Текст книги "Затерянный остров и другие истории"

Автор книги: Полин Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Из сборника «ЛЕГЕНДЫ ВАНКУВЕРА»

ДВЕ СЕСТРЫ

Вы увидите их, обратив взгляд к северо-западу, туда, где сливаются с небом задумчивые холмы, окутанные вечно плывущими жемчужно-серыми облаками. Они ловят самый ранний отблеск восхода, отражают последний луч заката. Это горы-близнецы, поднявшие свои сдвоенные вершины над прекраснейшим городом Канады. «Львами Ванкувера» называют их англичане.

Порой дым лесных пожаров скрывает их – тогда они мерцают в лиловой дымке, будто опалы, величественные и невыразимо прекрасные. Порой косые дожди прорезают туманы у гребней гор – и контуры вершин размываются, словно тают, постепенно исчезая вдали. Но чаще солнце одевает прекрасных близнецов в золото; луна изливает на них потоки серебра. А временами, когда город затягивает пелена дождей, солнце, пробившись, окрашивает их снежные вершины в густой оранжевый цвет. Но и в блеске солнца, и в тени вечно стоят они, приветствуя с запада беспокойные воды Тихого океана, а с востока величественную красоту каньона Капилано22
  Капилано – название озера, каньона; в этой книге – также имя собственное. Происходит от названия индейского племени, жившего на Тихоокеанском побережье Канады.


[Закрыть].

Но индейцам неведомо английское название этих гор. Даже мой старый тилликум33
  Тилликум (индейск.) – друг, соплеменник.


[Закрыть], вождь Джо Капилано, чей дух лишь недавно отправился в край Счастливой Охоты, даже он никогда не слыхал о нем. Однажды августовским днем, когда, полные грез, мы брели по тропе, ведущей к каньону, я упомянула ванкуверских Львов. Вождь был так удивлен, что мне пришлось объяснить ему происхождение этого названия. Я спросила, не помнит ли он львов работы Лэндсира на Трафальгарской площади в Лондоне. Да, он помнил эти великолепные скульптуры, и острый глаз его сразу приметил сходство. Сравнение ему понравилось, и на прекрасном лице его отразились воспоминания о неумолчном гуле и грохоте далекого Лондона. Но голос крови был сильнее, и мой друг тотчас же обратился к индейскому преданию, которое, я уверена, совершенно незнакомо тысячам бледнолицых, ежедневно взирающих на эти вершины без той любви, что живет в сердце индейцев, и ничего не ведающих о тайне «Двух Сестер».

Эту увлекательную историю он рассказал на неподражаемом ломаном английском, который может звучать столь приятно лишь в устах индейца. Его бесподобно выразительные жесты, яркие и грациозные, были словно удачно подобранная рама, а задумчивый взгляд печальных глаз будто освещал изнутри всю картину.

– Много тысяч лет назад, – начал он, – не было этих двух вершин, охраняющих, словно стражи, берег Заходящего Солнца. Они были воздвигнуты там уже после сотворения мира, когда Сагали Тайи44
  Сагали Тайй – в переводе с индейского – верховный вождь. Так называется у индейцев высшее божество – Великий Дух.


[Закрыть] из любви к своим индейским детям, в мудрой заботе об их нуждах воздвиг горы и прочертил русла могучих рек, обильных рыбой.

В те времена на побережье Тихого океана – у высоких гор, вдоль берегов и истоков великой реки Фрейзер – обитали могучие племена. Люди жили по индейским законам, почитали индейские обычаи, блюли индейскую веру. То были времена, когда великие дела порождали легенды, которые мы повторяем теперь своим детям. Быть может, величайшее из них – предание о «Двух Сестрах», дочерях вождя, ибо именно им обязаны мы Вечным Миром, в котором жили и живем в течение уже многих-многих лун.

У нас, индейцев Северо-Западного побережья, есть древний обычай: когда девочки вступают в прекрасную пору юности, это радостное событие празднует все племя. Та, что в будущем подарит народу сына, воина, окружена почетом у большинства племен; но у нас, на берегу Заходящего Солнца, девушку чтят особо. В ее честь родители устраивают великий потлатч55
  Потлатч – обрядовое празднество с раздачей богатых подарков.


[Закрыть], и празднество длится много дней.

И когда вождю случается чествовать свою дочь, то со всего побережья, с дальнего севера, с материка и с островов, из Страны Оленей Карибу, собираются гости на праздник. В дни радости и веселья девушку сажают на самое почетное место, ибо она достигла брачного возраста. А разве брак не означает материнства? А материнство разве не означает мощи народа, рождения смелых сыновей и нежных дочерей, которые, в свою очередь, тоже станут матерями?

То было много лет назад. Две дочери было у великого вождя, и обе они превратились в девушек ранней весной, когда кусты покрываются цветами и первые косяки лосося заходят в реки. Дочери вождя были юны, нежны и прекрасны – о, как прекрасны! В честь радостного события отец их задумал пир, какого еще не видало побережье. Праздник продлится много дней, гости с подарками явятся издалека, а хозяин потлатча наделит каждого ценными дарами. И пока не устанут плясать ноги, пока смеются губы и уста смогут воздавать должное щедрому угощению из рыбы, дичи и ягод, будет царить веселье.

Лишь одно омрачало будущий праздник. Давно уже великий вождь вел войну с индейцами Верхних прибрежий, жившими на севере, недалеко от того места, которое белые называют теперь портом Принца Руперта.

Большие боевые ладьи скользили вдоль побережья, повсюду сновали отряды воинов, боевые песни нарушали безмолвие ночи. Месть и ненависть, страх и вражда словно язвы расползлись по земле. Но вот, наконец, после многих битв великий вождь рассмеялся в лицо войне и повернулся к ней спиной. Он всегда выходил победителем в сражениях и потому без опаски забросил на время дела войны, чтобы, не нарушив обычаев своего народа, устроить пир в честь дочерей. Надменно отвернулся он от врагов, не желая слышать их боевых кличей и плеска весел, нарушавших тишину у самых его владений. Вождь готовился достойно принять своих гостей.

И вот когда до праздника уже оставалось всего только семь солнц, обе девушки, держась за руки, предстали перед вождем.

– О наш отец, – сказали они, – дозволь нам говорить!

– Говорите, дочери мои, юные девы с глазами апреля и сердцем июня.

– Когда-нибудь, о вождь, мы сможем стать матерями будущих воинов, таких же сильных и могущественных, как ты, отец. Ради них пришли мы просить тебя о милости.

– Желания ваших сердец – закон для меня в этот день, – ответил вождь, ласково коснувшись их подбородков. – Просьба ваша уже исполнена еще до того, как вы высказали ее.

– Пригласи ради нас на праздник наших врагов, то великое северное племя, с которым ты воюешь уже много лет, – бесстрашно попросили девушки.

– Позвать врага на мирный праздник, на праздник в честь женщин?! – воскликнул вождь, не веря своим ушам.

– Так мы хотим, – ответили они.

– Пусть так и будет, – провозгласил он. – Сегодня я ни в чем не могу отказать вам. Когда-нибудь ваши сыновья благословят мир, о котором вы сейчас просите, и прославят вашего отца, даровавшего этот мир народам! – Затем, обратившись к воинам своего племени, великий вождь повелел: – На закате разложите костры на мысах побережья, костры дружбы и гостеприимства. Садитесь в лодки, отправляйтесь на север и приветствуйте наших врагов. Скажите им, что я, Тайи племени Капилано, прошу – нет, повелеваю им – прибыть на праздник в честь моих дочерей.

Когда северные племена получили приглашение, они устремили свои лодки к югу, вдоль побережья, на торжество Великого Мира. Они взяли с собой женщин, детей и множество подарков: дичь и рыбу, золото и ожерелья из белого камня, корзины, украшенные резьбой ковши и искусно сотканные накидки, – чтобы сложить все это у ног великого вождя и его дочерей. А он, в свой черед, устроил такой потлатч, о котором может поведать только предание.

То были долгие радостные дни веселья, плясок у ночных костров, время обильных пиров. Сняв с боевых лодок смертоносное оружие, их наполнили богатым уловом лосося. Смолкли песни вражды, а вместо них повсюду слышался только шорох танцующих ног, пение женщин да веселый смех играющих детей двух прежде враждебных племен. Ибо великое нерушимое братство соединило их, и песни войны смолкли навеки.

Тогда Сагали Тайи улыбнулся своим индейским детям.

– Я сделаю этих ясноглазых девушек бессмертными, – сказал он.

Протянув руки, он поднял на своих ладонях дочерей вождя и поставил их на самое почетное место, высоко над городом, ибо они породили двух детей – Мир и Братство, которые и поныне правят этой землей.

И вот тысячи лет стоят дочери вождя на вершинах гор, облаченные в солнечные лучи, сверкающие снега, под звездами всех времен года. Тысячи лет стоят они и простоят еще тысячи лет, вечно охраняя мир тихоокеанского берега и покой каньона Капилано.

Такова индейская легенда о «Львах Ванкувера», услышанная мной из уст того, кто уже никогда больше не сможет поведать мне преданий своего народа.

СКАЛА СИВАШ

Неповторимая, столь не похожая на свое окружение, что кажется скорее созданием рук человека, нежели творением природы, стройной колонной из серого камня высится она у входа в Теснины. Вокруг, насколько хватает глаз, нет ей подобных; и не найти ни вверх, ни вниз по прибрежью за целый день пути, пройденного на веслах. Средь всех чудес и красот природы, окружающих Ванкувер, – дивных гор, принявших облик то затаившегося льва, то бредущего бобра, распахнувших зев каньонов, громадных лесных кедров, – скала Сиваш выделяется так резко, будто упала с иной планеты.

Впервые она предстала моему взгляду в рдяных косых лучах закатного августовского солнца; небольшой гребень зеленого кустарника, венчающий ее вершину, казался черным на фоне алого неба и моря, а колоссальное основание серого камня блестело, словно гладкий расплавленный гранит.

Указывая на скалу, мой старый тилликум поднял весло.

– Ведома ли тебе ее история? – спросил он.

Я покачала головой. Он привык к моим молчаливым ответам, так же как и я свыклась с его манерой сказителя.

Какое-то время мы гребли молча; скала, отделившись от своего окружения – леса и берега, – высилась, словно страж, прямой, устойчивый, вечный.

– Не кажется ли тебе, что она похожа на стройного, могучего мужа? – спросил он.

– Да, на благородного, честного воина, – ответила я.

– Это и есть могучий воин, – сказал он, – и к тому же достойный муж, который боролся за все, что есть честного и благородного на земле.

– А что считаешь ты самым благородным и честным, вождь? – спросила я, надеясь разузнать подробнее о его взглядах.

Не забуду его ответа, двух слов – удивительных, ошеломляющих:

– Чистота отцовства.

В моей голове пронеслись обрывки бесчисленных журнальных статей, отразивших модные теории об уравнивании женщин в правах с мужчинами; но рассказ о благородной роли «чистоты отцовства», единственный в своем роде, мне довелось услышать из уст сквомишского вождя. Сюжет этот в виде легенды передавался индейцами от столетия к столетию, а чтобы люди никогда не забывали великого смысла этих слов, вечным напоминанием стоит скала Сиваш, воздвигнутая божеством в память о том, кто хранил в чистоте собственную жизнь, чтобы чистота стала достоянием будущих поколений.

То было «тысячу лет назад»– ведь все индейские легенды начинаются в очень давние времена… Прекрасный юный вождь отправился в своем каноэ к верховьям побережья за стыдливой маленькой северянкой; он взял ее в жены и привез домой. Несмотря на юные годы, молодой вождь показал себя отменным воином, бесстрашным охотником, доблестным мужем среди мужей. Племя любило его, враги уважали, а злые, коварные и трусливые люди боялись.

Он свято чтил обычаи и традиции предков, поучения и советы старейшин. Неукоснительно следовал он каждому обряду и правилу, принятому в народе. Он сражался с врагами племени, как подобает неистовому воину. Он распевал боевые песни, участвовал в военных плясках, крушил врагов, но к маленькой жене-северянке относился с почтением, какого не испытывал и к собственной матери, – ведь ей предстояло стать матерью его сына-воина!

Год катился по кругу, недели превращались в месяцы, зима переходила в лето, и однажды летним днем он проснулся на рассвете, услыхав ее призыв. Она стояла рядом, улыбаясь.

– Это случится сегодня, – с гордостью сказала она.

Он вскочил со своего ложа, устланного волчьими шкурами, и стал всматриваться в наступающий день. Ожидание того, что он принесет с собой, казалось, было разлито во всем лесном мире. Он нежно взял ее за руку и повел сквозь чащу к прибрежью, к тому месту, где чарующий массив, что зовется сейчас Стэнли-Парком66
  Стэнли-Парк – заповедник в северной части острова Ванкувер, ныне национальный парк.


[Закрыть], изгибается у Проспект-Пойнта.

– Я должен плавать, – сказал он.

– Я тоже должна плавать.

Они улыбнулись друг другу с полным пониманием двух существ, для которых был законом старинный индейский обычай. Обычай, согласно которому родители будущего ребенка должны плавать до тех пор, пока тело их не сделается таким чистым, что и дикий зверь не сможет учуять их приближение. Лишь если лесные звери не побоятся их, тогда – и только тогда – будут они готовы стать родителями ребенка, а ведь для всех диких тварей нет ничего страшнее запаха человека!

И вот, пока с восточной стороны неба прокрадывался серый рассвет и весь лес пробуждался к жизни нового радостного дня, оба они погрузились в воды Теснин. Но вскоре он вывел ее на берег, и она, улыбаясь, скрылась за исполинскими деревьями.

– А теперь иди, – сказала она, – но возвращайся на восходе солнца. Ты увидишь – я буду уже не одна…

Он улыбнулся в ответ и вновь бросился в море. Он должен плавать, все время плавать в эти часы, пока отцовство нисходит к нему. Согласно обычаю, он должен быть чистым, совсем чистым, без единого пятнышка, и тогда его дитя, явившись в мир, сможет прожить в чистоте собственную жизнь. Если же он не проведет этих долгих часов в море, дитя его станет потомком запятнанного отца. Он должен сделать все для своего ребенка, и его собственная слабость не должна стать помехой в час рождения сына. Таким был закон племени – закон священной чистоты.

И вот, пока плавал он взад-вперед в радостном ожидании, в Теснинах показалось каноэ. В нем сидели Четверо Мужей, настоящие исполины – удары их весел рождали водовороты, вскипавшие, словно бурный прибой.

– Прочь с нашей дороги! – закричали они, глядя, как его гибкое медно-красное тело взлетает и падает с каждым мощным взмахом их весел.

Но он лишь рассмеялся в ответ и сказал, что не может выполнить их приказа.

– Нет, ты его выполнишь! – воскликнули они. – Мы, посланцы Сагали Тайи, повелеваем тебе выйти на берег. Прочь с нашей дороги!

Я заметила, что во всех легендах прибрежных индейцев Четыре Мужа, плывущие в огромном каноэ, представляют Верховное Божество.

Юный вождь перестал грести и, подняв голову, вызывающе посмотрел на них.

– Я не перестану плавать. Мне еще не время выходить на берег, – заявил он, вновь выгребая на середину пролива.

– Как смеешь ты ослушаться нас, – вскричали они, – нас, Мужей Сагали Тайи? В нашей власти превратить тебя за это в рыбу, в дерево, в камень! Ты смеешь ослушаться самого Великого Тайи?

– Я смею все во имя чистоты и непорочности своего будущего сына. Смею даже перед лицом самого Сагали Тайи, ибо ребенок мой должен родиться для чистой жизни.

Четверо Мужей были смущены. Они решили поразмыслить, разожгли трубки и уселись для совета. Еще никто, никогда, ни в чем не отказывал Мужам Сагали Тайи! Ныне же во имя крохотного, не родившегося еще существа ими пренебрегли, их ослушались, их почти презрели! Гибкое юное тело по-прежнему колыхалось в холодных волках пролива. Если бы их лодка или даже кончик весла коснулись человека – их чудесная власть была бы утрачена. А прекрасный юный вождь плавал прямо на их пути. Не смели они и уничтожить, раздавить его – не могли же посланцы Сагали Тайи уподобиться людям… А пока Четверо Мужей сидели, погруженные в раздумье, решая, как им поступить, из лесу донесся какой-то странный, едва различимый звук. Они прислушались, и молодой вождь, тоже вслушиваясь, перестал грести. Слабый этот звук вновь проплыл над водами… То был плач малого ребенка. Тогда один из Четырех, тот, что правил каноэ, самый сильный и самый высокий из всех, поднявшись, выпрямился во весь рост. Он простер руки к восходящему солнцу и запел, но то были не слова проклятия юному вождю за его непокорность, а обещание вечных дней и освобождения от смерти.

– Ты презрел все, стоявшее на твоем пути, – пел он, – ты презрел все, что лишило бы твоего ребенка права на чистую жизнь; ты жил так, чтобы быть образцом своему сыну. Ты ослушался нас, когда мы хотели прервать твое плавание, повредив будущему твоего сына. Ты поставил это будущее превыше всего, и за это Сагали Тайи повелевает нам сделать тебя примером для своего племени. Ты никогда не умрешь, а будешь возвышаться здесь спустя тысячелетия, стоя там, где взгляд каждого сможет видеть тебя. Ты будешь жить и жить вечно как нерушимый памятник чистоты отцовства.

Четверо Мужей подняли свои весла. Прекрасный молодой вождь поплыл к берегу; но едва только ноги его коснулись той черты, где встречается море и суша, он обратился в камень.

Тогда сказали Четверо Мужей:

– Его жена и ребенок вечно должны быть рядом с ним; они не умрут, они тоже останутся жить.

И вот теперь, выходя на опушку леса, у самой скалы Сиваш вы видите большую скалу, а с нею рядом – поменьше. Это и есть застенчивая маленькая жена-северянка вместе с новорожденным младенцем.

Что ни день со всех концов света мимо них проходят суда. Они идут под парусами, бороздят винтами воды Теснин, поднимаясь вверх по проливу. Из далеких тихоокеанских портов, с морозного Севера, из стран Южного Креста… Снова и снова минуют они живую скалу, что стояла там до того, как на воде закачались их корпуса, и что пребудет там после того, как сотрутся их названия, а команды с капитанами отплывут в свое последнее плавание; когда сгниют их товары, а имена владельцев уже никто не сможет припомнить. Но высокая серая колонна из камня по-прежнему останется там памятником человеческой верности грядущим поколениям; и пребудет она во веки веков.

ОТШЕЛЬНИК

Поднимаясь к верховьям реки Капилано по дороге к городу, примерно в миле от плотины, вы минуете заброшенную хижину лесоруба. Сойдите с тропы в этом месте, возьмите влево, проберитесь сквозь заросли на несколько сот метров – и вот вы на скалистых берегах этой самой прозрачной, самой беспокойной реки во всей Канаде. Десятки преданий неразрывно связаны с ней, ее воды оживляют в памяти множество романтических образов, что соперничают с рекой величием и прелестью и о которых вечно звенят ее волны. Но я услыхала эту легенду из уст того, чей голос был столь же сладок для слуха, как журчание вод у ее порогов. Только, в отличие от них, он нем сегодня, а вот река все поет и поет.

Ее мелодия была столь же напевна два года назад, в тот долгий августовский полдень, когда мы – я и вождь со своей славной супругой и милой юной дочерью – гуляли среди камней, следя, как у нас над головами от вершины к вершине проплывают ленивые облака. То был один из дней его вдохновения: легенды одна за другой спешили слететь с его уст, словно свист с губ счастливого мальчугана. Сердце его переполнялось преданиями старины, глаза туманились мечтой и той странной печалью, что всегда овладевала им, когда говорил он о романтике былого. Не было дерева, валуна, порога, на который бы пал его взгляд без того, чтобы он не связал его с каким-нибудь древним поэтичным поверьем. Потом вдруг, оборвав своп воспоминания, он повернулся ко мне и спросил, суеверка ли я. Конечно же, я ответила утвердительно.

– Веришь ли ты, что некоторые происшествия приносят беду, предрекают зло? – спросил он.

Я отвечала уклончиво, но тем не менее это как будто удовлетворило его, потому что он углубился, не просто мечтательно, но скорее самозабвенно, в необыкновенную историю об отшельнике этого каньона. Но прежде он задал мне один вопрос:

– Что думают о детях-близнецах твои соплеменники, живущие восточнее Великих Гор?

Я покачала головой.

– Довольно, – сказал он, прежде чем я успела сказать что-либо. – Я вижу, в твоем народе не жалуют их.

– Близнецов у нас почти не бывает, – поспешила я с ответом. – Они редки, очень редки, но у нас не любят их, это правда.

– Почему? – только и спросил он.

Я поколебалась, прежде чем продолжить. Сделай я ошибку – и будущий рассказ замрет на его устах, так и не родившись. Но мы настолько понимали друг друга, что я наконец отважилась на правду.

– Ирокезы говорят, что дети-близнецы похожи на кроликов, – объяснила я. – Их родителей в народе всегда кличут «тованданага». На языке могавков это значит «кролики».

– И это все? – спросил он с любопытством.

– Да, все. Разве этого мало, чтобы не любить близнецов? – отозвалась я.

Он подумал немного, затем с явным намерением разузнать, как относятся к близнецам другие народы, спросил:

– Ты жила долгое время среди бледнолицых. Что говорят они о близнецах?

– О, бледнолицые их любят! Они… они… Ну, они говорят, что очень гордятся близнецами…

Тут я запнулась, вновь чувствуя под ногами зыбкую почву. Он глядел на меня с большой недоверчивостью, и я поспешила осведомиться, что же думают об этом в его собственном племени сквомишей.

– У нас никто не гордится ими77
  У многих первобытных народов рождение близнецов считалось несчастьем или недобрым предзнаменованием.


[Закрыть], – сказал он решительно. – И не потому, что кто-то боится прослыть «кроликами». Нет, близнецы – это страшное дело, знак грядущего зла, нависшего над отцом, и еще хуже – знак беды, нависшей над всем племенем.

Тут я поняла, что в сердце своем он хранит какое-то необыкновенное происшествие, послужившее основой преданию.

– Расскажи мне об этом, – попросила я.

Он сел, обхватив колени тонкими смуглыми руками и чуть откинувшись назад, на огромный валун; взгляд его, проследив течение неистовой реки, опустился на поющие воды там, где они внезапно сходятся у поворота. И пока он рассказывал эту странную легенду, взгляд его не отрывался от того места, где поток исчезал за поворотом в своем стремительном движении к морю.

Начал он без всякого вступления.

– Серым, печальным утром ему рассказали о постигшем его несчастье. Был он великим вождем и правил множеством племен на севере Тихоокеанского побережья; но что значило сейчас все его величие? Юная жена родила ему близнецов и теперь плакала в горькой муке в маленькой хижине из еловой коры у края приливных вод.

У входа столпились старики и старухи, умудренные годами, знаниями и опытом многих племен. Одни плакали, другие торжественно напевали погребальные песни – песни утраченных надежд на счастье, которое уже не вернется к ним из-за этого великого бедствия, третьи приглушенным голосом обсуждали страшное событие. И долгие часы мрачного совета прерывались только криком мальчиков-близнецов в хижине из коры, безнадежными рыданиями юной матери да мучительными стонами сраженного болью отца – их вождя.

– Что-то страшное ждет наше племя, – говорили старики на совете.

– Что-то страшное ждет моего мужа, – рыдала подавленная горем молодая мать.

– Что-то страшное ожидает всех нас, – эхом отзывался несчастный отец.

И тут выступил вперед древний знахарь. Подняв руки, он развел ладони в стороны, чтобы успокоить жалобные стенания толпы. И хотя голос его дрожал под бременем многих зим, но взгляд был еще острым, отражая ясность ума и мысли, – так спокойные водоемы с форелью в каньоне Капилано отражают вершины гор. Слова его были властны, жесты повелительны, осанка пряма и благородна. Никто не осмеливался усомниться в его авторитете и вдохновенной прозорливости; суду его все внимали без звука, и слова его падали неотвратимо, словно рок.

– Таков старинный обычай сквомишей: дабы зло не коснулось племени, отец детей-близнецов должен отправиться далеко в сердце гор, и там своим уединением и строгой жизнью доказать, что он сильнее угрожающего зла. Этим он развеет тень, нависшую над ним и его народом. И потому я назову срок, который ему предстоит провести в одиночестве, борясь с незримым врагом. Сама природа подаст ему знак, поведав о часе, когда зло будет побеждено, а народ его спасен. Он должен отправиться в путь до захода солнца, взяв с собой только свой лучший лук и верные стрелы. Взойдя на горные выси, он пробудет там десять дней один, совсем один.

Властный голос умолк; криком возвестило племя о своем согласии. Молча поднялся отец близнецов, чье застывшее лицо отразило великую муку по поводу этого, казалось всем, краткого изгнания. Оставив плачущую жену и двух маленьких созданий, что звались его сыновьями, он сжал верный лук и стрелы и повернулся к лесу, чтобы сойтись с чащей лицом к лицу, как подобает воину. Но прошло десять дней, а он не вернулся. Не вернулся он и через десять недель, и через десять месяцев.

– Он умер! – шептала мать, склоняясь над головками обоих малышей. – Он не устоял в битве со злом, угрожавшим ему. Оно одолело его – такого сильного, гордого, храброго…

– Он умер! – отозвались эхом соплеменники, мужчины и женщины. – Наш сильный, храбрый вождь – он умер.

И в течение всего долгого года они оплакивали его, но их песнопения и слезы только растравляли общее горе; он так и не вернулся назад.

А между тем далеко на вершинах каньона Капилано добровольный изгнанник – вождь – построил себе уединенное жилище. Кто мог бы сказать, что за роковой обман слуха, что за предательское колебание воздуха, что за нота в голосе знахаря обманули его чуткое индейское ухо? Но по роковой случайности ему почудилось, будто изгнание должно продлиться десять лет, а не десять дней. Он воспринял приговор мужественно, ибо верил: откажись он совершить это – беды поразят его племя, даже если рок минует его самого. Так к длинному перечню самоотверженных душ, чьим принципом было: «Один должен пострадать за всех» – прибавилась еще одна. То был древний как мир героизм искупительной жертвы.

Сняв охотничьим ножом кору с ели и кедра, изгнанный вождь сквомишей построил себе хижину у реки Капилано. Здесь прыгающую форель и лосося можно было бить с помощью наконечников стрел, насаженных на искусно сработанное длинное древко. Весь сезон хода лосося он коптил и высушивал рыбу с прилежностью истинной домохозяйки. Горный баран и коза и даже огромные черный и бурый медведи падали под его стрелами, не знавшими промаха; быстроногий олень не мог уже вернуться на берег ручья к излюбленным местам вечернего водопоя – его дикое сердце и проворное тело замирали навсегда под прицелом вождя. Вяленые окорока и седла свисали рядами с перекрещенных шестов его хижины, роскошные звериные шкуры ковром устилали пол, подбивали ложе, укрывали тело. Он выделывал мягкие шкуры олених, изготовляя ноговицы, мокасины и рубахи, сшивал их оленьей жилой, припоминая, как делала это его мать. Он собирал сочную морошку, и кислый сок ягод вносил целебное разнообразие в его стол, сменяя мясо и рыбу. Месяц за месяцем, год за годом сидел он у своего одинокого очага, ожидая конца долгого затворничества. Одно лишь служило ему утешением: он сносил все невзгоды, борясь со злом, чтобы племя его осталось невредимым, чтобы народ был избавлен от бед. Медленно, в томительных трудах, пошел десятый год. День за днем тянулись долгие недели, тоской отдаваясь в сердце, – ведь природа так и не подала вождю знака о том, что его долгое испытание завершилось.

И вот однажды жарким летним днем высоко в горах с грохотом пролетела Птица Грома88
  Птица Грома – божество у северо-западных индейцев, символ грозы.


[Закрыть]. С заливов Тихого океана накатывалась грозовая туча, и Птица Грома, с огненными глазами, сверкающими как молнии, забила своими огромными крылами по утесам и каньонам.

Дальше по течению реки поднимает свой высокий шпиль большой гранитный утес. Его называют Громовым Камнем, и мудрецы бледнолицых говорят, будто он богат рудой – медью, серебром, золотом. И когда туча разразилась грозой и завыла по перевалам, вождь сквомишей укрылся у подножия этого утеса. А на вершине скалы уселась Птица Грома, молотя воздух гигантскими крыльями, и гулкие звуки с ужасающим рокотом разносились по горным склонам, словно треск исполинского кедра, падающего с горы.

Но когда взмахи черных крыл прекратились и эхо их громовых волн замерло далеко внизу в глубинах каньона, вождь сквомишей встал на ноги новым человеком. Тяжесть спала с его души, страх перед злом рассеялся. Вождь искупил свою вину – вину отца детей-близнецов. Он выполнил завет племени.

Он слышал, как последние взмахи крыльев Громовой Птицы становятся все медленнее, как рокот все слабеет среди утесов. И вождь понял, что птица умирает, душа покидает ее исполинское черное тело. И вот она взвилась в небо: вождь видел, как душа эта, прежде чем отправиться в вечное странствие в край Счастливой Охоты, застыла, выгнувшись аркой над его головой. Потому что душа Птицы Грома превратилась в разноцветную радугу чистейших оттенков, которая протянулась от вершины к вершине. Тут вождь высоко поднял голову, ибо знал: вот долгожданный знак, о котором говорил древний знахарь, – знак, что его долгое затворничество пришло к концу.

А все эти годы там, внизу, у приливных вод, маленькие бронзоволицые близнецы вопрошали, как это делают все дети: «Где наш отец? Отчего нет у нас отца, как у других детей?» И слышали один и тот же ответ: «Вашего отца нет больше. Ваш отец, великий вождь, умер».

Но какое-то необъяснимое сыновнее чувство подсказывало мальчикам, что их отец когда-нибудь вернется. Часто они делились своими мыслями с матерью, но та лишь плакала, отвечая, что даже заклинания великого знахаря не в силах вернуть их отца. Когда же им исполнилось десять лет, двое сыновей рука об руку пришли к своей матери. Каждый из них сжимал в руках небольшой охотничий нож, острогу на лосося и крошечный лук со стрелами.

– Мы идем искать своего отца, – сказали они.

– Ах, напрасные поиски! – вздохнула мать.

– Напрасные поиски, – отозвались эхом соплеменники.

Но великий знахарь сказал:

– Сердце ребенка сильно внутренним зрением, и, быть может, детский глаз видит отца, быть может, детское ухо слышит его зов. Пусть идут.

И вот маленькие дети вступили в лес. Их юные ноги летели, словно на крыльях, а юные сердца указывали прямо на север, точно компас белых людей. День за днем они поднимались вверх по течению, пока, огибая внезапно открывшуюся излучину, не наткнулись на хижину из коры, с тонкой струйкой дыма, поднимавшейся над крышей.

– Это дом нашего отца, – сказали они друг другу, потому что их детские сердца безошибочно ответили на зов родства. Рука об руку приблизились они к жилищу и, войдя внутрь, произнесли одно только слово: – Пойдем.

Великий вождь сквомишей протянул им навстречу руки; затем простер их в сторону гор и смеющейся реки.

– Добро пожаловать, сыновья мои! – сказал он. – И прощайте, мои горы, братья-утесы и каньоны!

И вместе с детьми, крепко прижавшимися к нему, он вновь обратился лицом в сторону приливных вод.

Легенда кончилась.

Долго сидел вождь в молчании. Он отвел взгляд от излучины реки, где когда-то прошли двое сыновей и где глаз отшельника через десять лет одиночества впервые зажегся радостью.

Вождь заговорил снова:

– Здесь, на том месте, где мы сидим, он построил себе жилье; здесь провел он десять лет один, совсем один.

Я молча кивнула. Легенда была слишком хороша, чтобы портить ее какими-нибудь словами. И пока не угас день, мы побрели сквозь заросли, мимо заброшенной хижины лесоруба, к тропе, что вела в город.