамаева вышла, Лизавета обратила взор в гостиную, где, поднявшись с кресел, неподвижно стоял Браузе.

– Вы?!

Леонид Викентьевич молча кивнул головой.

– Как вы меня нашли?

– С большим трудом, – ответил Браузе, не сводя взгляда с Лизы и с трудом узнавая ее. Перед ним стояло уже не божественное создание с манящими аппетитными формами, милым личиком и персиковыми щечками, пребывающее в мечтательном неведении, но женщина молодая, хрупкая и в то же время сильная, сделавшая в жизни какой-то выбор или, по крайней мере, знающая, по какой жизненной тропе ей идти. Ее взгляд, по-прежнему широко открытый, утратил присущее некогда ему выражение восхищенного удивления и теперь таил в себе редкое для ее возраста знание или тайну, которую непременно хотелось разгадать. Она была не менее привлекательной, чем раньше, возможно, даже более, но главное, что она была другой.

– Зачем вы пришли?

Браузе понял, что слова, приготовленные им для той Лизаветы, совершенно не годятся для этой женщины, и если он сейчас будет рассыпаться перед ней в своих чувствах, то непременно проиграет. В его чувствах, и это было очевидно, Лиза совершенно не нуждалась.

– Я пришел сказать вам, что виделся с вашим… другом Дивовым. В госпитале, под Тебризом.

Елизавета Петровна молчала и смотрела мимо него.

– Он умер, – добавил Браузе и увидел, что по лицу Лизы пробежала тень.

– Как это произошло? – тихо спросила она.

– В одном из боев он был тяжело ранен. Два сабельных удара, оба смертельные. Врачи долго боролись за него, но он умер, не приходя в сознание.

– Вы это знаете наверняка? – пристально взглянула на него Лизавета.

– Да, – придал голосу траурности, насколько это было возможно, Браузе. – Он умер прямо на моих глазах.

Елизавета Петровна судорожно вздохнула и подняла голову.

– Уходите, – произнесла она твердо.

– Сударыня, Елизавета Петровна, я бы хотел…

– Уходите, – повторила она и посмотрела на него. Боль и смирение читались в ее глазах. И ничего более. – Я никогда не буду вашей, – тихо произнесла Лиза. – Прошу вас, не стройте относительно меня никаких планов. Все это пустое. Живите и постарайтесь забыть меня. Как я сама забыла себя.

Она наклонила голову, повернулась и вышла из гостиной. Браузе, простояв истуканом минуты две, наконец, решительным шагом направился к дверям.

«В полк, немедленно в полк! К чертям собачьим!» – стучало у него в висках, когда он шел по двору к воротам усадьбы. Выйдя из нее, он остановился и широко заглотнул морозного воздуха. Хотелось кричать и плакать. В голове, словно птица в клетке металась и не находила выхода одна единственная мысль: «В полк! В полк!!!»